Елена Лаврова Григорий Сибирцев часть вторая
ГРИГОРИЙ СИБИРЦЕВ
Часть вторая
Глава 1
Григорий проснулся, но не открыл глаз. Ему хотелось подольше поваляться в постели в выходной день. Он не часто позволял себе такие вольности. Нередко приходилось работать и в выходные дни. Отказаться от сверхурочной работы он не мог. Его положение военного переводчика обязывало. Он не отдыхал уже месяц. Григорий устал. Кроме работы он не мог заниматься ничем. Он не читал книг, не играл в шахматы, не слушал музыки. Он не мог расслабиться, выпив вечером стакан водки. Он знал, что так расслаблялись другие работники представительства. Но водка вызывала в нём отвращение. Этот первый месяц работы был таким напряжённым, что Сибирцев начал думать, что зря согласился поехать в Египет. Сидел бы сейчас на лекциях в институте и горюшка бы не знал.
Послышался шорох. Сибирцев чуть-чуть приоткрыл веки и увидел прямо перед собою чёрное и блестящее, как антрацит, лицо Амина, приподнявшего белый кисейный полог, защищавший постель от мелких насекомых.
- Тьфу! – в сердцах воскликнул Григорий. – Чёрт! Тьфу! Напугал! Ты чего?
- Хозяин, велеть разбудить себя шесть. Я разбудить.
- Ладно! Разбудил. Ступай!
Григорий в сердцах швырнул подушку в слугу. Амин поймал подушку, улыбнулся, показав белые крепкие зубы:
- Что приготовить Хозяина завтрак?
- Кофе и яичницу с беконом.
- Есть!
Амин шутливо отдал честь по-военному, отдал подушку Григорию, опустил полог, подошёл к окну, раздвинул тёмно-зелёные шторы, и утреннее жаркое
солнце залило спальню оранжево-розовым светом.
- Хороший погода, Хозяина!
- Хорошая! Опять адова жарища будет днём. Что тебе, аборигену, хорошо, то мне, русскому, хреново.
- Хреново? Я не знать такой слова.
- Тебе не обязательно знать. Ступай!
Неслышно ступая чёрными босыми ногами по жёлтым соломенным подстилкам, слуга Амин исчез из спальни Григория.
Амин будил хозяина каждое утро по его же просьбе, и каждый раз повторялась одна и та же сцена. Сибирцев действительно испугался, услышав шорох и увидев перед собой лицо чёрного слуги. Он ещё не привык к его необычной физиономии. А шорохи напоминали ему всякий раз, что он живёт в стране, где водятся змеи, скорпионы, тарантулы и прочая ядовитая живность и она нередко заползает в дома и норовит присоседиться к спящему человеку в постели.
Григорий перевернулся на спину, закрыл глаза и с наслаждением потянулся, так, что хрустнули суставы. Сегодня день отдыха. Сегодня группу советских работников наконец-то снова повезут на Красное море – купаться и развлекаться. Для Сибирцева это был второй опыт. Жаль, конечно, что придётся трястись в автобусе шесть часов и видеть вокруг себя одни и те же осточертевшие на работе физиономии сотрудников советской миссии. Но, если автобус будет достаточно комфортабельным, то можно будет подремать в дороге или притвориться, что дремлешь, закрыв глаза, и думать о своём. А потом будет море! Тёплое Красное море! Можно будет поплавать всласть.
Плавать Григорий научился мальчишкой в родной Ангаре и её притоке Иркуте. Летом по воскресеньям собиралась ватага одноклассников, и шли чаще всего купаться на остров Юности. Вода в Ангаре была холодной. В Ангаре долго не поплаваешь. Может судорога ноги свести, и тогда – камнем на дно. Купание в Иркуте имело свои опасности, хотя вода в этой реке была намного теплее, чем в Ангаре. По Иркуту сплавляли плоты. Нередко плоты были огромными. На них жили плотогоны. Они управляли этими громоздкими сооружениями, жгли костры на них, варили в котелках еду, пели песни. Течение Иркута было быстрым и приходилось попотеть, чтобы вести плот правильно, не разбить его о крутые берега. Направлять плоты помогали боны, сцепленные между собою брёвна, образующие мостки вдоль берегов, где полно было опасных для сплава мест. Если плот налетал на такое опасное место без бонов, то мог разбиться и развалиться. Если случалось плоту налететь на боны, плот отталкивался от них и летел дальше.
Любимым занятием купающихся ребятишек было доплыть от берега до бонов и взобраться на них, а потом побегать вдоль по брёвнам. Занятие это было небезопасным. Течение реки было быстрым и пловца могло затянуть под боны, если он не был достаточно ловок, чтобы взобраться на них. Хорошо, если их длина была небольшой. Из-под длинных бонов пловец мог и не появиться на поверхности реки. В Иркуте было не только быстрое течение, но и воронки. Иркут был опасен и коварен, как всякая горная река.
Теплее воды в Иркуте была вода в озёрах, образовавшихся возле плотины после её строительства. Словом, было, где научиться плавать и Григорий плавал хорошо и очень это дело любил.
Перед отъездом в Египет опытные люди ему посоветовали обзавестись ластами и маской для подводного плавания. Говорили, что красота подводного мира в Красном море необыкновенная. Григорий послушался совета и ластами и маской обзавёлся. Когда он был в Москве, его проконсультировали, что в Красном море водятся акулы, мурены, лучистые крылатки, скаты и барракуды – хищные рыбы, встреча с которыми не сулила ничего хорошего. Одни их них обладали острыми зубами, другие ядовитыми шипами. То и другое грозило купальщику смертью. Посоветовали не приближаться к рифам и не прикасаться к ним, ибо, о них можно обжечься, или порезаться. Григорию посоветовали вообще никаких рыб и морских животных не трогать руками, даже если на вид они очень симпатичны и подплывают близко. Море, как понял Григорий, это другой мир и в нём надо быть всегда начеку, ибо он враждебен к чужакам. Так что красота подводного мира имела обратную сторону. Красное море, несмотря на красоту и комфортную температуру, было местом недружелюбным.
Красное море, когда Григорий впервые окунулся в него, оправдало его ожидания. Тёплая прозрачная вода, причудливые красивые рифы, стаи разноцветных бесстрашных рыбок, всё это было для сибиряка необычно, прекрасно и расслабляло. Григорий чувствовал, что он словно парит в воде. Он наслаждался свободой управления телом. Разноцветные рыбки сновали мимо него, но вдруг он вспомнил, о чём его предупреждали и напрягся. Нельзя было расслабляться. Этот дивный и красивый мир был обманчив и коварен.
- Амин! - крикнул Григорий, не раскрывая глаз. Амин тотчас появился на пороге спальни.
- Слушать, Хозяина!
- Ты не забыл положить в рюкзак ласты и маску с трубкой?
- Я положить, Хозяина.
- Ладно! Ступай!
«Хороший у меня слуга, - думал Григорий. - Понятливый и расторопный. Исполнительный. И по-английски понимает, хотя говорит не очень хорошо. Его родной язык арабский. А его английский это пиджин-инглиш! Вот, его уровень. Совсем не ожидал, что здесь в Египте у меня, советского переводчика, будет чернокожий слуга. Кажется он родом из Судана. Что его занесло в Египет? Говорит, что он гражданин Египта. Интересно, в пользу, какой страны он шпионит? В посольстве предупреждали, что здесь все за всеми шпионят. Впрочем, какое мне дело до этого. Из меня информацию не выжмешь. Да и нет у меня никакой информации. Надеюсь, он не возьмёт в руки утюг или паяльник. Однако никаких лишних вопросов, кроме вопросов бытовых, Амин не задаёт. В бумагах моих не роется, потому что никаких бумаг нет. Книги, вероятно, просматривает, да только никаких записок в книгах я не держу. Дневник не веду. И писем в Союз не пишу. Бедный Амин! О чём он тогда докладывает своим нанимателям, если докладывать нечего? Да, исполнительный парень! И в случае чего, он меня зарежет в постели»
Григорий припомнил, как месяц назад он вместе с другими сотрудниками вышел из автобуса, прибывшего в советскую колонию из аэропорта, и к ним метнулся чернокожий мужчина, лет тридцати пяти, громко повторяя:
- Гриша! Гриша! Гриша!
Григорий ужасно удивился тогда, поскольку никаких знакомых у него в Египте, тем более чернокожих, не было.
Он нехотя и осторожно признался, что он и есть Гриша. Чернокожий незнакомец обрадовался ему, как родному, и, бия себя тёмной рукой в грудь, весело кричал:
- Амин! Амин! Амин! Я Амин, твоя слуга. Где твоя чемодан?
И, внезапно отбежав от Григория, стал суетливо помогать водителю, выгружать чемоданы из грузового отсека.
Григорий тихонько спросил мужчину, стоявшего рядом, что всё это значит? Мужчина с военной выправкой, но в гражданском костюме спросил:
- А вы, когда контракт подписывали, читали его?
- Нет, - признался Григорий.
- А вот это зря! – пожурил его незнакомец. - Там в конце было написано, что вам полагается человек из местных для обслуживания. Вы могли отказаться и тогда вам предоставили бы новый экземпляр контракта без этого пункта. А поскольку вы не отказались, получите этого Амина в своё полное распоряжение.
- И что он должен делать?
- Разбирать и застилать вашу постель. Готовить вам завтраки и ужины. Смахивать пыль с мебели и мыть полы. Мыть посуду. Стирать. В общем, делать всё, что вам нужно для удобной и комфортной жизни. Обращайтесь с ним приветливо, но строго, иначе он будет, когда вас нет дома, в вашей постели валяться и ваши сигареты курить. С лакеями надо обходиться строго. Будьте господином, но имейте в виду, что в случае чего, он первым воткнёт вам в спину нож.
- Миленько! А у вас есть слуга?
- Нет, нам он не нужен. Сонечка, моя супруга, не захотела в доме присутствия постороннего человека. И потом, если бы в доме был слуга, чем бы занималась Сонечка целыми днями?
- Так вы здесь с женой?
- Ну, да! Я, знаете ли, два года назад овдовел, и вот, снова женился. И мы поехали сюда. Сонечка! – позвал мужчина.
От толпы приехавших людей отделилась молодая женщина лет двадцати пяти, и, улыбаясь мужу, подошла.
- Знакомьтесь! Это моя Сонечка! А это, дорогая, наш новый переводчик, Григорий Егорыч Сибирцев.
Григорий виду не подал, но про себя удивился, что незнакомец знает его имя, отчество, фамилию и статус.
Григорий пожал узкую и горячую руку Сонечки. Она едва взглянула ему в лицо и прижалась головой к плечу мужа. Григорий мимолётно отметил про себя, что она очень мила: голубые глаза, светлые вьющиеся волосы, стройная фигура.
- А как теперь быть? – спросил Григорий. – Я могу отказаться от его услуг?
- Ни в коем случае! Это пункт контракта! Вы же не хотите оставить его без работы?
- И сколько я должен ему платить?
- Вы не должны ему платить. То есть, я хотел сказать, что по контракту его зарплата вычитается из вашей зарплаты. Вот, и всё!
- Вот, как! Я не знал. Много?
- Средний здешний заработок рабочего. Не бойтесь! Он вас не разорит. Зато вам ничего не придётся делать самому.
- Вот ещё, деньги зря переводить! Лучше, я всё сама буду делать, - сказала Сонечка, взглядывая на Григория. - Никто лучше тебя самого домашнюю работу не сделает. Они и руки-то не всегда моют перед тем, как готовить еду. Вы за этим следите.
- Да, - подтвердил мужчина. – Непременно заставляйте его мыть руки, а то тут климат жаркий. Зараза мгновенно прилипает. Да, я ещё не представился: полковник Петухов Антон Кириллович.
- Я рад! – сказал Григорий, пожимая протянутую руку полковника Петухова.
Между тем, Амин и водитель выгрузили чемоданы, и слуга подлетел к Григорию, подтанцовывая на ходу:
- Какой твоя чемодан? Показать!
Григорий указал на два чемодана. Амин подхватил их и понёсся вперёд, крича на ходу:
- Иди за меня! Я показать дорога!
Петухов взял свои чемоданы и пошёл вместе с Сонечкой вслед за Амином.
- Идёмте, - сказал он Григорию. - Наши бунгало расположены рядом. Сонечка не захотела жить в многоквартирном доме. В бунгало уютнее и прохладнее в жару. До вас там жил переводчик из Ленинграда. Но у него закончился контракт.
- И ему прислуживал тоже Амин?
- Так точно!
Григорий шёл, рассматривая местность. Они находились на территории городка для советских специалистов. Площадь, где находился автобус, на котором их привезли, была отгорожена от улицы высоким серым бетонным забором с воротами. По верху забора вилась колючая проволока. Рядом с воротами была проходная, являющаяся частью домика для охранников. Возле проходной стояли и сидели на корточках у стены египетские солдаты, охранявшие советский городок. Справа вдалеке стояли четырёхэтажные дома для специалистов, перед которыми росли цветущие, неведомые Григорию, деревья, а прямо и слева находились одноэтажные бунгало, утопающие в цветущих кустарниках.
«Непременно узнаю, что это за деревья, кустарники и цветы, - думал Григорий. - Что за цветовое богатство и разнообразие! До головокружения! Надо бы фотоаппарат купить. Показывать фото в Иркутске. Интересно, можно ли здесь фотографировать? Это ведь не военный объект. Хотя, чёрт их знает! Может, городок для специалистов причислен к военным».
Амон уже скрылся за кустарниками, а Григорий и его спутники всё ещё шагали по кирпичной дорожке, усаженной по краям яркими цветами.
Наконец, они дошли до первого ряда бунгало. Это были хорошенькие деревянные белые домики с обширными верандами под пологими серыми крышами. Окна и двери были обведены красной краской.
Петухов с супругой свернули по узкой тропинке в своё бунгало. Григорий прошёл через просторную веранду и очутился в холле с мягким диваном, креслами и раздвижным столом. Холл был уставлен глиняными вазами с цветами. Из холла одна дверь вела в спальню, другая в столовую. Чемоданы стояли в спальне и терпеливо ждали, когда их раскроют и освободят от содержимого.
- Всем привет! – сказал Григорий комнатам, цветам и мебели. Вход на кухню и в столовую был отдельным с веранды. Григорий прошёл на кухню. Амин варил кофе в турке на небольшой плите.
- Что Хозяина есть? – деловито спросил он, раскрывая дверцу большого холодильника и приглашая Григория заглянуть внутрь. Григорий заглянул и ткнул пальцем в кусок жареной курицы.
Потом он прошёл в столовую. Середину столовой занимал стол, заставленный блюдами с фруктами. Чего тут только не было! Виноград и финики, персики, бананы, яблоки, манго, инжир, груши. У Григория разбежались глаза, глядя на это богатство. Так много разнообразных фруктов он не видел никогда. В его родном доме изредка по праздникам появлялись только китайские яблоки, а мандарины только раз в год. В Сибири фрукты – еда праздничная. Здесь, в Египте, похоже, это была повседневная пища.
Григорий прошёл в туалет, вымыл руки, вернулся в столовую и сел за стол. Амин внёс тарелку с курицей. Курица была обложена рисом и овощами: жареным картофелем, свежими огурцами и томатами.
- Кушать! Приятная аппетита! – вежливо сказал Амин, уходя на кухню. - Позвонить, когда съесть, я нести кофе.
- Кофе подашь в гостиную, - распорядился Григорий.
У него даже явилась мысль о послеобеденной сигарете, хотя он никогда прежде не курил. Но он тотчас отбросил эту мысль. Эта мысль явилась к нему внезапно, когда он увидел на столе нераспечатанную пачку египетских сигарет и зажигалку. В каком-то заграничном фильме, кажется индийском, он видел, как белый господин курил после обеда сигару.
Справа от тарелки с курицей Григорий увидел маленький медный колокольчик. «Должно быть для вызова слуги, - подумал он. – Ну, да, не орать же во всю ивановскую!»
Юноша принялся за еду.
Впервые в жизни он почувствовал себя барином и белым человеком.
Это было, чрезвычайно приятно. Так приятно, что Григорий захотел жить так всегда: в своём уютном доме, с чёрным слугой, и полным холодильником. Словом, в полном довольстве и изобилии. Но только, чтобы вокруг был не Египет, а родная страна с умеренным климатом.
Приятность воспоминаний, впрочем, длилась недолго. В дверь просунулась чёрная лукавая физиономия Амина:
- Хозяина, встать? Кофе кипеть.
Кофе Амин варил «кофе ариха», слегка сладкий. Амин, по просьбе Сибирцева, клал в кофе, помимо сахара, щепотку чёрного перца по щепотке кардамона и соли. Кофе с молоком Сибирцев считал порчей продуктов.
- Встаю! – отозвался Григорий, потягиваясь. Он спустил стройные загорелые ноги с кровати, сразу попав ступнями в золотые войлочные турецкие туфли с загнутыми кверху носами. Внутри туфли были красными. Эту экзотическую домашнюю обувь он купил на каирском рынке.
Тотчас явился в спальню Амин и принялся перетряхивать простыни, застилать постель, сметать пыль с мебели мохнатой малиновой метёлочкой, вытряхивать соломенные коврики и протирать пол влажной тряпкой.
Григорий умылся, принял душ, привёл в порядок зубы, волосы, усы и свою короткую золотую бороду. Всё это он проделал с удовольствием, не спеша. Бороду в советской колонии ему советовали сбрить из-за жаркого климата, но Григорий заметил на это, что арабам климат бороды носить не мешает. В покушении на его бороду Григорий видел стремление уравнять его с остальными мужчинами советской колонии. Закончив свой туалет, Григорий прошёл в столовую, неслышно ступая по полу. Завтрак ждал его на столе. Юноша заправил белоснежную салфетку за ворот лёгкой зелёной рубашки и принялся за яичницу с беконом. Отхлёбывая горячий кофе из тонкой фарфоровой чашечки, и запивая восточный напиток глотками холодной воды, он испытывал наслаждение, которое прежде было ему неведомо. Ему представлялся отцовский бревенчатый дом, почерневший от времени, голая лампочка под потолком, шаткий некрашеный стол с огромной чугунной сковородой посередине, из которой семеро ребятишек выхватывают руками и деревянными ложками горячую жареную картошку. И вот, теперь один из этих чумазых полуголодных ребятишек сидит в столовой, заставленной глиняными вазами с экзотическими яркими цветами, с салфеткой на груди, и пьёт отменный кофе из тонкой фарфоровой чашки и ему прислуживает негр.
Но Сибирцев не обольщался.
«А что потом? – спрашивал он себя. – Снова старый бревенчатый дом, огород, сортир в огороде, бывшие публичные дома на другой стороне улицы, теперь заселённые городской беднотой? Квартиру моей семье не получить от государства, поскольку наш дом есть частная собственность. Так что это бунгало, этот негр, эти экзотические сочные фрукты и роскошная природа и тёплое море для него, Сибирцева, поощрение от Бога, но Бог всё заберёт назад, в конце концов».
Однако Сибирцеву не нравился Египет, как в прошлом году не понравилась Англия. Но не нравились они ему по разным причинам. В Англии ему недоставало простора, широты, размаха, воздуха, и эти недостатки для него не искупили даже 68 метров высоты Западных башен Вестминстерского аббатства. Аббатство было единственным, а стандартные домики англичан и крошечные лужайки перед этими домами были рассыпаны во множестве по всему королевству. Раздражала его капризная английская погода.
В Египте его подавляла чрезмерность, пышность, избыточность всего, что он видел.
Слишком яркими были в Египте краски разнообразных цветов и деревьев, названий которых он не знал. Слишком жарким было полуденное солнце, блистающее в слишком яркой синеве небес. Слишком сладкими и слишком сочными были фрукты, сок которых брызгал в стороны от малейшего прикосновения. Слишком много было вокруг ядовитых змей, крокодилов и насекомых. Слишком тепла была вода в Ниле и в Красном море. Эта вода разнеживала, но не бодрила. Слишком громадными были древние статуи фараонов и богов. Слишком подавляюще исполинскими были размеры древних пирамид и храмов.
И арабы Сибирцеву не нравились. В их внешности и характерах чувствовалась всё та же чрезмерность и избыточность щедрой и насмешливой природы. Слишком смугла была их кожа. Слишком черны волосы. Слишком полны губы. Слишком крупны носы. И слишком резкими казались их голоса. И слишком назойливой казалась их говорливость и преувеличенно актёрские жесты.
Сибирцеву нравилось его бунгало, но он понимал, что оно нравилось ему потому, что оно было его убежищем, где он мог спрятаться от чужих людей, да и от своих тоже. Это было место, где он мог почитать, помечтать, размышлять и вспоминать. Амин ему не мешал. Он появлялся неслышно, передвигался по бунгало незаметно, не утомлял Сибирцева разговорами. Амин был полезен и необходим.
Как Сибирцев не хотел жить в Англии, так он не хотел жить в Египте. Мысль о том, чтобы остаться в этих странах навсегда приводила его в ужас. Он спрашивал себя, а в какой стране он мог бы жить, не считая своей собственной? Ведь из других стран он узнал только Англию и Египет, а стран было великое множество. Но он уже понял, что не смог бы жить, ни в одной европейской стране, если они, хотя бы приблизительно похожи на Англию, и, ни в одной стране с тропическим климатом. Его натура не была приспособлена к малым пространствам, однообразным пейзажам, тесным жилищам и стабильному климату. Его «испортила» Сибирь с её просторами, буйным Байкалом, горами, убегающими вдаль, бескрайней тайгой, полной зверья и птиц, мощными широкими реками, величественно несущими свои воды на север.
Сибирцев с жадностью читал великолепные описания лесов и прерий Америки в романах Фенимора Купера, добытых в местной библиотеке, и хотел когда-нибудь их увидеть. Ему казалось, что в Америке есть то, чего недостаёт Европе и полуденным странам.
Он сожалел, что не успел как следует попрощаться с Леной Соколовой, не успел сказать ей, что она стала ему необходима и дорога, «как соль», по выражению Корделии. Он только до сих пор не мог понять, дорога ли она ему, как друг или как любимая женщина. Любовь, в его представлении, налетала, как «буря, дубы ломающая» (где он прочёл это сравнение, Сибирцев не помнил) и что-то похожее он испытал к Анне. Но ведь и прошло быстро, как буря. И оставило после себя растерянность в душе, разочарование и обиду. Но с Леной было что-то другое, а что, он не мог понять.
Сибирцев решил не ломать голову над этой задачей и предоставить всё течению времени. Оно всё решит и всё рассудит, и расставит точки над i.
А в настоящий момент он наслаждался кофе, запивая его обжигающие глотки холодной водой.
Глава 2
Месяц пребывания в Египте несколько отрезвил Григория и перечеркнул все его ожидания, если не считать восхитительного плавания в Красном море. Да, и то, восхитительно это было только отчасти. Что, собственно говоря, он ожидал?
Он ожидал, что будет наслаждаться свободой передвижения. Он мечтал, что после трудового дня, он будет гулять по Каиру, познавая жизнь египетской столицы со всех сторон. Он рассчитывал, что в воскресные дни поедет осматривать древние гробницы и пирамиды, любоваться Нилом, сидя на берегу. Из многочисленных музеев Каира он выбрал бы два: Египетский музей и Коптский музей. В Египетском музее Григорий, прежде всего, осмотрел бы собрание предметов из гробницы Тутанхамона. Он хотел посещать эти музеи не как турист, что называется, галопом по Европам, а как пусть временный, но резидент Каира. Он хотел осматривать сокровища музеев раз за разом медленно и основательно.
Но выяснилось, что никакой свободы передвижения не будет, за исключением тех случаев, когда сотрудников советской колонии вывозили на Красное или на Средиземное море искупаться. Сам и один Григорий никуда пойти или поехать не мог, как не мог и любой другой сотрудник, сесть в конце недели в автобус и поехать на берег поплавать и покачаться на волнах. Это было исключено. Только в назначенные дни. Только дружным советским коллективом. И не только свободы передвижения не будет. Никакой свободы не будет.
Григорий припомнил, как в первый день прибытия полковник Петухов повёз его в микроавтобусе в Штаб главного военного советника. Полковник Петухов собирался доложить о своём прибытии из Союза из очередного отпуска. Заодно он хотел помочь Григорию оформиться на работу и освоиться на новом месте. В микроавтобусе была ещё большая жара, чем на улице. Крыша раскалилась под беспощадным египетским солнцем, пока микроавтобус ждал седоков во дворе. Григорий почувствовал себя неважно. Он задыхался, как кузнечик, брошенный в железную банку. Это заметил полковник.
- Привыкнешь! – сказал Петухов. - Поедет, станет легче.
Он задёрнул зелёные занавески на окнах и подмигнул Григорию.
Ехали недолго. Через переднее стекло Григорий видел, как они двигались в непрерывном потоке машин, и удивлялся их множеству и разнообразию марок, форм и расцветок. Такого он не видел даже в Москве.
Когда за окнами микроавтобуса потянулся высокий серый бетонный забор, точь-в-точь, как тот, что окружал городок специалистов, Григорий понял, что они прибыли на место.
Дальше началась необходимая, но тягомотная возня. Григорий ходил из одного кабинета в другой. Сначала его представили главному начальнику – генерал-майору Алексееву Ивану Дмитриевичу. Догадаться, что Алексеев был генерал, было возможно только по представительному виду, громкому басу и по табличке на двери его кабинета «ГВС» - Главный военный советник. Здесь никто не носил форму. Формой были тёмные брюки и белая рубашка с закатанными рукавами. Генерал-майор гудел про обязанности переводчика, и про многое другое, о чём Григорий уже слышал не один раз в иркутских и московских кабинетах. В ушах тарахтело и перекатывалось, не задевая сознания: «служба Отечеству», «расширение границ социалистического лагеря», «выполнение интернационального долга», «поддержка национально-освободительного движения», «братская помощь народам, борющимся против империализма».
Григорий не слушал и скучал, делая вид, что внимает со всем усердием. Потом ему было велено идти в отдел кадров. В отделе кадров Григорий совершил ряд необходимых действий, которые потребовал от него начальник, подписывал бумаги и получил назначение в Штаб, но начальник намекнул, что при необходимости его могут перевести в бригаду, но, поскольку Григорий арабского не знает, то, может, и не переведут. А, может, и переведут, потому что есть арабы, свободно владеющие английским. В общем, Григорий мало что понял, но к сведению принял. Необходимость, как он понял, это военные действия. Начальник объяснил ему, каковы его обязанности и сказал в каком кабинете его место, его стол и стул.
После чего Григорий пошёл в финчасть, где ему объяснили, сколько он будет получать сертификатов Внешпосылторга за свой труд. Зарплата будет копиться. Часть зарплаты можно будет брать в египетских фунтах на свои повседневные нужды. Там же ему эти фунты и выдали на месяц проживания.
Наконец, за Григорием пришёл в отдел кадров помощник генерал-майора и отвёл его в свой кабинет, где усадил за один из письменных столов и положил перед ним несколько папок с завязочками. И предложил ознакомиться с их содержанием.
Григорий раскрыл первую папку. В ней были инструкции для советских сотрудников, как им вести себя за границей. Григорий был знаком с этими инструкциями. Он читал их ещё перед поездкой в Англию. Но инструкции в папке, лежащей перед ним, были обширнее.
«Проще было бы написать инструкцию, что советскому человеку за границей можно, - думал Григорий, скользя взглядом по строчкам. - Такая инструкция уместилась бы в нескольких строчках. А в конце можно было бы написать: ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ – НЕЛЬЗЯ! Сэкономили бы бумагу. Разве можно запомнить все эти запреты! Интересно, все ли сотрудники их соблюдают? И нет объяснений, почему всё это нельзя? Почему нельзя выходить из дома после 23 часов? Почему нельзя занимать деньги у коллег и давать им в долг? Почему нельзя общаться с местным населением, если на то нет особого разрешения?»
На все эти вопросы Григорий должен был находить ответы сам. С Амином ему разрешено общаться. А вот, если Григорий вздумает пообщаться с арабом на рынке и поговорить о чём-нибудь, то за нарушение запрета можно через сутки оказаться в СССР и поставить на карьере крест. В общем, Григорий решил быть осторожным и не допускать проколов.
Расписавшись в особой книге, что он ознакомлен с правилами поведения за границей, Григорий придвинул к себе следующую папку и раскрыл её. В ней была история войны между арабами и израильтянами.
Читая текст, Григорий отмечал, что ничего нового в этой войне не было. Всё, как всегда. Борьба за природные ресурсы (вода) и за территории. В общем, скука! Но Григорий честно прочитал весь текст. Поскольку он находился в Египте среди арабов, он, наверное, должен был им сочувствовать. Своё сочувствие он выражал в виде той помощи, на какую он был способен. Так получилось. Настоящего душевного сочувствия он не испытывал. Ему были равно чужды и арабы, и израильтяне с их проблемами. Он был равнодушен к тем и к другим. Честно сказать, ему не нравились ни первые, ни вторые. Он не вполне понимал, почему СССР помогает Египту, а не Израилю. Наверное, потому, что Египет оказался слабее Израиля и проиграл шестидневную войну, а СССР всегда помогает слабым. И ещё, наверное, что Египет, взывал о помощи к СССР. И, может быть, обещал развиваться по социалистической модели.
«Развивался бы сам по себе. Ах, да! Асуанская плотина! - вспомнил Сибирцев. - Проект разработан в СССР, и плотина строится на советские деньги. Египту дали кредит в 400 миллионов рублей. А англичане и американцы обещали кредит в 200 миллионов рублей. Кто больше дал кредит, тому египтяне и продались. Деньги со временем вернутся, конечно. Но станет ли Египет делать свою экономику и жизнь по советской модели, когда вернёт деньги СССР? Большой вопрос. Найдёт, кому ещё продаться и забудет про социализм. 400 миллионов рублей можно было бы пустить на собственные нужды. Например, строить не хрущёвские курятники для людей, а нормальные жилища. Мы дружбу таких стран, как Египет, покупаем, а они всё равно предадут. В этом я уверен».
Григорий захлопнул папку.
Он сделал всё, что было необходимо, оформился на работу и теперь был свободен до следующего утра. Утром начиналась его служба на новом месте.
Юношу мучила жажда и жара. Но к этому нужно было привыкать.
«А как привыкать? Просто не обращать внимания на дискомфорт? Надо носить с собой бутылку с водой», - думал Григорий.
Но не только жажда и жара были причиной дискомфорта. Его напрягала мысль, что значит: при необходимости перевести в бригаду? Что это за необходимость? Он догадывался, что это обострение военной обстановки. Быть в бригаде, значит быть на передовой? Или где-то ещё? Например, в военном лагере по подготовке военнослужащих?
В конце концов, он решил не мучиться этими вопросами. «Будь, что будет, - решил он. - Я здесь подневольный».
Выйдя из главного корпуса, Григорий поджидал микроавтобус, курсировавший между Штабом и городком для специалистов. К остановке подошли четверо мужчин и две женщины среднего возраста. Когда микроавтобус явился и все разместились в душном салоне, водитель спросил пассажиров, не хотят ли они сначала заехать на рынок. Все обрадовались и закричали, что хотят. Григорий тоже обрадовался. Он рассчитывал увидеть город и настоящий восточный базар. Сидевший рядом с ним мужчина лет сорока спросил:
- Я вас прежде здесь не видел. Вы давно из Союза?
- Совсем недавно, - улыбнулся Григорий. – Я только что оформился в отделе кадров. Я новый переводчик Сибирцев Григорий Егорович.
- Очень приятно! А я советник Скороходов Василий Петрович.
Они обменялись рукопожатием. Скороходов обратился к пассажирам;
- Товарищи, это наш новый переводчик Гриша Сибирцев. Прошу любить и жаловать!
- Очень приятно! – сказала одна из женщин. - Я – Ольга Алексеевна, машинистка. Вы, Гриша, от нас не отставайте. Держитесь рядом.
- Да, - подтвердил Скороходов, - базар это такое место, где можно отстав, пропасть, и никогда не найдут. Да и искать не станут. Только сделают вид. Если вам что-то приглянется, не торгуйтесь. Сразу давайте ту цену, что запросил продавец. На восточном базаре продавцов хлебом не корми, но дай поторговаться. А нам это запрещено.
- Почему? – поинтересовался Григорий.
Скороходов пожал плечами.
- А хрен его знает, почему. Лучше делать, что требуют, чтобы не влипнуть в неприятную историю. Да и непривычные мы к этому делу. Вы, вот, например, умеет торговаться?
- Нет! Никогда не приходилось.
- И я нет. Мне тоже не приходилось. Это искусство осталось в дореволюционном прошлом.
- Искусство? – изумился Григорий.
- Конечно, искусство, - подтвердил Скороходов. – Может, нам потому и запрещают торговаться, что мы не знакомы с этим искусством. Советский человек мало того, что не знаком с этим искусством, но ещё и стесняется. Но на всякий случай имейте в виду, что цены продавцами завышаются в три-четыре раза от их настоящей стоимости. В общем, если захотите что-то купить, консультируйтесь со мной.
Григорий кивнул. Он ещё не знал, захочется ли ему что-нибудь купить.
Оказалось, что тёплое и ласковое Красное море полно неожиданностей, но и на суше было небезопасно.
Каирский рынок ошеломил его. Толпы людей, снующих в разных направлениях, сами по себе привлекали его внимание разнообразием рас, цветом кожи и пестротою одежд. Всё, что производит Египет, было выставлено на прилавках, на полках, и даже разложено на земле. Высились пирамиды зелени, разноцветных овощей и фруктов, многие из которых были ему неведомы. В огромных вазах стояли яркие восточные цветы, источавшие терпкий или тонкий аромат. Сувениры и посуда, ткани и ювелирные изделия, одежда и обувь – чего тут только не было! Наверное, тут можно купить всё, что угодно от иголки до гранатомёта, подумал Григорий, дивясь на разнообразие и обилие товаров.
Его спутники вошли в сувенирную лавку. От статуэток фараонов и богов у Григория зарябило в глазах. И вдруг он увидел то, что ему ужасно захотелось купить – медную статуэтку чёрной египетской кошки на овальной подставке. На шее кошки красовалось широкое «золотое» ожерелье с подвеской на груди. На подвеске был изображён скарабей. Длинный хвост кошки огибал стройное тело, заканчиваясь у правой передней лапки. Острые ушки стояли торчком, слушая, что творится в мире. Статуэток кошек вокруг было множество. Они были разных размеров, Одни были сделаны из меди или бронзы, другие из золота или серебра, третьи вырезаны из дерева, четвёртые из камней: нефрита, бирюзы, яшмы и сердолика. У некоторых из них было человеческое женское тело, окутанное разноцветными одеждами древнего покроя. Григорию понравилась сидящая кошка. У неё был строгий независимый вид.
Продавец, толстый усатый пожилой араб в белой галабее, угодливо поймал вспыхнувший взор Григория. Он дал ему кошку в руки, чтобы рассмотреть её ближе. Григорий держал её на ладони и любовался ею.
- Купи меня! – попросила кошка, повернув к нему точёную узкую мордочку. – Я кошка богиня Бастет буду тебе другом и буду охранять тебя. Купи также Анкх и повесь себе на грудь. Носи его на красном кожаном шнурке.
Через минуту статуэтка была упакована и стала собственностью Григория.
- Анкх! – сказал он продавцу, не зная, что разумеется под этим словом. Продавец подвел его к витрине, на которой под стеклом лежали анкхи – египетские кресты с петлёй вместо верхней планки.
- Red leather lace, – попросил Григорий, надеясь, что араб поймёт по-английски. Араб понял, и тотчас выложил перед юношей связку красных кожаных шнурков разной длины. Он сам выбрал подходящий шнурок, продел его в ушко наверху петли, завязал и подал Григорию.
- Try it on? – предложил он.
Григорий надел крест, и он лёг точно на середину его широкой груди. Григорий спрятал его под футболку, расплатился с продавцом и вышел из лавки, где его ждали всё остальные сотрудники.
Спутники Григория не купили ничего, как ни подлизывался к ним усатый араб. Побродив ещё полчаса по рынку, группа возвратилась в автобус.
- Что вы купили, если не секрет? – поинтересовалась Ольга Алексеевна.
Григорий, молча, развернул свёрток. Все вытянули шеи, чтобы взглянуть, что он купил.
- Сибирцев, - хохотнул подполковник Скороходов, - зачем вы эту чепуху купили, деньги зря потратили? Лучше бы пивка. А то – кошку!
По выражению лиц спутников Григорий понял, что и они не одобряют его покупку. Большинству сотрудников было жаль его денег. За юношу вступилась Ольга Алексеевна:
- Отличная покупка, - одобрила она, рассматривая статуэтку. – Защитница, целительница, покровительница любви и домашнего очага. Бастет одно из главных божеств Древнего Египта. Берегите её, и она поможет вам во всём.
- Вы что, верите во всю эту ерунду, Ольга Алексеевна? Вот, не ожидал, - поддел её подполковник Скороходов.
- Всё-то у вас чепуха да ерунда, кроме пива, - рассердилась Ольга Алексеевна.
Григорий, молча, завернул кошку в бумагу.
- Не слушай этого мужика, - сказал он кошке. - Ты – кошка-богиня Бастет. Я буду любить, и почитать тебя. Мы будем с тобой играть в шахматы. Хочешь играть со мной в шахматы?
- Хочу! – ответила кошка-богиня Бастет, высовывая чёрную лапку из-под бумаги и погладив ладонь Григория. - Спасибо, что купил меня!
- Я не купил тебя, - отвечал Григорий, - я тебя выкупил.
- Чёрт! – вслух сказал Григорий. – Мне нужно было купить шахматы. Есть на этом базаре шахматы?
- На этом базаре есть всё! И разные сорта пива, – засмеялся Скороходов. - В другой раз купите.
- Зачем покупать? – вмешалась в разговор Ольга Алексеевна. – В клубе я видела шахматы. Лежат, никому не нужны они. Никто не играет. Там возьмёте.
- Нет! – сказал Григорий. – Я хочу свои шахматы.
- Говорю вам, на базаре есть всё. Охота вам шахматы, купите шахматы. Там и другие игры есть.
- На этом базаре есть не всё, - сказал Григорий. – Там нет омуля и кедровых орехов. И тайменя нет. И хариуса нет. И жарков нет. И багульника. И жевательной смолы нет. И книг я не увидел.
- Ну, книги там, наверное, есть, - неуверенно сказал Скороходов. – На арабском языке и на английском. А вы, я смотрю, патриот Сибири.
Григорий искоса поглядел на него, уж не смеётся ли он. Но Скороходов не смеялся.
- У нас библиотека в городке есть, - снова вмешалась Ольга Алексеевна. – Вся классика на русском. Читай, не хочу! А Анкх вы тоже купили?
Она указала на красный шнурок на шее юноши.
- Да, - смутился он. – Только я не знаю, что он означает.
- Ключ жизни. Символизировал бессмертие, вечность, мудрость, силу.
- Всё-то вы знаете, - снова завёлся подполковник Скороходов. – Эх, парень! Столько денег зря загубил! И на что тебе эти цацки? Нет никакого бессмертия. Все умрём.
- Не слушай его, - шепнула из-под обёртки кошка-богиня Бастет. – Ничего он не понимает! Он глуп и прямолинеен. Мы будем с тобой обо всём разговаривать и играть в шахматы. Со мной лучше играть, чем с метлой. Метла была немая, а я умею говорить.
- Откуда ты знаешь про метлу? - изумился Григорий.
- Я всё знаю, - шепнула кошка. - Я ведь кошка-богиня. Ты меня полюбишь?
- Я тебя уже люблю, - отвечал Григорий, - иначе, зачем бы я тебя выкупил?
«Странный парень, - думал Скороходов. - Шахматы ему подавай! Книги! Кошку купил! Зачем ему кошка? Лучше бы пива на эти деньги купил, больше бы пользы было. Или ещё лучше, эти деньги, на кошку просаженные, мне бы отдал. Я бы знал, куда их пристроить».
«Странный парень, - думала Ольга Алексеевна. - Лапищи и плечи, вон какие, но, видимо, с нежным сердцем. Надо бы шефство над ним взять. Советы давать. Ребёнок ещё».
Остальные пассажиры автобуса ничего про Григория не думали и дремали.
Глава 3
Григорий постепенно привык к пыли, к шуму и гаму, и даже к чернокожему Амину, но никак не мог привыкнуть к жаре. Зной выматывал его физически и действовал на нервы. Григорий принимал душ при любой возможности, но это мало помогало. Находясь на работе, и не имея возможности облиться холодной водой, Григорий страдал и мучился.
Амин дал ему дельный совет: не принимать в жару холодный душ, а принимать горячий. После горячего душа казалось, что в комнате веет прохладой. Правда, эта иллюзия приносила кратковременное облегчение. Но всё-таки оно было. Ещё Амин посоветовал Григорию пить чай каркаде и приготовил ему этот напиток, охладив его в холодильнике. Григорий восхитился рубиновым цветом чая. Вкус его ему тоже понравился. Через неделю он уже пристрастился к этому чаю и не признавал никакой другой напиток в жару. Амин был ужасно доволен:
- Суданский роза идти! – торжественно провозглашал он всякий раз, когда приносил чашку каркаде. И с умилением смотрел, как Григорий с удовольствием пьёт напиток.
Как-то войдя на кухню, Григорий обнаружил, что Амин варит мясо с лимоном. Григорий удивлённо поднял брови.
- Мясо жёсткий, будет мягкий, - объяснил Амин. – Без лимон жёсткий. Зубы ломать.
Так, с помощью всезнающего Амина, Григорий изучал премудрости египетского быта.
Григорий втянулся в работу. Ему приходилось для перевода документов ознакомиться с военной терминологией. Его рабочий стол был завален бумагами и словарями. У Григория была прекрасная память, и вскоре он овладел необходимой лексикой и всё реже заглядывал в словари.
Подполковник Скороходов уже пару раз намекал Григорию, что надо бы отметить его приезд в Египет.
- Пора бы перезнакомиться со всей советской колонией. Ну, если не со всей, - поправился Скороходов, - то с лучшей её частью.
Григорий не стал допытываться, что это за лучшая часть и почему она лучшая, сказал, что, как только получит зарплату, то сразу. Он получил зарплату и паёк, и обрадовался, Назначение ему пайка приравнивало его к офицерам. Паёк стоил совсем недорого. Советские офицеры за границей ежемесячно получали его. В паёк входили разнообразные консервы, три бутылки водки, две бутылки коньяку, две бутылки шампанского, две – креплёного вина, две сухого вина, бутылка рижского бальзама и ящик финского пива. В государственные праздники паёк удваивался. Вечеринка, как понял Григорий, будет вскладчину. Каждый приходит со своим пайком.
На вечеринку в бунгало Григория явились лучшие, с точки зрения Скороходова, представители советской колонии: военные советники с жёнами. Мужчины несли полные сумки. Женщины несли лёгкие складные стулья. Всем было за сорок. Среди гостей он увидел Ольгу Алексеевну. Когда знакомились, выяснилось, что она жена полковника Елисеева. Григорий немного недоумевал. Чем он, молодой переводчик заслужил внимание таких важных персон? Ольга Алексеевна словно прочла его мысли.
- Любой повод хорош, - подмигнула она ему, расставляя на столе тарелки со снедью и бутылки. – Праздника хочется. Скучно здесь вечерами. Вот, и развлекаемся, как можем. Я, вот, могла бы не работать, как другие жёны, но не работать не могу. Со скуки помру.
Гости выпили первую рюмку за Григория и за его благополучную службу, потом выпили вторую и третью, развеселились, забыли о Григории, и вели разговоры, не вполне понятные юноше о людях, им знакомых, которых он не знал, и, вероятно, никогда не узнает. Потом понеслись анекдоты (ни одного политического, отметил про себя Григорий). В двенадцатом часу гости разошлись.
Высказывания Ольги Алексеевны озадачили Григория. Советники и их жёны вечерами помирали со скуки и единственным развлечением были поездки на море, на базар и вечеринки?
А книги? А общественно-полезная деятельность? А вязание и вышивание, и шитьё для женщин? Да мало ли чем можно было заняться!
Григорий не хотел превратиться в ленивца.
Им овладела новая идея. Он сказал себе: «Раз уж я здесь, то почему бы мне не выучить арабский язык. Может, пригодится. Мало ли как может обернуться судьба».
К его радости в клубной библиотеке оказался самоучитель арабского языка и русско-арабский словарь. Григорий принёс книги домой и теперь вечера его были заняты. Он, то играл с кошкой-богиней Бастет в шахматы, которые тоже притащил из клуба, то учил арабский язык. Произношение он проверял у Амина. Вскоре он был способен поддерживать со слугой разговор на бытовые темы. Амин был в восторге.
Дни текли монотонно и однообразно. Но недели через три после того, как прошла вечеринка в бунгало Григория, он получил приглашение от полковника Петухова. Теперь вечеринка должна была состояться на территории его бунгало. Григорий хотел отказаться. Ему не хотелось пить водку. Но, подумав, он принял решение пойти. Ещё подумают, что он высокомерен и пренебрегает обществом.
