Самолетная история

«Пассажиры, вылетающие рейсом….» Приятный женский голос проговорил фразу, ожидаемую сотней с небольшим человек. Кто-то нетерпеливый уже стоял у выхода на посадку, кто-то принципиально сидел, давая понять, что всё равно все попадут на борт, и нечего тут стоять. Ему было неловко высиживать до конца, и уж тем более ждать, пока начнут выкрикивать твою фамилию. Потому, подхватив свой всегда тяжелый черный кожаный портфель, плащ и зонт, он пристроился в конце длиннющего хвоста людей, исчезавших в ненасытной утробе телетрапа.
 
Привычно пискнул турникет у выхода; его «спасибо», с легкой улыбкой адресованное девушке, было парировано «счастливым пути» - дежурным и холодным, как то стекло, к которому он прислонялся лбом, ожидая посадки на борт.
Неспешно двигаясь по телетрапу, он смотрел через окна на кабину пилотов, где уже так же неспешно капитан и второй пилот готовились унести на тысячу километров несколько десятков жизней. Готовились сохранить любимых, дорогих, уважаемых, старых, молодых, капризных… «Что за труд?» - невольно подумал он. Уважение к труду – ключевое качество человека, ora et labora, молись и трудись.
Его любимое место – в седьмом ряду, у прохода – уже было занято, и при регистрации он получил место у окна, в восьмом ряду. Для него это не было проблемой: крайне редко он позволял себе потревожить соседей и пройти в уборную в хвосте самолета. Что-то всегда останавливало его от этого поступка. Ведь придется тревожить не один, а два раза, и сразу двух человек. Это казалось ужасно безвкусным, и все вокруг понимали, куда ты собрался! Поэтому все свои надобности он привык делать либо до перелета, либо после. И по этой же причине всегда садился у прохода. Ведь беспокоить себя – это совсем не то, что беспокоить других.

У окна можно было сразу же пристегнуться и не ждать, пока придут соседи, из-за которых нужно будет встать, пропустить, снова сесть, снова встать. Потому он в очередной раз подумал, что стоило бы поменять привычку и выбирать места у иллюминаторов. Но как быть, если с тобой летит, скажем, молодая женщина с ребенком. Ребенок неистово стремится к иллюминатору! Можно подумать, там есть что-то интересное, ха. Carpe angelum, подумал он. Спеши узнавать новости. Вдруг и вправду за окном будет что-то такое, о чем следует возвестить миру. Или маме, что сидит рядом, что, впрочем, одно и то же для ребенка. Матери сейчас не те, что были во времена римских матрон (помните, domi sedet lanam ducit – дома сидим, шерсть прядем). Сейчас они мобильны до невозможности, еще и опекают своих деток так, что потом, в университете, где он преподавал не один десяток лет, вскормленные и зазнавшиеся детки напрочь отказывались трудиться. А ему, преподавателю никак не желавшего умирать языка, нужно было вернуть юристов, биологов, врачей к истоку благородства – латыни. Non tam praeclarum est scire Latine, quam turpe nescire – не столь почетно латынь знать, сколь позорно не знать. И еще одна фраза всплыла в его голове: Caesar non supra grammaticos. Никто не выше грамматических правил. И их нужно и важно соблюдать. Они основа дисциплины в дальнейшем.

Перед ним на сиденье плюхнулся парнишка лет 15. Капюшон забавно выглядывал из-за спинки кресла, модные большие наушники поверх торчащих антеннками темных волос, и гиперактивность при посадке в кресло – парень то сильно откидывался на спинку, то нагибался вперед, что-то снимал, чем-то шуршал, двигал. Вдруг всплыла в памяти картинка с экзамена: так же суетливо студент пытался по ходу разобраться с хитросплетениями супина, и не помогали ни поджимаемые губы, ни нервный стук ручки о край стола, ни почёсывания головы. Даже выпячивание губ дудочкой не помогало с супином. А ведь что проще? Обычное отглагольное существительное, имеющее две формы - Supinum Primum и Supinum Secundum, причем эти формы имеют флексии винительного и творительного падежа единственного числа четвертого склонения -um и -u. Даже спрашивать про старославянское достигательное наклонение не хотелось, а надо бы… И вспомнил он, как вдруг тоскливо жаль стало ему эти торчащие на макушке прядки, этот вспотевший лоб. И он задал парню вопрос: «Galli leg;tos ad Caes;rem mittunt rog;tum auxilium. Где здесь супин?» На –um было только два слова, парень угадал. Почему он тогда поставил «хорошо»?
Рядом с парнем села его мать. Усталое лицо, странноватый макияж, уголки губ чуть опущены, какая-то брезгливость, что ли, на лице. Отросшие корни волос, нелепый оттенок! Как можно так запускать себя? Сразу вспомнил он студентку на последней сессии: весь семестр она ходила с иголочки одетая, аккуратно накрашенная, а на экзамен… Господи, что за дурная примета не мыться и не чистить зубов? Ей досталось, он точно вспомнил, participium praesentis activi – причастие настоящего времени. Со студенческой скамьи, когда их незабвенная Марина Николаевна гоняла курс по причастиям, он не мог забыть этого заклинания: «Ааааманс –амаааантис, доооценс – доцееентис…» И ведь во всех языках современных есть хорошие соответствия, это вам не двойственное число! Есть форма Partizip I – в немецком, Participle Presens – в английском, participe pr;sent – во французском…Но в ее исполнении…хотелось c неприязнью подписать зачетку и отправить домой. Он преодолел отвращение и поставил заслуженную «хорошо», хотя так не хотел.

