Тре тенори

Увертюра 

Это все начал взятый-в-гости-потому-что-не-с-кем-было-оставить Петечка.

Летний день в старой барской усадьбе на берегу Оки был жарким и долгим. Взъерошив прилизанные глупыми кузинами волосы и уничтожив ненавистный пробор, Петечка кувыркался в высокой траве, играл с лохматой псиной и бегал за велосипедом, а когда после обеда небо нахмурилось и пролилось освежающим дождем, он немного постоял у полузаросшего пруда, наблюдая как падают в воду и как стекают с большого черного зонта крупные капли, а потом явился на прохладную веранду и добрался-таки до граммофона. И пока взрослые смеялись, переглядывались, восклицали и маялись, он прицелился и опустил иглу прямо в упоительный, щемящий минор:

Una furtiva lagrima
Negli occhi suoi spuntó…

Еще один чудесный день превращался в чудный вечер. И все гуще становился запах цветущих трав. Взрослые бились, как мухи, в паутине слов и поступков, тосковали о несбыточном, мучились несбывшимся, отчаивались и смирялись, а ясноглазый Петечка снова и снова пробирался к граммофону, добавлял к общей беседе голос Энрико Карузо и улепетывал от возмущенных кузин.

– M’ama! Si, m’ama, – ликовал и совершенно безосновательно верил в возможность счастья наивный Неморино.

– Пропала жизнь, – горевал и ужасался безысходности бытия умница Платонов. – Никогда и ничего не бывает потом…

Потом наступило утро нового дня, и у взрослых все пошло по-старому. А у Петечки пока ничего не могло пойти по-старому, потому что сам он был нов и свеж, и его мечты еще имели хоть какой-то шанс сбыться.
 
Петечка спал, и тонкий солнечный луч скользил по его худенькой шее и золотому нательному крестику.

Такими были заключительные кадры «Неоконченной пьесы…» под заключительные аккорды дивной арии…




Действие первое

Берлин

На Берлин мы отвели четыре дня и четыре вечера и один из вечеров решили провести в опере. Можно было купить билеты в старую Берлинскую оперу на Унтер-ден-Линден, но мы выбрали Немецкую оперу, тоже в Берлине, но в современном здании, потому что там в подходящий для нас день давали «Любовный напиток», который на афише проходил как Der Liebestrank, а исполнялся как L’elisir d’amore.

Квартира, которую мы снимали, находилась в западной части Берлина, и буквально в пятистах метрах от нашего временного пристанища был мост через Шпрее, а сразу за ним – королевский дворец Шарлоттенбург с пышными бароккальными интерьерами, четырехметровой Фортуной-флюгером на куполе и регулярным парком, отдаленно напоминающим Версаль.
 
Там мы и провели большую часть теплого позднемайского дня, а вечером, тоже пешком, отправились в оперу.

В таком оперном театре мы еще не бывали. Снаружи – квадраты и прямоугольники из стекла и бетона, внутри – лаконичный (ни расписного плафона, ни позолоты, ни лепнины), но удивительно функциональный зал с удобными креслами и великолепной акустикой.
 
Мы взяли билеты на балкон, но не в первый ряд, а подешевле, однако никакого неудобства это не доставило, потому что ступени подъема были очень высокими и головы впереди сидящих нисколько не заслоняли сцену.

Сценографическое решение на первый взгляд могло показаться сомнительным. Девушки резвились преимущественно в шортах и бриджах, а Неморино щеголял в белой майке-алкоголичке, но зато какой это был Неморино!

Позолоченная Фортуна на куполе дворца повернулась к нам в тот день лицом. На сцене был сам Роберто Аланья!
 
Знаменитый французский тенор. Французский… Как же… Стопроцентный siciliano! По крови и темпераменту.

Там, на этом треугольном острове, где растут лучшие в мире лимоны и кроваво-красные апельсины, где на склонах Этны собирают гигантские грецкие орехи и колючие плоды опунции, где никто не обращает внимания на облупившуюся штукатурку и неровные мостовые – именно там, под жарким солнцем и под плеск лазурного моря, наливаются соками и вызревают великолепные мужские голоса. Утреннее соло зеленщика под окном, бойкие речитативы продавцов на рыбном рынке, вечерние дуэты соседей – все звучно, выразительно, мелодично.
 
А уж если родители оставили Сицилию и поселились в пригороде Парижа, где не нужно растить золотые лимоны или доставать из моря глазастых рыб, то почему бы не заняться голосом и не стать одним из лучших в мире теноров, а заодно одним из лучших исполнителей партии Неморино?

И вот уже почти конец второго действия – время для той самой, покорившей весь мир, арии. Вот уже и свет приглушили, и звезды зажгли в непонятно как созданном темно-синем небе. Нежное пиццикато струнных, арфа, фагот... Роберто Аланья сделал глубокий вдох и… и две сидевшие перед нами женщины (несомненно, в порыве чувств) как-то по-змеиному, гибко и упруго, подались вперед и заслонили собою центральную часть сцены. Они держали спины очень прямо и слегка покачивались, как кобры перед флейтой факира.
 