- Ты, это, осторожнее с Петуховым, - предупредил его Скороходов. – Жутко ревнивый тип. На жену его не заглядывайся и держись от неё подальше. Он не всегда из-за неё на вечеринки ходит. Просто, теперь его очередь принимать гостей и он не может отвертеться.
- Да я и не собирался на его жену заглядываться, - засмеялся Григорий.
- Может, ты и не собирался, - заметил Скороходов, - только, может, она собирается.
- С чего вы это взяли? Мы незнакомы. Я только раз видел её, да и то мельком.
- Моё дело предупредить, - заметил Скороходов. – Эта дамочка – огонь! Она у моей жены справки о тебе наводила.
Григорий забеспокоился.
- И что сказала обо мне ваша жена, которая, кстати, меня почти не знает?
- Сказала, что ты скромный молодой человек и играешь в шахматы с самим собой и учишь арабский. Так Амин рассказал. Это Сонечку заинтриговало.
Кошка-богиня Бастет, сидела на столе. Услышав, что Григорий сам с собой играет в шахматы, она загадочно улыбнулась в усы.
- Я до чужих жён не охотник, - отрезал Григорий.
- Ну, и хорошо! А то можно в такую неприятную историю вляпаться. Кстати, все женщины колонии обсуждают твою внешность. Нравишься ты бабам! Счастливчик!
Скороходов засмеялся и ушёл.
Наступил вечер. Григорий хотел было надеть белую рубашку и чёрные брюки, как все. Но передумал. С некоторых пор он ходил по своему бунгало в белой арабской галабее, недавно купленной на базаре. Ему нравилась эта свободная арабская одежда. В ней он чувствовал себя удобно и комфортно. В ней было не жарко. Он решил пойти в гости в галабее.
Кошка-богиня Бастет одобрительно хмыкнула и помахала ему лапкой. Григорий с порога послал ей воздушный поцелуй.
У Петуховых было шумно и весело. Увидев Григория, женщины дружно издали возглас удивления и одобрения.
- А вам идёт! – сказала Ольга Алексеевна, принимая из рук Григория корзину с провизией и бутылками. – Вы выглядите представительно при вашем росте. Только тюрбана не хватает.
- Нет, - отвечал Григорий, - тюрбан это не для меня.
- А по мне, - завёлся Петухов, меряя Григория взглядом, - эти галабеи мне поповские рясы напоминают. Или ночные рубахи. В девятнадцатом веке в таких рубахах до пят мужики спали, если я не ошибаюсь. Забавно видеть мужика в юбке.
- Возьмите русскую рубаху, удлините её до пола, получится галабея, - миролюбиво сказал Григорий.
- У нашей рубахи косой ворот и она красиво расшита, - вмешался полковник Фёдоров. – А принцип да, тот же. Юноша прав. Ему хватило смелости надеть галабею. Мы вот изнываем от зноя в чёрных брюках и белых рубашках, а ему и жара не страшна. В другой раз и я галабею надену, товарищи.
Все засмеялись, представив полковника Фёдорова в галабее.
- Выпьем! – сказал Фёдоров, - Выпьем за национальную одежду!
Все присутствующие с готовностью выпили за национальную одежду.
Мужчины отошли в угол комнаты и сели за круглый стол. У мужчин советской колонии было ещё одно развлечение: игральные карты. Подполковники и полковники сидели в углу за круглым столом, выпившие, потные и сосредоточенные.
- Идите к нам, - крикнул Скороходов, - мы вас научим играть в покер.
- Позже, - со смехом отвечал Григорий. – Сначала я поухаживаю за дамами.
Он принялся разливать по бокалам дам вино и говорить комплименты, которые их смущали, но очень им нравились. Григорий развлекал женщин рассказами о Сибири. Они охотно слушали, ахали и охали.
Потом кто-то включил магнитофон, зазвучала танцевальная музыка, и Григорию пришлось исполнять роль кавалера и танцевать с каждой дамой по очереди. Они были им очарованы.
Мужчины закончили игру и встали из-за стола. Налили бокалы и рюмки. Начались тосты за родину, за родных и близких, за всё хорошее. Потом все принялись петь хором советские песни. Потом снова играли в покер, пили и разговаривали. С мужской стороны до Григория долетали слова: бригада, арабы, евреи, политика партии, новобранцы. Пили много, но пьян не был никто. С женской стороны летели слова: ткани, берёзка, туфли, гипюр, сертификаты.
Григорий сел в углу дивана, держа в руке кружку пива, но, почти не прикасаясь к нему. Он только подносил кружку к губам, делая вид, что пьёт. Честно говоря, он не понимал, как можно пить водку или коньяк в такую жару. Да и пиво ему пить не хотелось. Он наблюдал за присутствующими и прислушивался к разговорам.
«Что за берёзка?» - думал Григорий. Что они в каждой фразе поминают берёзку?»
И только спустя несколько минут догадался, что речь идёт о валютном магазине «Берёзка».
Среди присутствующих Григорий увидел Сонечку. Видимо, она пришла позже, потому что до этого Григорий её не видел. Она покивала ему, улыбнулась и подошла ближе.
- Как необычно вы одеты, – сказала она. – Я сначала приняла вас за араба и удивилась, почему это среди нас араб. А это не араб, а вы. Вы специально надели галабею? В ней не жарко?
- Правда, - отвечал юноша. – В ней просторно. Она не сковывает движений. Воздух под хлопковой тканью охлаждается. Мне нравится.
- Мне тоже нравится! – заявила Сонечка.
Она присела на диван рядом и, слегка наклонившись к Григорию, спросила вполголоса:
- А что у вас под галабеей?
От неожиданности Григорий покраснел, дёрнулся, чтобы отодвинуться от Сонечки, но отодвинуться было некуда, и он нечаянно плеснул пиво из кружки на диван. Сонечка засмеялась. Григорий обозлился:
- У меня там штаны. Короткие. Белые. Продаются в комплекте с галабеей. А почему вас это интересует? Хотите мужу купить?
- Нет! Муж галабею носить не станет, - засмеялась Сонечка. – Он не так свободен в привычках, как вы. А себе я бы купила что-нибудь местное, просторное. Мне бы зелёный или голубой цвет пошёл. Пошёл бы?
Григорий посмотрел Сонечке в лицо. Миленькая блондинка. Ничего особенного. Голубые глазки.
- Голубой! – сказал он миролюбиво. – Вам бы подошла голубая галабея. К глазам. В ней вы были бы очаровательны.
- А разве я без галабеи не очаровательна? – лукаво спросила Сонечка.
Григорий оглядел её. На ней было миленькое белое платье.
- Вы и в этом платье очаровательны, - нашёлся Григорий, - а в голубой галабее будете обворожительны.
- Непременно куплю голубую галабею, - загорелась Сонечка. – Завтра же! А правда, что вам негр прислуживает?
- Правда, - отвечал Григорий. – Его зовут Амин. В переводе с арабского это означает надежный, верный.
- Ой, как интересно! – воскликнула Сонечка и придвинулась ближе к Григорию. Их колени соприкоснулись, и юношу внезапно пронизала дрожь. Отодвинуться возможности не было. – Он что, и в самом деле надёжный?
- У меня нет причин жаловаться, - отвечал Григорий, улыбаясь. – Амин хорошо исполняет свои обязанности.
- А у нас нет слуги, - посетовала Сонечка. – Я вам говорила, помните? Муж не любит, когда в доме крутятся посторонние. Я всё вынуждена делать сама. Но, с другой стороны, это экономно. Слуге ведь платить надо. А денежки-то надо беречь. В Союзе они пригодятся. Мы с мужем планируем много, чего купить: мебель хорошую, технику, «Волгу». Я водить научусь. И непременно мне шубу из натурального меха. Я ещё не знаю, из какого меха. Вам какой мех нравится?
- Мне? – удивился Григорий вопросу и задумался. – Мне овчина нравится. У меня дома есть тулуп овчинный. Очень тёплый. Его и сорокаградусный мороз не пробивает.
- Ой, - засмеялась Сонечка. – Скажете тоже! Овчина! Да разве это мех! Это для колхозников тулупы из овчины.
- Наши бойцы в войну зимой носили тулупы, - строго заметил Григорий. – И не мёрзли. Тулупы из овчины это отличная штука. В Сибири эта одежда незаменимая. Кстати, а не потанцевать ли нам? Я перетанцевал со всеми женщинами, и только с вами не удосужился.
Не так уж сильно захотелось Григорию потанцевать с Сонечкой, но это была возможность встать и не касается коленями её колен.
Ещё Григорий надеялся, что танцуя, Сонечка закроет рот, и не станет донимать его пустыми разговорами.
Они вышли в центр комнаты и начали танцевать. Сонечка и правда замолчала, но вскоре музыка умолкла, и Сонечка увлекла юношу снова на диван.
- А у вас есть семья? – начала Сонечка. – Жена, дети?
- Нет. Я не женат. Мать и сёстры.
Григорий отвечал односложно и начал тяготиться общением с бойкой дамой. Он не любил задушевных разговоров.
К счастью, его выручил муж Сонечки Петухов. Он подошёл, бесцеремонно отодвинув жену боком, и попытался втиснуться между нею и Сибирцевым, Но это ему не удалось. Тогда он подал руку жене и заставил её встать. Лицо и шея Петухова были красными. Он обливался потом, и ежеминутно вытирался мокрым носовым платком. От него несло коньяком и луком.
- Что пьёте, молодой человек? – спросил Петухов и заглянул в кружку Сибирцева. – О, пиво? А водку пить слабо?
- Я не люблю пить в жару водку или коньяк, - поморщился Сибирцев.
- Слышь, ты, иди! – сказал Петухов жене, - Иди к бабам! Там для тебя разговоры! А у нас мужские разговоры! – и, когда Сонечка повернулась к ним спиной, по-хозяйски шлёпнул её широкой ладонью по круглому заду. Григорий поставил бокал с недопитым пивом на трёхногий столик у дивана. Ему стало неприятно и тоскливо. «Надо было раньше уйти», - подумал он.
- Слышь, Сибирцев, - обратился к нему Петухов. – Правда, бают, что ты арабский язык учишь?
- Правда.
- А зачем тебе арабский?
- Для общего развития. Филолог должен знать несколько языков. Я знаю не только английский, но и немецкий.
- Гляди, ты! Молодец! Ну, учи, учи! Вот, возьму тебя в бригаду, будешь с арабского языка переводить. На военные слова налегай. Понял?
- А что там, в бригаде?
- В бригаде? – прищурился полковник. – В бригаде мы тебе выдадим военную форму, дадим военное звание, старшего лейтенанта, к примеру, научим стрелять, с минами правильно обращаться, бегать, прыгать, ползать, и быть мужиком. Хочешь, научиться стрелять?
- Хочу!
- Молодец! А то сидишь со своими словарями, как задохлик, какой-то.
Всё! Давай!
Петухов хлопнул Григория по плечу тяжёлой рукой, поднялся и ушёл в другой конец комнаты, откуда доносился мужской гогот. Кто-то рассказывал очередной анекдот.
Григорий задумался. Сидеть за столом и переводить документы с английского на русский, было не ахти как весело и интересно. Хотел ли он в бригаду? Конечно, хотел. Григорий знал, что в бригадах советские специалисты обучают египтян разным военным премудростям. Григорий был не против того, чтобы выучиться стрелять из пистолета и автомата. Это может пригодиться в жизни. А вдруг снова случится война.
Ему было скучно на вечеринке и хотелось в своё бунгало, где его ждала кошка-богиня Бастет, партия в шахматы и учебник арабского языка. Григорий встал и пошёл к выходу. На него никто не обратил внимания. Григорий постоял на пороге бунгало, и ждал, когда глаза привыкнут к темноте. Нежно пахли цветы плюмерии. Непривычный запах.
«Всё чужое, - думал Григорий. - Климат, дома, язык, деревья, цветы, одежда, запахи, люди. Всё это интересно, но ненадолго. Я бы не смог здесь жить, как не смог бы жить и в Англии. Я не люблю чужое. Под него надо подстраиваться, чтобы облегчить себе жизнь, вот, как к этой галабее, которая удобна в жару. Удобна, но в здешних условиях. По сибирской тайге в галабее не прогуляешься».
Где-то тоскливо выла собака. Григорий вспомнил, что где-то далеко от него дом на Подгорной улице, молча, охраняет овчар Байкал.
«Я мало любил его, - подумал юноша. - То есть, я любил его, но мало ласкал. Кто вообще ласкал Байкала? Мамаша его кормила, но гладила ли она его большую лобастую голову? Жив ли он? Вспоминает ли меня? Узнает ли меня, когда я приеду? Странно, я вспоминаю собаку и тоскую о Байкале, но не тоскую о матери и сёстрах. А о братьях я вообще редко вспоминаю. А об отце я даже думать не хочу. Что со мной не так?»
Вой собаки оборвался. Григорий тряхнул головой, отгоняя воспоминания о цепном кобеле Байкале и о Подгорной улице, зажёг карманный фонарик и пошёл по кирпичной дорожке к своему бунгало, внимательно смотря под ноги. Амин сказал ему, что на территорию колонии заползают змеи.
Глава 4
Снова потянулись жаркие унылые рабочие дни, изредка прерываемые скучными вечеринками с одними и теми же людьми, разговорами и песнями. Григорий приходил на эти вечеринки, чтобы не думали, что он чурается общества, сидел, слушал, молчал, прихлёбывая пиво из бокала, и думал о своём. К его молчанию привыкли и за глаза называли его сибирским медведем. По-прежнему удивлялись, что он не пьёт водки и коньяк. Когда его спрашивали, почему он не пьёт, Григорий отшучивался и говорил, что пьёт исключительно самогон-первач, и никакие коньяки первача заменить не могут. Он шутил, а ему верили. Что ещё было ждать от сибирского медведя! Они даже не подозревали, что ему ненавистен вид и запах самогона.
Иногда сотрудникам устраивали не только поездки на Красное море, чтобы разнообразить их монотонную и однообразную жизнь, но и экскурсии. Так, Григорий увидел пирамиды и Сфинкса. Увиденное впечатлило его своими грандиозными размерами, но он нашёл, что исполинские размеры подавляют человека. Рядом с этими сооружениями он почувствовал себя муравьём.
«Наверное, на то было и рассчитано, - решил он. – Итак, я видел Вестминстерское аббатство высотой в 68 метров, пирамиду Хеопса высотой 146.6. метра, но мы-то всех переплюнули. Дом на Котельнической набережной 176 метров. Здание МГУ – 182 метра, а со шпилем 240 метров. Вывод! А какой тут может быть вывод, кроме того, что я уже сделал! А если бы осуществили проект Дворца Советов на месте взорванного Храма Христа Спасителя высотой в 415 метров со статуей Ленина наверху высотой в 100 метров, то заткнули бы за пояс весь мир этой чудовищной эмблемой грядущего могущества торжества коммунизма. Война помешала осуществиться этой советской Вавилонской башне».
Но экскурсии заканчивались, и снова наступала монотонная скучная служба – сидение за служебным столом за текстами и словарями. Сибирцев чувствовал себя Башмачкиным.
Однажды Амин заботливо спросил Григория, не привести ли ему вечером, как стемнеет девушку?
- У тебя жена нет. Мужчина нужен жена.
- И как ты её проведёшь мимо охраны? – засмеялся Григорий.
- Ты деньги дать, я приводить.
Григорий усмехнулся и вспомнил инструкции.
- Нет! Не надо!
Амин не унимался.
- Недорого.
- Ага! – засмеялся Григорий. – Хорошая реклама: «Сифилис недорого». Ты мне зла желаешь?
- Тогда я приводить мальчик. Ты любить мальчик?
Кровь бросилась Григорию в голову, и он заорал по-русски:
- Пошёл нахер! Идиот!
Как ни странно, но Амин понял, и юркнул на кухню.
Ночами Григорий спал обнажённым под пологом из кисеи. Полог охранял его от ночных насекомых. Кроме насекомых в его спальне бывали и другие гости. На стенах под потолком нередко сидели гекконы. Григорий относился к ним лояльно: не преследовал и не изгонял. Он знал, что для человека они не опасны. Более того, может быть, они даже полезны, потому что поедают надоедливых насекомых. Входные двери бунгало Григорий не закрывал и не запирал. Он не закрывал и не запирал никакие двери. Он вполне полагался на вооружённую охрану у ворот и на трёхметровую бетонную стену, опутанную сверху колючей проволокой, по периметру советской колонии. Впрочем, одну предосторожность, он всё-таки предпринял. Он ставил на ночь в дверях своей спальни две большие вазы с цветами. В темноте на них можно было наткнуться, перевернуть и сделать шум. В изголовье постели Сибирцева лежала небольшая, но увесистая дубина, выточенная им из корня какого-то тропического дерева. Корень он нашёл в мусорной куче. Дубину он сделал на всякий случай. Больше, чем людей, Григорий опасался ядовитых змей. Дубина предназначалась для них. Амин, каждое утро вытряхивавший на террасе постель Григория, уважительно клал дубину на низенький столик возле кровати и стирал с неё пыль.
Однажды, когда Григорий лёг в постель, положил дубину рядом, задернул полог, подоткнул его края, и вознамерился заснуть, на пороге его спальни возникла тень и споткнулась о вазу с цветами. Ваза упала, из неё пролилась вода, раздался лёгкий возглас испуга, и в горячем воздухе спальни повисла пара матерных слов.
Григорий схватил дубину, отдёрнул полог и выскочил из постели.
- Кто здесь? – грозно спросил он, глядя на тень в проёме двери. – Зашибу, нахрен!
- Тихо! – сказала вполголоса тень. – Это я, Соня!
Григорий оторопел. Тень приблизилась к нему вплотную и обхватила его за талию руками. Между телами Григория и Сонечки была только тонкая ткань её ночной рубашки. Сонечка прижималась к нему всё теснее, а он стоял, как Геркулес, сжимая в одной руке дубину, а другой рукой, пытаясь отлепить от себя назойливую Омфалу.
- Идём! Идём! – шептала женщина в исступлении страсти и увлекала Григория к его постели.
- Что вы делаете? Зачем вы здесь? – отбивался Григорий вопросами. – Ваш муж …
- К чёрту мужа! – горячечно шептала Омфала. – Муж уехал в бригаду. Нет мужа! Есть мы!
Она упала на постель, увлекая за собой юношу. Дубина брякнулась об пол, выпав из ослабевшей руки Геракла, и охнула. Кошка-богиня Бастет, сидевшая на столике у изголовья кровати, хищно сверкнула в темноте зелёными огоньками глаз.
Кровать бурно сотрясалась и опасалась, что не выдержит такого натиска и развалится. Но не развалилась. «Хорошо, что недолго, - думала кровать. - Надо бы им намекнуть, что лучше это делать на полу».
Через несколько минут любовники сообразили это сами и сползли вместе с матрацем на пол. Их безумие длилось до рассвета. Как только начало светать, Сонечка-Омфала подхватила свою ночную рубашку и, переступив через спящего Григория-Геракла и через его дубину, растворилась в полумраке.
Григорий проснулся, когда в спальню заглянул Амин. Слуга с любопытством оглядел юношу, распростёртого на полу, потянул носом воздух и убеждённо сказал, улыбаясь:
- Здесь быть женщин!
Григорий поспешно прикрылся простынёй и отвечал:
- Нет!
- Быть! – торжествующе провозгласил Амин. – Приходить женщин! Красивый!
- И что!– рассвирепел Григорий, поднимаясь с пола. – Какое тебе дело!
- До тебя бунгало жить Вася, - терпеливо и простодушно разъяснял Амин. – К Вася приходить женщин. Ночью приходить. И днём тоже приходить. Я видеть. Я никому не сказать. Теперь женщин приходить тебя.
- Вон! – заорал Григорий, поднимая дубину с пола. – Сплетник!
Амин проворно юркнул за дверь. И вовремя.
Дубина с треском врезалась в стену и упала на пол вместе с здоровенным куском штукатурки.
«Чем он виноват, - подумал Григорий, мгновенно придя в себя. - А если бы я попал в него? Надо учиться владеть собой. Думаю, он сказал правду. Что видел, о том и сказал».
Григорий вышел на кухню, налил ведро воды, вышёл на лужайку перед бунгало и вылил воду себе на голову. Амин с интересом наблюдал за ним, стоя на террасе. Григорий кинул ему пустое ведро:
- Налей ещё! – приказал он.
Второе ведро воды окончательно отрезвило Григория.
- Извини! – сказал он Амину, проходя мимо. – Я погорячился. Завтрак готов?
Закончив завтрак, Григорий строго сказал Амину, убиравшему со стола:
- Здесь не было никакой женщины! Сегодня ночью здесь никого не было, кроме меня. Ты понял?
Амин с готовностью закивал головой, так что с неё чуть не свалился тюрбан. Григорий оделся и отправился на остановку автобуса. Он чувствовал во всём теле истому и лёгкость. И, хотя он мало спал этой ночью, его работоспособность не пострадала. Иногда, отрываясь от текстов и словарей, он думал: придёт ли Соня к нему этой ночью. Он хотел, чтобы она пришла. Он томился по её телу и по её ласкам.
«Интересно, какая женщина приходила к переводчику Васе? Кто-то из своих дам? Тоже чужая неудовлетворённая мужем жена?»
Он не был судьёй безнравственности других людей и вовсе не хотел, чтобы и его поведение взвешивали на весах нравственности самоназначенные строгие судьи, бревна, не видящие в своём глазу.
«Никто в этом мире не может быть судьёй, - думал Григорий. - Судьи тоже люди и у них тоже есть страсти, так какое у них право указывать другим, как себя вести? Ровно никакого! Тем более в таких делах, как дела природы».
Оставалось только понять, зачем ему сказал о Васе Амин? Какое было дело Амину до любовных дел господина? Амина Григорию спрашивать не хотелось.
«Ну, брякнул и брякнул! Может, по простоте. А, может, хотел о чём-то предупредить? Поздно! Раньше надо было предостерегать. Поздно!»
Соня пришла к нему в бунгало, когда стемнело, и удалился Амин. И снова была безумная ночь без бесед, без раздумий, без стыда. Они спаривались, как животные во время гона. Сонечка приходила каждую ночь. И так прошла неделя.
Во вторую неделю ночных встреч Сонечка в перерывах между безумствами начала рассказывать Григорию про свою нелёгкую судьбу и неудовлетворённость жизнью. Своего отца она не знала. Мать никогда не говорила о нём. Мать работала уборщицей в школе. Жили бедно, скудно. Сонечке удалось закончить семилетку и поступить на курсы стенографисток. После курсов Соня устроилась на работу в Военную академию, а там ей удалось удачно выйти замуж за подполковника Петухова. В её рассказах Петухов выглядел очень не симпатичным мужиком. Сонечка говорила, что он груб. Может в плохом настроении и матом послать, если что не так. Говорила, что он неласков и мало обращает на неё внимания. Что его интересует больше работа, чем жена. Говорила, что Петухов скуп и не хочет купить ей шубу. Но она его заставит купить. И, наконец, призналась, что её муж стар для неё и так бессилен в постели, что секс у них получается раз в три месяца, а то и реже. И ещё он ревнив.
- Зачем же ты вышла за него? – удивлялся Григорий. – Он же тебе в отцы по возрасту годится.
Сонечка сердилась и говорила, что выходить в то время ей было больше не за кого. Кругом были одни бедные студенты, а Петухов, хоть и был в возрасте, но со званием, положением в обществе и приличной зарплатой. И ещё Григорий понял, что это Сонечка вынудила мужа поехать в Египет, чтобы у них была «Волга», а не старый и задрипанный «Москвич». И чтобы у Сонечки появилось норковое манто.
Григорию до всего этого не было никакого дела, но он слушал и мотал на ус. Он понимал, что Сонечка не подарок. Он видел, что она лжива, корыстна, жадна, мелочна, и её кругозор чрезвычайно ограничен. Она была густо бытовая. Но ему было всё равно. Он не любил её. Она сама пришла к нему и залезла в его постель. Ей от него нужен был секс. И ему нужен был секс. Он давно был без женщины. Больше ему ничего не нужно было от неё, и он считал, что все эти разговоры – лишнее. Но он не осмеливался сказать ей об этом, чтобы не обидеть. Однако Сонечка захотела большего. Она потребовала в одну из ночей, чтобы и он рассказал ей о себе и о своём прошлом. Григорий попытался отделаться общими фразами. Он сказал, что он родом из Иркутска и учится в институте иностранных языков. Больше он ничего не рассказал. И как ни допытывалась Сонечка, кто его родители, была ли у него девушка, она ничего не добилась. Она обозвала Григория сибирским медведем и пригрозила, что больше не придёт, если он не расскажет ей всё о себе.
- Не приходи! – согласился Григорий. – Я тебя не звал, не приглашал и не ждал. Ты сама пришла.
Сонечка сделала вид, что обиделась, но на следующую ночь явилась, забыв об обидах. К концу второй недели Григорий всерьёз задумался, как ему избавиться от навязавшейся ему Сонечки. Она ему смертельно надоела. Он устал морально и физически. Острый голод тела был утолён, и постепенно перед внутренним взором Григория стала разворачиваться неприглядная картина возможных последствий этой истории. Он стал бояться, что кто-нибудь пронюхает об этой связи, что проболтается Амин, что узнает Петухов, и как он тогда поступит?
Глядя на осунувшееся лицо Григория по утрам в автобусе, Ольга Алексеевна думала, что мальчик плохо питается, и жалела его.
Петухов вернулся через три недели. Сонечка в бунгало Григория теперь не появлялась. Сибирцев снова углубился в изучение арабского языка и вернулся к игре в шахматы с кошкой-богиней Бастет. Она хранила загадочное молчание и выигрывала партию за партией.
Прошёл месяц с тех пор, как Сонечка исчезла из жизни Сибирцева. На две вечеринки, которые случились за это время, Григорий не пошёл. Во-первых, там ему было скучно, во-вторых, он не хотел видеть Сонечку и её мужа, а они, наверное, были там. Григорий не хотел никакого общения с ней. Он предполагал, что, как только Петухов снова уедет в командировку, Сонечка снова объявится в его бунгало. С одной стороны, эта мысль его слегка волновала, но, с другой стороны, он начал тяготиться сознанием, что они оба обманывают мужа Сонечки. Точнее, обманывает Сонечка, а он, Григорий, ворует у её мужа то, что должно принадлежать только мужу.
«Если она снова придёт, - думал Григорий, - надо дать ей понять, не обижая, что всё кончено. Длиться это не может и не должно».
Григорий ощущал душевный дискомфорт. Его совесть была нечиста, и это мучило его. Особенно он страшился встретиться с мужем Сонечки. Вступать с ним в разговор, притворяться, что с его женой они не были любовниками и вообще, едва друг друга знают, всё это представлялось ему неприятным и неприемлемым. Григорию казалось, что, как только он встретится взглядом с Петуховым, тот сразу всё поймёт. Может быть, он даже попытается побить Григория, и будет прав. Может быть, он попытается его убить. Ведь у Петухова есть оружие, а Сонечка говорила, что её муж патологически ревнив. Григорий гнал эти мысли прочь. Пустить в ход оружие, это уж чересчур!
Однажды, придя с работы и приняв горячий душ, Григорий собирался поужинать и сыграть партию с кошкой-богиней Бастет в шахматы. Он сел за стол, накрытый Амином. Внезапно на пороге возник его слуга. Григорий не любил, когда ему мешали трапезничать. Он нахмурил брови, но у Амина был такой выразительный взгляд, что Григорий понял: что-то случилось. Жестом он подозвал Амина.
- Там приходить женщин, - шёпотом сказал слуга, - за дом. Он ждать.
Григорий в сердцах отшвырнул салфетку и встал. У него заколотилось сердце. Он сразу понял, кто его ждёт. Он вышел из бунгало и по тропке обогнул здание. У стены, опустив голову и срывая листочки кустарника, окружающего дом, стояла женщина. Её лицо до глаз было закрыто платком. Но Григорий узнал глаза Сонечки.
- Что случилось? – спросил он. – Почему ты здесь?
- Случилось! – отвечала она. – Я беременна.
Сибирцев, стоял перед нею, не зная, что сказать. Ему показалось, что кто-то, стоявший сзади, ударил его по затылку палкой.
- Ты уверена? – спросил он первое, что пришло ему в голову.
- Уверена! Что мне делать?
- Я не знаю. Что в таких случаях делают? Рожают, наверное.
- Дурак! – зашипела Сонечка. – Я не могу его рожать.
- Почему? – удивился Сибирцев.
- Он от тебя!
- Во-первых, - начал Сибирцев, - у тебя есть, кроме меня, муж. Может, это его ребёнок? Во-вторых, даже, если ребёнок от меня, его что, рожать нельзя?
- Во-первых, - передразнила его Сонечка, ты дурак! И, во-вторых, ты опять дурак! С мужем у меня нет отношений давным-давно. Мой муж – импотент, если ты ещё не понял. У него вообще не может быть детей. Этот ребёнок твой. Если я ребёнка оставлю, муж меня прогонит. Но это ещё не всё! Мне нужны деньги. Одна женщина согласилась избавить меня от ребёнка. Она никому не скажет, если ей хорошо заплатить. У меня денег нет. Муж мне денег не даёт. Понял, наконец?
Григорий неожиданно выпалил и сам же похолодел от того, что он выпалил:
- Хорошо! Бросай мужа и выходи за меня, раз ребёнок мой.
Сонечка, куда только делись её слёзы, начала давиться от смеха:
- За тебя? Замуж? За сибирского медведя? Денег дай, тютя!
- Почему я тютя?
- Да, потому! Кто мой муж и кто ты!
- И кто же я?
- Ты что, думаешь: я брошу мужа и пойду за студента-переводчика с неизвестным будущим? Да ещё и поеду в Сибирь? Тютя и есть! Папаша, выискался! Денег дашь?
- И штаны у меня мятые! – задумчиво проговорил Григорий. Образ Анны мелькнул в его сознании.
- Какие штаны? Ты вообще в галабее ходишь.
- Дома в галабее. На работу – в мятых штанах.
Сонечка во все глаза смотрела в лицо Григорию, не понимая его мысль. Впрочем, она и не собиралась её разгадывать. Её занимала собственная одна-единственная мысль о деньгах.
- Так, ты дашь денег или не дашь?
- На убийство ребёнка? Моего ребёнка. А если я не дам, что ты станешь делать?
- Ну, ты и сволочь, Сибирцев! Любишь кататься, люби и саночки возить!
- Эта поговорка в равной степени относится и к тебе, - холодно заметил Григорий. – Так что ты станешь делать, если я не дам денег?
Сонечка зло заплакала, размазывая краску с ресниц по щекам.
- Повешусь!
- Опаньки! Да это шантаж! Шантаж и вымогательство! Я только что предложил тебе выход, но ты его отвергла. Хуже того, ты оскорбила меня.
- Не оскорбила! Я сказала правду!
- Знаешь, я не дам тебе денег! Не потому что мне жаль денег. Мне жаль ребёнка.
- А меня тебе не жаль! Сволочь! Сволочь! Сволочь! – закричала Сонечка и кинулась на Сибирцева с кулаками. Впрочем, кричала она почти шёпотом, чтобы кто-нибудь не услышал. Сибирцев схватил её за руки:
- Не вопи! Муж услышит.
- Ничего он не услышит! Он пьян и спит. Думаешь, я бы смогла придти к тебе, если бы он был трезв и не спал! Последний раз: дашь денег?
- Есть ещё выход, - отпуская её руки, предложил Сибирцев. – Ты рожаешь ребёнка и отдаёшь его мне. Отказываешься от прав на него. Идёт?
Сонечка перестала всхлипывать и с интересом уставилась на Сибирцева:
- Ой, кажется, ты и правда дурак! Да, пошёл ты …! - И Сонечка со вкусом рассказала Сибирцеву, кто он и куда ему следует идти.
- Хорошо! - хладнокровно согласился Сибирцев. – Я пошёл! Но потом не говори, что я не предлагал тебе два отличных выхода из трудной ситуации.
Он повернулся и отправился домой, оставив позади себя Сонечку, посылающую ему в спину страшные проклятия. Она догнала его, когда он собирался завернуть за угол здания:
- Ты предлагаешь два выхода и оба плохие. Муж узнает. Мало того, что он бросит меня, он и тебя убьёт. Ты не знаешь, как он ревнив.
- Конечно, узнает, - согласился Григорий. – Тебя он, может быть, и выгонит. А, может, не выгонит. Меня он точно не убьёт, потому что ему карьера и свобода дороже женщины. Хотя, конечно, козни он мне будет строить. Есть и ещё один выход.
Григорий сделал паузу. Сонечка вцепилась в него взглядом:
- Да, говори же!
- Признайся мужу во всём. И попроси денег у него. Может, он даст. Зачем ему чужой ребёнок, если он не может сделать своего?
Он оставил тихо рыдающую Сонечку на дорожке и свернул за угол. Тошно было у него на душе. Он не любил Сонечку. Он не искал с ней встреч. Сонечка выбрала его, как сильного самца. Если тебя выбирает самка, то, есть ли причина отказывать ей? Как животные, спариваясь, не думают о последствиях, так и они не думали о них. Им обоим даже в голову не пришло предохраняться. Теперь из тьмы явился тот, о ком не думали и кого не ждали. Его, явившегося нежданным из тьмы, никто не звал, женщина, зачавшая его, задумала его убить. Григорий лёг в постель, задёрнул полог и задумался. Где-то далеко от него рос его сын.
«Кто у Сонечки? Сын? Дочь? Наверное, пока ещё неизвестен пол ребёнка. Если Сонечка сделает аборт, это будет неправильно. Если бы Соня родила ребёнка и отдала его мне, - размышлял Григорий, - что бы я сделал? Как бы я его растил? Скорее всего, отвёз бы матери и сёстрам, и принимал бы участие в его воспитании. Он не оставил бы его на произвол судьбы».
Григорий вздохнул. Нет, он не даст Соне денег на аборт. Он не хочет принимать участие в убийстве своего ребёнка.
«Ни за что! Если я дам ей денег, то получится, что я откупаюсь от ребёнка, от проблемы, от Сони, От всего! Я не могу помешать Соне. Как я могу помешать ей? Уговаривать женщину бесполезно. Она уже всё решила. Она распоряжается своим телом, как хочет. Наверное, это неправильно, что женщина одна принимает решение, жить её ребёнку или не жить. Двое его делали, двоим решать. А решать надо в пользу жизни. Что Соня предпримет? Но что бы Соня, ни предприняла, я не стану её сообщником. Хватит убийств!»
Глава 5
Из командировки полковник Петухов вернулся злой как никогда. Он не всегда возвращался таким из командировок. Его раздражительность и злоба были адресованы, прежде всего, жене. Целый месяц Петухов не видел её, не знал, как она проводит время, и это его бесило. Он хотел контролировать каждый её шаг, но контролировать не получалось. Как он мог следить за нею, находясь на передовой за много десятков километров от советской колонии! Он злобился, что, пока он обучает тонкостям военной науки арабов, его жена, быть может, завела себе любовника. Он рисовал в своём воображении этого любовника, рисовал эротические сцены, и сходил с ума от ревности. Кто из резидентов колонии мог бы стать её любовником? Петухов перебирал в уме кандидатов на эту роль, но, ни один кандидатов на роль любовника не тянул. Майор Колокольников был без ума от своей жены. От него только и было слышно: Машенька сказала…, Машенька сделала…, Машенька приказала…, Машенька велела… и так далее. Полковник Грибов мог бы. Он был юбочник и циник. Но у него была ревнивая и цепкая жена, и она не позволила бы Грибову и шагу ступить налево.
Петухов перебрал в уме всех сослуживцев и не один не вызывал его подозрений. Обслуживающий персонал он в расчёт не брал. И вдруг он вспомнил о студенте-переводчике. Студент был не женат, красив, высок ростом, статен, и по всем статьям подходил идеально. Неужели, думал Петухов, и глаза его наливались кровью. Надо было последить за ними. Ничего предосудительного прежде он не замечал. Сибирцев был замкнут, молчалив, серьёзен и совсем не походил на дамского угодника. С точки зрения полковника Петухова у Сибирцева были крупные недостатки: он не курил, не пил, не был компанейским парнем. Это было подозрительно. Правда, это не мешало бы ему сделаться любовником его жены. Хотя, где бы они могли близко познакомиться? Только один раз Петухов видел их, сидящими вдвоём на диване во время вечеринки. Но это, ни о чём не говорит.
«Нет, - думал Петухов. - Сибирцев не подходит. Может, я зря подозреваю жену? Вон она, какая ласковая да услужливая».
Петухов глядел на жену, причёсывающуюся у зеркала, и терзался сомнениями. Иной раз ему хотелось взять её за горло и трясти, пока она не признается, есть ли у неё любовник. Но этого он не мог сделать. Он был член партии и должен быть держать себя в руках. Жена могла пожаловаться в парторганизацию на плохое обращение с нею мужа, и он мог запросто лишиться своего авторитета, положения в обществе и, в худшем случае, партийного билета. Петухов мучился и наливал себе рюмочку коньяку, потом другую, и третью, и ещё, и ещё и проваливался в спасительный сон.
Полковнику Петухову, советнику генерал-майора Алексеева было 47 лет. В Великую Отечественную войну он воевал на 1-м Белорусском фронте в пехоте. Воевал геройски и имел много наград. Тогда он, естественно, не был полковником. Он был младшим лейтенантом, когда его призвали в армию в июле 1941 года. Его сметка и храбрость были замечены начальством. Его назначили командиром стрелкового отделения, а спустя короткое время он уже командовал взводом. Новый 1942 год он встретил в военном училище, где прошёл курс ускоренной подготовки и был выпущен в звании старшего лейтенанта. Вернувшись в полк, он получил командование ротой. К 1943 году он уже командовал батальоном и имел звание капитана. За два года войны Петухов ни разу не был ранен. Он был как будто заговорённый. Но судьба готовила ему страшный удар.
21 февраля 1944 года началась наступательная Рогачёвско-Жлобинская операция, а на следующий день во время атаки Петухов упал в снег. Осколок вспорол ему низ живота. Петухов упал в снег и удивился, что ему помешало бежать дальше? Наверное, споткнулся обо что-то, подумал он, но в эту секунду он почувствовал острую боль внизу живота и попытался повернуться на бок, чтобы посмотреть, почему ему так больно. И он снова удивился, потому что не смог повернуться. Он застонал, уронил голову в снег и потерял сознание.
Очнулся Петухов в полевом подвижном госпитале. Операцию ему уже сделали, жизнь его была вне опасности и теперь его готовили е транспортировке в военно-полевой Брянский госпиталь, располагавшийся в то время в городе Мстиславль Могилёвской области. Петухов очнулся и первое, что он сделал, попытался определить, что за ранение он получил. Сначала он поднял руки и поглядел на них. Руки были целы. Тогда Петухов дотронулся до головы. Голова не была перебинтована. Следовательно, ранение не пришлось в голову. Петухов бы порадовался, что жив, что целы руки и голова, но для радости он был слишком слаб. Теперь нужно было проверить ноги. Петухов боялся потерять ногу. Но ещё больше его ужасала перспектива потерять обе ноги. Если оставалась одна нога, то можно было ковылять на костылях. Или приделать деревяшку на ремнях и ходить с палочкой. А вот, если ноги отсутствовали, то ни костыли, ни деревяшка, палочка не помогли бы. Тут был только один вариант – деревянная платформа на подшипниках, сидя на которой, инвалид отталкивался от земли специальными деревяшками. К деревяшкам были привинчены оконные или мебельные ручки, чтобы было удобнее удерживать их в руках.
Петухов пошевелил пальцами ног. Пальцы послушались. Петухов проверил на месте ли ляжки. Ляжки были целы. Уф! – с облегчением выдохнул Петухов. Руки, ноги, голова целы и функционируют. Значит, всё в порядке. А живот, распоротый осколком, зашили. Вот, теперь можно и начать радоваться. И Петухов заулыбался, глядя в белый больничный потолок.
«Повезло! – думал он. – Ах, как мне повезло по сравнению с теми, кто был убит в бою или потерял руки или ноги!»
Но радовался Петухов преждевременно.
Пришёл врач, хорошего роста дядька с грубым и озабоченным лицом, положил на грудь Петухову историю его болезни, точнее, историю его ранения, сел на краешек кровати и завёл речь издалека. Он стал рассказывать о парных органах у животных и человека, то есть стал рассказывать о том, что и без его рассказа, знал каждый советский школьник: у человека два глаза, два уха, две почки, два лёгких. И если у человека оставался один глаз, или одна нога, или одно ухо, и. так далее, то это не конец света. Оставшийся орган заменял два. Видеть можно и одним глазом. Слушать одним ухом. Петухов слушал обоими ушами и не понимал, к чему клонит военврач. И тут с соседней койки донёсся раздражённый баритон:
- Да будет вам Виктор Петрович крутиться вокруг да около, да лекции читать! Что вы миндальничаете! Скажите капитану прямо: нет у него больше яиц! Срезало!
- Не яиц, - поправил педантичный Виктор Петрович обладателя раздражённого баритона, - а яичек. Это у курицы яйца. Одно яичко почти не пострадало. Ну, почти.
Петухов ещё ничего не понял и повернул голову в сторону, откуда донёсся голос, и обнаружил на койке соседа с перебинтованной головой. Из-под повязки на Петухова глядели сердитые карие глаза.
- Здравия желаю! – сказал сосед. – Я Солдатов, Иван Яковлевич, майор.
- Здравия желаю! – растерянно ответствовал Петухов и перевёл вопрошающий взгляд на лицо военврача. Информация ещё не дошла до сознания Петухова.
- Что у меня срезало? – спросил он.
- Расскажу я вам одну историю, - начал военврач, садясь удобнее. – Есть у меня знакомая, военврач в СМЕРШе. Ехала она в кабине полуторки рядом с шофёром. Тут самолёты налетели немецкие. Бросили бомбы. Одна попала в полуторку. И что вы думаете! Кабину – пополам разрезало. Водителя как не бывало, а военврач - ни царапинки. Вот ведь как бывает.
До Петухова постепенно стал доходить смысл сказанного. Его лицо окаменело, а глаза стали большими и смотрели вроде бы вовнутрь. Военврач забеспокоился.
- Вы, батенька, не паникуйте. Всё-таки вы живы, ноги, руки целы. Вы чем после войны собрались заниматься?
- Закончу исторический, - машинально ответил Петухов хриплым голосом. – Я с третьего курса на войну ушёл.
- Вот, и замечательно! – обрадовался военврач. – Чудесно, батенька! Для этого вам голова понадобится. А голова-то, вот она, целая! А яички, я вам скажу, это не самое главное в жизни. Жениться вы сможете. Детей у вас, конечно, не будет, потому что второе яичко тоже пострадало. А если дети не получатся, то это же не конец света. Вы сможете быть мужем. Не часто, а иногда. Может, не так часто, как жене захочется, но, если понимающая жена попадётся, то всё будет замечательно. Поверьте мне! И, да, вот ещё что. Жене никогда не рассказывайте, куда вас ранило. Пусть думает, что всё у вас в порядке.
Военврач погладил Петухова по колену, и, понизив голос, сказал:
- А в бумагах я про яички не напишу. Ранение в живот и всё! В карьере вам это не помешает. Выздоравливайте!
Военврач ушёл. Петухов лежал на спине, глядя в потолок, но он не видел потолка. Перед его взором горело, выплясывало и строило страшные рожи отвратительное слово – импотент! У него никогда больше не будет женщины!
Перед войной Петухов успел узнать сладость женского тела. Это не была любовь. Это были кратковременные, ни к чему не обязывающие связи. Но они были так восхитительны! И теперь ничего не будет. Ни одна женщина не станет любить и уважать импотента. Он, Петухов, обречён на безрадостную скучную жизнь. Не будет у него ни любви, ни семьи, ни жены, ни детей. За что? За что судьба так страшно наказала его!
Петухов всхлипнул, но глаза его были сухи. Странный писк вырвался из его гортани, слово там сидела птица и вдруг она вырвалась на волю.
- Эй! – послышался сердитый баритон соседа Солдатова, - Давай без истерик, твою дивизию. Ты – не баба. Ещё раз вякнешь, я в тебя бутылкой запущу.
Петухов лежал тихо, как покойник, и привыкал к мысли, что он импотент, кастрат, мерин и вообще полное ничтожество. И на мгновение соблазнительная мысль сверкнула в его мозгу – покончить с собой. Сверкнула и – и погасла. У Петухова в Москве жили родители, и они ждали его с войны.
«Надо бы им написать, - подумал Петухов. - Но о своей беде я им не расскажу. Никому не расскажу». Он опустил руку вдоль бедра и осторожно ощупал свой забинтованный живот. «Что там сказал врач? Жениться я смогу. Всё смогу, но не часто. Значит, не всё потеряно. А что детей не будет, то можно жениться на женщине с детьми и усыновить/удочерить их. Вот и будут дети! Ничего, ничего! Прорвёмся», - думал Петухов.
Вскоре санитарным поездом Петухова переправили в Калугу в стационарный госпиталь. Петухов начал потихоньку ходить и выздоравливать. О своём увечье он старался не думать. Что толку о нём думать и жалеть себя! Линию жизни Петухов себе наметил, и это укрепляло его в уверенности, что всё будет хорошо.