- Позволите?
Рядом опустилась на сиденье немолодая женщина, худая, в легком сером пальто, неяркой косынке. Розовощекая, с чуть более яркой, чем следовало, помадой на губах – что-то между глицинией и аметистовым, но ярче. Локоны крашеных в блонд волос чуть не доходили до плеч. Под пальто была видна зеленоватая кофта с круглым вырезом воротника, черная юбка; высокие кожаные сапоги и истрепанные ручки черной же сумки завершали скучный образ. Она пристегнулась сразу, не снимая пальто. Ну, лететь недолго, но можно и раздеться. Словно отвечая на его мысль, она отстегнулась, поднялась, и, встав спиной к впередистоящему ряду, торопливо скинула пальто, оставив в воздухе шлейф не то легких духов, не то запаха кондиционера. Снова села, держа пальто в руках. Место у прохода оставалось незанятым.

Посадка закончилась, но на место С никто не пришел. Странно, подумал он, ведь ему сказали, что мест у прохода нет. Его соседка забеспокоилась, оглядываясь. Подошедший бортпроводник предложил ей занять место у прохода, чтобы полет прошел удобнее. Она пересела, оставив между ними пустое кресло.
За предполетными процедурами он старался не следить, снова углубившись в воспоминания. Она чем-то напомнила ему коллегу с факультета, единственную в их университете специалистку в языках семитской группы, которая могла читать на арамейском. Она тоже была худой, розовощекой, но огромные черные очки, ярчайший макияж и всегда смелые эксперименты по окрашиванию волос и ногтей никого не оставляли равнодушными. Кто она, думал он? Бухгалтер? Учительница? Экономист? Как-то не вязался ее образ ни с кем другим, и такие ребусы он любил разгадывать, иногда хваля себя, даже не узнав о реальной профессии спутника.
Когда самолет набрал высоту, она повернулась к нему и неожиданно сказала: «Я к сыну лечу». Он повернулся к ней вполоборота.
- К сыну?
- Да, он служит, и есть возможность его проведать. Соскучилась!
- Да, о детях всегда скучаем, когда их нет дома.
- Мой муж умер, пока Николенька служил. Но он не отец ему, отчим. Его отпускали на похороны, но разве это встреча? Такое встречей не назовешь.
- Мои соболезнования….
- Да, спасибо.

Почему она начала этот разговор? Что в его лице, позе, запахе заставило ее начать рассказывать о первом муже, умершем еще до рождения сына от рака, о втором, который воспитал парня, и вот – шел домой, присел на скамейку у дома, да так и замер. Проходившие люди не обращали внимания на прилично одетого и сидящего под дождем мужчину, пока кто-то не остановился, не спросил, как он себя чувствует. А он уже не чувствовал…
На похороны пришли его сослуживцы, друзья, одноклассники. Многие поехали на кладбище, но вот на поминки чуть не со слезами пришлось упрашивать пойти. Что за страсть у людей – не ходить на поминки? Да, на прощание приду, на кладбище поеду – а на поминки ни-ни…
Он слушал ее, не перебивая. Миновали давно уже 40 дней ее горя, как и завершался их полет. Уже объявили о снижении, и за окнами стали видны не облака, а земля, собиравшаяся одеться в печально-белое.
Она вздохнула, попросила прощения. Он спросил: «За что?» Она ответила: «Да, заболтала я вас!» Заболтала... Он был рад такому разговору. Как-будто не было между ними кресла, или будто кто-то ушел намеренно с него, чтобы не стать преградой ее рассказу.

Не успел еще самолет встать на стоянку, как затолпились в проходе люди. Она все сидела, потирая руки, поглаживая подушечкой большого пальца правой руки ту фалангу безымянного пальца, на которой было когда-то кольцо. Он даже заметил след этого кольца. Просто сейчас на ее пальцах вообще не было украшений. И лака на ногтях тоже. Он спросил: «Простите, а кто вы по профессии?» Она с улыбкой повернулась к нему: «Я врач, педиатр. Лечу детей». В шуме выходящих пассажиров его ответ был бессмысленным.

Когда череда людей поредела, она поднялась. С ней поднялся и он. Вместе они стали двигаться в сторону выхода. Ему не хотелось отставать, но он не понимал, что делать, что сказать. Эта встреча была неожиданной, и впервые за много лет в полете он не читал, не перечеркивал статейные заметки, не работал. Слушал.
Уже в здании аэропорта она повернулась и, было, открыла рот для прощальных слов, как он, неожиданно для себя самого, предложил… Проводить ее до воинской части, а потом пойти выпить чашку кофе или чая. И, чтоб она не подумала ничего неприятного и неправильного, начал быстро говорить, что он профессор-латинист, разведен уже давно, и что его умница-дочка на стажировке в Париже, что также, как отец, специализируется на латыни, только вот не преподает, а готовится к работе на «Радио Ватикана»… Она с улыбкой слушала его, пока он не остановился, чтобы набрать воздуха, и коротко сказала:
- Да.