У моря

Послеполуденное солнце разглядывало каменистый пляж небольшого курортного городка. Волны уверенно набегали на серую пятнистую гальку, ворча и погрохатывая, с пенной решимостью атакуя берег и откатываясь, с намерением всё же отхватить кусок суши, сделать ее снова дном…

В двух деревянных шезлонгах, лицом к морю, душой друг к другу сидели бабушка и дедушка. Именно так хочется назвать пожилую чету, уж точно не пожилые господа, и не мужчина и женщина. Именно бабушка. Именно дедушка.

Ее седые волосы выбивались из-под теплой светлой шапочки, закрывавшей уши; теплый плед в каледонскую клетку, туго обнимавший плечи, ниже колен спадал незатейливыми складками, а его край всё время трепал с юношеским задором свежий морской ветерок. В руках бабушка держала термосок с крепким травяным чаем, чей терпкий аромат ветер смешивал с морскими брызгами, мелкой водяной пылью, нежаркими солнечными лучами и осенним небом. Ноги в красивых невысоких веллингтонах: можно было предположить, что на ногах есть теплые носочки, скорее всего шерстяные, вязаные, но эта загадка не могла быть раскрытой, как и состав чая, наверное, такого же теплого. В уголке левого глаза у бабушки поблескивала слеза; всегда так было, когда в лицо светило солнце, а ветер спорил с солнцем за право провести своей прохладной рукой по ее щеке.

Дедушка был в кепи со строгой сине-серо-красной дэлглишской клеткой; его плед был значительно темнее и солиднее, но явно тоньше. Он не скрывал теплой куртки с воротником апаш, распашным с широкими острыми углами, теплой велюровой рубашки, закрывавшей грудь, но не дотягивался до хорошо выбритой шей с мелкими красными узелками. Именно эта шея была предметом постоянного беспокойства бабушки, настойчиво заставлявшей своего супруга подтягивать плед почти до ушей. В руках дедушки тоже был термос: чуть более крупный, с куриным бульоном, крепким, с жиринками, ароматным и согревавшим много лучше пледа.

Разговор их прерывался рокотом волн, утаскивавших крупную гальку прочь от ног пожилой четы, пронзительными вскриками степных чаек-хохотуний, чье название скрывало истинную сущность этих жадных сварливых созданий, больше фруктов, насекомых и моллюсков любивших только рыбу, и шума ветра, приносившего теплую влажную пыль от волн, разбивавшихся в своей неизменной упёртости утопить этот счастливый берег.

Неспешный разговор в основной состоял из пауз, которые явно говорили больше, чем слова. После каждого ее ласкового напоминания о пледе они оба, как по команде, поднимали свои термосы и делали маленькие глотки, один или пару. Затем она что-то ласковое, как ее плед, говорила своему мужу, а он в ответ, не отворачивая взгляд от моря, волн, солнца и осени, неспешно улыбался, односложно отвечая. Впрочем, за его ответами пряталось многое: бесконечная любовь, сила неразрушимой привычки, которая заставляла сердце тоскливо сжиматься, когда в спальне, под утро, ему казалось, что она больше не дышит. В такие секунды он тревожно поднимался на локте, почти отдавая самому Богу приказ остановить и его сердце тоже, но тут же с облегчением замечал дыхательные экскурсии ее груди. Профессиональные термины так плотно впечатались в его лексикон, что он иногда не мог отказаться от них даже в разговоре с самим собой…

Она, настаивая на том, чтобы плед всенепременно закрывал его шею, тоже не могла себе представить, что придет однажды день – и заботы о ее бесценном муже будут поручены Богу. Весь смысл ее жизни был – Он! Она знала все малейшие признаки его недовольства и воодушевления, его запах, сильную походку, которая с годами просто стала чуть более размеренной, все нотки его голоса; волосок, оставленный им на подушке, она могла отличить от миллиардов других – потому что это был Его волос. Только она знала, что под сорочку он надевает майку швами наружу: его мягкая кожа не могла выдержать долгого контакта даже с самой мягкой тканью. Длинные сильные пальцы его подчас страдали от трещин, и тогда на помощь приходило всё ее старание и терпение, чтобы ни одна трещинка или заусенец не помешали ему работать. Спасать. Воскрешать.

Он внезапно повернулся к ней всем телом: осмотрел ее от кончика веллингтонов до макушки ее шапочки, а в действительности от самых кончиков ее маленьких аккуратных пальчиков до корней седых, мягких волос. Осмотрел так, как ценители фарфора смотрят на шикарную китайскую вазу эпохи императора Цяньлуна: с рыбками, изящную, в цветах неспелой пшеницы и старой, сизовато-голубой североиранской бирюзы, украшенную фигурными прорезями, расписанную в гамме «розового семейства». Эти рыбки чем-то напоминали саму чету: золотая, чуть меньше, и серо-серебряная – больше, сильнее, приготовившаяся выпрыгнуть из воды. Отличало их то, что рыбки смотрели не друг на друга.

Она, улыбаясь оценила его взгляд. Оценила как настоящее признание в любви. В той, которая незримо стоит за их спинами. Той, которая заставляет осенние желтые листья кружиться в вальсе, спускаясь под ноги. Той, что руководит хором ноябрьских ветров. Той, по чьей воле снежинки под быстрыми лыжами поют свою веселую песню. Той что заставляет стыдливым румянцем наливаться августовские ранетки. Той, что пробуждает от сна желтые солнышки мать-и-мачехи на первых проталинах и дарит каждому из влюбленных веру в вечность любви.