После госпиталя он съездил в Москву к родителям. Радости их не было границ. А потом Петухов отправился в свой полк. Петухов подоспел как раз к Минской операции и принял участие в окружении Минска и его освобождении от фашистской нечисти. Наша армия неудержимо покатилась на запад! И вместе с ней покатился и Петухов. Так он докатился до Берлина.
После Победы Петухов вернулся в Москву к родителям. Они не могли на него нарадоваться: высокий, плечистый, возмужавший, пригожий лицом, и, главное, живой и не покалеченный. Родители Петухова начали мечтать о внуках. Но сын жениться не торопился. Он восстановился в университете на историческом факультете, а, получив диплом, поступил в Военную академию Генерального штаба РККА имени К. Е. Ворошилова. Петухов хотел остаться в армии. Жизнь вне армии ему не нравилась. В армии всё было чётко, ясно и понятно. На гражданке не всегда было чётко, не всегда ясно, и временами совсем не понятно, особенно после смерти Сталина.
Петухов был на хорошем счету в Военной академии: фронтовик, историк, отличник. Ему предложили остаться в академии преподавать. Он с радостью согласился. Родители старели, и ему не хотелось их покидать и жить, где-то в отдалённом гарнизоне, куда его могли послать. Теперь Петухов искал, на ком бы ему жениться. Кандидатку в жёны он нашёл в Ленинской библиотеке. Маруся Комова работала на выдаче книг в 1-м зале, к которому был приписан майор Петухов. Маруся считалась старой девой и очень хотела выйти замуж. Когда Петухов стал оказывать ей знаки внимания, Маруся обрадовалась, и знаки эти охотно принимала. Они поженились. И всё бы ничего, но Маруся очень хотела детей. А дети не получались и получиться не могли. Петухов умалчивал о своём фронтовом увечье, и Маруся долгое время думала, что она бесплодна и пошла лечиться. Но врач ей сказал, что она совершенно здорова и может выносить и родить кучу ребятишек. Тогда Маруся стала осторожно намекать Петухову, что хорошо бы ему обследоваться. И Петухов пошёл обследоваться. И обнаружилось, что сперматозоиды в его единственном яичке ленивы и не хотят двигаться. Они вообще не хотели бегать и догонять, и были едва живы. Петухов взял справку от врача о своём бесплодии и спрятал её под замок в ящик письменного стола на работе в своём кабинете. А жене сказал, что он здоров и всё у него в полном порядке. Жена задумалась над фразой Петухова:
- Значит, бог не хочет нам давать детей.
- Ты же атеист, - удивилась Маруся. – И коммунист. О каком боге ты говоришь?
- О матушке природе, - вывернулся Петухов. – Наш бог – природа.
- Угу! – сказала Маруся. Через два месяца она объявила Петухову, что беременна.
Теперь задумался Петухов. Он снова пошёл обследоваться и врач подтвердил, что детей у Петухова быть не может по причине мужского бесплодия, возникшего в результате ранения. Врач долго объяснял растерянному Петухову, что второе яичко тоже было слегка травмировано в результате этого ранения, и даже показал ему под микроскопом семенную жидкость. Сперматозоиды проснулись, заметили, что за ними наблюдают и слегка пошевелили хвостиками, приветствуя хозяина, и снова заснули. Двигаться они не желали.
Петухов не стал говорить врачу о внезапной беременности жены, и взял вторую справку - свидетельство о его неспособности зачать дитя, и спрятал справку вместе с первой.
Когда родился сын, Петухов не проявил ни капли родительского чувства к младенцу. Петухов категорически отказался дать младенцу своё отчество и фамилию. Тогда Маруся устроила Петухову истерику, а он показал ей копии двух справок, в которых чётко говорилось, что Петухов не может быть отцом.
И тогда Маруся разрыдалась, а Петухов подал на развод.
Он не пытался выяснить, от кого у Маруси ребёнок. Это было неважно. В суде Петухов легко доказал при помощи справок, что жена его обманула: детей у него быть не может. Маруся, после того, как их развели, подошла к Петухову в коридоре и сказала, что это не она его обманула, а он её обманул: не сказал, что семья будет без детей. Тогда она бы за него не вышла. И добавила, что она счастлива: у неё родился сын пусть даже с прочерком в графе – отец. И из вредности добавила, что у Петухова никогда не будет сына или дочери. У неё есть, и, может быть, будет ещё, а у него нет, и никогда не будет. Маруся проговаривала это с удовольствием. Это была её маленькая месть. Ей даже не пришло в голову пожалеть бывшего мужа, пострадавшего на войне. Ей было на это наплевать. Она рассчитывала, что забеременев от любовника, останется с мужем, а муж ничего не заподозрит, и будет считать ребёнка своим. Обман не удался, и это её страшно злило, потому что развод лишал её всего, что было связано с Петуховым. Она должна была вернуться в тесную квартирку родителей, а ещё с новым жильцом. Даже алименты она не могла потребовать с Петухова.
Прошло немало лет, прежде чем полковник Петухов решился на ещё один брак. На этот раз его избранницей стала Софья Белкина, служившая в Академии машинисткой. Всякий раз, когда Петухов сталкивался с Сонечкой в приёмной его начальника, в коридорах или в столовой, девушка строила ему глазки и пыталась кокетничать. Она отлично знала, что полковник разведён. Разница в возрасте между ними была большая, но Сонечку это не смущало. В конце концов, перестало смущать и Петухова. Он решил рискнуть ещё раз, но загодя, до ЗАГСа предупредил Сонечку, что у него нет, и не может быть детей, и, чтобы она не рассчитывала, что они усыновят или удочерят ребёнка. Так ей и сказал, хочешь быть со мной, будем жить вдвоём. Конечно, о своём ранении он не сказал ей ни слова. Сонечка согласилась и сказала, что без детей даже лучше. И они пошли в ЗАГС, и Сонечка переехала в его просторную квартиру на Кутузовском проспекте. Родители Петухова давно умерли и он жил один. Кстати, это была одна из причин, по которым он ответил на ухаживания Сонечки. Одному было невесело.
Сонечка была в восторге от квартиры, от погон и зарплаты Петухова, и надеялась в будущем стать генеральшей. Её только огорчало, что Петухов был не асс в постели, но Сонечка списывала этот недостаток семейной жизни на возраст Петухова. К тому же по коридорам Академии ходили молодые капитаны и майоры. Сонечка хорошо оделась и обулась, таскала Петухова раз в неделю по дорогим ресторанам, и для полного счастья ей не хватало норковой шубы, дорогой и модной мебели (старая советская обстановка её не устраивала), красивой посуды в сервантах, драгоценностей (желательно бриллиантов) и «Волги» с оленем на капоте. К «Волге» нужен был просторный гараж, и ещё хорошо было бы завести дачу где-нибудь неподалёку от Архангельского. И Сонечка стала подбивать Петухова на заграничную командировку, чтобы заработать на все эти мечты. Тут-то, кстати, и подоспел арабо-израильский шестидневный конфликт. Египтяне войну проиграли и им понадобились советские военные советники. И Петуховы поехали в Египет. Полковник Петухов – военным советником. Сонечка – женой полковника Петухова.
Глава 6
Сонечку поджимали сроки, а денег не было. В память запала фраза любовника «Признайся мужу во всём». Сонечка начала просчитывать варианты. Она признается мужу, покается, и муж разведётся с ней, не дав денег на аборт. Она признается мужу, покается и муж даст ей денег на аборт, и разведётся с ней. Больше всего Сонечке нравился вариант: она признается мужу, покается, муж даст денег на аборт и простит её. Другие варианты она не рассматривала. Она их не видела. При первом варианте ей придётся сделать аборт в государственной больнице. И потерять квартиру, зарплату мужа, сертификаты, которые он заработал и звание жены полковника. Придётся вернуться в тесную однокомнатную квартирку, где жила Сонина мама. В одном углу кровать. В другом углу другая кровать. И небольшой стол посередине. И один платяной шкаф на двоих. При втором варианте было всё, то же самое, кроме аборта в советском лечебном учреждении. Аборт можно было сделать у частного врача. Но здесь надо было подумать. Можно было сделать аборт в государственно лечебном учреждении, а денежки оставить себе. Третий вариант был самый предпочтительный, но самый ненадёжный. Простит ли её муж? Сонечка колебалась и страдала. Надо было на что-то решаться. В её сознании родился ещё один вариант: она не признаётся мужу, не просит денег на аборт, ждёт, пока не станет всем виден живот, и, когда становится слишком поздно, признаётся мужу. Не выгонит же он беременную жену на улицу. Побоится общественного мнения. Ведь все будут думать, что это его ребёнок. А если не побоится? А если выгонит?
Она слишком хорошо помнила, что у мужа не могло быть детей, и он честно её об этом предупредил. И ещё он сказал о каких-то справках, подтверждающих его неспособность к зачатию ребёнка.
Сонечка просчитала ещё один вариант: она уходит от мужа, разводится с ним, и выходит замуж за Григория. Это был самый плохой вариант. При таком раскладе ей пришлось бы ехать в Иркутск, или прописывать мужа в московской однокомнатной квартире матери. Но согласится ли на это мать? А если даже и согласится, как они будут жить втроём в одной комнате? Нет, это был совсем плохой вариант, и Сонечка отбросила его. В конце концов, она решила сдаться на милость мужа и будь, что будет.
Полковник Петухов пришёл с работы усталый и недовольный. Скоро ему предстояло ехать в бригаду. А там условия некомфортные: дневная жара, душа нет, окопы, полоса препятствий, душные ночи. И так целый месяц. Полковник прошёл в ванную комнату, принял горячий душ, надел лёгкий халат и прошёл в столовую. Там его ждали Сонечка и ужин. Сонечка, молча, прислуживала мужу, а он ел, и удивлялся, что Сонечка не трещит, как сорока. Она всегда трещала о повседневных делах, которые его мало интересовали. Наконец, Петухов насытился, подобрел, и собрался было закурить, как вдруг Сонечка сказала:
- Антоша, нам надо поговорить.
Антон Кириллович поморщился.
«Снова денег будет просить на пустяки. Всегда испортит вечер этими разговорами о деньгах. Деньги надо копить для жизни в Союзе, а не разбазаривать на тряпки и безделушки в Египте. Копить нужно денежки!»
- Ну, - разрешил полковник, - говори.
И закурил.
- Антоша, - сказала Сонечка плачущим голосом, - я беременна.
Сигарета выпала из губ полковника Петухова на его колени. Он вскочил, громко матерясь. Потушив сигарету, Антон Кириллович обернулся к жене. Она стояла перед ним и жалобно смотрела на него.
«Ударит или не ударит?» - думала Сонечка, держа руки у подбородка, чтобы в случае чего прикрыть лицо. Сонечка запланировала сначала попросить денег, но знала, что муж начнёт допрашивать, на что ей нужны деньги. Поэтому она выпалила сразу правду и теперь ждала, что скажет муж.
Петухов сел и уставился на жену:
- Повтори, что ты сказала.
- Я беременна. Дай денег на аборт.
И Сонечка заплакала. Она запланировала заплакать именно после этой фразы. Полковник Петухов молчал и внимательно смотрел на жену. Сонечка плакала и изумлялась этому молчанию. Что оно означало? Гнев? Ненависть? Чем оно было чревато? Она ждала взрыва гнева, а гнева не было. Сонечка вытерла глаза заранее припасённым платочком и робко взглянула на мужа. Так будет он её бить? Лучше бы ударил. Так было бы понятней. А он сидит, молчит, и непонятно, что будет дальше. Их глаза встретились, но Сонечка ничего не смогла прочесть в серых глазах мужа.
- Чей? – наконец, спросил внезапно осипшим голосом Петухов.
- Григория Сибирцева, - прошептала Сонечка, и холодный пот потёк у неё между лопаток.
«Сейчас муж вскочит и побежит убивать Григория. Надо было Григория предупредить».
Но муж не шевельнулся.
- Какой срок? – продолжал Петухов допрос жены.
- Десять недель.
- И чего ты ждала?
- Я боялась.
- И чего ты хочешь от меня?
- Денег на аборт.
Снова наступило молчание.
- Попроси у любовника, - наконец предложил Петухов.
- Просила. Он не дал.
- Жадный?
- Нет. Он не хочет, чтобы я делала аборт.
- Вот, как? Значит, ты думаешь, что я дам денег?
- Я не знаю. Я прошу. Пожалуйста! Я виновата. Пожалуйста!
И Сонечка снова заплакала, но на этот раз не по плану и настоящими слезами. Петухов молчал. Потом закурил. Сонечка ждала. Петухов курил, и обдумывал ситуацию. Надо было что-то делать. Никто, кроме жены не знал о его неспособности иметь детей. Если, конечно, она не разболтала Сибирцеву.
- Любовник знает, что у меня не может быть детей?
- Нет, не знает, - соврала от страха Сонечка.
- Ты его любишь? – продолжал Петухов.
- Нет!
- А он тебя любит?
- Нет!
«Зачем он об этом спрашивает? - думала с тоской Сонечка. - Зачем он мучает меня? Только бы он не затеял драку с Григорием. Это было бы некрасиво. И сразу все обо всём узнают».
- Ступай! – приказал Петухов. - Ступай на кухню! Я позову тебя.
Сонечка вышмыгнула на кухню.
Петухову было сорок семь лет. Сейчас он стоял у обрыва и смотрел вниз. Там, внизу он терял жену. Он был обречён на одинокую старость. Её не могли скрасить ни генеральские погоны, которые маячили впереди, ни красавица «Волга» с оленем на капоте, которая будет стоять в просторном гараже, ничто не могло её скрасить. Не было в душе Петухова злобы на Григория Сибирцева. Парень наверняка воспользовался тем, что ему предложила Соня. Что она была инициатором этих отношений, Петухов ни секунды не сомневался. Соне недоставало того, что не мог дать ей муж, и - что было в избытке у молодого парня, изголодавшегося по женщине.
«Молодые животные, - думал Петухов без злобы. - Этот Сибирцев молод, умён, пригож, высок ростом, плечист, шатен, как и Петухов и глаза серые. Ребёнок будет здоровым и красивым».
Петухов сидел, курил и думал около двух часов. И два часа на кухне пила воду и сходила с ума от неизвестности Сонечка. Наконец, Петухов позвал её. Она вошла и робко остановилась в нескольких шагах от мужа.
- Сядь! – приказал он.
Она послушно села.
- Денег я тебе не дам, - начал Петухов. – Будешь рожать. Ребёнка я запишу на себя. Если ты будешь плохой матерью и начнёшь трепать хвостом, я выгоню тебя и оставлю ребёнка себе, и ты его никогда не увидишь. Будешь хорошей матерью и женой, всё будет у нас хорошо. Я никогда не попрекну тебя. Обещаю! С Сибирцевым отныне никаких контактов. Если узнаю, что ты с ним видишься или разговариваешь, я переменю решение. Ты всё поняла?
Сонечка не верила своим ушам. Такого варианта в её раскладе не было. Она утвердительно закивала головой, упала на колени перед сидящим мужем и припала поцелуем к его руке. Он чувствовал на коже её тихие и горячие слёзы и жалел её, но виду не подал.
- Чего ты на колени-то бухаешься? – поморщился Петухов. - Довольно! – приказал он. – Встань! Иди и помой посуду.
Сонечка послушно встала, собрала со стола на поднос грязную посуду и вышла на кухню. Там она дала волю чувствам. Она рыдала так, что встревоженный Петухов пришёл, обнял её и привёл в спальню. Он напоил её валерьянкой, уложил в постель и задёрнул полог. Сам же вышел на террасу и курил, глядя на встающую из-за тёмных кустов огромную розовую луну.
«Я буду хорошим отцом, - думал Петухов. - Всё будет хорошо. Начинается новый этап жизни. Если это будет мальчик, пойдёт по военной части. Отдам в Суворовское училище. Это самое правильное воспитание для мальчика. Если будет девочка, выберет сама, кем быть. Надо будет сделать детскую в моём кабинете. Кабинет мне ни к чему. Что я там делаю, кроме того, что, закрывшись от Сонечки, пью коньяк. Там много солнца и окна выходят во двор. Не будет шумно. Надо будет всё продумать. Приданое, коляску и всё такое. Надо будет няню нанять. Да, и с Сибирцевым нужно будет разобраться. Не сейчас. Чуть позже. Всем нужно остыть».
На ближайшей вечеринке собралось много народу. Петухов, бодрый, жизнерадостный, улыбчивый, пил мало, а Сонечке и вовсе запретил пить даже пиво. Сибирцев, как всегда в последнее время, не пришёл.
«Жаль, - думал Петухов, - ты бы услышал кое-что интересное. А, может, и к лучшему, что не пришёл. Узнает стороной».
В разгар веселья Петухов привлёк всеобщее внимание, сказав, что у него есть важное сообщение. Все притихли. Петухов встал, привлёк к себе за талию Сонечку и объявил:
- Поздравьте нас. У нас будет ребёнок.
Все радостно заорали, зааплодировали, и женщины бросились обнимать и целовать Сонечку. Мужчины немедленно наполнили стаканы и рюмки, и оглушительно трижды прокричав «Ура!», выпили за счастливую пару и будущего ребёнка.
Через два дня Григорий Сибирцев получил предписание от генерал-майора Алексеева Главного военного советника выехать в пятую бригаду под началом полковника Петухова для прохождения военной краткосрочной подготовки. Получив предписание, Григорий ничуть не удивился. Он знал, что все военные переводчики должны были пройти эти курсы, длившееся месяц или два. Григорий обрадовался. Ему надоело сидеть на одном месте и заниматься переводом скучных текстов и документов. Он хотел увидеть новые места и познакомиться с новыми людьми. Тем более что этими новыми людьми были молодые египтяне, вместе с которыми ему предстояло пройти военную подготовку. Единственно, что Григорию не нравилось, так это то, что военную подготовку он должен был пройти под непосредственным начальством полковника Петухова. Сибирцев предпочёл бы любого другого полковника, но с приказами не спорят. Их выполняют. И Григорий начал собираться в путь. Главным образом, морально. Григорий, со слов других военных переводчиков знал, что будет трудно, что будет пустыня, палатки, песок, жара, лимит воды, змеи и скорпионы. Знал он также, что от военного учебного лагеря до настоящих боевых окопов, в которых придётся заступать на дежурство, не так уж далеко. Знал он также, что время от времени противник постреливает по египетским окопам в зазевавшихся египтян. Знал, что египтяне отвечают тем же. Знал, что можно попасть под кратковременный миномётный обстрел с непредсказуемым результатом. Предстоящие опасности щекотали нервы, но если бы Сибирцеву предстоял выбор ехать или не ехать, он выбрал бы – ехать! Он хотел испытать себя, хотел узнать пределы своих физических и моральных возможностей. Он полагался на судьбу. Если ему предстояло быть убитым, значит, такова её воля. Сибирцев предупредил Амина о своём отъезде. Амин цокал языком и пожелал Сибирцеву возвратиться живым.
«У нас говорят: не на щите, а со щитом», - просветил Григорий слугу. И тут же поинтересовался:
- А что, часто убивают?
- Бывать! - уклончиво ответил Амин. – Ты себя беречь. Голова не совать. Шлем носить, если окоп. Жарко. Шлем снимать и враг убивать.
- Я понял, - ответил Сибирцев. – Я буду носить шлем.
Амин кивнул.
Григорий немного занервничал, когда ему было приказано сдать все документы. Он сдал. Ему выдали египетскую военную форму. И ещё ему сказали, что, если что, то он египетский солдат и он не должен говорить, что он из Союза.
- Что, если что? – спросил Сибирцев подполковника Скороходова, инструктировавшего его
Подполковник досадливо крякнул:
- Дурак или притворяешься? Если в плен попадёшь. Лучше не попадать. Понял? Если попадёшь в плен, мы тебя не знаем. Ты балакай на английском языке, на арабском, да, хоть на китайском! Только, ни слова не произноси по-русски. Понял?
- Так точно! – козырнул Сибирцев. -= Разрешите идти
- Свободен! – кивнул подполковник Скороходов.
«Если бы я был свободен! - подумал Григорий, покидая кабинет советника. - Но я не свободен. Я даже не свободен, назвать свою страну, в случае чего. Чёрт меня дёрнул, ехать в этот Египет! Что я забыл в этом чужом Египте! Зачем он мне!»
В коридоре Григория окликнул молодой человек приятной и располагающей наружности. Представился он Романом Быстровым - переводчиком с арабского полковника Петухова.
- Едете на позиции? – спросил Быстров.
- Да!
- Едем вместе. Я тоже еду на позиции.
«Странно, - подумал Григорий. - Зачем я Петухову, если у него есть переводчик с арабского. Следить за мной, что ли будет?»
- Ты паёк за два месяца взял? – спросил Быстров.
- А надо?
- Идём! Я помогу тебе донести, - вызвался Быстров. – Я уже получил. Где ты выпивку найдёшь в пустыне? А она понадобится. И консервы понадобятся.
Они зашли в каптёрку, где выдавали пайки.
- Пойдём к тебе, выпьём, - предложил Быстров. – Сегодня можно. Заодно познакомимся поближе. Ехать завтра рано утром. Успеем протрезветь.
- Почему я тебя раньше не видел? – поинтересовался Григорий.
- Торчал на позициях. Я ведь не только Петухову перевожу. Нас не хватает.
- И как там? – спросил Григорий, принимая от каптёрщика два ящика пайка.
- Как, как! Хреново! Пустыня! Жара! Вода только для питья. Иной раз морду умыть нечем.
Запыхавшись, парни донесли ящики до бунгало Григория.
- Живёшь, как падишах, - заметил Роман. – У меня тоже бунгало, да только оно чаще пустует. Используют меня в хвост и в гриву.
- А что там, на позициях? – ещё раз поинтересовался Григорий, откупоривая бутылку коньяка. – Если не считать песка и жары.
- Что, что! Ухо надо держать востро. Причём не только жидов надо бояться, а и арабов тоже.
- Египтяне же свои.
- Ага! Кобыла колхозная тебе своя, а не египтяне. Но сначала о жидах.
Григорий разлил коньяк по рюмкам. Роман покосился на них.
- А крупнее посудин у тебя нет?
- Стаканы подойдут?
- Давай стаканы.
Григорий перелил коньяк из рюмок в стаканы и налил их до краёв.
- Вот это по-нашему! – Роман вылакал полный стакан коньяку, бросил в рот дольку лимона и довольный развалился в кресле.
- Так как ты относишься к жидам? – спросил он, изучая Григория немигающим взглядом синих глаз.
Григория коробило слово «жид», но он не собирался перевоспитывать Романа. Это было не его дело.
- У меня в Союзе друг – еврей. Семья музыкантов. Замечательные люди.
- Ну, в Союзе – евреи, хотя и среди них есть жиды.
Роман взял бутылку и стал пить прямо из горлышка.
- А ты почему мало пьёшь? – спросил он, кивнув на едва пригубленный Григорием коньяк.
- У меня папаша пил до посинения и умер с мордой в салате. Я не хочу повторять его судьбу.
- Ха! Пил, говоришь. А отчего пил?
- Чёрт, знает! Нравилось, наверное.
- И мне нравится. Но умереть с мордой в салате это некрасиво. Поэтому закусываю лимоном. Так, вот, запомни, ни жид, ни араб нам не друзья. Знаешь такую частушку:
Живет в песках и жрёт от пуза
Полуфашист, полуэсер,
Герой Советского Союза
Гамаль Абдель на-всех-Насер.
Хрущ, м*дак, мало того, что Крым подарил Украине, как шубу с барского плеча, так ещё и сделал Навсехнасера Героем СССР. Золотую звезду дал! Какой такой нахер подвиг совершил этот египтянин? Какие такие у него были военные заслуги? Что он вообще хорошего сделал для СССР?
Роман привстал, пошарил рукой в ящике и вытащил две пачки сигарет. Одну он кинул Григорию, другую распечатал сам и закурил. Поморщился:
- «Полёт», б*ядь! Говно! Лучше бы «Беломорканал» прислали или «Родопи». Да, просто махорку. И то лучше! Ну, полетели!
Григорий тоже закурил за компанию. Пока Роман говорил, Григорий ловил на себе его испытующие взгляды: как Григорий реагирует на его высказывания. Но лицо Григория оставалось бесстрастным. По его лицу нельзя было понять, что он думает о Хрущёве, арабах, Насере или евреях. Сибирцев хорошо помнил наказ Марины Игоревны – никому не верить и молчать. Впрочем, в глубине души он был согласен с Романом: Хрущёв вёл себя, как политик, необдуманно и недальновидно.
Не дождавшись реакции Григория, Роман продолжил с какой-то злобой:
- Представляешь, дать Навсехнасеру Героя СССР! Не зря Хруща через полгода выкинули за борт. А этот египетский м*дак был ярый националист и гнобил египетских и сирийских коммунистов. Знаешь, что он с ними делал? Знаешь?
- Нет.
- Загнал их в концлагеря, отрезал им носы, уши, выкалывал глаза. Этот бл*дский п*здабол, е*ать его во все дырки, Навсехнасер настоящий фашист, если хочешь знать. А наши военную технику им шлют, специалистов и деньги. Знаешь, сколько им дали в кредит?
- Сколько?
- 700 миллионов рублей! Ты прикинь, 700 миллионов козлоё*ам! Лишь бы считались нашими друзьями. Друзья, мать их! Мы на всю пое*ень фашиста и с*ки Навсехнасера глаза закрываем. А мы для них – только дойная корова. Думаешь, они кредит погасят? Да мы им всё простим. Мы же дурачки, которыми, бляха-муха, все пользуются. Вот такая, х*йня, брат! Уж лучше было бы с жидами дружить. По-крайней мере, у них не слышно о таких ужасах. Это арабские выб*дки нас в друзья выбрали, потому что им с*аные капстраны в кредите и поддержке отказали. А мы и образовались союзничку! Никогда арабской п*здобратии, кто бы они ни были, не говори, что твои родители или ты сам коммунисты. Сунут нож меж ребёр, когда ты не ожидаешь. Втихаря! Любой араб – это у*бище. Уж поверь.
- Откуда ты всё это знаешь? – спросил Григорий, чтобы поддержать разговор.
- Из опыта, мальчик, из горького опыта. Побудешь тут подольше, ещё и не такое узнаешь. Этот п*дераст Навсехнасер возомнил себя собирателем гр*банного арабского мира, где будет доминировать Египет и он, этот долбо*б, будет диктатором в арабской империи. Он даже и не собирается спрашивать другие арабские государства Ирак или Судан, например, хотят ли они быть аннексированными. Он плевал на них. Он всех хочет объ*бать, включая СССР. Такое вот, говно! Знаешь, что меня, бл*дь, бесит? Во время нашей Отечественной войны многие молодые арабские офицеры симпатизировали у*бищу Гитлеру. Сечёшь?
Григорий слушал внимательно. Многое открывалось ему с неизвестной стороны. В газетах дружба СССР с Египтом выглядела совсем иначе: политой патокой славословия. До сих пор он мало интересовался международной политикой. Но теперь его зацепило. Международная политика, оказывается, имела двойное дно.
Роман глотал коньяк из горлышка бутылки. Оторвавшись от напитка, он сказал:
- Если бы не мы, Египту был бы полный пи*дец. Жиды умеют воевать. В этом им не откажёшь. А арабы, сам увидишь, распи*дяи, каких поискать ещё надо. Жиды атакуют, а лётчики египетские сидят в кафе и кофе лакают, как будто это их не касается. Немудрено, что шестидневную войну они прос*али.
Роман заметно опьянел.
- Что будет дальше, хрен знает! Только ничего хорошего не будет. Все эти бл*дские заигрывания ничего положительного нам не принесут. Вот, увидишь! Навсехнасер нас предаст и снюхается … снюха…
Роман заснул на полуслове, свесив голову на грудь, и Григорий так и не узнал, с кем снюхается президент Египта Насер.
Григорий выкурил ещё одну сигарету, обдумывая услышанную информацию от Романа. Затем он ушёл в спальню, собрал вещевой мешок. Из столовой доносился мощный храп.
Григорий лёг в постель и моментально уснул.
Проснулся он на рассвете. Романа уже не было в столовой.
Григорий некоторое время колебался, взять ли ему с собой кошку-богиню Бастет. В самый последний момент, когда поступил приказ грузиться в автобус, он завернул статуэтку в носовой платок и сунул в боковой карман вещевого мешка. Кошка-богиня Бастет сердито зашипела.
«Потерпи, - мысленно сказал ей Григорий. - Ты – мой талисман. Как же я без тебя!» Кошка продолжала шипеть. Григорий вынул её из кармана вещевого мешка и положил в нагрудный карман рубашки. Кошка затихла.
Глава 7
«Пазик» бежевого цвета резво бежал по дороге, слегка заметённой песком. Справа и слева простиралась просторная пустыня, и сверху жарило беспощадное солнце. Смотреть в окно было не на что. Казалось, что автобус стоит на том же месте, что десять минут назад. О движении говорил только рокот мотора и лёгкое потряхивание на неровностях дороги. Однообразный и монотонный пейзаж за окнами усыплял. Григорий сидел рядом с Романом и боролся с дремотой. Роман не боролся с нею и спал, изредка всхрапывая. Так они ехали, временами останавливаясь, чтобы не перегреть двигатель и дать остыть закипавшей от жары воде. Это было время быстрого перекура.
Через несколько часов прибыли в бригадный военно-полевой лагерь. Палатки песочного цвета стояли ровными рядами, образуя несколько каре. На одной из них Григорий заметил красный крест. В остальных палатках были спальные помещения для солдат, офицеров, умывальники, душевые. В двух больших палатках размещался пищеблок и столовая. Какая из них была палатка штаба, Григорий не определил. Он вошёл в палатку, где им с Романом предстояло спать, и обнаружил внутри три раскладушки с матрацами.
«Значит, будет жить кто-то третий, - подумал Сибирцев. - Интересно, кто?» Следом вошёл Роман:
- Обстановка спартанская, - хлопнул он Григория по плечу. – Привыкнешь через день. Это тебе не е*ать твоё бунгало, но жить можно. Идём, разведаем, что дают на обед.
- А постельное бельё? – спросил Григорий.
- Пару простыней и подушку выдадут в каптёрке. Может быть. А может и не выдадут, Спать при такой жаре придётся голыми. Идём на разведку.
Они вышли из палатки, запомнив её номер на табличке, и отправились искать туалет и столовую.
Пообедав, они вышли из столовой и закурили, стоя в её тени.
- Там – Роман махнул рукой на восток – жиды. Слева – Средиземное море. Справа – пустыня и дальше Красное море. Моря и пустыня далеко. Жиды близко.
- А где полигон?
Роман показал пальцем на восток.
- Завтра туда поскачем.
- А до окопов далеко?
- А тебе что, не терпится?
- Просто, интересно.
- До окопов не так уж далеко. Хорошо бы, чтобы в наше дежурство было тихо. Жиды, бля, ведут ночью беспокоящий огонь, чтобы гр*банные арабы не расслаблялись и меньше спали. Кстати, пойдём, покемарим. Сейчас самое пекло. Идём в каптёрку, возьмём подушки и простыни. Да, кстати, мой позывной «Рим», а твой?
- «Гор», – отвечал Григорий. Когда он выбирал себе позывной, то выбрал имя египетского бога. Оно удачно укладывалось в его собственное имя.
- Неплохо! – похвалил Роман. – У меня тоже удачно выбрано.
Они нашли каптёрку, получили простыни и подушки и отправились в свою палатку поспать.
Они дошли до своей палатки, неся свой лёгкий груз. Роман завернул полог, чтобы, если случится ветер, он обдувал внутреннее пространство палатки. Роман аккуратно расстелил простыню на койке, разделся донага, выудил из коробки бутылку водки, сел на своё ложе и пил из горлышка, задрав голову.
- Снотворное! – усмехнулся он, оторвавшись от бутылки, и бросил её Григорию. – Давай!
Григорий едва успел поймать полупустую бутылку и тоже отхлебнул за компанию. Затем он тоже расстелил простыню на своей койке, разделся и лёг. И тотчас провалился в сон.
Проснулись они одновременно, потому что кто-то вошёл в их палатку и крикнул:
- Привет! Есть живые?
Это был третий переводчик Игорь Глебов, шатен среднего роста с карими глазами. Роман вскочил, натянул трусы и обнял вошедшего парня:
- Знакомься, - сказал он Григорию, - мы учимся вместе в МГУ. Ну, теперь заживём! Гриша, вставай, надевай штаны, давай стаканы.
Консервы были открыты, бутылки коньяка откупорены и началось новое веселье с пьяными сентиментальными студенческими воспоминаниями.
Григорий чувствовал себя не в своей тарелке. Из разговоров двух друзей он почерпнул, что Роман и Игорь были сыновья довольно-таки высокопоставленных советских чиновников. То, что далось Григорию великим трудом и усердием, само падало в руки этих молодых людей. Григорий чувствовал себя лишним. В разгар беседы Игорь повернулся к Григорию и спросил:
- Ты, правда, из Иркутска?
Григорий кивнул.
- У вас там медведи по улицам бегают? - засмеялся Игорь.
- Тупые и невежественные англичане задавали мне точно такой же вопрос, - парировал Григорий.
- Что ты сказал, козёл? – приподнялся на стуле Игорь. – Что ты, б*ядь, сказал?
Стул полетел в сторону, и Игорь бросился на Григория. Но тот был начеку и встретил нападавшего Игоря ударом в солнечное сплетение, даже не встав с койки. Игорь упал на пол, выпучив глаза. Он хватал открытым ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.
- Эй, парни, - заплетающимся языком молвил Роман, - будет вам! Давайте лучше выпьем!
Игорь отдышался, поднялся с пола. Выпили.
- Извиниться не хочешь? – спросил Игорь.
- Извини! – миролюбиво согласился Григорий. – Но никогда меня не задевай. И город мой не задевай.
- Понял! – согласился Игорь. – Провинциальная гордость перед столичным жителем.
- Ты не понял! – нахмурился Григорий. - Ты ничего не понял.
Он приподнялся и ногой выбил стул из-под Игоря. Стул отлетел к стене палатки, а Игорь снова оказался ничком на полу.
- Не связывайся с ним, - посоветовал Роман Игорю заплетающимся языком. – Он тебя в узел свяжет.
- Медведь! – заорал Игорь. – С*ка! Ты самый настоящий дикий сибирский медведь!
Григорий немного подумал, наклонился и ребром ладони вырубил сознание столичного жителя.
- Отдохни! – сказал Григорий.
Роман продолжал петь свою песню, хотя уже с трудом понимал, что происходит:
- Давайте выпьем, парни!
- Заткнись! – предложил ему Григорий. – Заткнись и спи! А то и тебе достанется.
Григорий лёг на свою койку и с наслаждением вытянулся. В палатке наступила тишина.
Наутро все вели себя так, будто бы ничего не случилось. Впрочем, Роман и Игорь были так пьяны, что, может быть, ничего и не помнили. Позавтракав, погрузились в автобус, и поехали на полигон. Григорий поглядывал на чернявых и смуглых арабских солдат, и прислушивался к обрывкам их разговоров. Кое-что он понимал.
На полигоне Григорий увидел полковника Петухова. Полковник прошёлся перед строем солдат и ткнул пальцем в грудь Григория:
- Давай на полосу препятствий. Посмотрим, на что ты способен.
Остальные - в оружейную палатку – оружие разбирать, чистить и собирать.
- Ты, - обратился он к Игорю, - иди с ними, переводи. Там полковник Насимов сегодня рулит.
Григорий предпочёл бы учиться под крышей палатки, где на столах было разложены разные типы оружия, разбирать и собирать АК и пистолеты, а не бегать по полосе препятствий под палящим солнцем. Но у Петухова были свои планы на переводчика.
- Начинай, когда я остановлюсь и повернусь к тебе лицом! – приказал он, а сам пошёл по кромке полосы препятствий к её противоположному краю. Переводчик следил за ним и ждал. Когда он увидел, что полковник остановился и повернулся лицом к нему, он побежал. Гладкий палисад он преодолел легко. Дальше была труба-туннель длиной около 10 м, высотой меньше метра. Около входного отверстия трубы Григорий немного поколебался. Но плечи прошли, и Григорий пополз вперёд.
Горку из кирпичных развалин он преодолел без труда и спрыгнул в противотанковый ров, слыша, как за его спиной осыпается песок. Во рву его ждал сюрприз. Он увидел, что какой-то низкорослый солдат-египтянин безуспешно пытается, подпрыгивая, ухватиться за канат, конец которого свисал с противоположной стенки рва. Роста ему не хватало, чтобы уцепиться за канат и, похоже, он был в безвыходной ситуации, потому что выйти изо рва можно было только при помощи каната. Григорий подбежал, схватил солдата и приподнял. Солдат ухватился за канат и полез наверх. Григорий подпрыгнул, схватил конец другого каната, и тоже полез наверх. Наверху он обнаружил, что солдат уже преодолевает высокую деревянную стену с пазами, железными скобами или крючками и приставленной к ней наклонной доской. Григорий тоже преодолел деревянную стену. Сердце выпрыгивало из горла. Пот заливал глаза.
Следующим препятствием была колючая проволока, низко натянутая над участком с мокрым песком и грязью. Григорий упал на живот и пополз, отплёвываясь, вжимаясь всем телом в этот песок и грязь.
Когда колючая проволока почти закончилась, Григорий вытянул руки вперёд, чтобы рывком вытащить тело и вскочить, Как вдруг он ощутил сильную боль в правой руке. Что-то придавило её. Григорий тряхнул головой, открыл шире глаза и обнаружил, что кисть его руки придавил каблук хромового сапога. Григорий повернул голову вправо и снизу вверх попытался разглядеть, кто владелец щегольского сапога, слегка припорошённого мелким жёлтым песком. Владельцем оказался полковник Петухов.
- Лежать, у*бок! – вполголоса приказал Петухов, убирая каблук с руки Григория и присев на корточки. – Морду опусти. Вот так! Так и лежи, молчи и слушай. Не двигайся! Вообще не дыши. С*кин ты сын! Я всё знаю. Всё! Из первоисточника. Так что отпираться бессмысленно. Ты понял? Кивни.
Григорий кивнул.
- Хорошо, - продолжал Петухов. – Я могу тебя, ё*барь с*аный, запросто пристрелить ночью в окопах, и никто не узнает. Скажут, что диверсанты-израильтяне пристрелили. Я могу оторвать тебе яйца. Но мне это невыгодно. Я не хочу сидеть из-за тебя в тюряге. Всё это мне не нужно. А нужно мне от тебя вот, что. Вот с этой самой минуты ты забываешь, кто такая Софья Петухова. На вечеринки приходи через раз, не отрывайся от коллектива. Но не смей даже глядеть в сторону моей жены. Дышать в её сторону не смей. Если что замечу, пристрелю. Запомни только одно - ребёнок – мой! Она к тебе беременной пришла. Отец ребёнка – я! Запомнил? Кивни.
Григорий кивнул.
- Молодец! Быстро соображаешь. Повторяю: отец ребёнка – я. А ты ему – никто. Так есть и будет всегда. Если рыпнешься, пеняй на себя. Предупреждать ещё раз я не стану. А теперь беги дальше.
Григорий вскочил и побежал дальше. Впереди была канава, через которую нужно было перепрыгнуть с помощью шеста.
Закончив бег по полосе препятствий, Григорий, задыхаясь, упал в тени палатки, где египтяне слушали инструктора. Теперь он мог отдышаться и подумать. Мысли летали и жужжали в голове, как пчёлы.
- Иди, рожу умой, - услышал он над собой голос Игоря. – Душ прими, пока вода есть. Скоро отключат. Видел бы ты, на кого похож. Есть приказ – автоматы разбирать-собирать. Давай!
Сам Игорь был умыт и успел надеть свежую рубашку. Григорий нехотя поднялся и побрёл в сторону палатки-туалета. Похоже, что обдумывание сложившейся ситуации надо было отложить до часа отбоя.
Когда этот час наступил, Григорий, лёжа на своей койке, размышлял, обманула его Сонечка или не обманула?
«Может, ребёнок и впрямь от её мужа? Тогда зачем было говорить, что от меня? Какая ей от этого выгода? Какой смысл? Зачем ей было шантажировать меня? Вытянуть из меня денег на аборт и присвоить их, а аборт не сделать?»
Это было так мерзко, мелко и подло, что Григорий отмёл это предположение. Но он должен был рассмотреть все варианты.
«Если Петухов признаёт ребёнка своим, то это снимает все проблемы. Мне не нужно переживать, что будет с Сонечкой, что будет с ребёнком. С меня снимается всякая ответственность за их судьбы. И всё-таки непонятно, зачем Сонечка сказала, что это мой ребёнок. Но, как бы там, ни было, придётся держать слово и принять ту правду, которую навязал мне Петухов. Что полковник может меня пристрелить, в случае, если я стану претендовать на отцовство, я не сомневаюсь ни секунды. Пристрелит и скажет, что шальная пуля израильтянина прервала жизнь советского переводчика»
Не додумав эту мысль до конца, Григорий уснул.
А на другом конце военного лагеря в офицерской палатке лежал без сна полковник Петухов и думал о том, что хорошо бы конечно наказать неверную жену, обманувшую его доверие. Но как её накажешь, когда жена беременна, и сам полковник Петухов кругом виноват. Конечно, не надо было жениться на молодой и горячей женщине, которой нужен полноценный мужчина. А Петухов не был полноценным мужчиной и только раздражал жену своим половым бессилием. А с другой стороны, если бы он женился на женщине в возрасте, то она не смогла бы родить ребёнка. Кто бы на женщину в возрасте позарился!
Полковник был мудр и умел извлечь выгоду из самой плохой для него ситуации. Наказывать жену он не станет. Не имеет права. Она не виновата. Если взглянуть на ситуацию с другой стороны, то случай посылает им с Сонечкой дитя. Можно рассматривать переводчика Сибирцева, как донора. Донор был отличный, даже превосходный. Умный парень, хорошо образован, хорошо воспитан, пригож лицом, высок ростом, фигура спортивная – чего ещё надо! Чего желать лучше! И цвет волос и глаз подходит. Лучшего донора и не надо! Если родится мальчик и унаследует все стати биологического отца, то это будет здорово. А если родится дочь, и унаследует интеллект и пригожесть биологического отца, то это тоже будет здорово.
Итак, Петухов решил принять всё, как есть, как везение и подарок от высших сил. Он был, конечно, атеистом, но немножко верил в высшую силу, которую называл Случай. Случай был его Богом. Бог-Случай захотел, чтобы Сонечка изменила мужу и забеременела от постороннего мужчины. Надо, надо это принять и поблагодарить Бога.
Теперь у них с Сонечкой будет полноценная советская семья. У них будет ребёнок, его, Петухова сын или дочь. Он запишет ребёнка на себя и даст свою фамилию и отчество, и он будет любить его или её, баловать, и ходить гулять в Александровский сад, и на Красную площадь, и Петухов будет рассказывать сыну или дочери сначала сказки, потом всякие интересные истории. А ребёнок будет расти, и говорить ему, Петухову, «папа»! И полковник Петухов, думая об этом, улыбался, и даже не вспоминал, что где-то на другом краю лагеря спит в палатке переводчик Григорий Сибирцев, невольный виновник отцовской радости Петухова.
Глава 8
Через месяц Григорий научился обращаться с оружием, и вместе с арабскими солдатами не раз проходил полосу препятствий без происшествий и конфуза. Григорий загорел, окреп, раздался в плечах и стал вынослив. Он радовался физической активности и вовсе не стремился вернуться в советскую колонию в Каире, за свой рабочий стол.
Жизнь относительно вольная, не за письменным столом радовала его. К жаре он постепенно привык. Раздражала не столько жара, сколько песок. Он набивался повсюду, даже в карманы брюк, скрипел на зубах. Прежде, чем лечь в постель, нужно было перетряхнуть матрац, наволочку и простыни.
Григорий не то, чтобы подружился с арабами, но нередко вступал с ними в разговоры и совершенствовал разговорный арабский. С этой целью он специально намечал какую-нибудь бытовую тему и наводил на неё собеседника. Он расспрашивал солдат об их семьях, занятиях, гражданских профессиях, транспорте, торговле, бизнесе, рыночных ценах, врачебной помощи, образовании, о чём угодно, кроме тем войны и политики.
Арабы охотно отвечали на его вопросы, а Григорий радовался, что понимает их речь.
К началу второго месяца его пребывания на позициях, вышел приказ заступить на ночное дежурство на передовой.
Григорий давно уже заметил, что при испепеляющей дневной жаре ночи в пустыне могут быть прохладными. Он захватил с собой куртку. Ехали на передовую они вместе с Романом. Игорь оставался в лагере.
Синайская пустыня оказалась не просто плато, покрытое песком, как это было в военно-полевом лагере, из которого они выехали на рассвете. К удивлению Григория, это было плато, покрытое барханами и дюнами, камнями и редкими одинокими кустарниками, руслами пересохших рек. Слева были невысокие горы, и на горизонте маячили высокие вершины гор, из-за которых торжествующе взлетало на золотых крыльях жгучее египетское солнце. Песок играл разными оттенками от пепельного до оранжевого. Григорий не мог отвести взор от этой странной космической красоты.