Ну ведь глупо было досадовать, ведь божественный голос Аланьи заполнял собою весь зал, и можно было закрыть глаза и раствориться в этом голосе и в дивной музыке Доницетти, но – увы! – это удалось не сразу. Даже сквозь закрытые веки я некоторое время продолжала видеть две эгоистичные, совсем не думающие о других головы, так неожиданно и беспардонно нарушившие очарование момента. На последних аккордах тем же змеиным движением любительницы оперы качнулись назад, к спинкам своих кресел, и мы снова смогли увидеть всю сцену. Но это было уже неважно.

На улице шелестели и чертили тенями асфальт раскидистые платаны. Музыканты оркестра укладывали в свои машины, приторачивали к велосипедам футляры со скрипицами, альтами и, возможно, тем самым фаготом и развозили по домам свои партии, свою частичку общего волшебства.
 
– Мы выберем город и время и купим билеты в первый ряд, – сказала я мужу, глядя на разъезжающихся оркестрантов. – Непременно и скоро.

Однако получилось только через два года.



Действие второе
 
Санкт-Петербург

Городом стал Санкт-Петербург, а временем – вторая половина мая, с цветущей сиренью в парках и скверах и обещанием белых ночей. Поздние сумерки с каждым днем были все прозрачнее, и вечернее небо накрывало город, как огромная чаша из тонкостенного фарфора, слегка припудренного голубизной. Очертания зданий тогда становились удивительно четкими, как на старинной гравюре, и одновременно утрачивали свою резкость, ибо ненадолго спустившееся за горизонт солнце уже не могло создавать тот драматический контраст света и тени, который придает всему сущему бесспорную трехмерность, осязаемость и весомость.
 
L’elisir d’amore давали на старой сцене Мариинки, и было приятно вновь увидеть «роскошный зал, в сверкании огней», где много лет назад я слушала «Eвгения Онегина» и «Пиковую даму». Места были выбраны в первом ряду балкона, чтобы поймать обещанный знатоками сбалансированный звук, и чуть правее от центра, чтобы не мешала корона над Царской ложей.

На этот раз все было предусмотрено, однако и на этот раз что-то пошло не так. Сцену никто не заслонял, но, казалось, что вместо этого кто-то заслонял звук. Складывалось впечатление, что тенор, исполнявший партию Неморино, поет вполсилы, как бы «придерживая» голос. И все время, пока шел спектакль, была надежда, что к концу второго действия он наконец распоется и удивит весь зал. Но – увы! – чуда не случилось.
 
Похоже, этот Неморино родился «на брегах Невы», а если отойти от случайно возникшего четырехстопного ямба, то можно сказать, что голос его был слаб и глуховат, как если бы он был укутан питерскими туманами. И дело было вовсе не в акустике, поскольку сопрано Адины звучало вполне убедительно.

После этого планов продолжить «поиски Немо…» уже не возникало.

И все же, когда при «раскадровке» предстоящего путешествия по югу Италии выяснилось, что в наши неапольские дни в «Сан-Карло» ничего подходящего не было, но был концерт I Tre Tenori, на котором три итальянских тенора обещали исполнить не только неаполитанские песни, но и лучшие оперные арии, включая романс Неморино, мы без колебания тут же купили на этот концерт билеты.
 
Через пару недель нам сообщили, что место проведения концерта поменялось, и для нас – в лучшую сторону, ибо в итоге оно оказалось всего в паре сотен метров от того дома, в котором мы сняли квартиру на семь октябрьских дней. 

 

Действие третье
 
Неаполь

Нашим жилищем было так называемое «бассо» – квартира на первом этаже, никаких ступенек, никакой прихожей, открываешь дверь и прямо с улицы сразу попадаешь в комнату, два шага – и кровать. Здесь же у стены – полоска кухни. Все как в старых итальянских фильмах. Только ремонт современный и дверь тяжелая, железная, как в бункере.

Мы были «пуганые дьёты», потому что перед тем как выбрать район для проживания, хорошо изучили вопрос и знали, что туристам ни в коем случае не следует селиться в таких районах как Испанские кварталы или Форчелла, где нередки криминальные разборки и где время от времени кого-то находит шальная пуля. Понадеявшись, что бог не выдаст и свинья не съест, мы выбрали Форчеллу.
 
В паре минут ходьбы от нашего «бассо» находилась легендарная пиццерия «Да Микеле» с ее лучшей в Неаполе пиццей, и те же пара минут требовались для того, чтобы оказаться на знаменитой Спакканаполи – длинной пешеходной улице, словно бы раскалывающей историческую часть города на две части.
   
Хозяйка квартиры – сеньора Роза – была довольно многословна, рассказывая нам о своем городе и советуя, где побывать. Однако когда мы спросили ее о тех неаполитанских красавцах, чьи улыбки навсегда застыли на фотографиях, установленных на уличном алтаре, она коротко сказала, что это amici, а на вопрос, что с ними случилось, не ответила ничего.
 
