На болоте

В заболоченных низинках к вечеру начал помаленьку скапливаться туман: легкий, прозрачный вначале, как тень ушедшего дня, он всё крепчал, приобретая плотность и, вместе с тем, воздушность фаты поздно выходящей замуж полнушки. Лучи заходящего солнца еще пробивались через в молитвенном отчаянии поднятые к небу ветви старых листвениц, переползая с черных влажных стволов на шарлаховые бочки ягод рябин, горчичные плевочки упавших ивовых листочков и медно-коричневые шляпки старых боровиков.

Стоило солнцу скрыться, как из покосившегося старого дома вышла женщина. Опираясь на толстую палку-клюку, то ли ольховую, то ли ясеневую, она тяжело проводила взглядом последние отблески заката. Старая куртка цвета молотого перца, с заплатками на локтях, доходила почти до колен. Павлопосадский платок, белый с красными розами, белыми ромашками и синими крупными васильками, был по-зимнему завязан, закрыв плотно уши и уютно примостившись вокруг шеи, так, что свободные края спрятались под воротником куртки. Из-под куртки виднелся то ли халат, то ли теплое платье, грубые штаны непонятного цвета. Сапоги, похоже, резиновые, сидели на старых ногах.  Клюка заслуживала особого внимания: поставь ее рядом со старухой, была бы выше ее уха, толстая, так, что ладонь с трудом обхватывала ее верхнюю часть, до блеска отполированную руками в шерстяных варежках цвета дымящихся углей. При этом легкая, прочная и до звона стройная. Лицо старухи вы узнали бы сразу: морщины прочно оккупировали лоб, скулы и щеки, и хитрая, с прищуром ухмылка, обнажавшая редкозубый рот, заставляла их тесниться, как большущее стадо коров, загоняемое на старый выпас кнутом безжалостного пастуха. Глаза, в колодцах глазниц поблескивающие янтарем, смотрели и вверх, и сквозь вас.
Дом за спиной старухи, казалось, насупился. Многослойный жердяной накат с уложенной в щели берестой; по углам булыжники, чтоб ветры не сдували деревянную кровлю. Под жердями береста лежала в семь слоев; выжаренная, она у краев пересохла, почернела. По верху жердяной накат прижимали бревна, сбитые в раму. На кровле за долгое время нападала хвоя, листва старых берез, и, если бы не секрет старухи, крыша давно бы поросла мхом, травой, а потом и сгнила. Фронтоны были сделаны из осины, которая, простояв столько лет, стала отливать благородным серебром. Доски козырька сильно прохудились, многие щербинами редкозубых ртов топорщились в темнеющее небо. Окна с грубыми, слепой резьбы наличниками не светились: было понятно, что в избе не горит свет, но из печной трубы тонкой струйкой курился дымок, который нёс с собой аромат печенины, чего-то горьковато-рыбного, жилого.

Берег близкого болотца был хорошо виден в свете окрасившегося осенней тыквой неба. Зеленые шильца травы, стыдливо прячущие свою наготу под палой листвой, частой вошегонкой отражались в студеных лужицах. Старуха, тяжело опираясь на свою палку-клюку, подбрела, чуть проваливаясь, в закочкаренному бережку, оглядела тяжело туманное болото, останавливаясь взглядом на стволах давно погибших сосенок, мачтами старых брошенных яхт топорчившихся из островочков редкой суши, поглядывая сердито из-под редких бровей на сереющее небо, вздохнула победно, расправила плечи, сбросив назад свою куртку, с силой набрала болотного воздуха во впалую свою, каркнула по-вороньи, стукнула посохом, от чего рябь пошла по болотцу и… растворилась сама туманным мороком.
Туманный лоскут цвета груздевой ножки резво стёк к туманным плюхам, собравшимся над спокойной водой, привёл их в движение, сначала полное замешательства, а потом исполнившееся целеустремленности: туман стекался к лоскуту, который становился крупнее, ярче и холоднее. С далекого берега болота, который прятался за туманной дымкой, устремился такой же лоскут: там, за болотом, жила родная сестра старухи, но неуживчивый норов обеих не давал собираться чаще, чем в такие вечера и ночи.
Лоскуты закружились в медленном хороводце: чуть касаясь стального зеркала болотной воды, они кружились противусолонь, чутко реагируя на то, что творилось в мире…

Вот, дрогнула туманная плеть: вдали, в деревеньке за широкой рекой, заходился истошным криком старик, которому не давала его старушка чекушку. Плеть закрутилась сильнее, и, чем сильнее вертелась, тем страшнее лились проклятья, тем злее горели глаза, тем презрительнее были плевки и звонче пощечины…
Задрожала в нечестивом нетерпении другая плеть: молодая сварливая баба вдосыть пилила своего худенького мужичонку. Да, было здесь куда развернутся злому туману! Проклятья, слезы, истерики, звон стекла! Кружилась плеть, наслаждаясь.
Каждый клочок тумана ловил, искал, ждал злого, гнилого, лживого, неумного, сварливого, отвратного, приводящего в омерзение и сатанинского… Крутил, пестовал, заставлял расти, пока, к злобному счастью своему, не окрашивался кровью. Тогда переставал крутиться туманный морок, и на берег сходила старуха еще мрачнее, еще злее… В годы войн горб вырастал у старухи, глаза гноились и западали, клочьямы, как собачья пакля, лезли волосы, всё грязнее становился туман, всё сильнее клубились мерзкие его руки. Сестры в волосы вцеплялись друг другу, хохоча по-орочьи.

Но не во всякую ночь и не во всякий год так случалось. Бывало, почует лоскут шепот, на ухо любимой шелестящий на высоком берегу реки – и растает. А другой заметит, как бодрая старушка подоткнет под бок своему деду лоскутное одеяло, да, полюбовавшись, притулится спиной к супругу своему – и исчезнет туманная плеть. В такие времена на берег сходила старуха помолодевшей, глаза ее лучились тогда светом. Не растила она любовь в людях, не умела и не могла: любовь только людям дана, ее ворожбой и волшебством не заставить шириться. А злобу – ту да, и греть можно, и крутить, и кипятить… И сестру, бывало, в свою избу звала, и даже посидеть у печки могли вдвоем, попивая из старых берестяных кружек холодный взвар, или, достав из горки фарфоровые чашки, невесть как попавшие на болото, пили чай: брусничный да малиновый лист, липовый цвет, листья иван-чая и плодики шиповника.

Давно уже не сходила на берег из туманного облака та девушка, которая много веков тому поселилась на берегу болота. Давно сестры вместе не сиживали, не пивали чай, не пекли картошку на печке. Давно… А могли бы…


Рецензии