Роман скинул дремоту и посмотрел в окно.
- Где-то южнее здесь бродил Моисей со своими жидами.
- Почему ты называешь евреев жидами? Это всё равно, что называть русских кацапами. Евреи обижаются.
Роман покосился на Григория.
- А отчего не называть? У Достоевского на каждой странице – по три раза «жид». И у Пушкина. И вообще их так называли в девятнадцатом веке, и они не обижались. С чего это вдруг стали теперь обижаться?
- Я не знаю, но обижаются.
- Это их проблемы. Но если тебе режет слух, как прикажешь их называть: израильтяне, евреи? А по мне, так коротко и ясно – жид! И этим всё сказано.
- Называй, как хочешь, это не моё дело. Я называю их евреи. Кстати, в меня лучший друг детства в Иркутске – еврей.
- Ладно, не заводись. Пусть, еврей. Моисей водил сорок лет по пустыне евреев. Так лучше?
- Гораздо лучше и благозвучней.
- Ты хоть знаешь, кто такой Моисей?
Григорий контрабандой привёз из Англии Библию на английском языке и успел прочесть две части Ветхого завета: Бытие и Исход. Он не торопился читать, справедливо полагая, что ему нужно усвоить прочитанное и всей Библии ему хватит для чтения на всю жизнь. Он хорошо помнил, как однажды ему сказала Марина Игоревна, что для того, чтобы понимать мировую историю, живопись, музыку, скульптуру и литературу, нужно читать и запоминать библейские сюжеты. Сюжет о Моисее, водившем евреев после исхода из Египта сорок лет по Синайской пустыне, был ему знаком.
- Взятый из воды, - сказал он.
Роман снова искоса взглянул на Григория. Тот продолжал:
- Помнишь, как дотошно объяснял Бог Моисею, как ему сделать ковчег? Так вот, я всё думаю, где Моисей взял золото, серебро, драгоценные камни и ткани, медь, кожи, благовония в пустыне? Да, я помню, ему всё это приносили те, кого он вёл по пустыне. А они откуда взяли? Египтян ограбили?
Роман захохотал.
- Конечно, украли у египтян. Но египтяне им должны были. Столько лет их держали в рабстве и заставляли на себя работать. Впрочем, даже, если и не украли, то жиды и в пустыне выкрутятся.
- Странно. Еду не взяли, а золото – взяли! – продолжал Григорий.
Роман снова захохотал:
- У них был высокопоставленный покровитель, не забывай. Манну небесную в пищу посылал.
Григорий задумчиво глядел в окно автобуса.
- И всё-таки, странно, - повернул он голову к Роману. – Взять золото, и не взять еду!
- Немудрено, что они развратились, пока Моисей сорок дней с Богом разговаривал. Как думаешь, почему он народ свой сорок лет по пустыне водил, хотя через пару недель мог быть на месте?
- Ждал смену поколений. Надо было изжить рабскую психологию.
- Наверное.
- Слышь, - без всякого перехода спросил Роман, - а как ты без бабы обходишься? Я прямо на стенку лезу, так хочется бабу!
- Как все, - отрезал Григорий.
- Откуда ты знаешь, как все? Ты что, каждого проверял? К проституткам арабы бегают, а нашему брату нельзя. Засекут и вышлют в двадцать четыре часа. Да и, боязно. Заразу какую-нибудь можно подхватить, а то и сифилис. Я бы предпочёл, чтобы вместо слуги в контракте предлагали бабу на год. Чтобы жила с тобой, еду готовила, убирала, стирала, полы мыла. И чтобы не бояться, что сифилис подхватишь. Проверенную здоровую бабу. У тебя слуга есть?
- Есть, Амин. Негр.
- Ты спишь с ним?
У Григория потемнело в глазах. Он схватил Романа рукой за горло и пришёл в себя только тогда, когда увидел близко от себя выпученные глаза приятеля. Григорий разжал руку.
Роман долго откашливался и приводил себя в порядок.
Наконец он обрёл способность издавать звуки.
- Я был прав. Ты – сибирский медведь и дикарь. Что ты постоянно набрасываешься на меня?
- А ты не говори вздора. Следи за речью. Это ты – дикарь.
- Я пошутил. Но впредь, чтобы ты знал, для араба переспать с арабом, как чаю выпить. У них это в порядке вещей. Особенно для тех, кто кочует в пустыне. Нехватка баб сказывается.
- Вздор!
- Не вздор! Ты почитай книгу Томаса Эдварда Лоуренса и много чего интересного узнаешь об арабах.
- Уроды есть у всех народов.
- Ладно, тебя не переспоришь. Ты руки-то больше не распускай, так ведь и убить недолго.
- Ладно, Извини. Но и ты не неси вздор про меня.
Приехали на место и выгрузились из автобуса, когда стало уже почти темно. Приехавших солдат предупредили, чтобы они не зажигали фонарей. Все двинулись цепочкой за кем-то, кто шёл впереди и вёл новоприбывших. Вдруг шедший впереди Григория солдат исчез, словно растворился в темноте, и Григорий почувствовал под ногой пустоту. Он шарахнулся было назад, но снизу ему приказали прыгать и он прыгнул в траншею. Следом ему на спину свалился Роман. Стены траншеи и бруствер были обложены мешками, наполненными песком, чтобы он не осыпался. Солдаты шли вдоль траншеи и остановились на площадке для стрелков, которую им указал ведущий, майор египетской армии. Григорий и Роман были проинструктированы в военно-полевом лагере и знали свои обязанности.
- Не спать! – сказал по-русски египетский офицер и повёл солдат дальше.
- Байка ходит, будто израильтяне по ночам египтян вырезают, как свиней. Подползают по нейтральной полосе, сваливаются в окоп, чик-чик по горлу и удирают, - сказал Роман. – Два-три, десяток египтян за ночь. Мелочь, а приятно. Может, правда, а, может, пугают.
Григорий посмотрел вверх. Крупные мохнатые звёзды переливались всеми оттенками серебристого цвета.
- Может, пугают, - ответил он, - а, может, и нет. Спать действительно не стоит. На всякий случай.
Он встал на стрелковую ступень и осторожно посмотрел в узкое пространство между двумя мешками с песком, в которое можно было просунуть ствол автомата. И ничего не увидел, кроме тьмы. Он снял с плеча автомат, спрыгнул на дно траншеи и сел на ступень. Роман сидел на другой ступени. Справа и слева смутно угадывались фасы, за которыми змеилась траншея, наполненная стрелками. Григорий вздохнул и снова посмотрел в небо.
«Какой смысл был в том, чтобы посылать на передовую переводчиков? Чтобы переводчики знали, что почём? Чтобы они считали, что несли военную службу? Кстати, будет ли засчитана в СССР эта краткосрочная служба в чужой армии? Ведь после выпускных экзаменов всё равно придётся идти на год служить. Так будет засчитана или нет? Будет ли засвидетельствована она в документах? Правильно, когда люди занимаются тем, чему они хорошо обучены. И совсем неправильно, когда они занимаются не своим делом. Быть на передовой это риск, даже во время перемирия. Чем оправдан этот риск? Кого я здесь защищаю? Родину? Но за моей спиной не моя родина, а чужая и чуждая мне страна. Интернациональный долг? Что это такое? Кто это выдумал? И, главное, зачем? Почему я, Григорий Сибирцев, двадцати лет от роду, должен какому-то Египту? Ну, ладно, я здесь добровольно и вовсе не затем, чтобы отдавать какой-то фиктивный долг, а заработать денег и попрактиковаться, а тысячи советских молодых ребят, одетых в военную форму чужой страны, почему они-то должны какому-то Египту? Что им Египет? Что они Египту? Кого-то из них убьют за чьи-то интересы, не обязательно благородные, Египет о них и не вспомнит на другой день. Это политика! Поиск союзников. Но разве СССР и Египет создали военный союз против Израиля? Разве он закреплён на бумаге? Почему я, Григорий Сибирцев, никогда об этом не слышал? Почему наших ребят гонят, как скот на убой, во имя интересов чужой и даже враждебной страны? Да, руководители говорят, что это во имя интересов нашей страны, нашего народа? А какая польза моей матери от союзничества с Египтом, если она даже и не подозревает, что такая страна существует на свете? А ведь моя мать это и есть маленькая частица народа. Что-то неправильно устроено в этом мире, или, точнее, у кого-то в мозгах. Почему надо совать свой нос в каждую щель? Устройте лучше счастливую и полноценную жизнь в собственной стране, но не на словах, а на деле. А остальные народы пусть живут, как хотят».
Григорий взглянул в сторону, где сидел на ступени Роман. Он смутно видел в темноте только его силуэт. Молчит! Спит, наверное. Ну, не спит, так дремлет.
Григорий подумал, что не грех бы и ему самому подремать. Вряд ли что-нибудь случится плохое. Он устроился удобней, поёживаясь от ночной прохлады, закрыл глаза.
- Не спать! – воскликнула кошка-богиня Бастет, сидящая в кармане его рубашки. - Не смей спать! Ты в опасности!
Григорий тотчас открыл глаза, потому, что ему почудился шорох песка. Григорий решил посмотреть в амбразуру бруствера и осторожно поднялся на ступень в полный рост, сняв с плеча автомат. И в то же мгновение рядом с его головой что-то мелькнуло и упало на дно траншеи. Григорий не столько видел это, сколько почувствовал движение воздуха. В ту же секунду он повернулся и обрушил ложе приклада на что-то, что поднималось снизу ему навстречу. Раздался глухой стук, хруст, как будто кто-то наступил на ореховую скорлупу, и что-то шмякнулось на дно траншеи.
Григорий, не сходя со ступени, трясущимися руками зажёг фонарик и посветил себе под ноги. На дне траншеи лежал человек, одетый в чёрную куртку и штаны. Григорий ткнул в тело прикладом. Тело не двигалось. Григорий спрыгнул со ступени и посветил человеку в лицо. Человек был в чёрной балаклаве. Григорий взглянул на правую руку человека. В руке был зажат нож. Его лезвие отражало блеск звёзд. Не зная, убит ли человек или только оглушён, Григорий машинально и, пожалуй, из чувства опасности, которой грозил нож в руке незнакомца, снова обрушил ложе приклада на голову в балаклаве. Снова раздался хруст, но теперь громче и отчётливей.
- Роман! – вполголоса позвал Григорий.
Роман не ответил. Неужели всё ещё спал? Григорий, встревоженный молчанием Романа, ощупью передвинулся к ступени, где тот сидел. Ступень была пуста. Григорий споткнулся о тело, лежащее подле ступени. Он посветил фонариком. У Романа было перерезано горло, и чёрная кровь пузырилась, выходя из длинной раны. Григорий поднял дуло автомата вверх и дал короткую очередь. И тотчас всё вокруг осветилось светом сигнальных ракет и затрещало автоматными очередями.
- Кто стрелял? – кричал вдалеке по-арабски офицер. – Кто, шайтан вас забери, стрелял?
Внезапно всё стихло. Григорий сел на стрелковую ступень возле тела Романа. Юношу колотила крупная дрожь.
«Значит, их было двое, - думал он. - Мне повезло, а Роману – нет. Роман дремал и не успел отреагировать».
Григорию хотелось курить, но курить на передовой не разрешалось. Ещё больше ему хотелось сейчас выпить водки. Большой стакан. Залпом!
Кто-то суетился рядом, светя потайным фонарём, унося тела. Затем наступила тишина. Мохнатые звёзды с любопытством заглядывали в траншею.
Григорий не думал больше ни о чём и ничего больше не хотел. Потом пришёл египетский офицер и повел пошатывающегося юношу к автобусу.
- Водки! – потребовал Сибирцев. – Скорее!
Ему дали водки. Большой стакан и он выпил его залпом.
Очнулся Григорий в своей постели. Болела голова. Он огляделся. В палатке никого, кроме него было. Что-то было не так. Не было койки Романа. Как будто её и не было никогда. Вошёл Игорь.
- Привет! – сказал он. – Ну, ты и дрыхнешь! Вторые сутки пошли.
- Зачем? – спросил Григорий.
- Что, зачем? – не понял Игорь.
- Зачем? – повторил вопрос Григорий.
- Эй, ты не бредишь? – обеспокоился Игорь.
- Выпить есть? – спросил Григорий пересохшими губами и не узнал своего голоса. Голос был надтреснутый и глухой. Григорий прокашлялся.
- Выпить всегда есть! – философски заметил Игорь. – Щас!
Он покопался в коробке и вынул бутылку коньяка и бутылку водки.
- Что предпочитаешь?
- Пиво есть?
Игорь поставил бутылки на стол и снова покопался в коробке. Одну бутылку финского пива он открыл и передал Григорию. К другой бутылке присосался сам. Григорий выпил пива, и ему стало легче. Он откинулся на подушку.
- Вечер, день, утро? – спросил он.
- Вечер. Поговорить не хочешь?
- Нет! Не хочу!
- Захочешь, дай сигнал.
- Не захочу!
- Дело хозяйское.
Игорь лёг на свою койку и закрыл глаза.
Григорию не хотелось разговаривать о том, что произошло. Он не хотел разговаривать ни с кем. Его чуть было не убили, и он слишком остро переживал это и не хотел делиться ни с кем своими переживаниями. Он не понимал, зачем и за что? Эти вопросы он мысленно адресовал не столько израильским солдатам, сколько руководству своей армии. Но руководство его не слышало.
- Тебя, наверное, к награде представят, - сказал Игорь.
- Зачем?
Игорь открыл глаза и приподнялся на локте.
- Ты чего заладил, зачем да зачем? Затем!
- К чёрту! – пробормотал Григорий. – Всё – к чёрту!
- Да, что с тобой? Награда это хорошо. Льготы там всякие.
- Зачем?
- Тьфу, б*ядь! Ты, случаем, с бархана вниз головой не рухнул?
Григорий отвернулся к брезентовой стене, давая понять, что разговор закончен. Да и о чём было говорить? О чём рассказывать? О том, как хрустнул, как скорлупа ореха, чужой череп под прикладом автомата? О длинной ране, пузырящейся чёрной кровью, на шее Романа? О смертной тоске, которая охватила Григория, когда он сидел на дне окопа возле остывающих трупов? Об этом он не мог рассказывать. Это было глубоко личное переживание, которое он должен был избыть внутри своего сердца. Тоску постепенно вытесняла досада и злоба на бессмысленность того, что делалось вокруг и на то, что высокопоставленные ответственные люди делали вид, что то, что они приказывают другим, важно и нужно для страны, для общества, для государства.
«За что погиб Роман вдали от родины?» - спрашивал себя Григорий и не находил ответа. Смерть Романа была нелепа, случайна, бестолкова и бессмысленна. «Я мог быть на его месте, если бы задремал», - думал Григорий. «Мой кумир - Мартин Иден? Смешно! Мартин Иден с его керосинкой – мальчишка. У него не было таких проблем, как у Романа или у меня. Мартину Идену, чтобы выбиться из нищеты, не нужно было тащиться за тысячи километров в чужую страну, чтобы выполнить несуществующий интернациональный долг. Мартина Идена не посылали, не спрашивая его согласия, на передовую под миномёты и ночные ножи диверсантов».
Вдруг Григория словно подбросило на койке:
- Где моя рубаха? – заорал он. - Где рубаха?
- Да что же ты орёшь так? – возмутился Игорь. – Ты что, е*анулся? Вот твоя рубаха и штаны, на стуле висят.
Григорий вскочил и ринулся к стулу, схватил рубашку и лихорадочно ощупал её. Кошка-богиня Бастет была в кармане. Не выпала. Григорий лёг на койку, сжимая в руках рубашку.
Игорь покрутил пальцем у виска.
Кошка-богиня Бастет спросила:
- Чего ты так разволновался, я здесь, я с тобой, меня не так-то легко потерять, разве только я сама захочу потеряться, успокойся и поспи, протрезвей, не пей больше.
Григорий, слыша её мягкий мерно мурчащий голос, успокоился и заснул.
Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Григорий открыл глаза и увидел полковника Петухова.
- Ты что, зассал? – орал Петухов ему прямо в лицо. – А на позиции, кто поедет? Пушкин? Давай! Нечего третьи сутки валяться! Автобус ждёт.
Петухову было по-человечески жаль Григория. Он понимал, что парень чуть было не погиб, потерял сослуживца и убил диверсанта. Но полковник не должен был показывать личному составу свою жалость и сочувствие. Служба есть служба! Через три минуты Григорий, неумытый и голодный, уже сидел в автобусе. Через час полковник Петухов подошёл к нему и сунул в руки вскрытую банку тушёнки, большой кусок хлеба, бутылку пива и бутылку воды. Не слушая слов благодарности, он ушёл на своё место рядом с водителем. Григорий поел, выпил пиво, и почувствовал себя лучше.
Сидя ночью в окопе, он всё время прислушивался и был начеку. Но в эту ночь ничего плохого не случилось.
«Нет, - думал он, - я не зассал, но я убил человека, и это так тяжёло, что и не расскажешь никому. Они не знают: я убил четвёртого человека. Пусть один из них хулиган, двое бандитов, а четвёртый – враг, но четверо на одного человека это как-то слишком. Впрочем, солдаты на войне убивают больше. Но всё равно! Мне плохо и на душе тошно до невозможности. Жаль, Романа! Хотя у него в голове было много чепухи, и иногда он нёс вздор, но человек он был неплохой. Циничный, но неплохой. Циничный ведь не означает, что человек плохой. Иногда цинизмом прикрывают ранимую и чувствительную душу. За что погиб Роман? За кого он погиб? Кто ответит за его преждевременную и нелепую смерть? Кто-то ведь должен ответить? Кто-то ведь напишет отчёт, мол, переводчик такой-то геройски погиб при исполнении служебного долга? Какой такой долг у него в Египте? За что, за какие идеалы, и за какие цели погибают наши ребята?»
Такими мыслями терзался Григорий, прислушиваясь, не крадётся ли в ночи враг, полный решимости убить его.
Глава 9
Через два с половиной месяца Григорий вернулся в Каир. Он не считал это время потерянным, хотя ему не удалось прочесть ни строчки и не сыграть ни одной партии в шахматы. Зато он научился довольно-таки бегло говорить по-арабски на несложные темы и понимать арабскую речь солдат. Кроме того, он окреп физически, стал вынослив, умел без ропота переносить жару, жажду и голод, научился солдатской премудрости на полигоне, неплохо стрелял из пистолета, АК, миномёта и гранатомёта. Об убитом им израильтянине и об убитом израильтянином Романе он старался не вспоминать, а если внезапно вспоминал, то отгонял воспоминания. Он учился управлять своими чувствами и эмоциями, не позволяя им управлять своей душой и сердцем.
Попав снова в советскую колонию, он сразу же оказался на вечеринке. Обитатели советской колонии встретили его радостно. Ольга Алексеевна тормошила его и удивлялась его изменившейся внешности, его бронзовому загару, широким плечам и общему возмужалому виду. Волосы его выцвели под беспощадным египетским солнцем, и закудрявились ещё больше.
- Завтра же постричься и побриться! – мимоходом приказал подполковник Скороходов, хлопая Григория по спине.
- Есть!
- Ой, не надо! – запротестовала Ольга Алексеевна. – Вы же переводчик, а не солдат. Вы теперь похожи на египетского бога с этой золотой бородой и усами. Только вот не помню, какого.
- Гор! – хитро улыбаясь, подсказал муж Ольги Алексеевны, полковник Елисеев.
- Да, точно! – воскликнула Ольга Алексеевна, - Юный и прекрасный Гор!
Григорий налил себе пива и сел на диван, точно на то место, где когда-то сидел с Сонечкой.
Он наблюдал за всеми, кто находился в поле его зрения. Его поразил вид полковника Фёдорова и его жены Татьяны Сергеевны. Они исхудали, одежда висела мешком на их тощих фигурах, щёки впали.
«Что это с ними, - думал Григорий. - Когда я уезжал, они были худыми, но выглядели нормально. Теперь же они выглядят, как живые скелеты. Больны они, что ли?»
Вдруг он увидел полковника Петухова и Сонечку. Они вошли, держась за руки. Сонечка пополнела и прекрасно выглядела. Её окружили женщины. Петухов огляделся, налил себе пива в стакан, и подошёл к Григорию. Тот встал.
- Сиди!- разрешил Петухов. – Ты в порядке?
- Да! Спасибо! Вполне, - отвечал Григорий. – Антон Кириллович, скажите, а что это с полковником Фёдоровым и его женой? Они больны?
Петухов усмехнулся и сел рядом.
- Да, они больны. Это пиастрит: страсть к накопительству денег.
- От слова – пиастры?
- Совершенно верно. Можно назвать фунтизм от фунты. Но в колонии прижилось слово пиастрит. Не приведи Бог заболеть этой болячкой! Люди, заболевшие пиастритом, мало едят, перестают тратить деньги на свои нужды и развлечения. Обрати внимание: Фёдоровы никогда не приносят свой паёк, Они его продают. Копят денежки на жизнь в Союзе. Хотят быть богатенькими буратинками. А в Союзе будут покупать в «Берёзке» на сертификаты холодильники и магнитофоны, и продавать за рубли втридорога.
- Спекулировать?
- Совершенно верно, спекулировать. Если, конечно, доживут до Союза. Рассказывают, была тут до нас пара. Заболели пиастритом. Их вывезли из Египта в цинковых гробах.
- Почему начальство не вмешается? Их надо спасать.
- Кто их будет спасать? Начальство и само заболеть может. Пиастрит заразен и не лечится.
- Ну, может, поговорить с ними. Убедить.
- Ты думаешь, с ними не разговаривали, не убеждали? Бесполезно! Они не слушают никого. Жадность непереубедима и непобедима. Следи за собой. Как только захочется начать экономить на еде и развлечениях, всё! Ты заболел.
- Мне это не грозит.
- Они тоже думали, что им это не грозит. А потом – хрясь! И в дамки!
- Я понял. Спасибо вам за объяснение.
- Не за что, - Петухов хлопнул тяжёлой ладонью по колену Григория, допил пиво и ушёл в другой конец комнаты, где щебетали женщины.
Григорий посидел для приличия ещё пять минут и ушёл к себе. По дороге он размышлял, что пиастрит это порождение бедности, увидевшей реальную возможность обогатиться. Он дал себе слово, что никогда не станет экономить на еде, одежде и развлечениях. Пиастрит – уродство, извращение. Деньги созданы не для коллекционирования, а для удобства жизни
А ещё Григорий думал: хорошо, что он не любил Сонечку и теперь бывшие отношения с ней не причиняют ему боли. Просто, любовная интрижка. О беременности Сонечки он предпочёл не думать. Он не знал, что об этом думать. Он отложил это – на потом.
Снова потянулись рабочие будни, прерываемые вечеринками, экскурсиями в музеи, поездками на Красное и Средиземное море. Григорий тянул лямку, отсчитывая месяцы, недели и дни до возвращения в Союз. Он затосковал по трескучим сибирским морозам, по прозрачной холодной Ангаре, по Байкалу, по кедровым шишкам и пельменям. Он захотел увидеть мать, братьев и сестёр. Он хотел сделать для них что-нибудь приятное и полезное. Ему оставалось доработать месяц, а он уже воображал, что садится в самолёт. Он купил на рынке каждой сестре и матери по разноцветной галабее, и кашемировые шали с древнеегипетскими рисунками, Марине Игоревне статуэтку бога Тота из слоновой кости. Елизавете Петровне и Анне статуэтки бога Гора из дерева, а братьям, Жене и его отцу по алебастровому кубку, а Татьяне Николаевне кашемировую шаль с пирамидами и Сфинксом.
Подарки были со смыслом. Сёстры любили наряжаться, а возможностей для этого у них не было. Матери давно не мешало обновить гардероб. Марине Игоревне полагалась статуэтка бога Тота, обучившего людей читать и писать. Статуэтки бога Гора для Елизаветы Петровны и её дочери были напоминанием о самом Григории, а кубки из алебастра для мужчин имели вполне практическое значение: из них можно было пить вино. Татьяна Николаевна могла выгуливать шаль, сидя на месте вахтёра, перед всеми студентами, и на зависть студенткам.
Каждый вечер Григорий ложился в постель с радостным ощущением, что скоро он будет дома. Под домом он разумел Иркутск, институт, родительский дом. И ещё он начал задумываться, где он будет жить, потому что собственного дома у него не было.
«Первые дни можно будет пожить у матери, - думал он. - А там будет видно». Что там будет видно, ему самому было неясно. Однако постепенно в его голове стал складываться план. Юноша был уверен, что всё образуется.
В этот вечер он тоже ложился в постель с радостным ощущением, что таких вечеров становится всё меньше и меньше. Он откинул простыню и услышал голос кошки-богини Бастет:
- Осторожнее! Опасность!
- Какая может быть опасность в собственной постели, - засмеялся Григорий, лёг и начал заправлять полог. И мгновение спустя его ногу выше колена пронизала нестерпимая боль такой силы и остроты, что он закричал, вскочил, зажёг свет и увидел на постели чёрного скорпиона с жёлтыми пятнышками на сочленениях лапок. Скорпион был не менее десяти-двенадцати сантиметров в длину. Григорий схватил со стола свою дубину и с яростью обрушил её на насекомое. Затем, скрипя зубами от боли, он осмотрел ногу. Ткани вокруг кровоточащей ранки стремительно опухали и краснели. Григорий вспомнил, что у него была походная аптечка, которую он брал с собой на позиции. Он вытряхнул содержимое вещевого мешка на пол. Со стуком выпала аптечка, чёрная коробочка с красным крестом на крышке. Григорий открыл её и вытряхнул содержимое на пол. Среди блистеров с таблетками он нашёл анальгин и разжевал таблетку. Потом выпил воды. Боль не унималась. Хуже того, Григорий почувствовал головную боль и обнаружил, что при движении у него появляется головокружение.
Григорий боялся ядовитых змей и слышал от Амина, что они заползают в жилища людей. Но скорпиона в постели он никак не ожидал и не знал, что предпринять. Он знал, что скорпионы бывают безвредными, и бывают ядовитыми. Судя по первым признакам, его ужалил ядовитый скорпион. Григорий почувствовал, как бешено у него бьётся сердце.
«Я не боюсь, - сказал он себе. - Отчего это? Что происходит?»
- Скорее! - сказала кошка-богиня Бастет. - Скорее беги к соседям! Я пыталась прогнать скорпиона, но у меня не получилось. Беги! Проси помощи!
Григорий, хромая, выбежал из бунгало и побежал по дорожке к ближайшему бунгало Петуховых. Он вбежал на веранду и стал стучать кулаком в закрытую дверь. Через некоторое время в доме вспыхнул огонь, и голос Петухова спросил за дверью:
- Кто там?
- Это я, Григорий Сибирцев! Мне нужна помощь.
Дверь распахнулась, и Петухов увидел сидящего на пороге Сибирцева, держащегося за ногу обеими руками.
- Что? – воскликнул Петухов, - Змея?
- Скорпион!
Петухов втащил Григория в бунгало и крикнул:
- Соня! Лёд! Скорее!
- Зачем? – спросил Григорий, лёжа на боку и подтягивая колени к подбородку.
- Лёд! – гремело над его головой. – Преднизолон! Звони генералу!
- Зачем? – удивлённо переспросил Григорий, вытягиваясь во весь рост. – Я хочу спать!
Он опустился в тёплую воду Красного моря и поплыл, разгоняя разноцветных рыбок. Ему было хорошо и покойно, как никогда. Он посмотрел вперёд и не увидел берег. Тогда он посмотрел назад и позади он не увидел берег.
«Как хорошо, - подумал он. - Море безбрежное. Жизнь безбрежна. Мартин Иден тоже уплыл в океан. Надо нырнуть».
И он нырнул в тёмную глубину и некоторое время плыл, удивляясь, что легко дышит под водой. Единственно, что ему мешало, так это какой-то шум, доносившийся до него сквозь толщу воды, как будто, по поверхности моря шёл корабль. И чтобы не быть затянутым в работающие винты, Григорий нырнул ещё глубже. Но через некоторое время ему стало трудно дышать. И он посмотрел вверх. Сквозь тёмно-зелёную толщу воды пробивался рассеянный золотой свет. И он поплыл наверх – за воздухом и к солнцу. А потом всё исчезло. И не слышал Григорий Егорович, как кричала и плакала Сонечка, как матерился встревоженный Петухов, пытаясь привести его в чувство, как подъехал автомобиль, вызванный генералом, как Петухов и Скороходов, матерясь, тащили его к автомобилю и запихивали на заднее сиденье, и как мчался автомобиль по улицам Каира в госпиталь.
В госпитале Григорий впал в кому. Ему ввели сыворотку и стали ждать.
Григорий вынырнул на поверхность из толщи воды, где, задыхаясь, пребывал двое суток после того, как его ужалил скорпион. Он вынырнул и открыл глаза. И увидел белый высокий потолок. Григорий скосил глаза вправо и увидел металлическую белую стойку с двумя бутылками в держателях. От бутылок, перевёрнутых вниз горлышками, тянулись вниз две трубки.
- Зачем? – спросил Григорий шёпотом.
- Проснулся, - услышал он английскую речь. Голос был женский.
- Красавчик! – ответил другой женский голос. – Прямо Геракл! Жаль, что русский.
- Не жаль! – ответил по-английски Григорий. – Дура! Мне нравится, что я русский.
Он приподнял голову, но никого не увидел в палате. Женщины дали стрекача. Григорий усмехнулся. «Сёстры милосердия, должно быть, - подумал он. - Или няньки». Пришёл молодой красивый араб, толкая перед собой стеклянный столик на колёсиках. На столике были разложены предметы ухода за больным, и стояла закрытая фаянсовая чашка с носиком. Араб сел на постель рядом с Григорием, ловко взбил подушку, и освежил его лицо, шею и грудь горячими ароматными салфетками. Затем он поднёс к его лицу чашку, предлагая попить. Григорий сжал губами фаянсовый носик чашки и сделал глоток. Это была не вода, а восхитительный куриный бульон. Григорий почувствовал, как он голоден. Он с наслаждением пил, жмурясь, как кот, а молодой араб ласково улыбался, глядя, как он пьёт. Потом он вытер губы Григория салфеткой и ушёл.
Вскоре явился врач, толстый пожилой араб в галабее, а вместе с врачом полковник Петухов.
Врач послушал сердце Григория и улыбнулся ему.
- Карашо! – сказал он по-русски и вынул иглу из его вены.
- Очнулся? – спросил Петухов. – Вот, и ладушки! Давай, собирайся! Тут долго не разлёживаются. Всё денежек стоит. Ты уже тут третий день. В копеечку государству каждый день влетает. Можешь встать?
Григорий осторожно сел. Комната поплыла вокруг него и, наконец, остановилась. Петухов бросил ему на колени одежду.
- Давай, одевайся, и пойдём.
Григорий медленно оделся, и, когда наклонился, чтобы надеть штиблеты, голова снова закружилась. Усилием воли Григорий остановил кружение предметов вокруг себя и встал. Слабость во всём теле и в ногах пошатнула его.
- Эй, - сказал Петухов, подхватив Григория, - какого хрена! Давай, приходи в себя. Подумаешь, какой-то говённый скорпион укусил! Кстати, ты его своей дубиной по простыне размазал. Простыню я сжёг. Ну, как?
Григорий слабо улыбнулся врачу и пошёл к двери.
- Молодец! – сказал Петухов, идя рядом. – Внизу нас ждёт машина. Генерал велел тебя довезти и дал тебе трое суток отваляться дома. Можно было бы и в госпитале, да дорого дерут, капиталисты проклятые. За всё дерут! За осмотр! За уколы! За койку! За бульон! Ничего! Отваляешься дома. Амин и Ольга Алексеевна за тобой присмотрят.
Дома Григорий почувствовал себя гораздо лучше. Его встретил сияющий и лоснящийся Амин, которому Петухов передал с рук на руки Григория и ушёл по своим делам.
Амин провёл Григория в спальню, и тут начались проблемы. Григорий хотел лечь, и не мог лечь. То есть, он мог, но, едва он ложился, как тотчас вставал и тревожно осматривал постель. В каждой складке простыней ему мерещился скорпион. Амин по его просьбе перетряхивал матрац и простыни, осматривал подушку, затем застилал постель, разглаживая каждую складку, но едва Григорий ложился, как снова вставал. В четвёртый раз Амин не стал перетряхивать постель.
- Я знать, - объявил он. – Я сейчас.
И исчез, оставив Григория стоящим посреди спальни.
Через полчаса Амин притащил гамак. Он подвесил его на крюки. Один крюк был вбит в стену бунгало, другой в ствол высокого мощного платана, росшего рядом. Видимо, предшественник Григория использовал гамак. Амин вывел Григория из бунгало:
- Лежать! Безопасность! Комфорт!
Григорий лёг в гамак и успокоился. Амин принёс ему столик, кошку-богиню Бастет, самоучитель арабского языка и шахматы. А затем притащил огромный арбуз. Указывая на платан, Амин сказал:
- Нут! Нут охранять Хозяина!
Григорий знал, что Нут у древних египтян это богиня неба.
Ночь Григорий провёл в гамаке, завернувшись с головой в кисею полога.
Он провёл в этом гамаке три восхитительных дня и три ночи.
Днём его по очереди навещали обитатели (в основном, обитательницы, потому что их мужья были на работе) советской колонии и несли фрукты, свежий куриный бульон и международные новости. Некоторые новости уже успели состариться, но Григорий всё равно терпеливо выслушивал их по нескольку раз на дню. Особенно всех волновало заявление о невозвращении в СССР дочери Сталина Светлины Аллилуевой и смерть космонавта Владимира Комарова во время приземления. Все ругали Аллилуеву и жалели Комарова.
Сибирцев помалкивал. Поступок Аллилуевой не вызвал в нём никаких эмоций. Смерть Комарова задела его больше.
Оставшись один, он много размышлял. События на позициях и укус скорпиона перенаправил его мысли на тему смерти. Он почти не думал теперь о своём будущем, о карьере, о женщинах, о странностях своей судьбы. Дважды он ощутил холодное дыхание смерти и понял, как хрупок и слаб человек. Смерть перечёркивает все надежды и все планы на будущее.
«Зачем тогда всё?» - спрашивал он себя. Спрашивал и не находил ответа.
На третий день его посетил полковник Фёдоров.
- Лежи, - сказал он, когда Григорий сделал попытку встать при его появлении.
Амин принёс посетителю стул.
– Я вот, зачем пришёл, - сказал Фёдоров, усаживаясь. – Ты что собираешься делать, когда вернёшься в Союз?
- Сдам выпускные экзамены, получу диплом.
- Ну, это понятно. А потом? Есть у тебя планы?
- Получу распределение.
- Куда?
- Не знаю.
- Не хочешь остаться в армии? Генерал даст рекомендации. Такие люди, как ты, нужны в армии. Получишь звание и всё такое. Вступишь в партию. Сделаешь карьеру.
- Такие люди, как я?
- А что тебя удивляет? Ты хорошо себя показал во всех отношениях. Кстати, тебя представили к награде.
- За что?
- А ты, будто бы, не знаешь! Не придуривайся.
- А что я буду делать в армии?
- Будешь военным переводчиком. Это лучше, чем на гражданке. Будешь продвигаться по службе. Опять же, заграничные поездки. Будешь обеспечен. Вот, смотри: мне ещё пятидесяти нет, а я скоро буду генералом, двое сыновей с «Волгами», у меня и у жены по «Волге», квартиры, опять же, у всех есть, и мебель не из фанеры, и на чёрный день хватит. И внукам останется. Ну, так как?
Григорий глядел на впалые щёки полковника Фёдорова и жалел его. Доживёт ли он до производства в генералы? И ещё он вспомнил, как папаша выбросил медали за участие в войне на помойку после реформы Хрущёва, и как дети эти медали подобрали и сделали игрушками.
- Я подумаю, - вежливо сказал он, отводя взгляд, чтобы полковник Фёдоров не прочёл в его взгляде жалость и скептицизм.
- Давай, парень, думай. В армии всё чётко, всё правильно. Начнёшь, а дальше, как говорится, сама пойдёт. Номера московских телефончиков я тебе записал. Экзамены сдашь, и позвонишь. Будем действовать через иркутский военкомат. Форма армейская, опять же, тебе, чертовски, идёт. Девки будут кипятком писать. Бери любую!
Фёдоров вынул из кармана рубашки бумажку с номерами московских телефонов и отдал Григорию. Тот с вымученной почтительностью принял бумажку.
- Ну, давай, выздоравливай! Завтра можешь приступить к работе?
- Могу!
- Вот, и ладушки! Давай!
Полковник Фёдоров дружески хлопнул костлявой рукой по плечу Григория и ушёл.
Глава 10
Полковник Фёдоров ушёл, а Григорий впал в задумчивость. Служение в армии, армейская карьера не входили в его планы. Григорий знал, что после выпускных экзаменов его призовут на год и с этой перспективой он смирился. Всех призывали, почему он должен быть исключением? Год он мог выдержать. Но всю жизнь – нет! Конечно, полковник Фёдоров был прав в том, что жизнь Сибирцева в армии была бы обеспечена, а дорога пряма и гладка, как гладильная доска. Но Григорий не хотел зависеть от чужих приказов. Он хотел независимости, понимая, впрочем, что независимость на гражданке тоже относительна. Всегда будут над тобой начальники. Но всё-таки на гражданке было больше манёвренной свободы. Начальника всегда можно было послать, если бы не понравился его приказ.
Нет, армия не годилась. Надо было только мягко увильнуть от предложения. Это было нетрудно. Просто, не позвонить по телефонам на бумажке никогда.
Затем мысли Сибирцева перескочили на полковника Петухова. Петухов проявил благородство, заботясь о любовнике своей жены. Он не переложил ответственность за его жизнь на кого-то другого, хотя мог и имел на это полное право. Григорий испытывал благодарность за свою спасённую жизнь, но выразить её, не смел, да и не умел. Он понимал, что в ответ Петухов скажет что-нибудь грубоватое или даже разозлится, потому что с точки зрения Петухова, он не совершил ничего сверхъестественного. Напротив, он совершил естественный поступок: к нему пришли за помощью и он помог. Для Сибирцева оставалось загадкой поведение Петухова, не отвергшего жену за измену и с поразительной лёгкостью принявшего чужого ребёнка. За этим поступком крылась какая-то тайна, недоступная для Григория. Он решил не ломать голову. Надо принять всё, как есть. Он обещал Петухову, и он исполнит обещание. Если Сонечка пришла к нему беременной от мужа, то зачем она сказала, что муж импотент? Зачем она хотела избавиться от ребёнка? Ну, да ладно! Пусть сами разбираются. Но Петухов – мужик правильный.
Оставшиеся три недели Григорий работал, спустя рукава. Не потому что он плохо относился к своим обязанностям, а потому, что чувствовал физическую слабость, усугубляемую зноем. Напоследок он съездил с другими сотрудниками на Красное море и наплавался власть. И ещё он устроил прощальную вечеринку.
На вечеринку собрались все, кто был свободен. Не пришёл Петухов, потому что он отбыл на позиции. Зато пришла Сонечка, располневшая и очаровательная. Григорий, беседуя с гостями, изредка взглядывал в её сторону, опасаясь, что она это заметит. Но она увлечённо что-то рассказывала окружившим её женщинам и не видела взглядов, которые бросал на неё бывший любовник. Когда пришла пора прощаться, гости потянулись к выходу, желая Григорию всяческих успехов. Последней выходила Сонечка. Она подала Григорию руку и пожелала счастливого пути. И Григорий почувствовал что-то в своей руке. Он сжал кулак. Сонечка ушла. Григорий разжал кулак и увидел на своей ладони свёрнутую записку. Он развернул её. «Отец ребёнка – ты. Петухов был ранен на войне в пах. Сожги». Григорий прошёл на кухню, зажёг спичку и спалил записку в металлической раковине. Затем смыл пепел водой.
Всё встало на свои места. Всё объяснилось. Тайны больше не было. Вот почему с такой лёгкостью Петухов простил жену и принял её беременность, и счёл ребёнка своим. Он не мог иметь детей, но он хотел ребёнка и хотел семью. Он принял семя Григория и оставил себе.
Григорий собрал чемоданы и лёг в постель, предварительно проверив, нет ли в ней посторонней живности.
Наутро он исполнил все формальности и во второй половине дня вылетел в Москву. Он остановился в гостинице «Золотой колос», где на три дня для него был забронирован номер. Григорий хотел поближе познакомиться с Москвой. Знакомство он начал с ВДНХ, так как выставка была рядом с гостиницей. Григорий понимал, что за три дня он увидит немного. Поэтому, посмотрев на фонтан «Дружба народов», он поехал в центр столицы, побродить по улице Горького, увидеть Ленинскую библиотеку, Большой театр, храм Василия Блаженного, Исторический музей. Он упивался шумом и суетой большого города, в котором кипела жизнь. Набегавшись днём, вечером он падал в кровать, но, прежде чем упасть, тщательно проверял, нет ли кого-нибудь в складках постели. Вряд ли в Москве водились скорпионы. Эта привычка – проверять постель - укрепилась в юноше надолго.
Григорий решил не лететь в Иркутск самолётом. Он купил билет на поезд дальнего следования в купе СВ. Он хотел посмотреть на свою страну хотя бы из окна вагона.
Поезд дальнего следования отходил с Ярославского вокзала. Григорий вошёл в купе и осмотрелся. Два мягких спальных места. Свежее постельное бельё. Всё чистенько и аккуратно. Хоть бы с попутчиком повезло, подумал Григорий, устраиваясь на своём месте. Едва он сел, как вошёл мужчина странноватого вида, худой, среднего роста, с круглым румяным лицом. Мужчина втащил за собой громадный чёрный чемодан с наклейками, и, пыхтя и отдуваясь, сел, вынул носовой платок в чёрную и белую клеточку и принялся отирать пот с лица и шеи.
- Здравствуйте, - наконец поздоровался он и, привстав, протянул для пожатия руку. – Арсений Вячеславович Пегасов. Можно просто Арсений. Или Сеня. Инженер. Собираюсь стать режиссёром. Учусь во ВГИКЕ
«О, боги, - подумал Григорий. – Только режиссёров мне и не хватало!»
- Здравствуйте! Георгий! – отвечал Григорий, брезгливо пожав холодную, как замороженная рыба, руку соседа по купе. И тотчас сунул руку в карман, чтобы незаметно вытереть её о свой носовой платок. Он не хотел называть незнакомцу своё настоящее имя и профессию. Кому какое дело до его настоящего имени, а также до рода занятий. Он не в милиции, чтобы отчитываться.
- Георгий! – кудахтал высоким, почти женским голосом Сеня. – Какое обворожительное имя! Георгий! Я бы хотел, чтобы меня назвали Георгием. Земледелец! Победоносец! Но назвали Арсением. Арсений, знаете ли, тоже обворожительное имя - мужественный, мужчина! Кто вы по профессии? Погодите, я угадаю. Вы в возрасте студента, а едете в дальний путь в дорогом купе СВ. Следовательно, у вас есть деньги. Вы – спортсмен! Вы – чемпион! Где-то в газетах я видел вашу фотографию! Да, это вы! Тяжелоатлет, кажется. Или борец. Обворожительно! Какая фактура! Какая фигура! Какие мускулы! Какой рост! Да вы просто советский Геракл! Какой у вас рост? Дайте, я угадаю. Примерно 190. Я угадал?
- Почти. 192.
- Обворожительно! Я всегда угадываю! Я всегда прав! Так вы тяжести поднимаете или борец?
- Я боксёр, - хмуро глядя в голубенькие глаза Сени, отвечал Григорий.
- Я почти угадал. Тяжёлый вес. Нет, полутяжёлый. Нет, тяжёлый. Сколько в вас килограммов?
- Девяносто! – отвечал Григорий, удивляясь, зачем незнакомцу знать, количество его килограммов.
- Я угадал. Тяжёлый. Обворожительно! Не то, что я! Прискорбно, но факт, - захихикал Сеня. – Зато я стану хорошим, нет! отличным кинорежиссёром. Это у меня в крови. У меня мозги и хватка, дай бог всякому! И образован я всесторонне. Каждому – своё. Да-с! И буду талантливым кинорежиссёром. У меня столько идей! Охренеете, когда узнаете. Кстати, а не выпить ли нам по рюмочке? Что предпочитаете? Водку? Коньяк? Шампанское?
- Чай! – мрачно сказал Григорий. Поезд тронулся. Впереди было трое с половиной суток пути.
«Интересно, до какого города катит этот Сеня? Скорее бы уж он выкатился из купе. Не успели отъехать, а он уже надоел до чёртиков».
- Ах, шутник! Обворожительно! Вы же не на соревнованиях. Надо же когда-то и расслабиться. Где, как не в поезде и расслабляться! Будем пить арманьяк. Гасконь! Солнце! Монахи! Дубовые бочки! Восхитительный вкус!
Сеня открыл чемодан, порылся в его недрах и извлёк наружу бутылку арманьяка и поставил на столик. Затем извлёк на свет кожаный продолговатый футляр на молнии. В футляре оказались маленькие металлические стопочки. Сеня вынул две штуки и поставил рядом с бутылкой.
- Закуска ваша! – объявил он.
- Закуски нет! – объявил Григорий. – Закуска в вагоне-ресторане.