Каморра и омерта... È vero, Donna Rosa?

Концерт начинался в половине девятого, и минут за десять до концерта к зажатой между жилыми домами церкви Санта-Мария-делла-Колонна начали подтягиваться разноязыкие зрители – обычная публика для такого рода развлечений. Необычным был лишь высокий кареглазый мужчина в белой рубашке с широкими рукавами и распахнутым воротом, который спокойно курил на крыльце церкви, бесстрастно поглядывая на окружающих. Я мысленно окрестила его «пиратом».
 
«Пират» оказался гитаристом и вместе с тремя другими музыкантами, играющими на мандолинах и мандоле, обеспечивал аккомпанемент для теноров, а также, по совместительству, являлся ведущим этого концерта.
 
Первым делом «пират» поинтересовался, сколько среди нас итальянцев, и, увидев лишь несколько поднятых рук, начал объявлять номера и шутить с публикой на беглом, но весьма приблизительном английском.
 
Зажигательные тарантеллы сменялись не менее зажигательными неаполитанскими напевами. Все было очень здорово, но мне, как всегда, не хватала минора. Поджидая обещанные Vesti la giubba, E lucevan le stelle и, конечно же, романс Неморино, я поеживалась от гуляющих по церковному нефу сквозняков и разглядывала артистов.
 
Теноры вышли на сцену, как и полагается, во фраках и галстуках-бабочках. Один из них, с самым красивым голосом и внешностью героя-любовника, явно был первым номером в этом трио. Осознавая, что большинство из присутствующих на концерте дам не сводят с него глаз, он время от времени окидывал зал страстным взором, и сердца таяли. Я была уверена, что именно «влажноокий» будет петь Неморино и что здесь, в родном городе великого Энрико Карузо, мне, наконец, удастся закрыть гештальт.

Второй тенор был постарше, и голос его звучал так, как если бы он был искусно выполненной копией какого-то живописного шедевра, – безукоризненно, но вторично.

Что до третьего, то он был совершенно особенным. Большую часть времени он стоял молча, то и дело вопросительно поглядывая на «влажноокого», и когда тот едва заметно кивал ему головой, он склонялся к пюпитру и, после еще одного тайного кивка, уверенно и мощно вступал на высоких нотах, а потом замолкал и начинал ждать нового сигнала.
 
Первое отделение концерта как-то обошлось без оперных арий. Певцы задорно исполняли солнечно-мажорные народные мелодии под сладкие звуки мандолин, «пират» шутил, публика веселилась.
 
Когда выступающие вернулись на сцену после перерыва, по недозастегнутой детали костюма и торчавшему из нее уголку белоснежной рубашки зрители узнали, где, среди прочего, успел побывать третий тенор. И, невольно, он начал привлекать к себе чуть больше внимания, чем прежде.
 
Второе отделение тоже было преимущественно веселым, с Неаполитанской тарантеллой, парочкой арий из Риголетто и мимолетно-минорным призывом вернуться в Сорренто. И вот «пират» произносит что-то вроде: «А в завершение нашего сегодняшнего концерта прозвучит мелодия, которую знают и любят во всем мире». Ну наконец-то!
 
И… весь зал с энтузиазмом стал покачивать головами под крайне жизнерадостную Jammo jammo ncoppa jama ja, funiculi funicula…, посвященную открытию первого фуникулера на Везувии в 1880 году.



Финал

Наш общий друг Андрей, закончивший высшее военное училище, успел недолго побывать советским офицером, а затем, покинув ряды и вернувшись в свою, уже не советскую, республику, начал зарабатывать на жизнь умственно-физическим трудом, устанавливая системы отопления в офисах и богатых частных домах. Он очень хорошо разбирался в вопросах тепло- и водоснабжения, и мы иногда пользовались его советами, а в более сложных вопросах – еще и услугами.
 
В свободное время Андрей занимался летней и зимней рыбалкой, поиском съедобных грибов и лунных метеоритов и постоянным обустройством своего собственного «поместья». А еще он записывал стихи. Да-да, не писал, а именно записывал, ибо они легко и естественно складывались у него в голове, и ему оставалось просто перенести их на бумагу.
 
Помимо литературных способностей, природа одарила его красивым сильным голосом, который я воспринимала как баритон. Однако преподаватель вокала, у которой он начал заниматься, не бросая рыбалку, но покончив с метеоритами, решила, что у него драматический тенор и начала планомерно и очень успешно расширять его диапазон в сторону «верхнего си».
 
Как-то раз, приступив к ремонту в маминой квартире, мы попросили Андрея помочь нам с решением внезапно возникнувшей проблемы. К тому времени он уже выучил около сорока арий, а поскольку и сочинять стихи, и петь он мог где угодно, то, лежа на полу и едва помещаясь в тесной ванной комнате, он сначала запел что-то из «Дон Жуана», а потом, внезапно заявив: «Эта ария трудная, она не так поется», улегся по-другому, чтобы удобнее было работать инструментом, и исполнил первую часть романса Неморино.

Аплодисменты. Крики «Браво!» Занавес.