Сурб Саркис

Сон давно плотно склеил его веки. В окно заглядывал месяц, силясь своими рожками отодвинуть тяжелую портьеру. Ночь, - звездная, красивая, холодная, - уверенно царствовала над городом.

По старой традиции на подоконник поставили блюдо, наполненное похиндзом, мукой из жареной пшеницы. Чуть пряный аромат от блюда щекотал ноздри, напоминая то кашу катнов похиндзов, которую заваривали с молоком, добавляя чуть-чуть ванили, а потом ели холодной, как пудинг, то халву, тёмно-шоколадную, с волнистым узором и непременной кунжутной россыпью сверху, которую так вкусно запивать айвовым компотом.

Он спал. Раскинув в стороны руки, закрывшись до плеч одеялом, с непременно оголенной правой ногой: так, чтобы левая была в тепле, а правая на холодочке. У ноге уютно свернулась крендельком старая кошка, вечная спутница его одиночества. За порогом дремал пожилой уже ньюф, которого нужно было выгуливать и в зной, и в стужу, и потом обязательно мыть его большущие лапы, а если испачкается – то всего целиком. В другой комнате спали родители, повернувшись лицом друг к другу, он – на левый бок, она на правый, сопели оба чуть слышно, не видя снов и не желая видеть ничего, кроме счастья их единственного сына.

Так ночь и завершила бы свое царство, отдав без споров владения утру, если бы не одно чудо: вздёрнулась вдруг портьера, любопытные рожки месяца заглянули в комнату к парню, и в их вкрадчивом свете промелькнула вдруг нога белого, как снег, коня: только часть, от запястья до копыта. На путовом суставе четко виден был рожок, покрытый короткой, тоже снежно белой щеткой. Венчик копыта светился лунным светом так, что копытный рог поблескивал парным молоком. Копыто чётко опустилось на блюдо, оставив отпечаток, кому-то напоминающий месяц, кому-то сердце, а кому-то – приоткрытую шкатулку, в которой вот-вот засветится брильянтовыми искрами обручальное колечко.

В тот краткий миг сон парня, темный, невнятный, вязкий, как старый шелковичный сироп, раздернул свой плотный занавес, открыв глазам широкую долину. Оливково-коричневые склоны, пожимая плечиками осыпей, будто подернулись зеленоватым пеплом редких кустов и прошлогодних пожухлых трав. На высоких стеблях сухостоин уснули, а может, высохли белые, как старые кости, улиточьи раковинки. Крепостные стены – землисто-бурые и песочно-коричневые – сложенные из крупных отесанных валунов, скрывали за своей военной строгостью остроконечную вершину старой церкви Сурб Аствацацин, чьи кирпичи цвета старой киновари были свидетелями каждого дня из четырнадцати лет заточения Григора Лусаворича. И над всем этим возвышался, от вздоха до выдоха огромный Азат Масис, накинувший на свои гордые плечи короткий снежный архалух.

Кто-то во сне взял парня за руку, и развернул: улыбающийся высокий мужчина, с длинными волосами и бородой цвета корицы протянул к нему свои ладони; в руках он держал зерно – прошлогодний урожай был неслыханно богатым, и сейчас спелые бочоночки полбы, в тепле ладоней, казалось, смеявшиеся и, как гости на долгожданной свадьбе, без заминок и столкновений отплясывающие то ли сардарапат, то ли шалахо.

Вдруг вместо зерен в руках у незнакомца появились лаваш, сыр и зелень. Парень услышал: «Бртуч!», и вот уже в его руке вкуснейшее лакомство, которое и к утреннему столу, и на вечернюю верхосытку подойдёт без вопросов. И, уже растворяясь в сонном мареве, мужчина тихо сказал на ухо парню: «Наира!».
Растаяла картинка, оставив только тень улыбки незнакомца и ореховое послевкусье лаваша с сыром. Исчез за сомкнутыми веками Арарат. Только на лице спящего ширилась белозубая, как путо коня, проскакавшего в окнах и оставившего отпечаток своего копыта на муке из похиндза. Снилась ему красавица Наира, одетая в богатый архалух – не простой, а с тремя полами - ирек пешкани; украшенный серебряными полыми бусинами, с шариками, соединенными цепочками, чуть звенящими в разрезах рукавов от запястий до локтя, с видневшимися дорогими шелковыми рукавами рубашки. Его Наира, как сейчас чувствовал он: высокая, всегда улыбающаяся, с коньячной искринкой больших глаз: его, ведь сам Сурб Саркис ему об этом сказал. И благословил у стен Хор Вирапа.

До Пасхи оставалось еще два полных месяца… А значит, есть еще время признаться, есть время на ншанадрутюн, на то, чтобы самые счастливые женщины испекли вкусную гату, чтобы найти самый большой гранат и разбить его вдребезги, а потом семь дней пить, есть и веселиться. Чтобы кошке уютно было спать не притулившись к одной хозяйской ноге, а у стоп счастливых молодых. И ньюфу катать маленького наследника. И родителям – просто знать, что счастье их сына здесь.