- Конечно! – засуетился Сеня. – Чемпионы только в ресторанах обедают. Щас, мы всё устроим.
Он нажал кнопку, и через некоторое время появилась строгая проводница. Сеня с учтивостью объяснил, что ему надо. Проводница исчезла.
- Щас, всё будет! – объявил Сеня. – Я знаю, как разговаривать с простым народом. Я, знаете ли, люблю народ. Видите, я с вами сразу нашёл общий язык.
Вскоре официант из вагона ресторана принёс громадное блюдо с нарезками из различных сортов колбасы, чёрную икру и масло, столовые приборы и тарелки. Сеня потирал руки от удовольствия.
- Деньги давай! – сказал он Григорию. – Официант ждёт.
Официант и в самом деле ждал, когда клиенты раскошелятся.
Григорий, скрипя зубами, достал бумажник. Вся эта роскошь не входила в его планы.
- Молодец!- сказал Сеня, когда официант ушёл. – А теперь, давай пировать.
И Сеня принялся орудовать вилкой и ножом, ловко намазывая куски белого хлеба маслом и икрой. Затем он налил себе и Григорию по стопочке арманьяка.
- Ну, со знакомством! Наливай себе сам, я не виночерпий.
Сеня опрокинул в рот содержимое стопочки и принялся за бутерброды.
Григорий пригубил арманьяк и поставил стопку на стол. Напиток был хорош, но в планы Григория не входило напиваться в компании чужого человека. Но, как оказалось, это входило в планы Сени. Он отправлял в рот стопку за стопкой, пока не обнаружил, что стопка Григория полна.
- Ты чего? – удивился Сеня, перестав жевать.
- Не хочу!
- А почему не ешь?
- Не хочу!
- Ну, как знаешь! А я, вот, хочу! Я всегда хочу! Чертовски вкусно!
Сеня посмотрел на свои дорогие наручные часы и вытащил из бокового кармана белую коробочку, из коробочки красную пилюлю и запил арманьяком.
«Уж не наркоман ли он?» - подумал Григорий. Сеня, между тем, вытащил из кармана стеклянный пузырёк, вытряхнул на ладонь жёлтую пилюлю и снова запил арманьяком.
«Да, кто же он?- думал Григорий. - Наркоман? Больной? Алкоголик?»
Он смотрел, как Сеня ест и пьёт и радовался, что тот молчит. Но, наконец, Сеня съел всю икру, и добрую часть того, что лежало на блюде, откинулся на спинку дивана и сказал:
- Хорошо сидим!
И его снова понесло.
- Смотрю я на тебя и думаю, почему такая фактура пропадает зря! Зачем тебе бокс? Скоро состаришься, и тебя выставят с ринга вон. И куда ты? В тренеры? Давай, лучше, я тебя с такой-то фактурой в кино пристрою сниматься! У меня знакомых в кино – тьма-тьмущая! Всех знаменитостей знаю, Стриженовых братьев, с Куравлёвым «на ты», с Тихоновым водку пили, и с Евстигнеевым, да со многими. Они меня все знают, все уважают. Я частенько в ЦДА захаживаю. Знаешь, что такое ЦДА? Не знаешь! И откуда тебе знать! Ты же боксёр! Центральный дом актёра. Ресторан там хорош! Все актёры и актриски там собираются. У меня там столик постоянный. Мимо идут, ко мне подсаживаются, рюмочку выпить. Спрашивают: как ты Сеня? Отвечаю, да так как-то, вроде хорошо. Да, Сеня всегда в порядке! Вот это люди! В доску, свои люди! Не чванятся, как ты, чемпион. Пить со мной не хочешь.
- Режим!
- Да, кому он нужен, твой режим! Тренера рядом нет, можно и позволить себе. Ты далеко едешь?
- Далеко.
- Ага! Говорить не хочешь. Тайны разводишь. А я в Иркутск. К мамаше в гости. Я ведь в Москве живу. От мамаши далеко. Иногда навещаю. Мамаша у меня обворожительная тётка. Юрист! Но к*рва! Строгая! Никому спуску не даёт. Мне, тем более. А к себе не строгая. Бл*дь, любовника завела. Недельку погощу, и в Москву. Назад! Прочь от мамашиных правил. Зае*ала она меня своими правилами. Я, знаешь ли, баб не люблю. Дуры они, бабы-то. Хоть мамаша и умная, а всё одно – бл*дь и баба! Что одно и то же! Бабам не верь! Знаю, что говорю.
Сеня захихикал. Он заметно опьянел, но снова потянулся к бутылке.
- Выпить у неё в доме – низя! Это нормально? Следит, сука, за каждым шагом. Все говорят: мать, мать! Святая женщина! А что мать? Если вдуматься, то все мы в ней побывали. И муж и дети. Улавливаешь мысль? Откуда святость-то, если все мы в ней побывали? Я вот что думаю, все бабы – существа специфические и зловредные. Знаешь, сколько их у меня было! Считать перестал. Сбиваюсь со счёта. Деньги любят! Власть любят! Вот, актриски – существа обворожительные! Но такие бл*ди. Я щас расскажу тебе. Волосы дыбом от их бл*дства!
И Сеня принялся рассказывать заплетающимся языком такие интимные подробности из жизни знаменитых актрис, словно он находился рядом с каждой из них во время их любовных похождений.
Пока Сеня пересказывал заезженные московские сплетни про актрис, Григорий размышлял, что за экземпляр человеческой породы сидит перед ним и безудержно врёт и хвастает. Перед ним сидело воплощение Хлестакова, существо закомплексованное, бездарное, наглое, жадное. Было что-то странное во внешности Сени. Григорий изучал его, как учёный изучает неизвестную науке зверюшку. Поражали маленькие кисти рук. Это были женские ручки. Они не могли принадлежать мужчине. Григорий специально уронил нож и наклонился поднять его. Под столиком он взглянул на ноги Сени. Обувь была от силы 38 размера. Нога для мужчины маленькая. Голос высокий, слегка визгливый. Иногда, спохватившись, Сеня специально понижал его, но всё равно это не был мужской голос даже на низких нотах. Кожа на лице гладкая с нежным девичьим румянцем. Эта кожа не знала бритвы. На этом лице никогда не пробивалась мужская щетина.
«Кто же ты? - думал Григорий. - Переодетая баба? Гермафродит? Гомосексуалист? Нет, баба отпадает. Зачем бабе прикидываться мужиком? На гомосексуалиста он тоже не похож. Наверное, гермафродит, притворяющийся мужиком».
Между тем, Сеня опустил голову на грудь и задремал.
На первой же остановке в Рязани Григорий вышел подышать на перрон. Когда он вошёл в вагон, Сеня лежал на своём диване и храпел, как трактор. Так он храпел до утра. Утром он вскочил, и вытащил из недр чемодана вторую бутылку. На этот раз молдавский коньяк с белым аистом и белой виноградной кистью на этикетке. Первым делом Сеня опохмелился. И принялся закусывать колбасой, что оставалась на блюде. Потом он принялся закидывать в рот стопку за стопкой.
- Хочешь? – кивнул он на бутылку.
- Нет! – отвечал Григорий, одеваясь.
- Ты куда? – полюбопытствовал Сеня.
- Мы уже на «ты»?
- А что? Мы с Тихоновым на «ты». Что же мы с тобой церемониться будем?
- Я завтракать.
- Я с тобой. Только вот, морду умою.
Пока Сеня мылся и причёсывался, Григорий скрежетал зубами от злости.
«Прицепился! Это надо же, как не повезло с попутчиком!»
Тем не менее, Григорий дождался, когда Сеня приведёт себя в порядок, и они отправились в вагон-ресторан. Григорий заказал себе лёгкий завтрак: сыр и кофе. Сеня заказал себе салат из помидоров и огурцов, котлеты с картофельным пюре, чай, пирожное и сто грамм водки.
- Как ты это пьёшь? – подивился Сеня, уловив запах кофе. – Явно же дерьмо! Вот я пил кофе …
И Сеня принялся описывать, какой необыкновенный кофе ему подавали в ЦДА.
Когда завтрак закончился, официант принёс счета. Сеня заглянул в свой счёт и полез во внутренний карман пиджака. Но ничего не вынул оттуда. Похлопал себя по боковым карманам.
- Вот, чёрт! Бумажник забыл в купе. Слышь, Гриша, заплати за меня, я тебе потом отдам.
Григорий расплатился по счетам, и они вернулись в купе, где Сеня снова взялся за коньяк и сплетни, а о долге «забыл». Григорий не напоминал о нём. Он вынул шахматы.
- Сыграем?
- Давай! Только у меня первый разряд по шахматам. Я скоро в гроссмейстеры выйду. Мне с тобой, боксёром, как с ребёнком играть. Спортсмены ведь все тупые. Это я не о тебе. Это я вообще.
- Дети бывают разные, - загадочно усмехнулся Григорий.
Он расставил фигуры на складном шахматном поле. Ему достались белые. Через полчаса Сеня тупо смотрел на фигуры, подперев голову руками, Ему был поставлен великолепный мат: В голубеньких глазах Сени читалась растерянность.
- Этого не может быть! – повторял он. – Я технарь, а ты какой-то зачуханный боксёр, хоть и чемпион. Я проиграл, потому что выпил коньяку. Если бы я не выпил, то я поставил бы тебе мат. Потому что я почти гроссмейстер, а ты – боксёр. Я технарь. У меня диплом Политехнического института. Я инженер. Можно сказать, испытатель. Я не могу проиграть боксёру.
- И что ты испытываешь?
- Не твоего ума дело. Что надо, то и испытываю. Зачем ты шахматы складываешь? Давай, сыграем ещё одну партию.
В кармане рубашки Григория хихикала кошка-богиня Бастет.
- Сыграем! – канючил Сеня.
- Нет! – отрезал Григорий. - Лучше расскажи, как ты тебя, технаря, занесло в кино? Не лучше было бы оставаться инженером?
- Любовь с детства! Ты, вот, с детства, бокс любишь, а я кино.
Сеня вытащил из глубин своего чемодана бутылку «Столичной», откупорил её и хлопнул полстакана. Григорий наблюдал.
«Интересно, сколько ещё бутылок в его чемодане? И есть ли там вообще что-нибудь, кроме бутылок?»
Сеня занюхал водку рукавом пиджака. Затем снял его, начал аккуратно складывать, но руки его не слушались. Он уронил пиджак на пол, а, когда поднял его, из внутреннего кармана выскользнул толстенький кожаный бумажник. Сеня этого не заметил. Но заметил Григорий. Он поднял бумажник и заглянул в него.
- Дай, дай, дай! – требовал Сеня и тянул к бумажнику руки.
- Твой? - спросил Григорий, одной рукой держа бумажник, а другой рукой удерживая на месте за плечо Сеню.
- Мой! Мой! Мой!
- Ты же сказал в ресторане, что забыл бумажник в купе. А он всё это время сидел у тебя за пазухой. Врать нехорошо!
Григорий вынул из бумажника несколько крупных купюр.
- Это за икру, которую я оплатил, но не ел. Это за блюдо с колбасными нарезками, которое я оплатил, но не ел. А это за твой обед, который я оплатил. Думаю, так будет правильно. Всё по счетам. Можешь проверить. Держи!
Григорий переложил купюры в свой бумажник из зелёной крокодиловой кожи и передал найденный на полу бумажник владельцу.
- А ты жлоб! – взвизгнул Сеня.
- Я жлоб? – поразился Григорий. – А как тогда назвать тебя? Я не обязан тебя, постороннего человека, кормить на свои деньги.
- Жлоб! – убеждённо повторил Сеня. – У тебя вон бумажник из крокодиловой кожи. И туфли! Угостить приятеля денег пожалел!
- Ты мне - не приятель. Ты – попутчик.
Сеня обиделся, надулся и хлопнул ещё полстакана водки.
- Закусить нечем, - пожаловался он.
- Закажи, - посоветовал Григорий. – Только, будь добр, сам и оплати. С меня ты больше и рубля не получишь.
- Жлоб! – пробормотал Сеня. – Боксёр, он и есть боксёр!
- Что ты имеешь против боксёров? – угрожающе поинтересовался Григорий, поглаживая кулак правой руки ладонью левой.
- Ладно! Проехали! Всё равно я тебя снимать хочу! Не пропадать же такой фактуре. Режиссёры тебя у меня рвать будут. Станешь знаменитым не только в спортивных кругах. На всю страну знаменитым станешь. И всё, благодаря мне! Счастье тебе привалило, а ты жлобишься! Я всех режиссёров в Москве знаю. Стоит мне моргнуть, и ты – актёр! Хочешь у Эльдара Рязанова сниматься? Мы с Эльдаром приятели. Хочешь у Марка Захарова? Кстати, он мне сто рублей должен. Хочешь, у Сергея Бондарчука? Я у него иногда обедаю. А хочешь у Андрея Тарковского? Я ему сюжеты подкидываю. Будем делать из тебя кинозвезду! Девок вокруг тебя будет – до фига! Бери любую! Денег будет – завались! Есть будешь в лучших ресторанах. Видишь, сколько я для тебя делаю, а ты жлобишься!
- Не вижу!
- А ты куда едешь? Ты мне так и не сказал. Я – в Иркутск. К маменьке.
- Я тоже в Иркутск. Навестить родных.
- Ты в Москве живёшь?
- Сейчас я нигде не живу. Я в поезде еду.
- Значит, так! Я тебе свою визитку дам. Вот! Будешь в Москве – позвони. Я всё устрою. У тебя в Москве квартира?
- Нет!
- Ну, да, ты ведь всё по сборам. Ничего. Брякнешь, я тебя в любую гостиницу устрою. У меня вся Москва – знакомые.
Сеня вынул из бумажника кусочек картона и передал Григорию. На картоне было написаны золотыми буквами фамилия, имя, отчество и номера телефонов.
Пока Григорий внимательно изучал визитную карточку Сени, тот налил себе ещё полстакана водки. Но выпить водку не спешил.
- Тут не написано, - Григорий постучал пальцем по визитке, - где ты работаешь.
- Нельзя! – Сеня вдруг стал серьёзным. – Я работаю в секретной организации.
- В секретной организации? – засмеялся Григорий. – Не в КГБ, случаем?
- Бери выше! – подмигнул ему Сеня. – От меня оборонка зависит.
- Ух, ты! Сама оборонка от тебя зависит! Ядрёна ты вошь!
- Сам ты, вошь! – обиделся Сеня, отодвигая стакан.
- Что, не лезет больше? – поинтересовался Григорий, пряча визитку в свой бумажник.
Видно было, что Сеня раскис. Глазки затуманились.
- Не огорчайся, - сказал Григорий. – Ты ведь не кому попало проиграл, а чемпиону.
- Хорошо тебе! – слезливым тоном протянул Сеня. – У тебя проблем нет. А у меня проблем – выше крыши.
- Отчего ты думаешь, что у меня нет проблем? - поинтересовался Григорий.
- Ну, есть, наверное, но ведь не такие глобальные, как у меня.
Сеня опрокинул в рот содержимое стакана и совсем захмелел.
- Я бы тебе рассказал, да ты не поймёшь. У тебя мозги боксёрские. Надо быть в моей шкуре, чтобы понять. А в моей шкуре быть хреново. Знаешь, а я влюблён. Да, да! Скажешь, такой нелепый урод, а влюблён. Если бы ты её видел! Обворожительна! Лицо, глаза, фигура, волосы, зубы – богиня! Но характер – стерва! Знаю, что стерва, а поделать с собой ничего не могу. Как вижу её лицо, глаза, волосы, фигуру, так всё! Теряюсь.
- Ты зубы забыл перечислить, - поддел Сеню Григорий.
- Смейся, смейся! Фото у меня есть, но я тебе её не покажу.
- Отчего же не покажешь?
- Рылом не вышел! Чести много на мою богиню глядеть.
- Так это что ли проблема твоя? Любовь?
- И это тоже. Но это не главная проблема. О главной я тебе не расскажу. Ты не поймёшь. Ты – спортсмен. А все спортсмены – тупое быдло! Не обижайся. Ты, вот, например, хоть одну книгу, кроме «Муму» прочёл?
- Прочёл. «Каштанку» Льва Толстого.
Сеня залился визгливым смехом.
- А «Муму» кто написал?
- Все знают. Чехов
Сеня захлёбывался от смеха. Григорий оставался серьёзен.
- Ну, вот, видишь!
- Если я быдло, то зачем ты меня хочешь в актёры определить?
- А актёры тоже быдло. Если бы ты знал, какое это тупое быдло! Актрисы все – бл*ди, а актёры – быдло быдляческое. Бараны! Но красивые! Ты красивый! Зачем тебе в спортсменах пропадать. Пусть все на твою красоту смотрят. Тебе же свои мысли не высказывать. У тебя вообще какие-то мысли есть?
- Есть! – сказал Григорий. – Позже я тебе поведаю, какие у меня есть мысли, Иван Александрович.
- Арсений я! Какой Иван Александрович, нахрен? Кто такой Иван Александрович, что ты меня с ним путаешь?
- Да, был такой чиновник из Петербурга.
В таких разговорах прошло три дня. Сеня попеременно спал и воскресал, ходил к проводнице и донимал её разговорами, приставал к другим пассажирам, заглядывая в их купе, возвращался, чтобы снова выпить водки, и гадить на окружающий мир, и снова впасть в спячку. Григорий терпел. А куда ему было деться! Он на второй день ходил к проводнице узнать, нет ли свободного места в других купе. Свободного места не было. Пока Сеня спал или шлялся по вагону, можно было посидеть и полежать в тишине, хотя тишина была относительная. Сеня возвращался, спал и храпел. Спал он недолго. А когда просыпался, то начинал тарахтеть без умолку. Григорий поражался, как мужчина может быть таким болтливым и таким черноротым. От Сени доставалось всем: Брежневу, правительству, ЦК КПСС, продавцам, спортсменам, парикмахерам, врачам, актёрам, режиссёрам, рабочим, учителям, инженерам, собственной матери, и даже дворникам. Из брюзжаний Сени выходило, что он – самый умный, самый образованный, самый эрудированный, самый талантливый, самый нравственный человек в СССР. На второй день с Сени слетела показная интеллигентность и воспитанность, и каждое слово в своей речи он сопровождал комбинациями отборных матов.
«Откуда в этом человеке такая ущербность, - думал Григорий. - Что за этим кроется? Вздорный характер или что-то более серьёзное? Почему ему нравится унижать окружающим людей? В этом безудержном бахвальстве и стремлении всех задеть, унизить и уличить в плохих поступках, кроется что-то болезненное, ненормальное, чего истоки непонятны».
Чем говорливее становился Сеня, тем мрачнее становился Григорий. Были минуты, когда ему хотелось дать Сене в лоб, заставить его замолчать. Но он сдерживал себя. Они были в замкнутом пространстве и неизвестно, чем бы закончился скандал. Утешало его только одно, что скоро эта пытка закончится. Что это не навсегда. Что в Иркутске их пути разойдутся и никогда не пересекутся более. Григорий ошибался. Если бы он умел предвидеть будущее! Но он не умел.
Поезд на всех парах нёсся к иркутскому вокзалу. Вещи были собраны в чемоданы, а постельное бельё унесла проводница, Григорий и Сеня сидели напротив друг друга. Сеня допивал водку прямо из горлышка и разглагольствовал о том, какие стервы и проститутки проводницы. У него все женщины были проститутки, а все мужчины козлы и бараны.
Когда поезд замедлил ход, Григорий поставил возле двери свои чемоданы, чтобы выйти первым. Затем сел на место. Наконец, поезд остановился.
- Не спеши, - сказал Григорий Сене, – успеем.
Через некоторое время он встал, слегка приоткрыл дверь купе, убедился, что все пассажиры вышли, после этого подошёл к Сене, взял его за волосы на затылке, и резко нагнул его голову. Лицо Сени встретилось с железной столешницей. Столешница охнула. Раздался лёгкий хруст, словно кто-то наступил на яичную скорлупу.
- За что? – заорал Сеня, поднимая голову. Из разбитого носа текла кровь. Сеня закрыл лицо руками. – Ты мне нос сломал!
- За всё! – сказал Григорий, берясь за чемоданы. – За враньё, за бахвальство, за наглость, за хамство, за женщин, и за твою мать! Сидеть пять минут, потом можешь выходить. Выйдёшь раньше, я тебе все кости переломаю.
Выйдя из вагона, Григорий сказал проводнице:
- Там в купе остался мой сосед. Он пьян в хлам. Морду себе разбил спьяну о столик. Помогите ему. Спасибо и всего вам доброго!
- Да, уж, соседушка вам попался отменный пьянчуга! – сочувственно сказала ему вслед проводница.
Глава 11
Григорий взял такси и поехал прямо в дом матери. Мимо окон мелькали знакомые иркутские пейзажи. Переехали через Глазковский мост.
«Вот она, родненькая Ангара справа и слева! Чистая, холодная Ангара, в которой в июне не выше 14-16 градусов. Пусть вода в Ниле в это время 30 градусов, но вода мутная и в ней водятся крокодилы».
За всё время пребывания в Египте, Григорий, предупреждённый Амином, так и не отважился, не только войти в нильскую воду, но и приблизиться к берегу. Амин сказал, что крокодилы выскакивают на сушу и могут утащить животное или человека в своё логово под водой. Закончить жизнь в желудке крокодила! Только не это!
Съехали с моста и покатили по улице Чкалова, мимо деревянных домиков.
«Жаль, что глава города Салацкий приказал поломать заборы, - думал Григорий, глядя по сторонам. - Недаром его прозвали Забороломацким».
Вид улиц стал более убогим, чем был до этого. Открылся неприглядные перспективы дворов с помойками и деревянными сортирами. Заборы с воротами и калитками, по крайней мере, скрывали их. Конечно, с одной стороны Хрущёв правильно сделал, что приказал застроить окраины городов панельными домами с благоустроенными квартирами. До отъезда в Египет Григорий был в одной из них у приятеля в гостях. Да, горячая и холодная вода лилась из кранов в раковины и ванны. Да, на кухне стояли электроплиты. Но кухоньки были крошечные даже в трёхкомнатных квартирах, где за столом с трудом размещалась семья из трёх человек. Проектировщики сэкономили на планировке. Нелепые «распашонки», в которых самая большая комната была проходной и выполняла скорее функцию дополнительного коридора, нежели комнаты. И эта крошечная передняя, где с трудом могли разойтись два человека! Маленькие клетушки с низкими потолками! Курятники для людей! Григорий вспомнил анекдот, бродивший в народе: «Что сделал Хрущев? Приблизил город к деревне, приблизил потолок к полу, объединил туалет с ванной. Что не успел он сделать? Не успел объединить водопровод с канализацией». Григорий улыбнулся. Хорошо, что хоть это не успел.
Свернули на улицу Ленина. Начинался каменный центр города, неповторимо красивый. Справа был институт иностранных языков. Красивое здание в стиле неоклассицизма. Григорий поздоровался с ним. Мимо проплывали старинные дома, построенные по уникальным проектам. Наконец, на холме показалась Крестовоздвиженская церковь в стиле сибирского барокко начала восемнадцатого века. Такси свернуло на улицу Подгорную и вскоре остановилось возле деревянного дома, в три окна глядящего на улицу. Григорий вышел, таксист вынул из багажника чемоданы, получил деньги и укатил, подняв тучи пыли. До улицы Подгорной Салацкий не добрался. Заплоты стояли на месте. Дома были частные, а не государственные, поэтому им повезло. Григорий распахнул калитку. Будка Байкала была пуста. Хозяина не встретил собачий лай. Мать сидела на крыльце и что-то шила или штопала. Она подняла глаза, увидела сына и замерла. Шитьё выпало из её рук.
- Привет! – сказал Григорий. Он внёс чемоданы во двор, запер калитку и направился к матери. Она встала и они обнялись.
- Как ты? Здорова? – спрашивал Григорий, заглядывая матери в лицо. Анисья плакала.
- Ну, что ты плачешь? Я приехал. Я здесь. Всё будет хорошо! Где девчонки?
И в ответ на его вопрос из дома с визгом вылетели младшие Люба и Света и повисли у него на шее.
- Надя и Вера вечером придут и сами о себе расскажут. Им есть, что рассказать, - щебетали девочки.
- Где Байкал?
- Умер Байкал, - сказала Анисья. – Умер месяц назад. Не дождался. Старенький был совсем. Закопали у заплота на огороде. Девчонки там цветы посадили.
Григорий стал расспрашивать девочек:
- Как дела в школе?
- Всё хорошо! Я окончила школу хорошисткой, а Светка вообще отличница, - отвечала Люба.
- Молодцы!
Григория повели в дом. Анисья накрыла стол, вздула самовар. Сели чаёвничать.
- Рассказывай! – потребовала бойкая Надя. – Рассказывай, как там в Египте.
- В Египте жара, и в Ниле плавают огромные крокодилы. Вечером, когда все соберёмся, расскажу подробнее.
Пили чай с баранками, весело поглядывая друг на друга.
- Как ты возмужал! – сказала Анисья. – Загляденье!
- Братья пишут? – Спросил Григорий.
- Нет! Как сгинули. И адресов их у меня нет.
- Найдём! – уверенно сказал Григорий. – Я запрошу адресный стол. А ты, куда после школы? – обратился он к Любе.
- Подала документы в медицинский техникум. В июле буду вступительные экзамены сдавать. В институт хотела, но побоялась. Там конкурс большой. Оценки в аттестате должны быть повыше. Выучусь на медицинскую сестру, подготовлюсь и поступлю в институт. Одобряешь?
- Ещё как одобряю! Будет у нас в семье свой врач.
- Ну, до врача ещё далеко.
- А ты? – обратился Григорий к младшей сестре. – Куда планируешь поступать? Восьмилетку окончила?
- На будущий год, - отвечала Света, краснея и опуская ресницы. – Я хочу после восьмилетки в педагогическое училище.
- Прекрасно! – одобрил Григорий. – Вы меня радуете! А теперь, хватит болтовни! Болтовня и подарки откладываются на вечер. А теперь, пойдёмте, поглядим на хозяйство. Все отправились во двор. Анисья спросила сына в дверях:
- Ты надолго?
- На этот раз задержусь. Мне ещё экзамены сдавать, диплом получать, а осенью, наверное, в армию заберут на год.
Григорий осмотрел дворовые постройки: стайку с сеновалом, курятник, огород, сортир в конце огорода, заплот, ворота и калитку. Осмотрел дом снаружи, а затем и внутри. Девочки ходили за ним по пятам.
Всё обветшало. Всё требовало починки или основательного ремонта. Повсюду требовалась мужская рука.
Григорий сел за стол, вынул из чемодана блокнот и ручку и принялся что-то писать и вычислять. Затем он переменил одежду, пересадил кошку-богиню Бастет в карман свежей рубашки, и отправился в город по делам.
Когда к вечеру он вернулся, старшие сёстры Вера и Надя уже были дома. Они обнялись. Анисья собрала стол. Ужинали под рассказы Григория о Египте. Григорий утаил от родных приключения с Сонечкой, убийство израильтянина и укус скорпиона. Женщинам не следовало знать об этой стороне его жизни. Он не хотел, чтобы они переживали за него. Он и сам не хотел переживать прошлое.
Вера и Надя рассказывали о себе. Вера работала на слюдяной фабрике и училась заочно в пединституте на химическом факультете. Надя работала там же, и сдавала вступительные экзамены в пединститут на заочное отделение по специальности география.
Григорий радовался, что девочки хотят учиться.
- А что мы, хуже тебя, что ли? – сказала Вера.
- Я этого не говорил, - запротестовал Григорий.
А потом пришла пора подарков. Девочки визжали от восторга, примеряя яркие разноцветные галабеи и кашемировые расписные шали. Анисье досталась галабея из зелёной лёгкой ткани. Анисья щупала ткань и даже нюхала её. Но примерять галабею отказалась.
- Я потом, - говорила она. – Я должна привыкнуть.
Впрочем, шаль расписанную пирамидами она сразу накинула на плечи и радовалась не меньше дочерей.
- Это ещё не всё, - сказал Григорий, радуясь радости сестёр и матери. – Потом мы пойдём с вами в «Берёзку» и вы выберете себе, что хотите. И вообще, будет много сюрпризов. А теперь познакомьтесь!
Он вынул из нагрудного кармана рубашки и посадил на ладонь кошку-богиню Бастет:
- Это мой талисман! – объявил он. – Это кошка-богиня Бастет. Она помогает мне во всём. Пока она со мной, всё у нас будет хорошо.
Бойкая Люба протянула, было, руку снять статуэтку с ладони брата, но он отвёл её руку:
- Нельзя! Извини! Это не игрушка. Она не переносит других рук. Если все начнут её трогать, она заболеет и не сможет помогать.
- Ты просто ревнуешь меня, - засмеялась кошка-богиня Бастет - Но вообще-то, ты прав. Я не люблю, когда меня трогают. Меня могут потерять. Твой карман надёжнее, чем другие руки.
Когда Григорий сказал, что будет много сюрпризов, он не преувеличивал. Он задумал то, чего от него никто не ожидал. Когда сотрудники советской колонии в Египте приставали к Григорию с вопросом, какую марку автомобиля он будет покупать, он отвечал, «Москвич» и улыбался. Он отвечал так, чтобы быть понятным теми, кто иного и не мыслил. Люди улыбались в ответ и одобрительно кивали головами. Но Григорий представлял себе, как он подкатывает на новеньком «Москвиче» к старому дому на Подгорной улице и его охватывал стыд.
Вечером Григорий долго о чём-то шептался с матерью. На следующий день он отправился в разные присутственные места, писал какие-то заявления, а в полдень пришёл в институт. В вестибюле он увидел Татьяну Николаевну. Она сидела за стеклянной перегородкой, ещё более располневшая за этот год, строгая и неприступная. Григорий глядел на неё поверх стеклянной перегородки и улыбался.
- С приездом! – спокойно приветствовала его вахтёрша. – Как вы изменились! Возмужали!
Григорий отметил про себя её обращение на «вы».
- Можно, я как-нибудь вечером зайду, - спросил он вполголоса. – Ненадолго. Я вам подарок привёз.
Этим «вам» он тоже отделил её от себя и дал понять, что ни на что не претендует, ничего от неё не ждёт, и только хочет нанести визит вежливости.
- Зайдите! – важно сказала вахтёрша. – После шести.
Он кивнул и отошёл от перегородки. Мимо пробежали студентки, с весёлым интересом поглядывая в сторону статного бородача.
В институте полным ходом шла сессия. Григорий прошёл в ректорат, здороваясь по дороге со всеми, кто его знал. Елизавета Петровна встретила его более чем приветливо. Она встала, вышла навстречу ему из-за стола. Григорию даже показалось, что она хочет обнять его, но в последний момент воздержалась. Всё-таки он был ещё студент, а она ректор. Елизавета Петровна пригласила Григория сесть. Он сел и преподнёс Елизавете Петровне подарок из Египта: статуэтку бога Тота из слоновой кости и женское портмоне из крокодиловой кожи.
- Бог Тот, - пояснил он - бог мудрости и знаний.
Елизавета Петровна раскраснелась от удовольствия.
- Как это мило с вашей стороны! Знаете, не всякий студент, побывав за границей, вспоминает обо мне. Не всякий, знаете ли, вспоминает, что я принимала некоторое участие в его судьбе.
- Я помню, - улыбнулся Григорий.
- Это змея? – спросила Елизавета Петровна, указывая пальцем на портмоне.
- Обижаете! – засмеялся Григорий. – Это кожа нильского крокодила. Кстати, я привёз подарок и Анне. – Он вынул из рюкзака пакет. – Не могли бы вы …
- Нет, нет! Вы сами ей вручите. Ей будет приятно получить это из ваших рук. Как это мило, что вы и о ней не забыли. Кстати, ваша группа уже сдала один государственный экзамен. Вы можете сдать его с другой группой. Анна как раз в этой группе. Я подпишу распоряжение.
Григорий кивнул.
- Ну, ступайте, голубчик. И вот, что ещё. Зайдите в отдел кадров. Вас там хотят видеть. И я даже знаю, зачем. Да-да! Знаю! И вот, что я вам скажу. Работать в армии или в КГБ очень почётно. И очень ответственно. Если у вас есть к этому склонность, то, конечно, вам выбирать. Но, забегая вперёд, я хочу сделать вам предложение, чтобы ваш выбор был шире и разнообразнее, а вы уж посмотрите, что вам больше подойдёт, что больше по душе. Я предлагаю вам остаться в институте в качестве преподавателя английского языка. Конечно, перспективы самые широкие. Поедете в Москву в аспирантуру. Я вас рекомендую. Московская профессура мне знакома. Защититесь, вернётесь, станете заведовать кафедрой. Потом в докторантуру. Станете проректором по науке. Конечно, материальные возможности не такие шикарные, как в армии или КГБ, но всегда можно поехать за границу, чтобы хорошо заработать. На кооперативную квартиру. На автомобиль. Впрочем, на автомобиль вы, наверное, уже заработали. Подумайте! Не торопитесь с ответом и выбирайте, тщательно всё взвесив. И ещё: мне необходимо будет с вами переговорить по очень важному делу. Но это после экзаменов. Идите, готовьтесь. Удачи вам! Надеюсь, вы получите красный диплом.
«О чём она хочет ещё поговорить со мной? - думал Григорий, отправляясь в отдел кадров. - Вроде бы, всё главное сказала».
В отделе кадров сидела начальница Алиса Степановна и её делопроизводительница. В углу комнаты сидел незнакомый молодой мужчина из первого отдела. Поприветствовав всех, Григорий направился к нему.
- Выйдем! – сказал мужчина.
«Тайны мадридского двора», - подумал Григорий.
Они вышли из здания института и направились в сквер напротив. Усевшись на скамью, мужчина вынул удостоверение и предъявил Григорию. «Майор КГБ Кобзарёв Кирилл Мефодьевич», прочёл Григорий.
- Как съездили? – спросил майор.
- Спасибо! Хорошо!
- Действительно, хорошо! Никаких нареканий. А поговорить с вами, я уполномочен вот о чём: мы предлагаем вам работу. Звание старшего лейтенанта у вас уже есть, мы в курсе. Награда есть, мы знаем. Через год получите капитана. Ещё год и вы уже майор. Лет через десять выйдете в генералы. Поездки за границу, и не только в Египет, а в капстраны. В должности атташе, например. Солидное обеспечение. Жить за границей будете в роскоши. Да и в Союзе тоже. У вас всё будет. Подумайте! Нам такие люди, как вы, очень нужны. Вы по всем параметрам подходите. Вы сын фронтовика, из рабочей среды, хорошо образованы. Крепко подумайте! Второй раз такое предложение не делают.
«Звучит как угроза, - подумал Григорий. - Они все вьются вокруг меня, как пчёлы вокруг цветка». Он мысленно усмехнулся.
«Или вьются, как мухи вокруг говна. Они же ничего не знают о моём внутреннем мире и на что я способен. Я и сам не знаю, на что я способен».
- Ну, ступайте! – сказал майор, поднимаясь – Три дня на размышление. Придёте ко мне и сообщите о вашем решении.
- Так точно! – неожиданно для себя ответил по-военному Григорий. Но вышло немножко глумливо.
У него были три дня. У него были экзамены. У него было большое дело, которое он должен был совершить до наступления холодов.
На следующий день он снова бегал по присутственным местам, входил в кабинеты чиновников, объяснял, подписывал бумаги, а, вернувшись, снова шептался с Анисьей за печкой.
- Чего вы там шепчетесь? Что происходит? Замышляете что-то? – шутя, спрашивала Вера, заглядывая за занавеску.
- Замышляем! – подтверждал Григорий. – Скоро узнаете!
Между экзаменами он забежал в отдел кадров, сделал постное выражение лица и сказал, майору Кобзарёву, что не чувствует себя достойным работать в КГБ.
- Ну, и дурак! – подытожил майор.
«Сам дурак», - подумал Григорий, выходя из отдела кадров.
Отказываясь от работы в КГБ, он думал о том, что лучше уж пойти в армию, чем в эту организацию. Впрочем, ему не подходило ни первое, ни второе. Он хотел свободы для манёвра, но, ни в КГБ, ни в армии у него не было бы той степени свободы, какую он желал для себя.
Через два дня Григорий сдал сразу два государственных экзамена на «отлично». Сдавал госэкзамены он с группой, в которой была Анна. Она ничуть не изменилась за этот год. Тот же надменный взгляд, та же причёска. Григорий хотел почувствовать в своём сердце укол невидимой иглы, но не почувствовал. Его кровь не побежала быстрее по жилам.
«Странно, - думал он, - в Египте я почти не вспоминал о ней. Или не хотел вспоминать? Куда девалось то жгучее чувство, которое было любовью? Почему одна фраза убила любовь?»
После экзамена он отозвал Анну в сторону и вынул из рюкзака пакет с подарком:
- Это тебе, - сказал он, - привет из Египта.
Она не сразу взяла пакет из его рук. Подумала, потом вспомнила наставления матери и подарок приняла.
- Спасибо! – процедила она.
- На здоровье! – ответствовал юноша.
Она думала, что он захочет проводить её до дома, но он повернулся и ушёл. Анна глядела ему вслед и злилась.
Она злилась на себя.
На следующее утро, не позавтракав, Григорий куда-то ушёл, а к полудню к дому подкатил грузовик. Из кузова спрыгнули на землю четыре добрых молодца и выгрузили и перенесли в стайку шесть железных кроватей с панцирными сетками, шесть новеньких матрацев, и шесть таинственных узлов. Кровати собрали и расставили по стенам, затем Анисья и младшие девочки, положили на панцирные сетки матрацы и развязали узлы. В узлах оказались новенькие ватные одеяла, новенькие пуховые подушки, и новенькое постельное бельё. Пока женщины возились в стайке, Григорий руководил работами в доме. Рабочие разбирали по кирпичику русскую печь, ломали нары и полати. Разобрали также часть стены за печкой. Вернувшиеся вечером старшие сёстры в ужасе обнаружили все эти разрушения.
- Поживём пока что в стайке. Она всё равно стоит пустая. Увидите, как всё будет хорошо, - убеждал Григорий плачущих сестёр. – Хватит вам на нарах спать. Теперь у каждой будет своя кровать.
На следующее утро рабочие принялись копать ров под фундамент. Григорий запланировал расширить жилую площадь дома. Разрешительные документы он выправил легко, доказав, что дом слишком тесен для шестерых взрослых людей.
Через день двор был завален строительными материалами: силикатным и печным кирпичом, мешками с цементом и песком, брусьями, досками, рулонами рубероида, листами фанеры, минеральной ватой, арматурной сталью, листами стекла и шифера, банками с краской. Всё, что могло намокнуть от дождя, было перенесено в сени. Печник начал складывать фундамент для отопительно-варочной печи, которая должна будет обогревать две комнаты дома, старую и новую. Пока вырастала новая печь на старом фундаменте, на новом фундаменте, начал вырастать и каркас новой части дома с тремя окнами, глядящими в огород.
Пока строился и переделывался дом, семья весело теснилась в стайке. Зажигали вечерами сосновые дрова в печи. Слушали рассказы Григория о чужой жизни и чужих обычаях, рассказывали по очереди интересные истории, делились планами и мечтали. Анисья была по-настоящему счастлива и гордилась детьми.
Днём в усадьбе стучали молотки, визжали пилы, гудели дрели. Соседи спрашивали Анисью, что у них происходит. Анисья куталась в кашемировый платок с пирамидами и небрежно роняла:
- Хозяин из Египта приехамши. Дом перестраивает.
И скромно опускала взгляд, в котором светилась гордость. Ей казалось, что она начинает жизнь заново. И ей это нравилось.
Пока строился и переделывался дом, Григорий сдал все госэкзамены на «отлично» и получил красный диплом.
Люба поступила в медицинский техникум.
Григорий каждый день помогал рабочим, отрываясь на часок-другой от книг. Ему нравилась физическая работа. И ему нравилось руководить работами. Ему нравилось то, что он делает.
Он старался так утомиться днём, чтобы ночью крепко спать. Желательно без сновидений. Но сновидения приходили. И они были крайне тягостными и даже страшными. Ему снилась пустыня с серым песком под ногами и чёрным небом над головой. Он брёл вперед, сам не зная куда. Ноги увязали в песке. Песок набивался в ботинки и скрипел на зубах. Внезапно песок начинал уходить из-под ног, и Григорий сваливался в яму глубиной в два человеческих роста. Григорий пытался выкарабкаться наверх, но сухой песок осыпался. Григорий соскальзывал на дно ямы. Внезапно сверху сваливался в яму человек. Он был в чёрном фраке, в накрахмаленной рубашке и с белым галстуком бабочкой. Человек падал на спину у ног Григория и от испуга и совершенно рефлекторно Григорий опускал приклад автомата ему на голову. Раздавался хруст, как будто кто-то наступал на ореховую скорлупу. Григорий наклонялся, чтобы разглядеть черты лица убитого. Но на лице мертвеца была надета балаклава, и Григорий не мог разглядеть черты лица убитого им человека. Сухой песок мгновенно впитывал кровь. «Кто ты и почему на тебе надет фрак?» - спрашивал Григорий мёртвого человека. И просыпался в поту с сильно бьющимся сердцем.
Этот сон случался несколько раз в месяц и никогда не менялся. Ночь, пустыня, сухой песок, чёрное небо, глубокая яма, человек в концертном фраке, удар приклада по его голове, вопрос без ответа.
Григорий не знал, как избавиться от этого сна и пил на ночь валериану.
Утром он вспомнил, что Елизавета Петровна хотела о чём-то поговорить с ним. И ещё он вспомнил, что так и не зашёл с визитом к Татьяне Николаевне.
Вечером этого же дня он надел безукоризненной белизны рубашку, нарядился в новый серый костюм, отлично сидевший на его фигуре, взял подарок для Татьяны Николаевны и отправился к ней с визитом.
По дороге он гадал, встретит ли она его одна или будет сюрприз? Почему-то он думал, что непременно будет сюрприз, и оказался прав.
Глава 12
Сюрприз начался с порога. Дверь Григорию открыла не Татьяна Николаевна, а худенький парнишка, на голову ниже гостя. Судя по тому, что парнишка был в домашних туфлях и в чёрных спортивных штанах, растянутых в коленках, Григорий заключил, что это новый постоялец хозяйки.
- Вам кого? – спросил тощий парнишка жидким тенорком.
- Я Григорий Сибирцев. Хозяйка дома?
- Дома, дома! – пропела Татьяна Николаевна, вплывая в переднюю. – Проходите, Гриша!
И она церемонно подала ему пухлую руку. Григорий поддержал игру, не менее церемонно поцеловав протянутую руку. Татьяна Николаевна порозовела от удовольствия и бросила взгляд на тощего парнишку, мол, смотри и учись, как надо ухаживать за дамами.
- Позвольте вам представить, мой новый постоялец Лёша, второкурсник.
- Я первый курс заканчиваю, - мрачно уточнил Лёша.
- А это, Лёша, мой давний приятель, Григорий Сибирцев, переводчик. Проходите, Гриша.
Григорий прошёл вслед за бывшей хозяйкой и бывшей любовницей в её комнату. Тощий Лёша тащился, шаркая подошвами туфель, за ними.
- Лёша, чайник поставь, - распорядилась хозяйка. – Будем чай пить с пирогами. Сегодня напекла.
- С чем пироги? – осведомился Григорий.
- Ваши любимые, с капустой.
Лёша вышел на кухню выполнять приказание.
Уселись на диван.
- Ну, как там Египет поживает? – полюбопытствовала Татьяна Николаевна.
- Хорошо поживает. Жара, правда, мозги плавит. А в мутном Ниле плавают громадные крокодилы. Вода в Красном море тёплая. Без крокодилов. Но с акулами и муренами. Рыбки красивые плавают, но с ядовитыми шипами. Я вам гостинец из Египта привёз.
Григорий развернул свёрток, который держал в руках, и на колени Татьяны Николаевны хлынул роскошный кашемир – платок, расписанный пирамидами, изображениями древних богов и богинь, и со Сфинксом.
- Ах! – воскликнула Татьяна Николаевна, - какая красота! Не ожидала! Не ожидала, что вы мне такой гостинец преподнесёте. Это же настоящий кашемир! Спасибо огромное! Наверное, очень дорого стоит?
- Не дороже денег! Для вас ничего не жаль! – галантно отвечал Григорий.
Татьяна Николаевна накинула шаль на плечи и устремилась к зеркалу. Она крутилась перед ним, поворачиваясь то так, то этак, то одним боком, то другим. В комнату вошёл Лёша, держа чайник.
- Смотри, Лёша! – обратилась хозяйка к нему – Смотри, какую шикарную шаль подарил мне Гриша! Настоящий кашемир! Пощупай, какой мягкий! Прямо восторг!
Лёша шмякнул чайник на стол с нескрываемой досадой.
- Угу! – промычал он, устремляясь из комнаты.
- Куда ты, Лёша? – забеспокоилась хозяйка.
- За чашками, - буркнул ревнивый постоялец.
Сели пить чай. Григорий хвалил капустный пирог и выражал всяческое почтение хозяйке дома и тощему Лёше.
«Неужели она спит с ним? - думал Григорий. - Он же совсем ещё мальчик».
