Руки

Скромная, строгая, тускло освещённая спальня пропахла лекарствами, чем-то горьким и неприятным. На кровати лежал её отец. Белые смятые простыни, белый пододеяльник, белая наволочка, через которую едва виднелся рисунок подушки – то ли зайчата, то ли цветочки, не поймешь. Ей подумалось, что нельзя вот так в саванно-белый цвет одевать ещё живого. Горько улыбнулась, вспомнив, что известие о резко ухудшившемся состоянии отца застало её в отпуске, в отеле, где всё бельё было именно таким – белоснежным. Он не узнавал никого уже несколько последних дней, и все понимали, что скорбный и неотвратимый финал близок. Горько было понимать, что многим хотелось приближения этого финала, что надежды не оставалось и быть не могло. Что он уйдет навсегда. Страшное слово, страшное чувство… В соседней комнате тихо шептались мать и брат, а она не могла уйти от него, ожидая, что он всё равно откроет глаза и что-то скажет, что-то важное, то, что обязательно изменит её жизнь и её саму. В этом эгоистичном горе она тихо сидела у кровати, не отходя ни на минуту. Остывший кофе, комок в горле, душно и холодно, слизкий платок в руке.

У окна висела старая икона, «Моление о Чаше», XIX век. Ничего примечательного, кроме того, что эта икона сопровождала её отца и в годы учёбы в мединституте, и потом, когда он бесконечно ездил по миру на конференции и стажировки. Во все те годы, когда от его рук, мастерства его пальцев, холодного расчёта его головы и пламенного желания отложить неминуемое зависела жизнь совершенно незнакомых ему людей. Его имя с придыханием произносили ученики, коллеги во всех тяжелых случаях, когда оставалось с сомнением качать головой, говорили: «Вот, если только ОН согласится посмотреть…». И он соглашался, смотрел, помогал. Не всегда, конечно, его скальпель становился непреодолимой преградой для беззубой, но ведь он не был богом. Сам часто говорил: «Он не захочет выжить – как его заставишь?»
Христос на иконе в молитве сложил руки. Она засмотрелась на икону, с удивлением понимая, что маленький в сущности рисунок так детально передает то, чего художник и не должен был запечатлеть… Скорее, её мозг причудливо совместил две картинки: руки её отца, безвольно лежащие на одеяле, и руки Христа, сложенные в неистовой молитве.

Она понимала, что, если бы Христос отчаянно хотел жить, он не сложил бы так красиво ладони, он сжал бы их так, что побелели бы костяшки пальцев, он обнял бы левой ладонью сжатый кулак правой, и руки бы не застыли так правильно и красиво, и на изображении скорее размазались бы, ведь он чуть тряс бы кулаками, прося об избавлении. Она помнила последние слова Христа: «впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет».  О чём просить, если будущее неотвратимо, чего желать? Она последние несколько лет молилась одинаково: «Господи, не отнимай ничего, пожалуйста! Не давай, но и не отнимай!» И что, слышал её Господь? Сейчас, забирая отца, он как-бы говорил ей: «Ну, ты, конечно, просила, но мои дела важнее. Обойдешься без него. Научишься!» А она так не хотела. Не хотела!!!

Руки на иконе были другими… Вдруг ей привиделось, что не просто мазочки белой краски там, на иконе, а живые руки. Она увидела волоски, в митинговом беспорядке топорщившиеся на первых фалангах пальцев и на тыльной стороне ладони; морщинки кожи на костяшках пальцев, неглубоко разрезавшие песочно-коричневую кожу; вены, чьи названия привычно она помнила на латыни: basilica, intercapitulares, cephalica, metacarpales… Вены набрякшие, хорошо заметные, хотя руки подняты в молитве. Ногти: она могла различить каждый ноготь на левой руке, замечая то, что они отросли, папа никогда не оставлял ни миллиметра, и заусенцы есть – это вообще исключено с его практикой! Она поняла, что путается: руки Христа она видела руками отца, слёзы мешали разобрать детали, и она, тихонько плача, двумя ладонями подняла правую руку отца, покрывая её поцелуями. Отец вздохнул и открыл глаза. Чуть повернул голову в её сторону. Немного приоткрыл рот, как будто начиная говорить. Глубоко выдохнул и … ушёл.
Три следующих дня отпечатались в памяти смазанными красками траура, ожидания, поминального обеда, речами и соболезнованиями. Приторный запах роз и тлена в огромном ритуальном зале. Венки, речи и новые соболезнования. Глупо смотрелись багровые траурные повязки с чёрной оторочкой. Глупо, отец терпеть не мог этого всего.