«Неужели она спала с ним? - думал Лёша. - Расселся, как у себя дома, бугай! И пироги жрёт, аж за ушами трещит».
«Неужели он догадался? - думала Татьяна Николаевна о Григории. - Жаль, конечно, что он получил диплом и больше не нуждается в моей заботе. Ведёт себя он безупречно, так что Лёше не в чем будет меня упрекнуть».
Так, каждый думая о своём, они пили чай втроём, поддерживая светскую беседу о погоде в Иркутске, о странных обычаях египтян и об их жарком климате.
Татьяна Николаевна поинтересовалась, не будет ли Григорий так любезен, если ей понадобится, предоставить в её распоряжение свой автомобиль, а себя в качестве водителя?
Лёша злобно сверкнул глазами и ушёл на кухню.
- У меня нет автомобиля, - отвечал Григорий.
- Как нет автомобиля? – изумилась Татьяна Николаевна. – Все привозят автомобили.
- Я – не все, - парировал Сибирцев.
- А на что же вы потратили сертификаты?
- Почему всех интересуют мои сертификаты, и на что я их потратил? – возмутился Сибирцев. – Забудьте о них!
Расставаясь в дверях с Татьяной Николаевной, Григорий шепнул ей на ухо:
- Парнишку-то, подкорми, шалунья. Больно тощий!
Татьяна Николаевна вспыхнула и нашлась, что ответить:
- Подкормлю. Ты-то у меня, какой гладкий да рослый получился!
Григорий подмигнул ей и закрыл за собой дверь.
Эта страница жизни была перевёрнута.
На другой день Григорий позвонил Елизавете Петровне из телефонной будки, чтобы узнать, когда она может принять его.
- Григорий Егорович, - обрадовалась Елизавета Петровна, - спасибо, что позвонили. Я, было, подумала, что вы забыли о моей просьбе.
- Как можно! Обижаете! И зовите меня, как прежде, Григорий. А то, как-то чрезвычайно церемонно.
- Спасибо, голубчик, - перешла Елизавета Петровна на более интимный тон. – Завтра воскресенье. Я буду дома. Можете заглянуть ко мне на часок? Поговорим в домашней обстановке, чтобы нам никто не помешал. Придёте?
- Конечно.
- Приходите к обеду, в тринадцать часов.
Она повесила трубку.
Интересно, о чём она хочет говорить? Даже близко не представлял себе Григорий тему их будущего разговора. Хотя краешком сознания, он предполагал, что речь пойдёт об Анне.
«На провокации не поддамся, - решил Григорий. - О чём бы она ни говорила, что бы ни сулила, я должен быть, как кремень».
Но даже в самых смелых своих предположениях он не догадывался, что его ждёт.
На следующий день в тринадцать часов пополудни Григорий стоял на лестничной площадке перед квартирой Елизаветы Петровны и нажимал пальцем на кнопку звонка. В руках у него были белые розы и коробка конфет из «Берёзки». Прежде, чем придти, он колебался, принести ли ему бутылку шампанского, но потом он отказался от этой идеи. Если бы он твёрдо знал, о чем с ним будет говорить Елизавета Петровна, он бы лучше ориентировался: брать или не брать шампанское.
Но оказалось, что Елизавета Петровна сама всё продумала. Когда Григорий по её приглашению вошёл в гостиную, он увидел накрытый стол. На столе среди вазочек и тарелочек с салатами и закусками красовалась бутылка Советского шампанского в ведёрке со льдом.
- Сегодня мы пируем с вами вдвоём, - сказала Елизавета Петровна, приглашая Григория к столу. – Анна уехала к подруге на дачу и приедет только завтра. Они там собрались группой праздновать окончание института.
Григорий похолодел. Неужели эта немолодая женщина будет его соблазнять? Он всё время был объектом соблазнения для возрастных женщин. Это стало его тревожить. Но в данном случае он ошибался. Елизавета Петровна была далека от мысли соблазнить юношу. Её тревожили совершенно другие проблемы.
- Давайте, выпьем за окончание вами и Анной института, - предложила Елизавета Петровна.
- Спасибо! Охотно, - откликнулся Григорий.
Выпили и закусили.
Потом выпили за здоровье присутствующих и Анны. И принялись за основную еду – отбивные с картофельным пюре. Когда с закусками, отбивными и шампанским было покончено, Елизавета Петровна предложила перейти на диван, возле которого стоял маленький трёхногий столик, и выпить кофе с пирожными. Пока хозяйка дома варила на кухне кофе, к Григорию снова вернулись опасения и он продумывал тактику отступления и бегства. Но, увидев выражение лица Елизаветы Петровны, вернувшейся из кухни с кофейником, он отбросил свои опасения. Выражение её лица было несколько страдальческое и чрезвычайно сосредоточенное. Было заметно, что она хочет начать серьёзный разговор и волнуется. Первую чашечку кофе они выпили в молчании. Налив по второй чашке, Елизавета Петровна слегка прокашлялась и сказала:
- Григорий, спасите нас!
Брови Григория взлетели, он поперхнулся кофе.
- В каком смысле? От кого?
- Понимаете, это долгая и необычная история. Можете меня выслушать?
- Конечно.
Григорий был заинтригован.
- На нашей лестничной площадке есть ещё одна квартира, дверь напротив.
- Да, я заметил.
- В этой квартире проживает семья. Дедушка-пенсионер, бывший сотрудник НКВД, полковник в отставке. Его дочь, юрист, кажется, судья, и …
Тут Елизавета Петровна запнулась.
- И?
- Вот даже не знаю, как сказать. И внучка.
- А что не так с внучкой, что вы не знаете, как сказать?
- Подождите, Гриша. Всё по порядку. Во-первых, дедушка – отвратительный тип. Пока он работал, я ничего не могла о нём сказать, ни хорошего, ни плохого. Уезжал рано утром на работу, приезжал поздно вечером. Я его почти и не встречала на лестнице. Жена его давно умерла. Дочь – скандальная баба и истеричка. Чуть что не так, начинает визжать на весь подъезд, обещает засудить, посадить, и всё такое. Вот, маленькая деталь. Я мою лестничную площадку каждую субботу. А она никогда. Я однажды предложила ей мыть по очереди. Так ведь справедливо, не правда ли? Так она подняла такой ор и вой, что хоть всех святых выноси. Обозвала меня по-всякому. Другими словами, как я мыла эту площадку одна, так и продолжаю.
- Понимаю. Заставить её мыть невозможно.
- Да, это бы ладно. Я не переломлюсь. Так ведь грязь от них! Хоть бы чистоту соблюдали и чужой труд берегли! Ничуть не бывало. Бросают бумажки, наследят. Ну, я это так, к вопросу о характере этой дамочки. Муж её бросил через три месяца после свадьбы. Видимо, допекла капризами и истериками.
- Я понял.
- А теперь о главной фигуре. О внучке этого полковника в отставке. Они Аней почти одногодки. Так, вот! С детства она была очень странной девочкой, бойкой и даже наглой не по возрасту. Я старалась держаться подальше от таких соседей, но однажды, в нашу дверь постучали. До звонка эта девочка ещё не могла дотянуться. Было её тогда лет шесть. Я открыла и она вошла. Сказала, что она наша соседка, что зовут её Арина, что её дедушка полковник КГБ, а мама судья. Затем она прошла в гостиную, увидела на столе вазочку с конфетами, высыпала конфеты в подол платья и удалилась. Я была в шоке от такой невоспитанности. Ну, ладно, ребёнок! Я бы и сама ей конфеты отдала. Но в ней было что-то крайне неприятное. Я даже не могу объяснить, что. Вы понимаете?
- Вполне! Бывают отвратительные дети. Я таких деточек видел.
- Хорошо, что вы понимаете меня. А то находятся люди, которые встречают такие высказывания в штыки. У таких людей все дети – ангелы. Так, вот! Потом я эту Арину долго не видела. А она росла, как и моя Анна, и однажды в дверь позвонили. Открываю: на пороге Арина. Ей тогда лет четырнадцать было. Входит, без приглашения. И объявляет, что хочет дружить с Аней, они в одной школе учились, а Аня от неё бегает, дружить с ней не хочет. Требует, чтобы Аня к ней вышла. Аня услышала в своей комнате, что я с кем-то разговариваю, вышла, увидела Арину и – назад. Арина – за ней. Кричит: всё равно ты со мной дружить будешь, потому что я о тебе такого в школе наговорю, что все твои подружки от тебя отвернутся. Я вмешалась и попыталась объяснить этой нахалке, что таким манером дружить не приглашают, что нельзя навязываться, а она серьёзно так мне говорит, чтобы я не вмешивалась, а то и мне плохо будет, потому что её дедушка, если я не забыла, полковник НКВД и он запросто может меня посадить. Он нас тут всех быстренько на чистую воду выведет. Я тогда просто онемела от такой наглости. Она ушла, а я Аню спрашиваю, что происходит. И тогда Аня рассказала, что эта Арина с первого класса к ней пристаёт. Причём, весьма своеобразно. Сначала дёргала Аню за волосы, а потом стала на переменках за ней гоняться и юбку ей задирать, чтобы посмотреть, какого цвета Анины трусики. Аня мне никогда не жаловалась. И учителям не жаловалась. Я и знать, не знала. Оказывается, эта Арина и за другими девочками гонялась и задирала им юбки, чтобы выяснить цвет их трусиков, а, выяснив, объявляла во всеуслышание. Перестала она Ане юбку задирать только в четвёртом классе. Зато стала приставать с предложением дружбы. Аня, естественно, уклонялась. Что вы думаете о таком поведении Арины?
- Думаю, что у девочки не все дома.
- Вот, и я так думала поначалу. А потом выяснила, что Арина в интеллектуальном отношении опережает многих в классе. Учится на «отлично», и притом с лёгкостью. Но брала она не столько умом и сообразительностью, сколько прекрасно развитой памятью. Но в другом отношении она была невыносима. Постоянно в школе и во дворе хвастала перед детьми, что она родственница знаменитых на весь Союз актёров и актрис. Дети верили, уважали, а взрослые смеялись, потому что нельзя быть одновременно племянницей Баталова и Быстрицкой, Тихонова и Смирновой. Лгала Арина постоянно и виртуозно, как дышала. Это был способ её существования. Если её уличали в одной лжи, она немедленно придумывала другую. Дружить с ней никто не хотел. Она злилась и детям пакостничала. Мстила. В основном словесно. Распускала грязные сплетни о них или об их родителях. Ничем не брезговала. К Ане она пыталась прилипнуть намертво. Ане удавалось лавировать и уклоняться. Тогда эта дрянь устроила настоящую слежку за моей девочкой. Преследовала её. Подглядывала. Вынюхивала. И требовала дружбы. И вылилось всё это в чудовищное высказывание Арины. Так сказать, апофеоз. Она объявила Анне, что любит её с детства. И добавила, что не даст Арине не только дружить с девочками, но и дружить с мальчиками и добьётся своего любой ценой.
- Так что же она хотела, в конце концов?
- Она сказала, что рано или поздно женится на Анне. Будет с ней спать. Вы что-нибудь понимаете?
- Пытаюсь, но плохо получается.
- Вот, и у меня плохо получается. Когда я узнала об этом от Ани, у меня руки опустились. Куда и кому жаловаться? В милицию? Засмеют. Её матери? Начнётся визг, и я же останусь виноватой. Это было бы похоже на травлю, если бы не постоянные признания в любви. Впрочем, и любовь может быть травлей, как выясняется. Я пыталась поговорить с Ариной, убедить её, что такое поведение неправильно, но она твердила, чтобы я не вмешивалась. У неё, видите ли, великая любовь и всё тут! Я уж стала подумывать, не переехать ли нам в другой город. А потом стало ещё хуже. Моя Аня поступила в иняз, а Арина - в Политехнический институт. И как у неё на всё хватало времени, и учиться и за Анной следить. И преследовать её. Теперь новая напасть. Арина пришла ко мне и жаловалась на жизнь. Так жаловалась и плакала, что мне стало, даже жаль её. Говорит, что с детства чувствовала себя мальчиком. Думала, как мальчик. Вела себя, как мальчик. Правда, я этого не понимаю. Вы понимаете?
- Честно говоря, не понимаю. У меня не было такой проблемы. Я думаю, как человек и веду себя, как человек. Во всяком случае, стараюсь. Есть, конечно, какие-то установки, вести себя, как мужчина. Но многие понимают это превратно. Например, многие думают, что мужчина должен непременно пить водку, курить, и бить жену.
- Именно, как человек! Человеческое существо, а не человекообразное. Долго она плакалась. И просила повлиять на Анну. Уговорить её дружить с ней, Ариной. Всё было мирно, но у неё, у Арины этой, такие мгновенные перепады настроения, то я диву даюсь. Вдруг она стала угрожать, что, если я ей не помогу, то она покончит самоубийством. А потом стала угрожать, что, если я не помогу, то она меня зарежет. Или Анну. Потом вдруг снова мирное настроение, и она сказала, что нашла врача где-то в Прибалтике, который обещал ей содействие. Обещал сделать ей операцию по перемене пола, если Арина пройдёт обследование и операция ей будет показана. Что вы об этом думаете?
- Думаю, что эта Арина психически больна. И хирург, кстати, тоже.
- Безумие, какое-то! Она сказала, что обследование уже началось. И ещё сказала, что начала принимать какие-то гормональные таблетки. Вот, что ей, этой Арине, не хватает? Есть работа, есть профессия, создай свою семью, но она, видите ли, влюблена в мою дочь, и ради завоевания моей дочери готова на смену пола. Смену пола! Нет, точно, это безумие! У неё ведь и карьера в рост пошла. Из Иркутска её перевели в Москву. Она теперь там работает. И радуется, что ближе к Прибалтике. Но в Иркутск часто приезжает. Говорит, что прежде в Москву ездила в командировки, а теперь из Москвы в Иркутск у неё командировки. Недавно приехала. Вся морда в синяках и отёках. Побили её, что ли? Она же всех, кого не лень, задирает.
Григорий насторожился.
- Как вы говорите, её зовут?
- Арина.
- А фамилия у неё часом не Пегасова?
Елизавета Петровна с изумлением смотрела на Григория.
- Откуда вы знаете?
- Так, Пегасова?
- Пегасова.
- Я вместе с ней в поезде ехал из Москвы. Только она мне представилась как Арсений Пегасов.
Елизавета Петровна в ещё большем изумлении смотрела на Григория.
- Верно. Она требует, чтобы её называли Арсений.
Григорий захохотал.
- Это значит, я бабу побил!
- Так это вы её разукрасили?
- Я и разукрасил! Три дня терпел её выкрутасы! Мерзкая тварь! Баба, оказывается! А я всё думал, что с это тварью не так?
- У неё нос сломан. Так она говорит.
- Надеюсь, что сломан. Хотя я легонько силу применил. Приложил её мордой об стол. В буквальном смысле. И, знаете ли, не жалею.
- Вот, это поворот судьбы! – сказала Елизавета Петровна. – Только зря вы силу применили в воспитательных целях. Арина не изменится. Психотип такой. Всё бесполезно! Как об стенку горох. Спорим, что она даже не поняла, за что получила?
- Я объяснил.
- Она всё равно не поймёт. Она понимает только свои желания и интересы. Всё остальное она не понимает. Там эгоизм беспредельный и бескрайний.
- Так чем, я-то могу тогда помочь? – спросил Григорий.
- Можете, голубчик. Можете, если захотите. И я вас умоляю, помогите нам.
- Убить её, что ли? – засмеялся Григорий. – Нет, на это я не пойду. Я не убивец, не палач.
- Бог с вами, что вы говорите! – всплеснула руками Елизавета Петровна. – Мне такая мысль и в голову не приходила.
- Не приходила?
- Ей-богу, не приходила! Чем хотите, поклянусь.
- Не может быть, чтобы не приходила! Мне, вот, пришла.
- Ну, приходила. Только в другой форме.
- В какой?
- Ну, например, хорошо бы, если бы её не было! Я ведь, как думала. Уедет в Москву, забудет. А она вон оно что задумала. И приезжает.
- Так что же я должен сделать? Как вас спасти?
- Григорий, голубчик, женитесь на Анне!
Глава 13
Григорий настолько изумился предложению Елизаветы Петровны, что некоторое время молчал.
Молчала и Елизавета Петровна, давая Григорию время придти в себя. Наконец, она заговорила:
- Григорий, я понимаю, это неожиданно и странно. Вы пока что не говорите, ни да, ни нет. Просто, ничего не говорите. Я понимаю, что всё это надо осмыслить, обдумать, прикинуть, и всё такое. Но я знаю, что я предлагаю. Я сейчас объяснюсь. Я вам всё растолкую и разложу по полочкам. Только молчите. Только ничего не говорите. Умоляю!
Я подумала, что, если Анна выйдет за вас, то эта мерзкая Арина отстанет. Почему за вас? Я подумала, вам же Анна нравилась. Может быть, вы даже были влюблены в неё. И потом, вы на вид, так внушительны. Настоящий мужчина! Каменная стена! Надёжный. Она, то есть Арина, может одного вашего вида убоится и отстанет. Я всё понимаю, Анна вас обидела. В этом виновата я. Я её разбаловала. Единственный ребёнок. Росла без отца. Да, разбаловала. Всё для неё! Самое лучшее! И внушала, что она – самая-самая! И всё у неё должно быть самое лучшее в жизни. Вот, и результат! Она мне рассказала тогда. Я ругала её. Сказала, что не на штаны мятые надо глядеть, а на наличие ума, совести, таланта. И она поняла. Мне так кажется. Вы же ей нравитесь. Но она гордая. Она сама ни за что не подойдёт.
- Штаны действительно были мятые и старые. Но у меня не было других штанов. Я был беден. Из бедной пролетарской семьи. Погладить штаны не успел. Другие были дела. Более важные.
- Я понимаю. Я всё понимаю. Простите её, если можете.
- Но почему вы прочите в мужья именно меня? Есть и другие ребята, из хороших семей, не то, что я.
- Сама не знаю. Повторяю, это на уровне интуиции. Конечно, я могла бы предложить другим и некоторые из них с радостью бы согласились. Но они мне не нравятся. Другое дело – вы.
- Я что-то не понял, кому вы меня в мужья предлагаете? – попытался отшутиться Григорий. – Себе или Анне?
И он засмеялся.
- Не смешно! – парировала Елизавета Петровна. – Совсем не смешно!
- Извините!
- Да, ладно! Я же понимаю. Выступаю в пошлой роли свахи. Но это от отчаяния. Поверьте! Эта Арина на всё способна. Ладно, если она покончит самоубийством. Но ведь она и самоубийством нормально покончить не сможет. Непременно вовлечёт всех и грязью заляпает. Не отмоешься потом. А что она убить человека способна, верю! Вот, верю! Может, с её стороны это и любовь, но до такой степени ненормальная и фанатичная, что всё может случиться. Всё! Понимаете?
- Так ведь в припадке ревности она и меня убить может. Из-за угла, например. Кстати, у её дедушки есть личное оружие?
Елизавета Петровна смотрела на Григория застывшими от ужаса глазами, так что он испугался, не хватит ли её кондрашка.
- Боже мой, а ведь я об этом и не подумала! – вскричала Елизавета Петровна. – Как я это выпустила из виду!
- Что именно? Наличие оружия? Или убийство ни в чём не повинного мужчины?
- Снова вы надсмехаетесь! И то, и другое!
- То-то и оно! Не ножом же она орудовать станет, в случае чего. С ножом ей со мной не справиться. А вот с револьвером – запросто.
- Но это крайний случай. Во-первых, тот, кто кричит о своих проблемах, кто угрожает, на поступок не способен.
- Вы думаете?
- Лающая собака не кусается. Бояться следует собаку, которая не лает. Далее, револьвер у её деда это только моё предположение. Хотя весьма правдоподобное. Если он у него есть, не держит же он его в тумбочке. Есть строгие предписания, как хранить дома личное оружие. Впрочем, всё это отношения к делу имеет косвенное. Вернёмся к теме.
- Да, вернёмся! Гриша, если вы не любите Аню, а, кстати, не все браки заключаются по любви, то ведь это может быть фиктивный, временный брак. Просто, об этом будем знать вы, я и Аня. А когда опасность пройдёт, вы можете развестись. Это ведь не проблема – развестись. А может так случиться, что фиктивный брак станет реальным. Может?
- Наверное. Я не был в браке, тем более, в фиктивном браке. Судить не могу. Елизавета Петровна, мне ведь повестка должна придти из военкомата. Осенью я буду призван. Так что, защитником я стану только в государственном смысле.
- Гриша, голубчик, это не проблема. У меня такие связи! И в военкомате тоже. И в КГБ. Я ведь, строго между нами, нештатный сотрудник КГБ по делам с иностранцами, прибывающими в Иркутск. С интуристами, то есть. Но, повторяю, это строго между нами. Положение обязывает, как вы понимаете.
Час от часу не легче, подумал Григорий. Хотя, мог бы и сам догадаться.
- Так вот, эту проблему мы в два счёта решим. Не будет вам повестки. Год-другой, я планирую, вы с Аней поработаете, стаж наберёте и в аспирантуру московскую поступите.
- Так ведь этот ваш монстр соседский тоже в Москве.
- Об этом и речь! Ане и в Москве нужна будет защита. Одну её я отправить не могу. Этот монстр там её терроризировать станет. А здесь аспирантуры нет. Войдите в наше положение. Помогите! Закончите аспирантуру, защитите свои диссертации и – вы свободны.
- Вы думаете, что Аню станут защищать корочки кандидата наук?
- Право, я не знаю. Может, за это время что-нибудь изменится. Может, монстр отстанет.
- Знаете, не отстанет. Похоже это человек с идеей фикс, фанатик, маньяк. Такие люди либо добиваются своего, либо …
- Что либо?
- Либо плохо кончают.
- И что же делать?
- Думать, как от неё избавиться,
- Вот, я и придумала.
«Ага, - подумал Григорий, - придумала принести меня в жертву. Очень милая придумка! Интересно, все матери такие? Однако, что же мне ей ответить?»
Елизавета Петровна словно прочла его мысли.
- Вы ничего не отвечайте сейчас. Пожалуйста! Вы подумайте.
- Да, я подумаю. Дайте мне время.
- Конечно, дорогой! Думайте! Я понимаю, что вам от этого никакой выгоды нет. Одни хлопоты. Впрочем, небольшая выгода есть. Во-первых, я пропишу вас в нашей квартире. Видите, просторная квартира в прекрасном доме, на центральной улице, потолки высокие.
- Мне не нужна прописка в вашей квартире. Я прописан в частном доме моей матери. Кстати, я занялся его перестройкой. Там и мне найдётся уголок.
- Ну, и сравнили! Дом без удобств. Без удобств?
- Будет с удобствами. Я позабочусь.
- Тогда другая выгода. Вы поступите в московскую аспирантуру. Туда, как вы понимаете, очередь со всего Союза и можно годами ждать. А у меня профессор Туманская в МГПИ приятельница. Эсфирь Моисеевна вас с Аней вне очереди возьмёт. Надо только стаж наработать. Я ведь у неё защитилась.
Я уже договорилась.
- Уже?
- Да, уже. Впрочем, если вы откажетесь от моего предложения, эта договорённость с Туманской насчёт вас останется в силе. Я – человек чести.
- Спасибо!
- Не за что. Вы – гордость нашего института. Наш лучший выпускник!
- Я хотел спросить, а часто этот монстр в Иркутск наезжает?
- Раз в месяц. Неделю здесь посидит и назад.
- А в чём она специалист? Она мне представилась, как технарь.
- Она действительно технарь. Но я не знаю точно. Она об этом не распространяется при всей её патологической болтливости. Видимо, что-то секретное. Подписку дала. Знаю, одно, что-то связанное с самолётами. Она на факультете самолётостроения училась.
- Интересно. Специальность вовсе не женская.
- То-то и оно! Не женская. Она не мужчина, но и не женщина.
- Гермафродит?
- Думаю, да.
- Природа посмеялась над ней.
- Да. То ли посмеялась, то ли ошиблась, то ли жестоко пошутила. Но не исключено, что отомстила. Арину было бы жаль, если бы не её скверный характер и мерзкое поведение. Но сочувствия и жалости она не вызывает. Всё самое противоположное.
- Отомстила? За что?
- Семье отомстила. Тем отомстила, что детей у Арины не будет. Продолжения рода не будет.
- Вы намекаете на деятельность её дедушки?
- Совершенно верно. Нельзя в те годы быть в тех органах и остаться чистеньким и незапятнанным. Я так думаю.
- Кармические последствия? – улыбнулся Григорий.
- Вы смеётесь Гриша, наверное, но я верю в кармические последствия.
- Ну, что вы, я не смеюсь. В этой теории что-то есть.
Григорий поднялся.
- Мне пора. Позвольте откланяться. Дела. Я вам позвоню на днях. Подумаю, приму решение и позвоню.
Елизавета Петровна проводила Григория до двери.
- Я буду очень ждать, - сказала она. – Очень.
Григорий открыл дверь и вышел на лестничную площадку. Дверь соседской квартиры была слегка приоткрыта. Кто-то за дверью подсматривал и подслушивал. Григорий сделал шаг по направлению к этой двери, но кто-то проворно её захлопнул. Щелкнул замок.
«Интересно, кто был за дверью: мамаша или сам полковник? - подумал Григорий. - А, может, и Арина? Семейка!»
Теория Елизаветы Петровны о возмездии природы ему пришлась по вкусу и он, шагая домой по улице Киевской, прокручивал её в уме.
Мысли о «спасении» Анны он оставил на потом.
Во дворе и дома работала бригада.
Когда убрали русскую печь и перестелили пол, все ахнули: дом казался теперь просторным. Отопительно-варочная печь, выраставшая между старым и новым помещением, занимала куда меньше места, чем прежняя русская печь. Анисья, правда, жалела о старом очаге, но Григорий убедил её, что новый очаг будет не хуже. В нём будет две конфорки и духовка.
Григорий позаботился о дровах и угле на зиму. Он сам колол дрова на огромной колоде тяжёлым колуном, а девочки дружно складывали их в поленницу под навесом. Чтобы Анисья и девочки не таскали в дом уголь в вёдрах, Григорий смастерил тачку на старых велосипедных колёсах, найдённых в сарае. Анисья прослезилась, увидев, как заботится о ней сын. Дошли у него руки и до старого сортира в конце огорода. Григорий помнил, как мальчиком усовершенствовал его, и как отец разгромил топором сооружение, на котором можно было комфортно сидеть. Григорий снова сделал стульчак. Потом он забил снаружи щели горбылём внахлёст, и оклеил стены внутри весёлыми обоями: по белому полю – васильки. Плотно подогнал дверь, косо висевшую до этого на одной петле, приделал защёлку внутри и провёл свет. Женщины пришли в полный восторг от его работы.
Прошло три дня, с тех пор, как Григорий разговаривал с Елизаветой Петровной. Днём он работал или руководил работами, а размышлял перед сном. Он колебался. С одной стороны, ему хотелось помочь Анне и её матери. Но с другой стороны, цена помощи казалась ему непомерно высокой. Он посоветовался с кошкой-богиней Бастет.
- Женись! – сказала кошка. – Что ты теряешь? Ты всегда можешь вернуть себе свободу. Продумай условия сделки.
И Григорий стал продумывать условия сделки.
На четвёртый день он позвонил Елизавете Петровне и условился о времени встречи. Первое условие, которое он поставил – присутствие при разговоре Анны.
В назначенное время он пришёл. В руках у него были два роскошных букета роз. Он вручил их обеим женщинам.
Сели пить чай. Григорий не начинал разговора и присматривался к Анне. Она показалась ему грустной. Когда Елизавета Петровна вышла зачем-то на кухню, он спросил девушку:
- Ты осведомлена о планах своей матери?
Анна утвердительно кивнула.
- Что ты об этом думаешь? Это поможет?
- Может быть. Арина меня совершенно замучила своими приставаниями.
- А в милицию ты обращалась?
- Да, написала заявление, но они только посмеялись. Им, видишь ли, смешно показалось, что ко мне баба пристаёт.
- Понятно.
Вернулась Елизавета Петровна. Григорий сказал:
- Я согласен выполнить вашу просьбу. Но у меня есть условия.
- Конечно, конечно, - заторопилась Елизавета Петровна. – Мы готовы выслушать.
- Первое: брак будет фиктивным. Знать об этом будем только мы трое. Второе: я хочу, чтобы моя свобода не была ущемлена вами никогда и ни в чём. Я не хочу, чтобы с вашей стороны возникали вопросы ко мне, куда я пошёл, когда я приду, где я ночую, чем занимаюсь и.т.д.
Часть моего времени я буду проводить с вами, и часть моего времени я буду проводить со своей семьёй: матерью и сёстрами. У меня перед ними есть обязательства разного свойства. Перед вами у меня только одно обязательство: сохранять тайну нашего с Анной брака. И я обеспечиваю вашу безопасность. Ты согласна, Анна?
- Да, я согласна. Это справедливо.
- Это ещё не всё. Если кто-то из нас вдруг полюбит другого человека, что вполне может случиться, развод другая сторона должна дать незамедлительно. Согласна?
- Конечно!
- Отлично! А вы, Елизавета Петровна, обещали мне содействие с призывом в армию и поступлением в аспирантуру. Вы готовы исполнить своё обещание?
- Безусловно!
- Но у меня есть вопрос, который мы тотчас и должны решить: как долго продлится наше соглашение? Год? Два? Три? Пять лет?
Все задумались. Молчание прервала Елизавета Петровна.
- Я полагаю, не менее трёх лет. А далее поглядим.
- Я согласен на год. А далее поглядим. И ещё: пожалуйста, никакой критики и никаких упрёков в мой адрес. С моей стороны я обещаю то же самое. Другими словами, полное уважение друг к другу. Уважение и взаимопонимание. Это касается нас троих. По рукам?
- По рукам! – воскликнули мать и дочь.
- Отлично! Когда идём подавать заявление в ЗАГС?
- Чего тянуть, - сказала Анна, - завтра же и идём.
- Прекрасно! Завтра я зайду за тобой в десять утра. Если опоздаю, то заранее прошу прощения. Сейчас я занят перестройкой дома, и непредвиденные обстоятельства могут задержать меня. Но я непременно приду.
– Хорошо! Я буду ждать.
- Да, и ещё! Никаких пышных свадеб. После регистрации посидим со свидетелями в ресторане. Согласны?
Елизавета Петровна раскрыла, было, рот, чтобы возразить, но Анна одним взглядом пресекла попытки возражения. Елизавете Петровне так хотелось, чтобы свадьба всё-таки была, пусть скромная, человек на двадцать. Но ситуацией управлял мужчина и она подчинилась.
На следующий день Григорий зашёл за Анной ровно в десять утра. Ничто не помешало ему явиться вовремя. Он подождал в передней, пока Анна о чём-то говорила с матерью, затем они вместе вышли на лестничную площадку. Тотчас щёлкнул замок, и из соседней двери вышла Арина, словно она их поджидала. Синева с багровым оттенком ещё не сошла с её лица.
- Привет! – начала она зловещим тоном. – Вот, так встреча! Гоша, это ты, что ли? Что ты делаешь в моём доме? Какого чёрта ты припёрся? Отойди от моей девушки!
Она сделала шаг вперёд. Григорий заслонил собой Анну.
- А ну, брысь за дверь! – тихо, но внушительно сказал он.
Арина юркнула за дверь, и завизжала:
- М*дак! Ты, Гоша, м*дак! Я на тебя в суд подам! Ты мне нос сломал! Ты меня искалечил! Тварь! Пи*дюк! У*людок! Боксёр безмозглый! Ответишь за всё!
Григорий схватил ручку двери и рванул её на себя. Арина вылетела на площадку, как пробка из бутылки, и воткнулась лбом в грудь юноши. Он взял её за шиворот рубашки и слегка тряхнул:
- Свидетели есть? Свидетелей нет! Я сказал: брысь! Если ты ещё раз посмеешь приставать к моей невесте, я тебя в дурку отправлю! Поняла, извращенка?
Он опустил её. И она снова юркнула за дверь. Щёлкнул замок.
- Идём! – сказал Анне Григорий. – Пусть осмыслит. Если, конечно, у этой сумасшедшей мозги есть, в чём я сильно сомневаюсь. Всё в порядке, - сказал он встревоженной Елизавете Петровне. – Закрывайте дверь и никого не пускайте.
Через час они подали заявление.
- Провожать не буду, - сказал Григорий Анне. – Много дел. Приду завтра утром. Если эта тварь возникнет, скажешь мне.
Анна кивнула.
Они разошлись в разные стороны.
Глава 14
Григорию пришла повестка из районного отделения милиции.
«Как это существо узнало все мои данные? - удивился Григорий. - Ну, и проныра!»
Он вошёл в кабинет, где сидели трое сотрудников милиции.
- Заявленьице на вас, - сказал участковый.
- Какое заявленьице?
- Вот, прочтите!
Григорий прочёл.
- Кто это написал? – спросил он, кладя лист бумаги перед участковым.
- Гражданин Пегасов, там же написано.
- Я не знаю никакого гражданина Пегасова.
- Первого июня в поезде «Москва – Иркутск» ехали?
- Ехал.
- С вами в купе гражданин Пегасов ехал?
- Мужчины там не было. Ехала какая-то молодая баба. Фамилию её я не знаю.
- Баба?
- Так точно, баба. В джинсах и рубашке навыпуск.
Милиционеры переглянулись.
- Гражданин Сибирцев, вы драку устроили?
- Какую драку? С кем?
- С гражданином Пегасовым.
- Я не знаю никакого гражданина Пегасова. А с бабами я не дерусь.
- Так вот же он пишет, что ехал с вами в одном купе. И вдруг, неожиданно вы напали на него и сломали ему нос.
- Нос? Сломал? Бабе? Я этого не делал.
- А кто это сделал?
- Откуда я знаю? Если фамилия гражданки Пегасова, то она, видимо, решила мне отомстить.
- Фамилия гражданина Пегасова. Тут же написано. За что он решил вам отомстить?
- За то, что я отказался с ней переспать. А она очень хотела.
- Так ведь мужик пишет.
- Извращенка, переодетая мужиком, пишет. А вы паспорт гражданина Пегасова видели?
Милиционеры переглянулись.
- Вы, если паспорт его не видели, тогда бы штаны его снять попросили, - посоветовал Григорий.
- Не понял, - удивился участковый. – Какое отношение имеют к заявлению штаны?
- Прямое. Писала заявление баба.
Участковый был в растерянности.
- Так вы её не били?
- Помилуй бог! Я не бью баб. Тётенька где-то разбила себе морду и теперь хочет свалить вину на меня. Вы проверьте сначала, дяденька ли она. Врёт, как дышит.
Участковый был в растерянности.
- Неужели, правда? То-то я смотрю, странный какой-то мужик.
- Ряженый! Баба это.
- Ладно, гражданин Сибирцев, мы разберёмся. Идите!
Григорий ушёл. «Ну, и работки я задал милиции, - думал он. - А паспорт-то стоило проверить у заявителя».
Больше милиция Григория не беспокоила. Вероятно, проверили у гражданки Пегасовой паспорт.
Григорий разгадывал головоломку. Он не мог понять феномен Пегасовой.
«Что это? Болезнь? Извращение? Самообман? Сумасшествие? Почему я не могу понять это? Или я глуп? Если есть тётки, считающие себя мужиками, то, должно быть, есть мужики, считающие себя тётками? Гомосексуалисты, с которыми я сталкивался, не переодевались в женское платье и не притворялись женщинами. Значит, это что-то другое? Надо кого-то спросить или где-то почитать. Ведь природа не может ошибаться. Не может! Это исключено. Значит, виновата не природа, а что-то происходит в сознании человека. Что же там такое происходит?»
Так и не придя ни к какому мнению, Григорий оставил эти мысли в покое до лучших времён, когда он сможет понять. Но ведь ему придётся иметь дело с этой Пегасовой. Он чувствовал это, что так просто всё не закончится. Как к ней относиться? Как к больной или как к извращенке?
Он чувствовал себя так, как будто его столкнули в колодец человеческой психики, и он летит вниз по спирали, пытаясь уцепиться за шершавые стенки, ожидая удара о дно окончательного ответа. Но колодец оказался бездонным.
В любом случае придётся дать ей отпор. Это всё, что он понял.
От кружения мыслей его отвлекала работа.
Над готовыми стенами пристройки выросли деревянные стропила и рабочие стали настилать шиферную крышу, стеклить окна и навесили новую входную дверь. Когда дошло дело до внутренних работ, вышел спор: штукатурить и белить извёсткой или штукатурить и клеить обои. Белить извёсткой было привычнее. Но молодёжь, Люба и Света хотели обои. В общем, их переубедили. Обои это дорого и надолго, и могут надоесть. А белить стены можно было хоть два раза в год. Дешево и чистенько. А чтобы не надоедало, можно было трафаретом наносить рисунки, всякий раз разные.
Напоследок покрасили полы.
Когда краска высохла, в дом из двух просторных комнат внесли кровати. Григорий купил столы для занятий девочек и два платяных шкафа. В старой части дома поселились Анисья, Вера и Надя, а в новой – Люба и Света.
Апофеозом явилась покупка в «Берёзке» холодильника «ЗИЛ 62». Его до первых холодов разместили в просторных сенях, потому что все были непривычны к шуму, им производимому. После начала холодов планировали поместить его в старой части дома.
В новой части дома Григорий отгородил себе уголок фанерными перегородками. В этой импровизированной «мужской» комнатке он поставил свою кровать, стол для занятий и подвесил полки для книг. Пришлось подумать и о настольных лампах. Дом теперь обзавёлся террасой. Летом Сибирцев предполагал спать на этой террасе.
Испробовали новую печь. Она прекрасно согревала оба помещения. Анисья обновила духовку и испекла пирог с хариусом. Серебристых хариусов продавали рыбаки на набережной, после многочасовой рыбалки на весельных струйках посереди Ангары. Григорий принёс домой целую связку хариусов. Испытали не только духовку, но и холодильник.
Григорий планировал провести водопровод, но столкнулся с непреодолимыми трудностями. Тогда он замыслил пробурить артезианский колодец. Проще и дешевле было бы выкопать колодец, но Григорий опасался нечистоты вод, которые могли наполнить его. Он не забывал, что они живут под горой, а на горе находится старое городское кладбище.
Приехали два грузовика. Один с бурильной установкой. Другой с баками технической воды. Григорий наблюдал. Ему всё было интересно. Как рабочие копали приямок для бурового раствора, как укладывали трубы для бурения, как наливали в приямок буровой раствор. Началось бурение. Дошли до нужной отметки. Потом началась обсадка ствола скважины.
Пришла пора промывки ствола от бурового раствора. Насосом прокачали ствол, и когда пошла чистая вода, Григорий не сдержался и выкинул вверх руки сжатые в кулаки.
- Ура! – заорал он в восторге.
Рабочие ухом не повели. Они привыкли к разным проявлениям радости заказчиков.
Прибежали на крик сёстры и принялись плясать от восторга вокруг Григория.
Но восторг удвоился, когда воду по трубе провели в дом, и она потекла из новенького крана в новенькую раковину. Анисья не верила своему счастью. Она то и дело подходила к крану и открывала его, чтобы убедиться, что вода течёт. Удалось подключиться к городской канализации. Григорий обо всём позаботился. С самого детства Анисья привыкла ходить с коромыслом, на концах которого качались оцинкованные вёдра, к городской колонке. Каждая капля воды, которую пили в доме, которой мылись, мыли посуду и стирали, приезжала на её плечах. Было от чего придти в восторг.
Вечером Вера заглянула к Григорию, когда он был уже в постели и читал. Он отложил книгу. Вера оперлась на спинку его кровати и сказала:
- Я раньше думала, что ты не только молчун, но эгоист и себе на уме. А ты, оказывается, добрый и щедрый. И совсем не эгоист.
- Я разный, - сказал Григорий. – Спокойной ночи!
Он не хотел продолжать этот разговор.
Он и в самом деле был разный, но об этом знал он один.
Он не мог рассказать Вере, да и никому не мог рассказать, что он искалечил деревенского парня, убил двух бандитов, и израильского солдата, и приложил лицом об стол женщину. В своё оправдание, он сам себе говорил, что эти мужчины напали на него, чтобы искалечить или убить. А женщина, притворявшаяся мужчиной, оскорбила его высшие и лучшие чувства своими рассуждениями. Он наказал её. Но совесть его корчилась и протестовала, потому что он не был от природы злым и агрессивным. Как мне жить в мире с самим собой, спрашивал он неведомо кого, потому что не было мира в его душе. Но об этом никто не знал, кроме него самого.
Утра и дни Григорий проводил дома в трудах. Вечером шёл к Анне. Елизавета Петровна поила его чаем с плюшками. Говорили о том, и сём. Анна тоже принимала участие в чаепитии и разговорах, но они с Григорием слишком по-разному смотрели на мир, чтобы сблизиться. Они просто проводили час-другой в компании друг друга и расставались. В одно из таких расставаний Григорий напоролся на Арину Пегасову. Она поджидала его возле подъезда.
- Эй, - окликнула она юношу, - как тебя там? Гриша? Постой! Поговорить надо.
- О чём?
- Ни о чём. О ком!
- Слушаю! – сказал Григорий, останавливаясь и глядя на неё сверху вниз. – Говори! Ты в отпуске, что ли?
- В отпуске. Я уеду и снова приеду. Так что, не расслабляйся. Пойдём, сядем на детской площадке. Там сейчас нет никого.
Они отошли к детской площадке посереди двора и сели на скамью.
- Ладно. Говори. О ком ты хотела говорить?
- Об Анне, конечно. Я тебя хочу предупредить, что я это всё так не оставлю. Я не отступлюсь. Рано или поздно Анна будет моей. Она будет со мной.
- Это, каким же образом? Она замужем за мной.
- Я отобью её у тебя. Ты ведь ничего не знаешь. Внутри я мужчина. Я стану мужчиной и снаружи. Да, пока это только причёска и костюм, но я принимаю специальные таблетки и сделаю операцию. И тогда посмотрим, чья возьмёт. Я умный, образованный, внимательный и нежный, а ты, хоть и переводчик, дуб дубом. Я знаю, как обольстить женщину и как сделать её счастливой. Ты не имеешь об этом никакого представления.
Григорий начал закипать.
- Может, тебе и пришьют недостающие части организма. Может, они заработают. А куда ты денешь то, что тебе дала природа? Твои гены! Женские гены. У тебя две Х хромосомы. И вторую хромосому никакой хирург в мире не вырежет. Ты родилась женщиной и останешься женщиной, несмотря на операцию и гормональные таблетки. Неужели ты этого не понимаешь?
- Ишь, ты! Грамотный! Образованный! В школе хорошо учился. Да только ты не понимаешь, что, благодаря этой второй Х-хромосоме, я прекрасно знаю, что хочет женщина и как её сделать счастливой. А ты, обладатель одной Х-хромосомы, этого не знаешь и не понимаешь.
«Послушать нас со стороны, - подумал Григорий, - скажут, что беседуют сумасшедшие».
- Ну, ладно, ты меня предупредила. Дальше, что?
- Оставил бы ты её в покое. Отступись! Всё равно она будет моя. Даже если ты сделаешь ей ребёнка.
- А вот ты никогда не сделаешь ей ребёнка! Что, завидки берут?
- Да пошёл ты!
- Легче на поворотах, девочка! Я ведь могу обидеться и познакомить твою мордашку со спинкой скамейки. И не посмотрю, что ты баба.
Арина вскочила и её понесло.
- Ты, ты, ты … Ты даже не знаешь, что я могу с тобой сделать! Подговорю знакомых парней, они тебя в тёмном месте поймают, и яйца тебе оторвут. Сволочь!
Григорий спокойно смотрел, как она бесится.
- Нервишки-то у тебя никуда, - объявил он. – Подлечить бы тебя.
- Сам полечись, м*дак, Ты думаешь, что, если вп*здячил мне в нос, то ты сильнее? Ошибаешься, вы*лядок! Думаешь, я тебя боюсь? Е*ать я тебя хотел! Пи*дабол! У*бище!
Григорий встал, и Арина отскочила от него подальше и продолжала поливать его самым отборным матом.
Григорий пошёл со двора.
- Я тебе морду серной кислотой оболью! - визжала ему в спину Арина.
«Это она от бессилия, - думал Григорий. - Ничего она не сделает. Зря надрывается».
Подкрадывалась осень. Вечера и ночи становились прохладными. Вечерами в доме топили печь, чтобы согреться и вскипятить чайник
- Мам, может, тебе тоже фанерные перегородки сделать, чтобы вроде как комнатка своя была? – спросил Григорий Анисью.
- Не надо, - запротестовала она. – Я и так всю жизнь по щелям, как таракан, прожила. Это тебе нужна отдельная комната, потому что ты мужчина, а тут девочки. Нет, нет! Мне лучше так, больше воздуху.
Приближался сентябрь, и нужно было оформляться на работу. Повестка из военкомата, как обещала Елизавета Петровна, не пришла.
Григорий чувствовал, что он устал от хлопот и хочет побыть в одиночестве.