Его руки, также, как тогда на постели, лежавшие поверх погребального покрывала, ничуть не тронула смерть. Только песочность оттенка кожи побледнела, и поголубели сильно концевые фаланги, как-то сморщилась на них кожа, будто он долго лежал в ванной. Она смотрела только на руки, не смея поднять голову к лицу. Не хотела видеть погребальные оторочки подушки, по-прежнему представляя себе его голову только на белой домашней подушке. Белой, но вот только через наволочку просвечивают то ли зайчики, то ли цветочки.

Еще несколько дней она приходила в себя, отложив операции, насколько это было возможно.
Прошли девять дней. Она взяла отпуск, не в силах вернуться в госпиталь, где работала с отцом, потому что видела бы его рабочую одежду, его любимые инструменты, его кресло и стол, его бумаги.
Прошли сорок дней, и стало понятным, что нельзя вечно бежать от отца и его смерти. Нужно смириться. Нужно простить бога за этот жестокий обман, за то, что, хоть и слушал её молитвы, не слышал. Капризно забрал отца к себе.
И она позвонила, сказав дежурной, что выйдет завтра. Что готова вернуться к работе.

Спустя день она уже проходила привычные процедуры: приняла душ, сняла кольцо, проверила, есть ли заусенцы, надела операционный костюм, вымыла руки в теплой воде с мылом, высушила их стерильной салфеткой, нанесла антисептик, тщательно тёрла ладонь о ладонь, левой ладонью тыльную сторону правой и наоборот, тёрла ладони со скрещенными пальцами, тёрла тыльной стороной согнутых пальцев по ладони другой руки, поочередно тёрла большие пальцы рук, потом поочередно все кончики пальцев, надела стерильные перчатки, стерильный халат, маску. Сестра быстро проверила герметичность ещё одной пары перчаток: растянула края, быстро накрутила перчатку, проверила каждый пальчик надавливанием, вытряхнула лишний тальк, вывернула манжетку наружу, и, держа четырьмя пальцами под манжеткой и отведя оба больших пальца в сторону, помогла ей со стремительным введением руки. Потом руки вверх, но не пасуя перед будущим, а в позе богомола: застыть перед атакой.
Любимая атмосфера операционной, звуки, стёртые из-за маски запахи. Коллеги, знавшие каждое движение и работавшие слаженным механизмом. Операция шла уже больше часа, когда она вдруг со смятением поняла, что видит не свои руки… Она не видела перчаток и следов крови… Она видела руки отца, игравшие на тонких струнах человеческой жизни и складывавших пальцы в удивительных аккордах, заставлявших смерть сесть и слушать. Да, смерть садилась у кровати и складывала свои костлявые длани в молитвенном прошении: «Пусти меня к нему!» Но смысл был складывать сухие кости, если у стола стоял он сам? Он не мог допустить, чтобы музыка жизни, которая рождалась из-под его умелых пальцев, затихла хоть на миг. И, смирившись, смерть отступала. Пусть ненадолго, не навечно, но уходила, забирая с собой запах лекарств, чего-то горького и неприятного, унося запах роз и тлена.
Она любовалась тонкой ювелирной точности движений его рук, не веря, что видит себя, свои пальцы. Она поражалась, как быстро меняла положение скальпеля в руке: то писчим пером, то смычком, то столовым ножом. Она разглядывала коротенькие плупрозрачные волоски, в митинговом беспорядке топорщившиеся на тыльной стороне ладони; морщинки кожи на костяшках пальцев, неглубоко разрезавшие песочно-светлокоричневую кожу; вены, чьи названия привычно она помнила на латыни: basilica, cephalica, intercapitulares et metacarpales… Вены набрякшие, хорошо заметные, оно и понятно, ведь в работе. Она даже начала что-то мурлыкать себе под нос, не замечая удивленных взглядов сестёр поверх масок.

Она сама играла на тончайших струнах жизни, подбирая новые аккорды; играла громко, смело, поражаясь тому, что еще недавно допустила крамольнейшую мысль об уходе отца! Он не мог уйти, он был с ней рядом, был ею самой, в каждой ниточке ДНК оставшись навечно в её теле, душе и работе. Она была благодарна ему за то, что давно, в детстве, он всячески отговаривал от тернистого медицинского пути. Благодарна была за то, что осталась незамужем, отдавая себя практике. Благодарна за то, что поддержал решение родить и воспитать. Благодарна за руки – с тонкими пальцами, не знавшими лака ногтями, но такие необходимые самой жизни. Такие, что смерть не смеет мешать их призванию.