В один из дней Григорий оделся как таёжник, собрал вещевой мешок и поехал на вокзал. На вокзале ждали пригородной электрички грибники и ягодники с коробами за плечами. Надо бы съездить в тайгу, кедровых шишек на зиму посбивать да живицы добыть, подумал Григорий. Живица от всех болезней полезна. Он сел в электричку, идущую не на Большой Луг, а в противоположную сторону.
Его давно влекло в эту сторону, и больше он не мог и не хотел сопротивляться. Через полтора часа он вышел на знакомой станции под названием Тельма и побрёл знакомой дорогой, которая совершенно не изменилась за прошедшее время.
Он добрёл до знакомой деревни к полудню. Он узнал магазин и рощу, и дом о трёх окнах справа от магазина. И пошёл прямо к дому по тропке, поросшей утиной травкой, открыл калитку и пошёл по дорожке из битого кирпича, и взошёл на крылечко. И постучал.
Он слышал, как бился в его груди колокол.
Облупленная входная дверь отворилась и выглянула женщина чуть за пятьдесят в тёмном платке и тёмном платье. Женщина вопросительно смотрела на Григория. Это была мать Мишки кривоногого.
- Здравствуйте! Я Григорий Сибирцев. Можно поговорить с вашим сыном?
- Здравствуйте! – нараспев отвечала женщина. – С Мишкой-то? Так нет Мишки.
- А где он?
- Так на кладбище. Помер он.
У Григория внезапно ослабели ноги.
- Да вы входите. Чего на улице-то беседовать. Входите! Я вас молоком утрешним напою.
Григорий, наклонив голову, вошёл вслед за хозяйкой в дом.
Они прошли через тёмные сени, где сбоку к входной двери стояла кадушка с водой. В воде всё так же плавал деревянный ковш. Из сеней они прошли на кухню. На столе стояла зеленоватая бутыль с молоком.
- Садитеся, - предложила хозяйка, смахнув тряпкой несуществующую пыль с табурета. Григорий сел. Хозяйка налила ему кружку молока и пододвинула тарелку с нарезанными толстыми ломтями серого деревенского хлеба.
- Угощайтеся!
Молоко было ещё тёплым. А хлеб был мягким и таким вкусным, каким не бывает хлеб из магазина.
- Вы Мишкин приятель? – спросила хозяйка, усаживаясь напротив Григория и окидывая его оценивающим взглядом. – Вы вроде бы городской?
- Я Мишку знал. И я действительно городской. У меня к нему было дело и разговор.
- Ну, да, это сразу видно, что городской житель, как ни оденься. Я и не знала, что у Мишки в городе были знакомые.
- Если вам не трудно, расскажите, отчего он умер?
- Подрался Мишка с кем-то из местных. Драчливый он был. Ему и сломали шею. Добился своего. Лежал долго, года два, наверное. Мучился. Я делала, что могла. Местный фельдшер сказал, что не встанет Мишка никогда. Сильно ему прилетело. Ну, лежал и лежал. Я его переворачивала, мыла, когда время свободное было. А когда у меня время свободное было? Так, урывками. Кормила его, правда, всегда. Целый день на работе. Я на ферме дояркой. Не справилась я. Когда переверну его, а когда и нет. Приду вечером, от устатку сил не было. Мишку покормлю, сама поем и спать. А утром снова вставать рано и на работу бежать. Вот Мишка и умер. Пролежни пошли по всей спине. Не справилась я.
- Никто не помог? Родные, друзья?
- Родные рукой махнули. Всё равно, не жилец. У них свои беды. А друзья у него были, когда водка была. Есть водка, есть друзья. Нет водки, и друзей нет. Такие дела!
- Понимаю. Я вот, за каким делом пришёл. Я у Мишки деньги в долг брал. Хотел отдать. А раз Мишки нет, то я вам отдам.
Григорий выложил на стол пачку денег.
Мать Мишки недоверчиво смотрела на неё.
- Это откуда у него столько денег было, что он в долг давал?
- Не знаю, заработал, должно быть, когда он на заработки в Иркутск ездил.
- В Иркутск? На заработки?
- Ну, да! Там мы и встретились.
Мать Мишки взяла в руки пачку денег и покрутила так и этак.
- Что-то много здесь.
- Так с процентами. Кстати, я часть денег возвращаю. Всё сразу не могу. Вы мне свой точный адрес продиктуйте, я буду частями высылать.
Григорий вынул блокнот и карандаш из вещевого мешка.
Мишкина мать продиктовала адрес, фамилию, имя и отчество.
- Вот, спасибо, Дарья Михайловна. Как вообще поживаете?
- Да, как я поживаю? Обыкновенно. Как все.
- Вы купите себе что-нибудь хорошее, полезное в хозяйстве. Подумайте, что вам больше всего надо. Может, холодильник?
- Холодильник? Зачем? У меня погреб есть, а в погребе ледник.
- Ну, подумайте.
- Подумаю.
Григорий допил молоко и ушёл. А Мишкина мать долго ещё сидела за столом, глядела на деньги и припоминала, когда это Мишка ездил в Иркутск на заработки. И не могла припомнить.
А Григорий, спеша на электричку, думал о том, сколько он сможет выделять ежемесячно из своего бюджета денег для Дарьи Михайловны. Он не мог вернуть ей Мишку, но мог поддержать её в нелёгкой жизни хотя бы материально. Она ни в чём не была виновата. Даже в том, что Мишка был драчливым пьянчугой и негодяем. Так сложилась его жизнь. Жизнь Григория могла бы сложиться иначе, если бы удар Мишкиной велосипедной цепи оказался «удачнее». Григорий мог погибнуть или стать инвалидом. Инвалидом стал Мишка. Но Григорий не испытывал сладости мести. Чем дальше текло время, чем больше он размышлял о случившемся, тем больше он склонялся к мысли, что месть его превысила допустимый уровень. В то время Григорий не умел управлять своей физической силой. Получилась не месть один к одному, око за око, зуб за зуб, а какая-то итальянская вендетта. И, тем более, Григорий не хотел Мишкиной смерти. Но так получилось, и он ничего не мог изменить.
Глава 15
Оставались ещё два визита. Григорий хотел навестить Полину Дмитриевну с семейством, и Максимовичей.
Занятый неотложными делами, Григорий помнил о том, что ему надо увидеть сына. Он отправился в дом Евдокии Тимофеевны утром воскресного дня. Дверь открыла Полина Дмитриевна.
В первый момент Сибирцев испытал шок.
Это была не та Полина Дмитриевна, которую он видел чуть более года назад. Тогда он видел цветущую женщину в полном расцвете зрелых лет. Теперь перед ним стояла худая женщина с землистым цветом лица. Домашний цветной халатик висел на её плечах, как на вешалке. На голове была повязана синяя косынка в белую крапинку. Полина Дмитриевна увидела по выражению лица Сибирцева, что он поражён её внешним видом.
- Можно? – спросил Сибирцев.
- Входи! – пригласила Полина Дмитриевна. – Давненько мы тебя не видели.
- Я год работал в Египте. Вот, приехал.
Сибирцев вошёл в переднюю и огляделся.
- А Евдокия Тимофеевна дома? – спросил он.
- Проходи в комнату, - пригласила его Полина Дмитриевна. – Евдокии Тимофеевна нет. Тётя умерла.
- Как умерла? – вскричал Сибирцев. – Когда умерла?
- Как люди умирают? – усмехнулась Полина Дмитриевна. – От болезни или от старости. Тётя умерла от болезни. Инсульт. Полгода назад.
Сибирцев опустился на стул возле двери и сочувственно смотрел на Полину Дмитриевну.
- Как же так! Как печально! Примите мои соболезнования. Мне очень жаль!
- А как мне, Гриша, жаль! Тётка была добрейшей души человек. Сиди! Я сейчас приготовлю чай.
Пока Полина Дмитриевна готовила на кухне чай, Григорий пытался осмыслить то, что она ему рассказала. Это были перемены, к которым он не был готов. Вошла Полина Дмитриевна с подносом, на котором стояли чашки с чаем и вазочка с вареньем.
- А где Дима?
- На улице бегает с друзьями. Скоро придёт.
- Хорошо! Я хочу его увидеть. Я ему подарок привёз. И вам тоже.
Григорий вынул из рюкзака коробку с радиоуправляемым легковым автомобилем, который ему удалось найти в московском «Детском мире», и египетский кашемировый платок с пирамидами.
- Спасибо! – сказала Полина Дмитриевна, принимая подарок. – Платок это сейчас весьма кстати.
Она накинула платок на плечи и зябко повела плечами.
- Пей чай. Варенье малиновое. Тётя варила. Сама вырастила малину, сама собрала и сама сварила. Пей!
- Что ещё случилось? – обтекаемо спросил Григорий, кладя варенье в чай.
- Дима здоров. Хорошо развивается.
- Я рад. Я спрашиваю о вас.
- Обо мне? Что, сильно изменилась?
- Вовсе нет.
- Не лги. Ты лгать не умеешь. Я знаю, что изменилась и ты хочешь спросить, не больна ли я? Ведь так?
Григорий не знал, куда деваться от её насмешливо-пристального взгляда. Он опустил глаза.
- Я тебе отвечу, Гриша. Правду скажу. Да, я больна. Кстати, если бы ты сам не пришёл, я бы пошла в институт в сентябре, узнать, приехал ты или нет и узнать, где ты живёшь. Ты мне нужен. Правда, я не знаю, понравится ли тебе то, что я намеревалась сказать тебе. У меня рак. Не хочу вдаваться в подробности. Это ни к чему. И жалеть меня не надо. Я принимаю химиотерапию. Знаешь, что это такое?
Сибирцев кивнул.
- Ты пей чай. Я тебе ещё налью. Я борюсь, Гриша. У меня ведь сын. Ради него я хочу жить и бороться за жизнь. В сентябре мне предстоит операция. Её давно уже пора сделать, но я всё откладывала. Тётя заболела, потом умерла. Не до себя было. Но больше откладывать нельзя. Лечащий врач торопит. Я не знаю, каковы сейчас обстоятельства твоей жизни и где ты живёшь и с кем. Но если есть хоть малейшая возможность помочь мне, то я прошу о помощи. Не деньги. С этим я сама справляюсь. Не мог бы ты на время, пока я лежу в клинике, взять к себе Диму. Ведь это и твой сын. Если есть хотя бы малейшая возможность.
Сибирцев вскинул глаза и хотел ответить, но жестом Полина Дмитриевна велела ему молчать.
- Погоди. Скажешь потом. Не то, что мне некуда Диму пристроить. У меня мамаша жива, но её я хотела бы просить о помощи в последнюю очередь – от отчаяния. Она меня на порог не пускает до сих пор, а Диму кличет «ублюдком». Я приходила к ней. Приду, а она выйдет ко мне во двор, в дом не зовёт, и костерит на всю улицу. Стыдно от людей. Я перестала ходить. Стороной знаю, что она жива и здорова, дай ей Бог и дальше быть живой и здоровой. Есть у меня подруга, она могла бы взять Диму на время и заботиться о нём. Но у подруги муж – не подарок. Пьет он горькую. У подруги хлопот с ним – по горло. Боюсь, что сыну там хорошо не будет, хотя я бы платила за его еду и проживание. Больше мне обратиться не к кому. Вот, обращаюсь к тебе. Если ты откажешь, если ты не можешь, я пойму. Выкручусь как-нибудь. Кинусь мамаше в ножки, прощения буду вымаливать, сама не знаю за что, унижаться стану. Может, снизойдёт. Только боюсь, что она мальчика начнёт терроризировать, как меня и моего отца в своё время терроризировала. А теперь, говори. Что ты можешь мне сказать?
Пока Полина Дмитриевна говорила, Сибирцев овладел собой, и у него был уже готов ответ.
- Сначала о моих обстоятельствах. Я живу дома с мамой и сёстрами. Отец мой, как ты знаешь, умер и в доме нормальная здоровая обстановка. Сёстры учатся в институтах и техникумах. Она добрые хорошие девчонки. Мама заботится о нас и хлопочет по хозяйству. Дом большой. Я его перестроил. Найдётся место и для Димы. Мои мать и сёстры будут ему рады и будут о нём заботиться. Я тоже буду рад принять участие в его воспитании. Только не смей предлагать мне деньги на его еду и прочее. Я его отец. Я обязан о нём заботиться. Я буду с сентября работать в институте на кафедре. Я обеспечен. Заработал в Египте. Диме будет хорошо. Я тебе обещаю. И мы с ним будем навещать тебя в клинике.
- Нет, только не это! Ему не надо приходить в больницу и видеть все эти ужасы. Ты и близко не представляешь, что такое палата с онкологическими больными. Ты, конечно, приходи, хотя и тебе ни к чему всё это видеть.
- Я взрослый мужчина. И я за это время приобрёл большой и трудный опыт жизни. Я много чего повидал. Не беспокойся об этом.
Сибирцев и сам не заметил, как перешёл на «ты» с Полиной Дмитриевной. Жалость к ней заливала его сердце.
- Может, мы скажем Диме правду? Что ты ему говоришь об отце? Ведь он, наверное, тебя спрашивает?
- Спрашивает. И я ему всегда говорила, что отец его в длительной заграничной командировке. Он, правда, стал сам сочинять, что его отец разведчик. Ну, не могу же я ему запретить мечтать об отце.
- Так мы ему скажем?
- Хорошо. Давай, скажем. Всё равно этого не избежать.
- Он родился в 1960. Значит, ему семь лет?
- Да, в этом году он идёт в школу. Я записала его в тринадцатую.
- Так ведь я в ней семь лет учился!
- Да, я знаю. Она к нам ближе всего. Я отведу его в первый класс. Неделю посмотрю, как у него пойдут дела. А уж потом лягу на операцию.
- Мы вместе отведём его в первый класс.
- Правда? Это было бы здорово. Ты, в самом деле, хочешь этого?
- Конечно, хочу!
Хлопнула входная дверь и в комнату вбежал Дима, стройный мальчуган с большими серыми глазами и светло русыми вьющимися волосами. Увидев незнакомца, он остановился и вопросительно взглянул на мать.
- Что же ты не здороваешься? – спросила Полина Дмитриевна.
- Здравствуйте, - сказал мальчик, глядя прямо в глаза Григорию.
- Познакомься, Дима. Это твой отец. Он приехал.
Секунду Дима стоял, молча. Вдруг он развернулся и выбежал из комнаты. Снова хлопнула входная дверь.
- Куда он? – изумился Сибирцев.
- Побежал ребятам сказать, что отец приехал. Они ведь не верили ему, что его отец живёт за границей. Дразнили. Говорили, что он врун. Сейчас он придёт назад.
И в самом деле, через минуту хлопнула входная дверь, и в комнату снова влетел Дима. Его лицо сияло. Он доверчиво подошёл к Сибирцеву:
- Ты, правда, мой папа?
Вместо ответа Сибирцев притянул его к себе, обнял и прижал к груди. Полина Дмитриевна торопливо вышла из комнаты, чтобы мужчины не видели её слёз. Наконец, Сибирцев выпустил сына из объятий.
- Ты меня помнишь? Я приезжал несколько раз, когда ты был маленький.
- Нет, совсем не помню. Ты такой большой, папа.
- Ты вырастешь и будешь таким же большим. Ты очень похож на меня. Я привёз тебе подарок. Смотри!
Сибирцев передал Диме коробку с автомобилем.
- Радиоуправляемая модель. Сам справишься или тебе помочь?
- Я сам. Спасибо, папа.
Дима взял коробку, но не спешил раскрывать её. Он смотрел на отца:
- Ты навсегда приехал? Ты больше не уедешь?
- Пока я никуда не уеду. Я соскучился по дому.
- Ты будешь жить с нами?
- Нет, я буду жить в другом доме. Там у меня мама и сёстры.
- У тебя другая жена?
- У меня нет жены.
- Тогда почему ты не хочешь жить с нами и жениться на маме?
Сибирцев беспомощно оглянулся. К счастью, вошла Полина Дмитриевна.
- Папа не может жить с нами, потому что у него есть другой дом. Он должен заботиться о своей маме и сёстрах. Но он будет приходить к нам.
- Конечно, я буду приходить, - поспешил заверить мальчика Сибирцев. – Мы с мамой вместе отведём тебя в школу.
- Жаль, что ты не можешь жить с нами, - сказал мальчик. – А ты будешь иногда с нами ночевать?
- Буду, - заверил сына Сибирцев. – И ты будешь приходить ко мне, и жить у меня сколько захочешь.
- А мама? – быстро спросил Дима.
- И мама, - опередил Полину Дмитриевну Сибирцев. – Ты сможешь приходить ко мне с мамой.
Дима кивнул и начал открывать коробку с подарком. Родители смотрели, как он радуется радиоуправляемому автомобилю.
- Можно, я ребятам покажу? – спросил Дима.
- Беги, показывай, - сказала мать.
- Ты не уйдёшь? – спросил мальчик, глядя в глаза Григорию. – Я быстро вернусь.
- Я дождусь тебя, - пообещал Сибирцев.
Дима схватил автомобиль и убежал на улицу.
- Оставайся пообедать с нами, - предложила Полина Дмитриевна. – Димка будет рад.
- Хорошо, я останусь. Можно, я посмотрю его комнату?
- Конечно, посмотри. Будь, как дома. Я на кухне.
Сибирцев заглянул в комнату мальчика. Кроватки, которую он когда-то сделал для сына, не было. Вместо неё стояла раскладушка. Мальчик из кроватки вырос. В большом картонном ящике в углу были сложены игрушки. На настенной полочке стояли детские книги и учебники для первого класса. На гвозде висела на плечиках новенькая школьная форма, а под ней на полу стояли ботинки.
Сибирцев вынул из кармана записную книжку и карандаш и сделал какие-то записи. Затем он прошёл на кухню. Полина Дмитриевна чистила у раковины картошку.
- Я заеду к вам завтра днём, - сказал Григорий. – Можно?
- Конечно, - отвечала Полина Дмитриевна. – Заходи, когда хочешь.
На другой день Сибирцев отправился в мебельный магазин и купил диван книжку, письменный стол, стул, полки для книг и платяной шкаф. Всё это было погружено в грузовик, и Сибирцев покатил к Полине Дмитриевне.
Дима прыгал от восторга. Его комната была обставлена, и в ней было всё необходимое. Мальчик побежал за приятелями, чтобы он увидели, какой у него заботливый отец.
Полина Дмитриевна приняла помощь Григория с благодарностью. Её лицо порозовело от удовольствия.
- Не ожидала, что ты всё это купишь, - сказала она. – Я думала, что ты так придёшь в гости.
- Мальчик не должен спать на раскладушке, - сказал Сибирцев. – Это вредно для его позвоночника. И потом, у мальчика всё должно быть, что полагается.
- Я могла бы купить и сама, - продолжала Полина Дмитриевна, - но много денег уходит на лекарства.
Сибирцев немного помедлил, потому что не знал, как Полина Дмитриевна отнесётся к тому, что он скажет.
- Пожалуйста, - умоляющим тоном начал он, - прими от меня немного денег на лекарства. – Я тебя очень прошу.
Полина Дмитриевна вскинула на него благодарный взгляд:
- Только в долг, - отвечала она. – Я потом верну.
- Хорошо, - обрадовался Сибирцев. – В долг. Отдашь, когда сможешь.
Он знал, что никогда не возьмёт этих денег назад.
Когда Сибирцев ушёл, Полина Дмитриевна развернула пакет с деньгами и ахнула. Таких денег она никогда в жизни не видела и, конечно, никогда не смогла бы вернуть. «Пусть! – думала она. – Это на лекарства, а не баловство. Я попытаюсь выжить, а, если, не выживу, то на всё воля Божия. А Григорий оказался настоящим мужчиной».
В конце августа Григорий и Анна оформили документы в отделе кадров института и числились теперь преподавателями на кафедре английской филологии.
Дома Григорий объявил матери и сёстрам, что женится. Новость встретили сдержанно, ибо не знали, кто невеста и как она выглядит.
Теперь предстоял визит к Максимовичам. Григорий собрался и отправился к Марине Игоревне. Он давно хотел придти к ней в гости после приезда из Египта, но никак не мог выбрать свободный час. Слишком напряжён был его день, проводимый в трудах. Теперь день его стал немного свободнее. Григорий нёс в рюкзаке подарки для всей семьи, привезённые из Египта. Григорий радовался, что увидит Марину Игоревну, её мужа, и, если повезёт, Женю. Наверное, он закончил консерваторию и теперь концертирует по стране. А, может, и по европейским странам.
Григорий вошёл в подъезд знакомого дома и поднялся на второй этаж. Прежде, чем нажать кнопку звонка, он глубоко и радостно вздохнул.
Дверь открыла Марина Игоревна. Увидев Григория, она всплеснула руками и отступила назад.
- Входите! Входите же, Гриша! Вот, так гость! Не ожидала! Боже, как вы возмужали! Похоже, что вы ещё больше выросли. И косая сажень в плечах! Русский богатырь, да и только! Как я рада вам, если бы вы только знали. Как жаль, что Семён Евгеньевич ушёл по делам. Он был бы рад вас видеть.
Они прошли в гостиную. Григорий сел в кресло, а Марина Игоревна отправилась на кухню, вскипятить воду и заварить чай.
Григорий осмотрелся. В гостиной всё изменилось. Пусты были полки шкафов, где прежде стояла красивая посуда и книги. Исчезли со стен картины. И голыми были окна, лишённые гардин.
«В чём дело, - спросил Григорий. - Что тут произошло? Ремонт?»
Мебель молчала.
Марина Игоревна принесла на подносе чашки, заварочный чайник и печенье. Налила чай. Григорий смотрел на неё и недоумевал. Марина Игоревна постарела. Увядшим казалось её красивое лицо. В тёмных волосах пробивалась седина. Она ведь моложе моей матери, думал Григорий, а выглядит лет на десять старше.
Он вынул из рюкзака и преподнёс подарки хозяйке дома. Лицо Марины Игоревны на миг вспыхнуло от удовольствия. Но когда она развернула шаль с древними египетскими рисунками, выражение удовольствия улетучилось. Она, поблагодарив Григория, свернула шаль и отложила в сторону.
- Пейте чай, - предложила она. – Правда, кроме печенья в доме ничего больше нет. Как-то я запустила хозяйство. Придёт Сеня, принесёт чего-нибудь.
- У вас ремонт? – спросил Григорий.
- Нет, у нас не ремонт. Мы всё продаём и уезжаем.
- Куда?
- В Израиль. В Израиль мы уезжаем.
- Почему? Зачем? – изумился Григорий.
- Потому что здесь мы больше жить не можем и не хотим.
- Но почему?
- Первым уехал Женя. После консерватории он поехал на гастроли в Европу и остался там. А после переехал в Израиль.
- Так он в Израиле?
- Женя? Женя в Израиле, – странно усмехнувшись, сказала Марина Игоревна. – Да, он теперь навсегда в Израиле. В общем, когда власти узнали об этом, нас с Сеней уволили с работы. А теперь хотят Сеню судить за тунеядство. Мы подали документы на выезд. Ждём ответа. Вот, всё продаём.
- Зачем Женя это сделал? Он ведь знал, что это плохо отразится на вас.
- Я не знаю. Он никогда не говорил, что хочет уехать. Всё произошло как-то странно, необъяснимо. Может, ему понравилось за границей. Может, он не смог там устроить свою жизнь. И поехал туда, где ему, как еврею, устроиться было легче. Я не знаю. Между нами не было связи с тех пор, как Женя уехал на гастроли.
- И сейчас вы едете к нему?
- Да, мы едем к нему. Чтобы быть всегда с ним. Жени пропал без вести. Мы будем его искать.
У Григория перехватило дыхание.
- Женя пропал без вести? Как это произошло?
- Когда он приехал в Израиль, он пошёл в армию, потому что началась война с Египтом. Ну, да вы были там и знаете. Он пошёл в армию и пропал. Может, он убит. Может, попал в плен.
Григорий прикрыл глаза рукой. Он не мог поверить в то, что услышал. Он не смел, он боялся спросить, при каких обстоятельствах пропал Женя. В памяти Григория вспыхнуло воспоминание, как под прикладом его автомата хрустнул череп израильтянина. Кто поручится, что этим израильтянином не был Женя?
- Успокойтесь, мой мальчик, - сказала Марина Игоревна. – Мы его найдём, живого или мёртвого.
Слёзы неудержимо ползли по щекам Григория и падали из-под руки, прикрывавшей лицо, на столешницу.
- Мы уедем к нему. Он где-то там. Я чувствую, что он зовёт меня. К тому же здесь нам всё равно существовать не дадут. Вот, обещают Сеню судить, хотя сами же и лишили его работы. Это специально так делается. Они вынуждают нас уехать и не дают уехать. Обзывают Женю предателем. Нас обзывают сионистами. Я прежде и слова такого не слышала. И мы теперь тоже предатели. Чинят всяческие препоны. Но мы уедем! Мы всё равно уедем, чего бы это нам ни стоило. Прежде я была советская гражданка и вообще не думала, что я еврейка. А теперь думаю. Да, я еврейка. И муж мой еврей. И сын был евреем. И пусть у нас будет новая родина. Тем более что наша прежняя родина взяла сторону арабов. Почему Союз взял сторону арабов? Разве Громыко не помогал созданию еврейского государства? Что вдруг случилось, что Союз взял сторону арабов?
Пока Марина Игоревна говорила, Григорий пытался успокоиться. Слёзы высохли. Он искал предлог уйти. Он хотел уйти. Но Марина Игоревна говорила и говорила, повторяя одни всё те, же мысли. Её мысли двигались по кругу. Пока она говорила, Григорий пытался понять и принять, что Женя пропал без вести на израильско-египетской войне, хотя понять и принять это, было невозможно.
«Зачем? Зачем он остался на Западе, а потом уехал в Израиль? Что ему недоставало в Союзе? Ведь его выпустили на гастроли, значит, доверяли ему. А он остался и подставил родителей. Ведь Женя знал, что подставляет их. Но Женю уже не спросишь и ответов на все эти вопросы нет». И ещё одна мысль жгла сознание Григория. Что, если тот израильтянин с ножом в руке, свалившийся в окоп, был Женя? Что, если он убил Женю ударом приклада? Что, если под прикладом его автомата хрустнул, как скорлупа ореха, Женин череп? Эта мысль была так ужасна, что Григорий застонал от душевной боли.
Марина Игоревна принесла пузырёк валериановой настойки и накапала её в рюмку:
- Пейте! – приказала она. – Немедленно выпейте! Бедный мальчик!
Григорий выпил валериану, чтобы угодить ей, и встал:
- Я пойду! Простите меня!
- За что? Вы-то чем виноваты?
- Простите меня! – повторял он с мукой в голосе. Он не мог рассказать ей, что с ним случилось в Египте. Он никому не мог рассказать об этом.
Он ушёл. Идя домой, он временами стонал от душевной боли. Прохожие сторонились его, думая, что он пьян.
Глава 16
Он не пошёл в дом, а тихо проскользнул на задний двор в стайку, залез на сеновал, накрыл голову подушкой, валявшейся там, и разрыдался. Девочки и Анисья не видели, как он пришёл. Вера случайно услышала его рыдания, когда зашла в стайку за дровами на растопку. Вера испугалась и не знала, что делать. Она стояла у лестницы, ведущей на сеновал, и размышляла, подняться ли ей к брату или тихо удалиться? Зная характер брата, она решила уйти. Пусть выплачется. Если захочет, он расскажет сам, что с ним случилось. Если не захочет, то надо сделать вид, что она ничего не слышала. Недаром же он рыдает на сеновале, а не пришёл в дом. Значит, он не хочет, чтобы семья знала, что ему плохо. Вера тихими шагами вышла из стайки и присела на крыльце дома. Она была испугана. Она никогда не видела брата плачущим. Даже в детстве, когда ему перепадало от отца, он не плакал, а только сжимал зубы и молчал. Только глаза сверкали злобой и негодованием. Что могло произойти, чтобы рыдал двадцатилетний, уверенный в себе мужчина? У Веры не хватало воображения представить себе, что могло брата выбить из колеи. Вера была растеряна. Она никому не могла сказать, что происходит на сеновале. Спустя некоторое время она пробралась к стайке, встала в дверях и прислушалась. Григорий не рыдал, но он стонал громко и протяжно. И время от времени он повторял одну и ту же фразу: «Что я наделал! Что я наделал!»
«Что он наделал? – думала Вера. – Что он мог такое наделал, что с ним происходит такое?»
Она сама готова была заплакать.
Наутро Вера снова пришла в стайку и окликнула Григория. Тихо было на сеновале. Молчание было в ответ. Но ей послышалось какое-то бормотание.
«Странно, - подумала она, - он, что ли спит ещё? Или ушёл?»
Она решила проверить, ушёл или нет. Она поднялась по лестнице и увидела, что Григорий лежит на спине с закрытыми глазами, раскинув руки и ноги, и что-то тихо бормочет себе под нос. Вера громко позвала его, чтобы разбудить ото сна. Но Григорий не откликнулся и продолжал что-то бормотать. Вера встревожилась. Она залезла на сеновал и подползла к брату. Его лоб был горяч. Глаза закрыты. Он бредил. Вера испугалась.
«Он без сознания, - подумала она. - Как его теперь снять отсюда? Надо вызывать «Скорую». Да, что же это такое!»
Вера спустилась вниз и помчалась в дом и всех переполошила. Надю она послала звонить в «Скорую». Любу отправила к соседям, чтобы они помогли снять Григория с сеновала. Свету послала в аптеку за лекарствами от жара. Анисью она послала в стайку стеречь сына, чтобы он не свалился с сеновала, а сама вышла за ворота ждать «Скорую».
Пришли четверо соседских мужиков и сняли Григория с сеновала, отнесли в дом, положили на кровать Анисьи. Он не приходил себя и продолжал бредить. Мужики сочувственно покачали головами. Один из них со смешком спросил Анисью:
- Самогонкой обожрался? Белочка прискакала?
- Не пьёт он, - запротестовала Анисья.
Мужики заржали и ушли.
Приехала «Скорая». Пожилая фельдшерица посмотрела на Григория, подняла ему веки, посветила фонариком в глаза, пощупала пульс, вскинула усталые глаза на Веру и спросила:
- Давно пьёт? Что пил?
Вера и Анисья вскричали хором:
- Он вообще не пьёт!
Фельдшерица скептически хмыкнула и, наклонившись над лицом Григория, понюхала его усы.
- Странно, - раздумчиво молвила она. – Водкой не пахнет. А что с ним?
- Если бы мы знали, что с ним, мы бы вас не вызвали! – разозлилась Вера. – Делайте что-нибудь!
- Грузи, - приказала фельдшерица санитарам. – В больнице разберутся.
Григория погрузили на носилки и увезли в клинику. Вера сопровождала его. Седой врач, осмотревший Григория в приёмном покое, задал ей несколько вопросов и сказал, что, диагноз будет поставлен после анализов. А пока что спектр предполагаемых болезней весьма широк, от пневмонии до белой горячки.
- Какая белая горячка! - возмутилась Вера, - Брат вообще не пьёт!
- Все пьют! - философски изрёк старый, умудрённый опытом врач, почесал седую скудную бородку, и хихикнул.
Григория увезли в палату.
Через три дня он открыл глаза.
Его взгляд упёрся в белый потолок.
Григорий посмотрел направо. Направо стоял ряд коек, покрытых зелёными одеялами. На койках лежали незнакомые мужики в полосатых пижамах. Григорий посмотрел налево. Налево была такая же картина. Возле койки Григория сидела на табурете Вера.
- Где я? – спросил Григорий.
- В больнице, - отвечала обрадованная сестра.
- Давно?
- Три дня. Как ты себя чувствуешь?
- Нормально. Только очень хочется есть.
Вера приподнялась и налила в кружку, стоявшую на тумбочке, тёплый куриный бульон, и поднесла кружку к губам брата, придерживая его голову другой рукой. Он глотал жадно, с наслаждением. Жизнь вливалась в его жилы с каждым глотком.
- Какой же я голодный! – сказал он, словно извиняясь за жадность, с которой он пил бульон.
- Ты три дня не ел, - пояснила Вера. Тебя только водой поили. Конечно, голодный. Но теперь ты пойдёшь на поправку. Всё будет хорошо! Тебя через день-другой выпишут, и я тебя заберу домой.
- Да, - сказал он, - я хочу домой. Где моя рубашка? Там в кармане моя кошка. Найди мою рубашку немедленно!
Вера испугалась, что снова начинается бред и побежала на медицинский пост, выяснять, где одежда брата.
Вернулась она в палату, неся штаны и рубашку Григория. Он схватил их и стал выворачивать карманы.
- Уф! – сказала кошка-богиня Бастет, являясь из кармана и сидя на ладони Сибирцева. – Я чуть было не задохнулась. Как долго я не видела солнца!
- Это твоя кошка из Египта? – спросила Вера.
- Да, это мой талисман и мой друг, пояснил Григорий. - А теперь я хочу поспать.
Он положил кошку-богиню под подушку, закрыл глаза и мгновенно заснул. Вера погладила брата по плечу и ушла с лёгким сердцем домой рассказать, что Григорий очнулся.
Когда Григорий снова открыл глаза, было утро. Солнце с любопытством заглядывало в окна палаты.
- Привет! – сказал ему Григорий. – Как я рад видеть тебя!
- Привет! – ответило мужским басом солнце. Кошка-богиня Бастет высунула голову из-под подушки и злобно зашипела. Григорий вздрогнул и приподнял голову.
Возле его кровати на табурете сидел незнакомый мужчина средних лет, в белом халате, наброшенном на серый пиджак, и Григорий понял, что это не врач, а посетитель.
- Это я солнцу рад, - пояснил Григорий.
- Понятное дело, что не мне, - сказал, усмехаясь, мужчина. – Нам редко радуются.
- А кто вы?
- Майор милиции Степанцов.
Степанцов засунул руку во внутренний карман пиджака, вынул удостоверение, раскрыл его и сунул под нос Григорию. Затем проделал обратные действия.
- А теперь скажите мне, кто вы?
- Сибирцев Григорий Егорович, преподаватель кафедры филологии в инязе.
- Прекрасно! Говорить можете?
- Могу! Но только после завтрака.
- Понимаю, - сказал майор. – Я подожду.
Завтрак уже стоял на тумбочке, и нос Григория уловил запах горячей гречневой каши с молоком. Григорий сделал попытку сесть и это ему удалось. Он свесил босые ноги с кровати. Солнце обняло его колени и шепнуло: «Не бойся! Говори, что думаешь, и всё будет хорошо! Я с тобой!»
Григорий взял тарелку с кашей, алюминиевую ложку и принялся за еду. Покончив с кашей, он выпил какао.
- Я готов! – сказал он майору, терпеливо ожидающему, когда он насытится. – Вы что-то хотите спросить?
В палате наступила такая тишина, что было слышно, как на оконном стекле безобразничают бесстыжие мухи.
- Да, я хочу что-то спросить, - подтвердил майор и подался вперёд. Табуретка скрипнула под его грузным телом. – Кто такой Женя?
- Женя? Какой Женя? – удивился Григорий.
- Женя, которого вы убили, - пояснил майор, и в его грубых красных руках, похожих на клешни рака, тотчас появился блокнот и авторучка. Майор Степанцов раскрыл блокнот и приготовился записывать показания.
Григорий озадаченно смотрел на майора, а майор терпеливо смотрел на Григория.
- Я не убивал никакого Жени, - наконец сказал Григорий. – С чего вы взяли, что я кого-то убил?
Майор Степанцов тонко усмехнулся.
- Ну, как же не убивали? Вы же сами в бреду, всё время повторяли, что убили какого-то Женю. Медицинские сёстры, доктора и нянечки, и вот, ваши товарищи по палате подтвердят, что вы всё время метались и в бреду упоминали какого-то Женю и плакали, что убили его. Давайте работать последовательно. Кто этот Женя? Фамилия Жени?
Григорий взбил подушку и лёг, потому что чувствовал слабость. Интересно, кто настучал на него в органы? Или это было коллективное бессознательное стукачество на человека, находящегося в бессознательном состоянии?
- Товарищ Степанцов, а не лучше ли будет вызвать меня повесткой и допросить, когда я буду здоров? – сказал Григорий, устало закрывая веки. Ему было противно смотреть на красную рожу майора. – Чего вы вцепились в меня? Человек в горячечном бреду, чёрт знает, что может наговорить. Это был сон. Кошмар. Кошмарный сон! У вас бывают кошмарные сны?
«Щенок, - подумал майор. - Я тебе хвост-то прижму! Заскулишь!»
- У меня не бывает кошмарных снов. У меня не бывает никаких снов, Вы что, отказываетесь сотрудничать с органами? – спросил майор, захлопывая блокнот.
- О каком сотрудничестве речь? - открыл глаза Григорий. – Вы хотите от меня признания в убийстве во сне какого-то Жени? Вы хотите завести дело на больного человека, который бредил? Вы хотите устроить спектакль для всей палаты? Вся моя жизнь, как на ладони. Проверьте каждую минуту моей жизни, и вы обнаружите, что никакого Женю я не убивал. Извините, майор, это вы сейчас бредите, не болея.
Глаза майора вспыхнули злобой. Он встал.
- Ладно, уговорил. Я пришлю тебе повестку.
- Давай! Пришли! Только имей в виду, что я не приду, а позвоню в Министерство внутренних дел и в Министерство обороны, где меня знают, и скажу, как ты приставал с глупостями к больному человеку в присутствии большого количества свидетелей и хотел допросить его, что ему приснилось. Можешь быть уверен, что тебе пришлют повестку и будешь оправдываться. Может, звёздочку потеряешь. Хотя ты, конечно, рассчитываешь звёздочку добавить на погоны.
Глаза майора стали бешеными. Он, молча, встал и покинул палату.
- Ну, парень, ты даёшь! – сказал сосед справа. – Он же тебя в тюрьме сгноит.
- За что? – спросил Григорий.
- Этот завсегда найдёт за что, - философски заметил сосед.
«Хорошо, когда власть не обращает на тебя внимания, - размышлял Григорий, закрыв глаза, чтобы окружающие думали, что он спит. - Хорошо, когда она совсем не замечает тебя. Просидеть всю жизнь, как мамаша за печкой, чтобы власть не знала, что ты существуешь, как это замечательно! Хорошо, когда общество не обращает на тебя внимания и не подслушивает, что ты говоришь во сне! Но оно подслушивает и стучит в органы, мол, Грише приснился сон, что он убил какого-то Женю. Дознайтесь, органы, кого он убил! Накажите убийцу! Изолируйте его от нас!»
Пришёл лечащий врач.
- Ну, как мы себя чувствуем?
- Мы? – удивился Сибирцев. – Кто, мы?
Врач наклонился и взял Сибирцева за кисть руки, посчитать пульс.
- Зачем вы к больному человеку посылаете майоров? – спросил с обидой Сибирцев. – Пришёл тут и спрашивает, кого я убил?
- А пойдёмте, голубчик, ко мне в кабинет, поговорим, - предложил врач. – Можете встать? Кстати, вы совершенно здоровы.
Григорий нехотя откинул одеяло и, надев халат, висевший на спинке кровати, пошёл за врачом. Все, кто был в палате, проводили его удивлёнными взглядами.
В кабинете врач предложил Сибирцеву сесть.
- Вас привезли в бессознательном состоянии. Вы бредили. Вы бредили и плакали, что убили какого-то Женю. Можете объяснить, что с вами случилось перед тем, как вы впали в бессознательное состояние?
- Могу, - сказал Сибирцев. – Я был в Египте в качестве военного переводчика. Меня взяли на позиции. На передовую. Там в окопах на нас ночью напали израильские диверсанты. Моего приятеля убили. Я убил диверсанта. А когда я вернулся в Союз, узнал от родителей моего друга Жени, что он пропал в Израиле. Мне стало казаться, что я убил Женю. Хотя вряд ли это был он. Диверсант был в балаклаве. Я не знаю. А вдруг, это был он.
- Теперь мне всё понятно, - сказал врач. – Вот что, физически вы абсолютно здоровы. Вы внушили себе, что убили друга. Но это был не ваш друг. Это был другой человек. Это был диверсант. И если бы вы его не убили, он убил бы вас. Так?
- Да.
- Внушите себе, что это не был ваш друг. Это был враг. Велики ли шансы, встретить ночью в окопах на передовой своего друга?
- Нет, не велики.
- Они равны нулю. Всё это ваше воспалённое воображение. Я вас выписываю. Не думайте больше об этом случае.
- Но мой друг пропал.
- Пропал, значит, найдётся. Напрасно вы себя так накрутили.
Он спросил у лечащего врача:
- Что со мной было? Какой диагноз?
Врач с задумчивым видом повертел в руках ручку, помолчал, затем сказал:
- Да, здоровы вы. Наверное, какой-то нервный срыв. Вылился вот в такую форму. Сходите в церковь, исповедуйтесь священнику, поставьте свечку, всё и пройдёт.
- Вы это сейчас серьёзно? – удивился Григорий.
- Совершенно серьёзно, - подтвердил врач. - Другого лечения вам не нужно. Есть такие болезни, когда лекарства не помогут, а только то, что я предложил.
- Я атеист и не хожу в церковь.
- И я атеист, - сказал врач. – И я в церковь не хожу. А вот моя тёща говорит, что такое лечение и атеистам помогает. Проверьте. Если вы уж совсем безнадёжный атеист, исповедуйтесь близкому человеку. Тоже помогает. Желательно верующему. Но если и такого не найдётся, то близкому другу или родственнику. Знаете, есть такой учёный Фрейд, слышали?
- Нет.
- Уже услышали от меня. Зигмунд Фрейд. Австрийский психолог. Так вот, он изобрёл свой собственный метод лечения, называется психоанализ. Рассказывать, что это такое долго. Да и литературу об этом у нас не найдёшь. Честно говоря, я тоже о нём знаю со слов других людей. Одно могу сказать твёрдо: покопайтесь в себе, в событиях своего детства и в том, что с вами случилось недавно. Проанализируйте, так сказать. Исповедуйтесь перед самим собой, если больше не перед кем. Может помочь. Впрочем, я только советую, а не настаиваю.
Григорий ушёл озадаченным.
Его выписали, и он вернулся домой.
«Если сны будут повторяться, - думал он, - может и зайду в церковь, поставлю свечку, но исповедоваться – нет. Рассказывать чужому человеку о том, что со мной случилось в Египте, я не могу. Врачу можно, потому что он – врач. А чужой он и есть чужой, даже если это и священник. Но врач был, по всей вероятности, прав. Надо было кому-то ещё рассказать. Матери? Нет! Только не ей. Сёстрам? Проболтаются кому-нибудь. Может быть, старшей Вере? У ней разума и понимания более, чем у других. А может не рассказывать. Само пройдёт. Если сны будут повторяться и мучить его, то пойду в церковь».
Впрочем, Григорий никак не мог решить, рассказать Вере или не рассказывать, что с ним случилось.
Дома его встретили радостно.
Глава 17
В начале сентября они с Анной расписались в районном ЗАГСе. На церемонии присутствовали двое свидетелей: Вера, старшая сестра Григория и Зинаида Владимировна Кузина, подруга Елизаветы Петровны. После процедуры свидетелей повели в кафе. Сибирцев всё казалось, что за ними следят. Он оглядывался, но никого не замечал. Анна сказала шёпотом:
- Она за деревом прячется. Я видела, когда мы выходили из ЗАГСа. А теперь, наверное, и сюда припёрлась и сидит где-то с биноклем.
- С биноклем?
- Да, у неё есть бинокль. Я сама его видела. Всё время за мной подглядывает, как же она мне надоела!
- Ничего! Она должна уехать в Москву. Отпуск ведь не безразмерный.
Первую «брачную» ночь Григорий провёл в квартире тёщи на диване в гостиной. Он прекрасно выспался и чувствовал подъём сил. Был воскресный день, и он решил сделать зарядку во дворе. Он осторожно встал, потому что остальные ещё спали, надел спортивный костюм и вышел на лестничную площадку. Тотчас щёлкнул замок соседской двери, словно Сибирцева поджидали. Из-за приоткрывшейся двери высунулось румяное лицо Арины, и она сказала с ядовитой интонацией ненависти, злости и зависти:
- Пользуешься чужой бабой, сволочь!
И голова скрылась за дверью.
- Варвара, я тебя поймаю и оторву нос, - пообещал Григорий.
Делая зарядку во дворе, он боковым зрением увидел, что Арина вышла на балкон и наблюдает за ним в бинокль. Григорий повернулся е ней спиной.
«Чёрт с ней, думал он. - Пусть бесится! Перебесится. Неужели она и впрямь решила сделать операцию и переменить пол? Чёртовщина, какая-то! Прямо не верится. Чудеса, да и только! Кто же из хирургов решился на это? А, может, всё это фантазии на пустом месте. Впрочем, какое мне дело! Моё дело – стать буфером между этой психопаткой и Анной».
Когда он возвращался, снова щёлкнул замок соседской двери, и до него донёсся быстрый лихорадочный шёпот:
- Я тебя пристрелю, с*ка! Жди!
У Григория было слишком много забот и хлопот, чтобы думать о какой-то Арине, которая обещала его пристрелить.
Он узнал утром, что в ночь с 20 на 21 августа в Чехословакию были введены более 300 тысяч солдат и офицеров и 7 тысяч танков стран Варшавского договора. Либеральные реформы «Пражской весны», давшие надежду народам Чехословакии на победу «социализма с человеческим лицом», были отменены. Их победила грубая военная сила.
Сибирцев догадывался, что без кровопролития не обошлось, и его догадки впоследствии подтвердилось.
Григорий разволновался. После приезда из Египта он внимательно следил за тем, что творится в восточной Европе и между арабами и израильтянами. Он знал, что новый секретарь КПЧ Дубчек собрал команду реформаторов. Была ослаблена цензура, началось создание многопартийной системы, говорили о свободе слова и собраний, свободе передвижения и планировалась федерализация государства.
«Если у них получится, - думал Григорий, - то может получиться и у нас. Чем чёрт не шутит!»
Не получилось!
Григорий, как обещал, вместе с Полиной Дмитриевной отвёл Диму в первый класс. Держа в руке руку сына, он испытывал неведомую ему прежде гордость отцовства. Ему казалось, что все смотрят на них с Димой и перешёптываются, мол, смотрите, какой счастливый молодой отец с таким красивым сыном! На самом деле никто на них не смотрел и не перешёптывался, потому что все родители, пришедшие на школьный двор, были заняты собой и своими детьми.
Через неделю Полина Дмитриевна легла в больницу. За день до этого она передала Сибирцеву свидетельство о рождении сына и документы на дом. Дом Евдокия Тимофеевна перед смертью переписала на племянницу, а теперь, в свою очередь, Полина Дмитриевна переписала его на Диму.
Она взяла слово с Сибирцева, что он ничем не обидит Диму, когда её не станет. Григорий не стал лицемерить и уверять Полину Дмитриевну, что она будет жить долго и счастливо. Он просто дал слово. Он видел её измождённое лицо и понимал, что надежды мало.
Сибирцев забрал сына после школы домой. Он не предупредил мать и сестёр, а решил устроить им сюрприз. Сюрприз удался на славу.
Но Диму Сибирцев предупредил, что сегодня он познакомится с бабушкой и тётками.
- Устроим им сюрприз, - сказал Сибирцев, - вот они удивятся!
- А у бабушки не случится инфаркт или инсульт? – спросил Дима.
- Откуда ты знаешь эти слова? – в свою очередь полюбопытствовал отец.
- Да уж, знаю! – вздохнул мальчик.
Сибирцев открыл калитку. Во дворе никого не было. Они вошли в сени, и Сибирцев толкнул тяжёлую дверь.
- Входи, - пригласил он.
Аксинья Степановна сидела у стола и что-то шила. Света мыла посуду, а Люба стояла рядом с полотенцем и вытирала чашки.
Услышав, что дверь отворяется, они повернули головы и первым увидели Диму, входящим в комнату. Следом показался Сибирцев. Все замерли.
- Здравствуйте, - сказал мальчик. – Я Сибирцев Дмитрий Григорьевич.
Так сказать его научил отец.
Шитьё выпало из рук Аксиньи Степановны. Чашка выпала из рук Светы и разбилась у её ног.
- Это к счастью! – улыбнулся Григорий. Он сложил в углу мешок с вещами мальчика и подтолкнул его к матери:
- Иди, поцелуй бабушку. Можешь и тёток поцеловать. Расколдуй их!
Анисья Степановна и девочки и в самом деле застыли на своих местах от изумления.
Дима послушно подошёл к Анисье Степановне и спросил:
- Бабушка, можно я тебя поцелую?
Без слов Анисья Степановна схватила мальчика в объятия и прижала к себе. Слёзы текли по её лицу.
- Это что, шутка такая? – хором вскричали сёстры.
- Никакая это не шутка, - отвечал Григорий. – Это мой сын. Знакомьтесь!
Сёстры ринулись к мальчику, душа его в объятиях и осыпая поцелуями.
- Где ты его прятал? – кричала Люба. – Какой хорошенький!
- Да он – вылитый ты! – кричала Света. – Уменьшенная копия!
Григорий сел и усмехался, глядя на них.
«Здесь никто не назовёт его ублюдком. - думал он. – Здесь он будет расти в любви. Здесь его семья».
Вечером пришли Вера и Надя. Теперь была их очередь придти в изумление.
Когда все успокоились и Света и Люба увели мальчика в свою комнату играть, Вера спросила брата о том, что хотелось спросить всем:
- Кто его мать и где она?
- Его мать учительница, она больна раком и сейчас в больнице на операции.
- Надежда есть? – спросила Надя.
- Надежда всегда есть, - ответил брат, - но вполне может случиться, что Дима останется с нами навсегда.
- Может, у тебя в кладовой ещё ребёнок есть? Ты уж сразу скажи, – спросила Надя, желая пошутить.
- Есть, - признался Григорий, но там всё в порядке, все здоровы. «Здоровы ли?» - мелькнуло у него в голове.
- И где он? – не отставала Надя.
- Далеко. В Москве.
- Ну, ты и шустрый! – засмеялась Вера. – Получается, что ты Диму в четырнадцать лет сотворил?
- Получается, - подтвердил Григорий.
- А его матери, сколько лет?
- Не будем об этом говорить. Здесь мы остановимся. Его мать смертельно больна и достойна всяческого уважения.
- Молчу! – сказала Вера. – Ты прав. Анне скажешь о мальчике?
- Нет! Она мне никто.
- Ну, и правильно! – согласилась Вера.
Григорий задумался о том, как лучше устроить сына в своём доме. Он решил передвинуть перегородку своей комнаты настолько, чтобы там поместить диван и письменный стол со стулом. Домочадцы одобрили его план.
- Вы простите, что мне придётся урезать ваше пространство, - сказал Григорий Любе и Свете. Те замахали руками:
- Делай, как надо. Места много остаётся. Танцевать можно будет.
Григорий принялся за дело. Ломая перегородку и возводя новую на новом месте, он думал о том, что надо бы сходить в больницу и узнать, как дела у Полины Дмитриевны. И ещё он думал о том, что будет, если она не выживет и как сказать об этом сыну.
Через несколько дней всё было готово. Григорий побелил новую стенку, купил диван-книжку, письменный стол со стулом и разместил всё это в своей комнате. Диме очень понравилось.
- Это наша мужская половина, - сказал он. – Когда я буду приходить к вам, я буду здесь спать.
У Сибирцева сжалось сердце. На следующий день она пошёл в факультетские клиники.
Его не хотели пускать.
- Кто вы ей? – спрашивали его в регистратуре.
- Родственник. Племянник, – отвечал он. – У неё никого нет, кроме меня.
Регистраторша куда-то звонила, что-то узнавала, искоса взглядывая на Сибирцева.
- Ждите, - говорила она.
Сибирцев ждал. Она снова куда-то звонила и с кем-то переговаривалась.
Наконец к стойке пришёл лечащий врач.
- Недолго, - сказал он. – Она очень плоха после операции. Я бы вам не позволил, но, если вы племянник, а дела очень плохи …
- Она в сознании? – спросил Сибирцев, надевая белый халат.
- В сознании, - ответил врач, - хотя лучше бы она была без сознания.
Сибирцев поднялся вслед за врачом на второй этаж. Врач указал на дверь и ушёл. Сибирцев глубоко вздохнул, как если бы входил в холодную воду, и открыл дверь. Небольшая палата в одно большое окно предстала его взору. Все стены были уставлены кроватями. Оставался только узкий проход между ними. На кроватях лежали женщины с бледными лицами. У всех не было волос на головах. У троих были открыты глаза, и они равнодушно смотрели на Сибирцева. Двое лежали с закрытыми глазами. Сибирцев растерялся. Он не знал, кто из этих бледных женщин с безволосыми головами Полина Дмитриевна. Женщины выглядели одинаково, как близнецы. Сибирцев топтался на пороге, не зная, как быть.
- Вы к кому? – прошелестела женщина, лежавшая на ближайшей кровати.
- К Тимирязевой. К Полине Дмитриевне, - громким шёпотом ответил он.
Женщина выпростала из-под одеяла худую, как куриная косточка, жёлтую руку и указала на кровать, стоявшую под окном. Сибирцев на цыпочках протиснулся между кроватями. Он стоял и глядел на серое лицо на белой подушке, с трудом угадывая в этом лице знакомые черты. Глаза Полины Дмитриевны были закрыты, и Сибирцев не знал, как ему поступить. Если она спала, он не хотел её будить. Но она не спала и слегка приоткрыла веки. Её руки лежали на груди поверх одеяла, и Полина Дмитриевна сделала знак рукой, чтобы он сел рядом. Сибирцев осторожно опустился на край кровати у больной в ногах и коснулся своей рукой бескровных пальцев своей бывшей любовницы. Она смотрела на него и глаза её медленно наполнялись слезами. Они стояли в её глазах, не проливаясь, как маленькие хрустальные озёра.
- Дима шлёт привет, - тихо и торопливо заговорил Сибирцев. – С ним всё в порядке. Он у меня. Бабушка и тётки любят его и заботятся о нём. Он весел и здоров. Я не взял его с собой, потому что ты не хотела. Привести его в другой раз?
Полина Дмитриевна сделала отрицательный жест. Затем она опустила веки, и хрустальные ручейки побежали по её серым впалым вискам вниз.
- Вот, витамины, - сказал Сибирцев, привстав и кладя на тумбочку пакет с фруктами. – Выздоравливай. Мы тебя ждём.
Полина Дмитриевна сделала жест, означающий «Уходи!».
Сибирцев коснулся её руки, встал и протиснулся к двери. Он казался сам себе неуместным в этой палате смертников, слишком большим, слишком здоровым и слишком живым.
Сибирцев нашёл врача, чтобы поговорить с ним о состоянии Полины Дмитриевны.
- Вам правду, племянник, или наврать чего? – без обиняков спросил врач.
- Правду.
- Она умирает. Если день-другой проживёт, хорошо. Но это вряд ли.
- И ничего нельзя сделать?
- Всё, что можно сделать, уже сделано. Запускать ей болезнь не надо было. Я ей сто раз говорил: ложитесь на операцию. Но у неё что-то там с матерью приключилось. В общем, всё поздно. А вы где были? – напустился врач внезапно на Сибирцева.
- Я был в Египте.
- А-а-а, - понимающе протянул врач. – Интернациональный долг?
- Он самый, - усмехнулся Сибирцев.
- Понятно. Ну, надейтесь на лучшее, а готовьтесь к худшему. Честь имею!
Врач ушёл по своим делам, а Сибирцев вышел из больницы расстроенным и растерянным.
«Как много вокруг боли, - думал он, идя домой. – Выживет ли Полина Дмитриевна? Судя по её виду, вряд ли».
Через два дня ему сообщили через институт, что Полина Дмитриевна умерла.
- Кто эта Тимирязева? – спросила его Елизавета Петровна, сообщившая Сибирцеву эту печальную новость. – Родственница?
- Можно сказать, что да. Она – мать моего сына.
- Что!!! – возопила Елизавета Петровна. – Какого ещё сына?
- Я же сказал: мать моего сына, - Сибирцев махнул рукой (жест, означавший – да отвяжись ты!) и ушёл хлопотать о похоронах, оставив Елизавету Петровну в неописуемом состоянии изумления и негодования.
«Скрыл! – волновалась она – Скрыл, что у него есть сын! Ничего себе заявленьице! Да он просто потаскун! И что же теперь будет? И Анне не сказал! А зачем ей этот привесок, если у них всё сладится?».
Елизавета Петровна надеялась, что фиктивный брак перельётся как-то сам собой незаметно в реальный брак. А тут какой-то выскочил сын!
«Если у них всё сладится, - думала Елизавета Петровна, - надо будет убедить Сибирцева отдать мальчика родственникам, пока он ещё маленький. Своих заведут».
Сибирцев, хлопоча о похоронах, волновался, как он скажет о смерти матери Диме. Ещё он волновался, следует ли брать Диму на кладбище. Поразмыслив, решил, что следует взять. Нельзя лишать мальчика последнего свидания с матерью. Он должен запомнить это последнее свидание на всю жизнь. Так будет правильно и справедливо.
Хоронить Полину Дмитриевну Сибирцев решил из морга. Он сообщил о печальном известии семье вечером, когда Дима уже спал. Женщины заплакали.
- Как я скажу ему? – сокрушался Сибирцев.
Когда Григорий сказал Диме, что его мама умерла, и на следующий день они поедут хоронить её, Дима не заплакал. Он ушёл в «мужскую комнату» лёг на диван лицом к стене и долго лежал, пока обеспокоенный Григорий не заглянул к нему и не позвал обедать. Дима послушно встал и вышел к столу. Ел он через силу и думал о чём-то своём. После обеда он снова ушёл на свой диван. Григорий пошёл за ним. Дима лежал на спине и глядел в потолок. Григорий сел на свою кровать.
- Хочешь поговорить? – спросил он сына.
- Хочу! – ответил мальчик. – Она больше не придёт?
- Нет! Она больше не придёт.
- Никогда, никогда?
- Никогда!
- Ты тоже умрёшь?
- Когда-нибудь и я умру.
- И я умру?
- Когда-нибудь умрёшь и ты.
- Почему?
- Таков закон природы, сынок. Все, кто рождается, проходят свой жизненный путь и умирают.
- Мама прошла свой путь?
- Прошла.
- И теперь её зароют в землю?
- Не её, а безжизненное тело.
- А где её смех, её улыбка, её разговоры, где то, что делало её тело живым?
- Ты говоришь о душе. Её душа ушла из тела.
- Куда?
- Религия говорит, что душа ушла в иные миры.
- А зачем ей иные миры, если я – здесь. И ты – здесь.
- Беда в том, что тело её износилось и душе стало не в чём жить на земле. Запасного-то тела природа не предусмотрела.
Дима задумался. Григорий не знал, о чём он думает.
Хоронить Полину Дмитриевну на Радищевском кладбище поехала вся семья, Приехали и её коллеги.
На кладбище открылась тайна Полины Дмитриевны. Многие коллеги всегда допытывались, кто отец Димы, но Полина Дмитриевна никогда и никому тайны своей не открыла.
Одна из коллег спросила Веру, стоявшую рядом:
- Кто это Диму за руку держит?
- Его отец, - пояснила Вера.
- Вот этот высокий, красивый молодой человек его отец?
- Да, его отец, - подтвердила Вера. – А ещё у Димы есть родная бабушка и четыре родные тётки.
- Слава Богу! Как хорошо, что у Димы есть отец и большая семья, а то я боялась, что его в детский дом отправят. Фёкла-то Тимофеевна от него отказалась. Ей пришли сказать, что дочь померла, а она с порога всех и погнала. Злая баба!
- Не отправят Диму никуда. Кстати, я его старшая тётка.
- Лицо вашего брата, несмотря на бороду и усы мне что-то знакомо. Он не учился в вечерней школе?
Вера спохватилась, что выдаёт чужие тайны.
- Нет, не учился.
- Странно, я как будто его там видела, - сказала Берта Львовна, ибо это была она.
Глава 18
Преподавательская деятельность Григория не радовала. Нагрузка простого начинающего преподавателя была разнообразной и основательной. Григорий вёл практику английского языка на 3, 4, 5 курсах, а также семинарские занятия по истории английского языка. Приходя с работы, он ел, и садился за подготовку занятий на следующий день. Эта подготовка съедала львиную долю его свободного от работы времени. Часть времени уходила на занятия и игры с Димой. На любимое чтение времени почти не оставалось. Григорий утешал себя тем, что это первый год, что потом будет легче, но подозревал, что легче не станет, что он попал в ловушку, из которой можно, конечно, выскользнуть, но при этом потерять социальный статус и зарплату, которая была в четыре раза ниже, чем у водителя автобуса.
«Чёрт! - думал Григорий, ложась спать, - водитель автобуса учится три или четыре месяца, а я учился пять лет, а получаю намного меньше. Мой оклад – 120 рублей. А водитель автобуса получает в четыре, а то и в пять раз больше. В чём фокус? Наверное, урезая зарплаты, таким, как я, советское правительство возвращает в казну деньги, потраченные на моё «бесплатное» образование? Думаю, что я прав. Спасибо, что хоть что-то платят за работу. Справедливо ли это было? Со стороны государства справедливо. Но зачем тогда называть высшее образование бесплатным? И здесь лицемерие и обман!»
Григорий вспомнил, что читал повесть Валентина Катаева, где главный герой учитель гимназии Бачей в отпуск поехал в Италию с двумя сыновьями Петей и Павликом. Григорий усмехнулся, представив, как советский учитель с зарплатой примерно в сто рублей, берёт детей, покупает билеты на пароход, да и катится свободно в Италию, живёт в отелях, обедает в ресторанах, ходит по музеям. Картинка вышла фантастическая.
«Пролетариат – гегемон в нашей стране, - размышлял Григорий. - Водитель автобуса – пролетариат или нет? Ладно, не стану равняться на водителя автобуса. Возьму токаря. Токарь – гегемон. И он получает втрое больше меня, плюс всякие там премиальные и прочие доплаты. Получится куда больше, чем втрое. В чём фокус? И стоит ли учиться пять лет?»
С этой мыслью Григорий засыпал.
Отношения Григория со студентами складывались непросто. Девушек в группах было в десять раз больше, чем мальчиков. Григорий был им почти ровесник. Девочки строили ему глазки и хихикали, когда он отворачивался к доске. В конце концов, ему это надоело, и он зло рявкнул на них. Хихикающих девиц пообещал отправлять в коридор, поскольку своим хихиканьем они ему мешают вести занятия. И добавил, что не надо напрасно стараться и строить ему глазки, потому что он женат и у него есть сын и своего сына он не променяет на десяток хихикающих девиц. Получилось грубовато, но действенно. Хихиканье прекратилось, и девицы глазки ему больше не строили.
Помимо учебной нагрузки, преподавателю полагалось повышать свой научный уровень: сдавать экзамены кандидатского минимума, и к этим экзаменам нужно было серьёзно готовиться. Без этого самого минимума в аспирантуру не принимали. Где было взять время на подготовку к этим экзаменам? Григорий понял, что у него не будет воскресных дней, когда можно расслабиться, съездить не Байкал, или в тайгу за кедровыми шишками. Беда была ещё и в том, что молодой преподаватель обязан был вести общественную работу.
В апреле 1970 года страна собиралась праздновать столетие со дня рождения Ленина. Задолго до этого, примерно за полтора года, страну охватила лихорадка подготовки к «великому» празднику. Устроители потрудились на славу. Радио, телевидение, газеты, журналы были полны фотографиями Ленина, статьями о Ленине, передачами о Ленине, всё о нём и только о нём.
Каждое учреждение страны от детских садов и жэков до Министерств выпускало стенгазеты о Ленине, устраивало беседы и проводило собрания о Ленине.
Дети в детских садах разучивали песенки о маленьком Володе Ульянове и о добром дедушке Ленине. И рассказывали стишки вроде этого: «Я маленькая девочка, / Играю и пою, / Я Ленина не видела, / Но я его люблю».
Дети в школах готовили стенгазеты и проводили беседы о Ленине. Не были забыты и родственники Ленина.
Студенты в училищах и институтах проводили беседы о Ленине на уровне групп и курсов.
Хоры художественной самодеятельности разучивали песни о Ленине. В одной из них были такие строки: «Ленин всегда с тобой / В горе, в надежде и радости. / Ленин в твоей весне, / В каждом счастливом дне, / Ленин в тебе и во мне!»
Народу внушали, что избавиться от Ленина нет никакой возможности.
Рабочие заводов и фабрик соревновались и перевыполняли планы в честь столетия со дня рождения Ленина.
Комсомольцы писали заявления о приёме в коммунистическую партию.
Учёные писали научные статьи к юбилею вождя мировой революции.
Историки перетряхивали архивы в поисках новых фактов о жизни и деятельности Ленина.
В больших и малых городах страны устраивались фотовыставки.
Коллективы предприятий брали на себя повышенные социалистические обязательства
Музеи проводили выставки в честь Ленина.
Театры ставили спектакли о жизни Ленина.
Филармонии давали концерты из любимых Лениным произведений.
Учредили юбилейную медаль в ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина двух наименований: «За доблестный труд» и «За воинскую доблесть».
Оперные театры ставили спектакли о Ленине.
Государственный академический театр танца Республики Казахстан поставил балет на музыку оркестровой сюиты «Время, вперёд!» Г. Свиридова. Ленин в брюках и жилетке летал в прыжках над сценой, принимал скульптурные позы будущих памятников, и в критический момент срывал со своей головы кепку, обнаруживая лысину. Кордебалетные бабы (народ) в посконных юбках и платках разбегались в разные стороны, и появлялись мужики - пламенные революционеры в рабочих комбинезонах. Кульминацией балета было появление Ленина с бревном на плече. Ленин лихо проносился прыжками с этим бревном вдоль сцены и скрывался в кулисах. Балет назывался: «Соколы революции». Это было феерично! Большой театр, молча, завидовал и кусал локти.
Ну, и вытаскивали на свет Божий каких-то замшелых старичков с признаками начинающейся деменции, которые якобы помнили Ленина, и даже якобы беседовали с ним о судьбах отечества.
По стране бродили смешные и не очень смешные, остроумные и злые анекдоты о Ленине и его юбилее. Одним из самых популярных был анекдот: мыловаренный завод выпустил мыло «По заветным ленинским местам». Народ втихомолку смеялся.
«Зачем, - думал Григорий, - надо было так задолбать народ Лениным, что впору было его возненавидеть. Не только из каждого утюга звучало это имя, но из всего, что работало на электричестве, включая кофемолки. Неужели те, кто завёл эту безумную шарманку, не знают чувства меры.
Юбилей постепенно превращался в чудовищный пафосный фарс.
С Юбилеем переборщили на тысячу процентов.
Сусально-сахарный образ Ленина с добрыми-добрыми глазками, подаваемый официальной пропагандой, бесил Григория. Он нутром чувствовал фальшь и ложь этой пропаганды «самого человечного из всех людей», который и мёртвый был, по утверждению пропагандистов, «живее всех живых».
В конце ноября Григорий встретил на главной улице Лену Соколову.
- Ты куда пропал? - воскликнула девушка, радостно тормоша Григория.
- Ты же знаешь, я был в Египте. Работал там переводчиком. Теперь работаю в институте. Я всё время думал о тебе. Я не знал, где тебя искать.
- Повезло тебе. Египет посмотрел. А я в пятнадцатой школе работаю и никаких египтов. Рутина и скука. Писаниной замучили. Планы, программы, общественная работа, классные часы, проверка тетрадей, воспитательная работа, классное руководство, заседания, собрания, и, вдобавок, столетие со дня рождения мумии. Необходимо отразить, запечатлеть, отметить, отпраздновать и.т.д, и.т.п. Жить и работать некогда. Дышать не дают.
- У нас, то же самое, только есть ещё научная работа. Надо непременно кандидатский минимум сдать и статью накорябать и опубликовать, иначе ты не человек. А в статье непременно сослаться на какой-нибудь труд Ленина. Или на какой-нибудь съезд партии.
- Повсюду одно и то же, - вздохнула Лена. – Кажется, они только домохозяек не достали своим юбилеем, да ещё младенцев в яслях.
- Ошибаешься, - засмеялся Григорий. – Домохозяек они достают через телевизор, а младенцев через нянек. Нянькам устроили социалистическое соревнование в честь юбилея, кто больше подмоет попок.
Григорий и Лена захохотали.
- Как же мне тебя не хватало! – воскликнула Лена. – Поговорить не с кем. А ты всё ловишь с полу-лая. Кстати, ты не женился?
- Кстати, я женился. А ты замужем?
- Нет, Не за кого. Коллектив бабский. И некогда. Кто твоя жена?
- Анна, дочь Елизаветы Петровны.
- Ректорши?
- Ага!
- Ты женат на этой высокомерной избалованной гусыне? Ох! Извини.
- Пустяки!
- По расчёту, что ли? Только не говори, что по любви.
- По расчёту, но только не по-обычному. Так получилось. Разведусь при первом удобном случае.
- Дети есть?
- С нею, нет, и не будет. Брак не всамделишный.
- Эк, тебя угораздило!
- Это ненадолго.
- Станешь свободен, брякни. Я тебя подберу, как пустой кошелёк.
- Какая ты добрая!
Они снова расхохотались.
- Тогда подбери нас вдвоём. У меня есть сын от другой женщины. Она умерла. Теперь сын со мной.
- Вот, это номер! Не шутишь?
- Нет. Сыну семь лет. Чудесный парень!
- Верю! Согласна! Беру обоих! – засмеялась Лена.
- Не отрекись потом от своего обещания. Холодно, пойдём куда-нибудь, - предложил Григорий.
Он был искренне рад встретить Лену. Он даже удивился, до чего он был рад. – Тут неподалёку есть кафе, чур, я угощаю. Поболтаем, а то я соскучился по хорошему собеседнику.
Они зашли в кафе и сели за столик.
- Что будем, есть и пить? - спросил Григорий.
- Что-нибудь лёгкое.
Григорий отошёл к стойке и заказал салаты, кофе и пирожные.
- Возвращаясь к теме юбилея мумии, которая живее всех живых: я честно пытался понять причину восторгов партработников, призывающих население любить и почитать её. Помнишь, мы в институте конспектировали разные его труды? Так вот, я в них ничего не понимал. Сумбур, ругательства и оскорбления! Чтобы понять, с кем он спорит, нужно было прежде прочесть, о чём писали его оппоненты. Но кто бы нам дал их прочесть?
- Конечно. Как не помнить! Никто не понимал, о чём он пишет и зачем нам надо это читать и, тем более, конспектировать. Я одну его фразочку, - кажется, он о Плеханове говорил, - наизусть запомнила: «Надо ко всем людям относиться «без сентиментальности», надо держать камень за пазухой». Здорово, правда! Так вот, он и относился к людям без намёка на сентиментальность и не один камень был у него за пазухой, а целая россыпь камней. Знаешь, я, было время, искренне пыталась относиться к Ленину так, как требовали партийные боссы, а они требовали безусловного уважения и даже любви. Я тогда по молодости и по глупости зашла именно со стороны любви. Женщины всегда пытаются зайти сначала с этой стороны. И я спросила себя тогда, могла бы я полюбить низкорослого мужчинку, картавого, рыжего и лысого, хотя бы и начитанного. И я честно ответила себе, что нет, не могла бы. Физика этого человека находится вне зоны любви. Тогда я зашла с другой стороны, когда с любовью дело зашло в тупик. Я попыталась оценить его ум, как уверяли те же люди у власти, и что же я обнаружила? Ты читал его книгу «Материализм и эмпириокритицизм»?
- Не могу сказать, что читал, но конспектировал.
- Ну, да, как все, для семинара, чтобы что-то сказать и получить оценку. Погоди!
Лена открыла свой портфель и извлекла из него толстую общую тетрадь. Она раскрыла её и прочла: «Непосредственным поводом к написанию книги послужили вышедшие в 1908 году книги русских махистов и особенно сборник статей Базарова, Богданова, Луначарского, Бермана, Гельфонда, Юшкевича и Суворова». Ты читал статьи и книги всех этих господ?
- Нет, разумеется. Думаю, кроме Ленина их никто не читал.
- Вот, именно. А он на протяжении нескольких сотен страниц спорит со всеми этими философами, о взглядах которых мы не имеем ни малейшего представления. И должны поверить, что прав только Ленин и никто другой. Ну, да это ладно. Хотя какой философ строит свою философию исключительно на критике других мыслителей? Кто так поступает, тот не философ. Философ это тот, кто строит свою систему взглядов на мир. Где тут система? Нет её! Но не это главное. Зайдём с другой стороны. Со стороны любви не получается. Со стороны философии тоже не получается. А не зайти ли нам со стороны его революционной деятельности и нравственности?
- Лен, а что это у тебя за тетрадь?
- О! Это моя заветная тетрадь. Это кладезь ленинской премудрости. Я законспектировала кое-какие места из нескольких томов полного собрания сочинений юбиляра, и должна тебе сказать, это чтиво не для слабонервных людей.
- Ты с ума сошла! И сколько томов ты проштудировала?
- Меня интересовал 1905 и 1917-1918 год. Дальше я не заглядывала. Мне и этих томов хватило по уши. И знаешь, к какому выводу я пришла?
- Любопытно. К какому?
Лена наклонилась к Григорию через столик и понизила голос до шёпота:
- Я его, юбиляра этого засушенного и замаринованного, ненавижу всеми фибрами моей души!
- Лен, ты меня заинтриговала. Дашь почитать?
- А, дам! Вот, возьму и дам! Только не потеряй. Столько работы вложено! Почитаешь, поговорим. Надеюсь, никто не следит за нами.
Григорий оглядел небольшой зал и не заметил ничего подозрительного. Он взял тетрадь и положил рядом со своей чашкой.
- Знаешь, что самое ужасное? – продолжила Лена. – Не то, что это напечатали, к юбилею поспели, а то, что многие – слишком многие! – думают, что всё это в порядке вещей, что так и надо. Покажи этим людям эти выписки, они головами закивают и одобрят. Вот, в чём ужас! Их так воспитала власть, не видеть в преступлениях против человечности ничего особенного. Видеть в них только революционную необходимость. Но забавно и то, большинство людей не прочтут этого вовсе никогда. Кому в голову придёт читать 55 томов! Только специалистам по истории революции. Да много ли их на сегодняшний день! Ну, десяток на всю страну. Ну, три-пять десятков. Так они всё обоснуют, подкрепят, оправдают. Ты понимаешь это? Оправдать массовые убийства ни в чём не повинных людей! Это чудовищно!
Вот, вычислят меня, что я выписки эти делала и спросят, а почему именно эти выписки? И начнут петлю на шее затягивать, выведывать, а как я к тому, что написано, отношусь. Ну, где-то, на каком-то этапе я сломаюсь и скажу правду: плохо отношусь! Тут-то меня и повяжут!
- Не накликай беду, Лена! – улыбнулся Григорий. – Это выписки из напечатанных произведений Ленина! Какие могут быть преследования за это?
- Так я и говорю, что дело-то не в выписках, а в том, как ты относишься к их содержанию, одобряешь или порицаешь. В этом дело.
- Ладно, я почитаю и скажу тебе, как я отношусь к их содержанию. Ты меня совершенно заинтриговала. Никогда не думал, что буду с нетерпением читать выписки из произведений Ленина.
- Я тебе загодя ничего не скажу. Составишь своё мнение. Обсудим потом. Только по-честному, без поддавков.
- Конечно. Обещаю.
- Знаешь, когда человек совершает преступление, например, убивает другого человека, осознанно, преднамеренно убивает, этого преступника ловят, проводят следствие и его судят, и упрятывают за решётку, или казнят. И это цепь правильных действий. Но бывает и так, что сам человек никого не убивает, но говорит тысячам других: мы – власть, у нас – власть, можете идти и убивать любыми способами и сколько угодно тех, кто с нами не согласен. Просто, хватайте, убивайте, я разрешаю. И, чем больше людей вы убьёте, тем лучше. Я всё беру на себя. Каждое убийство я загодя одобряю и оправдываю. Этот человек, не убивший никого, но побуждающий убивать, преступник?
- Несомненно. Он даже больше, чем преступник. Он соблазнитель и нет ему ни прощения, ни оправдания.
- Вот, и я так думаю. А многие так не думают.
- Да, что тебе за дело до этих многих?
- Ты не понимаешь. Большинство в нашей стране думают, что всё, что происходило и происходит справедливо и правильно. Им так говорят. Их в этом убеждают. И она верят. Это неправильно. Так не должно быть. Люди не должны полагаться на мнения властей. Они должны думать.
- И как ты заставишь их думать? Легче ведь не думать, а просто верить и жить своими заботами.
- Я не знаю можно ли вообще заставить думать тех, кто не хочет думать. Люди предпочитают жить мелкими личными интересами, а в чём-то крупном и глобальном полагаться на установившееся общественное мнение, которым управляет власть. Нас приучили думать, что революция это хорошо и правильно, что Ленин гений и мало, кто задумывается, а так ли это на самом деле. И вообще никто не думает: гений и злодейство несовместны, или всё-таки совместны? Ну, ладно, оставим в стороне глобальные философские проблемы.
Взять хотя бы мелко-бытовой уровень, стандарт жизни обыкновенного человека, скажем, рабочего или мещанина, до революции и после революции и сравнить. И поневоле задумаешься, а зачем нужна была эта революция? Кому она была нужна? Кому, она была выгодна?
Знаешь, Гриша, моя бабушка сохранила в памяти многое, что было до революции. Например, цены на продукты. Фунт свежего чёрного хлеба стоил четыре копейки. Молоко 14 копеек за литр. Сливочное масло 20 копеек за килограмм. Говядина за килограмм была 45 копеек.
Мой дедушка был машинистом паровоза и получал примерно 80 рублей в месяц. Они с бабушкой снимали трёхкомнатную квартиру за 20 рублей в месяц. Вот, и суди, нужна им была революция, до которой они жили как вполне состоятельные приличные люди и после которой, они жили почти как нищие?
- Впечатляет! Но машинист паровоза это была элита рабочего класса.
- Верно! Средняя зарплата рабочего была 22-24 рубля в месяц. Около тридцати процентов рабочих получали зарплату не ниже 50-ти рублей в месяц. Скажи, им нужна была революция? У многих были свои дом, так что им не приходилось платить за аренду жилища.
- Если я правильно тебя понял, объективно никакой нужды в революции не было. После революции люди стали жить гораздо хуже, чем до неё.
- Ты правильно понял. Но получилось так, как получилось, и изменить этого нельзя.
- Нельзя! Историю не изменишь. Но ты ведь неспроста все эти цитаты выписала, ведь неспроста? Не для того, чтобы время от времени вынимать тетрадочку и почитывать? Ты зачем-то это делала. Ведь так?
- Ведь так! Я честно скажу. Я хочу это распечатать на машинке и рассовать в почтовые ящики. Пусть люди читают. Пусть знают.
- Машинка есть?
- Есть, старенькая, но в рабочем состоянии.
- Сколько экземпляров может чётко пробить?
- Ну, четыре.
- В день ты можешь настряпать, предположим, пятьдесят штук. Ладно! Рассовала по почтовым ящикам. Дальше, что?
Лена пожала плечами.
- Непосредственной реакции я, конечно, не увижу. Но у меня останется сознание, что я что-то сделала. Кого-то просветила.
- Лена, это ребячество. Кто захочет просветиться, возьмёт полное собрание сочинений и почитает. Это же всё доступно.
- Умеешь ты подрезать крылья!
- Я просто включаю здравый смысл. Ничего нельзя делать насильственно. Всё придёт в своё время.
- А ускорить?
- Ты меня не слышишь. Ничего нельзя ускорить. Всему своё время. Время раскидывать камни и время их собирать. И ещё меня беспокоит, что тебя могут застукать, когда ты станешь рассовывать листовки по почтовым ящикам. Застукают на этом незаконном занятии и прозвонят, куда следует. И начнутся разборки. Сейчас, конечно, не тридцатые годы, но и не свобода, равенство, братство. Можно испортить карьеру и биографию. Ты этого хочешь? Хочешь пострадать? Стать жертвой?
- Вроде, не хочу.
- Тогда оставь эти мысли. Ты прочла, ты составила мнение, ты знаешь, и прекрасно. Меня, вот, просвещаешь. И довольно тебе меня одного!
Лена задумалась. Наконец, она тряхнула светлыми волосами.
- Может, ты и прав. Я тоже думала об этом. И всё-таки мне обидно, что величайшего преступника в мире чествуют и гордятся им. По мне, так это величайший позор, иметь в «героях» подобного упыря. Он же всех ненавидел. Всех подряд. Оппонентов презирал и высмеивал. Соратников презирал. Это был не человек, а сгусток ненависти. В конце концов, он сам себя сожрал. Изнутри сожрал. А ему, этому ублюдку, памятники ставят. Когда люди прозреют? Прозрели же, глядя на Сталина. А Сталин всего-навсего продолжатель дела Ленина. Такой же преступник и упырь.
Я понимаю, что их имена нельзя выкинуть из истории. Они историю делали и от этого факта никуда не деться. Ну, пусть! Пусть их имена упоминаются в учебниках, но с соответствующими комментариями. С объективными комментариями.
- Лена, для этого нужно, чтобы история изменила свой ход.
- Что ты имеешь в виду?
- То, что сказал. История должна изменить свой ход. Тогда будет возможен объективный взгляд на факты. Но не раньше.
- А что ты имеешь в виду под изменением хода истории?
- Я задам тебе встречный вопрос: как ты думаешь, СССР продержится сто лет?
- Не знаю. Не уверена.
Лена вдруг засмеялась:
- А знаешь, что мне директриса предложила? Она мне предложила вступить в партию и написать заявление. Им, видите ли, молодые свежие кадры нужны. А ещё галочку поставить в отчётах, что к юбилею мумии столько-то молодых кадров вступили в партию.
- Любопытно, что ты ответила?
- Издеваешься?
- Дай, предположу. Ты ответила, что не готова к вступлению в партию. Ты ответила, что тебе произведения Ленина надо перечитать и тщательно их проанализировать.
Они захохотали.
- Ты почти догадался.
- Ну, давай!
- Я ответила, что не достойна, быть членом этой замечательной партии. Ну, хватит о политике. Расскажи мне историю твоего сына.
И Григорий рассказал Лене историю появления на свет Дмитрия.
Глава 19
Вечером, поужинав и проверив, как сделал уроки Дима, Григорий лёг на кровать, и раскрыл тетрадь, которую дала ему Лена. Ему понравился почерк Лены: чёткий, с лёгким наклоном вправо. Каждую цитату сопровождала ссылка на том и страницу.
Григорий погрузился в чтение.
Прочтя первую цитату, он отложил в сторону тетрадь, чтобы осмыслить то, что он прочёл. То, что он прочёл, ему сильно не понравилось. Ему тотчас захотелось позвонить Лене, чтобы обсудить этот кусочек текста, но была ночь и до ближайшего телефона-автомата два квартала. Григорий поднял тетрадь с кровати и снова прочёл: «Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и пи одной не сделали!»
Это пишет из Женевы Ленин своим соратникам в России, дважды повторяя «с ужасом вижу», что бомбу не сделали. Это предполагаемое «делание» бомбы он называет «живым делом». Живым делом, которое сделает множество народа мёртвым!
- Да он бомбист-террорист, - сказал Григорий кошке-богине Бастет.
- Читай дальше, - ответила кошка-богиня Бастет. - Тебе ещё не раз придётся удивиться.
Григорий лёг и принялся читать дальше. Автор текста предлагал повстанцам вооружаться, что называется, чем Бог послал. Чего тут только не было перечислено! Ружье и револьвер, бомба и нож, кастет и палка, тряпка с керосином для поджога, веревка или веревочная лестница, лопата для стройки баррикад, пироксилиновая шашка, колючая проволока, гвозди против кавалерии. Григорий снова вскочил, отбросив тетрадь, и забегал по комнате в одних носках.
Этот пламенный революционер, дяденька, сидящий в безопасности в Женеве, призывал стрелять, бросать бомбы, жечь, осыпать войско камнями, обливать кипятком с крыши тех, кто охранял от смутьянов государство.
Особенно возмутило Григория предложение вовлекать в такую «работу» женщин, стариков, подростков.
Ленин утверждал, что прямое право революционеров: убивать полицейских, шпионов, жандармов, взрывать полицейские участки, освобождать арестованных и грабить банки для нужд революции.
«Да вы есть настоящий террорист, батенька, и недалеко ушли от своего старшего братца! – думал Григорий. - То есть, вы, Владимир Ильич, вообще никуда не ушли от методов Александра Ильича. А ведь обещал идти другим путём. Такой же террорист!»
И в подтверждение этой мысли, он прочёл цитату 1917 года: «Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора».
Заветы Ильича! И не отказались! Григорий усмехнулся.
Прочтя очередную цитату, он вскакивал с кровати, и, шёпотом ругаясь, чтобы не разбудить спящего сына и девочек, метался, как тигр в клетке, по своей комнате. Но ему нужен был простор, чтобы излить эмоции, и он осторожно ступая по половицам, выходил из дома, накинув на плечи полушубок, стоял на крыльце, а потом принимался кругами бродить по двору, осмысливая то, о чём только что прочитал. Потом возвращался в тёплый дом, и прокрадывался в свою комнату, чтобы продолжать чтение.
В конце концов, он нечаянно разбудил Веру.
- Ты чего не спишь? – спросила она, приподнимаясь на своей постели.
- Читаю, - коротко ответил брат. – Ты спи! Всё хорошо!
- Что читаешь? – сонным голосом спросила Вера.
- Труды Ленина.
- Ну, и дурак! – ответствовала Вера. – Нашёл, кого читать по ночам!
И снова заснула.
«Дурак и есть», - подумал Григорий.
Мир, в котором он жил, рушился. До этого дня Григорий воспринимал всё, что происходит, как данность, которую не объедешь ни на коне, ни на автомобиле. Данность, которую нельзя изменить, а нужно только принять. До этого дня он мало думал о революции. Ну, была и была! Важна была для него не сама революция, а что о ней говорят. А говорили о ней в учебниках, что старый мир царизма нужно было сломать и уничтожить, и построить здание нового социалистического государства без эксплуатации человека человеком. Ну, говорили и говорили! Однако, взрослея, Григорий стал думать, что важно не только, что говорят, но и кто говорит. А говорили только заинтересованные лица. Других мнений Григорий не знал. И никто не знал. Потому что никому не позволяли знать. Григорий привык думать, что важнее то, что совершается сейчас. И ещё меньше Григорий думал о Ленине. Ну, был такой деятель, создатель государства СССР. Единственно, что смущало Григория, это то, что о Ленине всегда говорили с экранов кино, по радио и писали в газетах с придыханием: «самый человечный человек». «Ленин живее всех живых», «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!», «Ленин с нами» и так далее. И только предстоящий юбилейный год заставил его задуматься, а кто же был на самом деле этот обожествлённый партийцами человек? И был ли он на самом деле божеством без недостатков, самим совершенством?
Теперь выяснялось, что отнюдь не был. Чем дальше читал Григорий, тем чаще встречались глаголы «перевешать», «расстрелять», «казнить».
Вешать, расстреливать, казнить полагалось всех, кто не был согласен с большевиками, всех, кто оказывал сопротивление, всех, кто не принадлежал к секте революционеров. Это были помещики, купцы, кулаки, попы, белогвардейцы. В их число попали также и те, кто сопротивления не оказывал, и кому вообще было наплевать на перемены в государстве: например, проститутки.
«Что ему проститутки-то сделали, - изумился Григорий. - Небось, пользовался их услугами в парижах, да женевах!»
За каждого убитого полагалась премия: 100.000 р. за повешенного.
Сколько же людей польстились на эти деньги и отправили на виселицу невиновных!
Массовые убийства поощрялись. Поощрялись также наказания, назначенные целым городам. «…Можете ли вы еще передать Теру, чтобы он всё приготовил для сожжения Баку полностью», «Свияжск, Троцкому. Удивлен и встревожен замедлением операции против Казани, особенно если верно сообщенное мне, что вы имеете полную возможность артиллерией уничтожить противника. По-моему, нельзя жалеть города и откладывать дольше, ибо необходимо беспощадное истребление…».
«Посадить всех иностранцев в концентрационные лагеря», «своих повесить, расстрелять, истребить, сжечь», «отнять хлеб», «назначить заложников», «провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города», «дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий, чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше», «народ должен трепетать».
«Это как же надо ненавидеть собственный народ, чтобы так расправляться с ним! - думал Григорий. – Да русский ли он? Или у революционеров нет национальности?»
Уснуть этой ночью он уже не мог. Его жгли мысли о «самом человечном человеке».
«Это не человек, это выродок рода человеческого, нежить - пришёл к выводу Григорий. - Этот упырь выпустил из жил человеческих моря крови, наполнил жизни миллионов людей, неслыханными страданиями и страхом. Этот монстр есть преступник из преступников! Разве может с ним сравниться какой-нибудь жалкий Калигула или презренный Нерон!»
Григорий пришёл в институт не выспавшийся и злой.
Елизавета Петровна зазвала его на перемене в свой кабинет и сделала ему предложение:
- Гриша, а почему бы вам не написать заявление?
- Какое заявление?
- О приёме в партию.
Григорий от неожиданности сел без приглашения. Он глядел на Елизавету Петровну, а она глядела на него, но не замечала изменившееся выражение его лица.
- Я всё продумала. Вы, Гриша, пишете заявление, и вас принимают в партию к юбилею Ленина. Столько плюсов! И факультету! И кафедре! И институту! Будете членом партии и вам дорога открыта ко всем должностям. Сначала будете заведовать кафедрой, потом пойдёте в проректоры по науке. Без членского билета вам путь будет закрыт. Защититесь, и получите сразу должность.
- А нельзя ли, - дипломатично начал он, - обойтись как-то без этого?
- Гриша, - вы не понимаете. – Сейчас очень подходящий момент. Юбилейный год! Вас сразу примут, поверьте. Ну, сначала в кандидаты, а потом в члены. Без членства в партии вы не сделаете карьеры. Вы ведь хотите сделать карьеру? Мужчина обязан хотеть сделать карьеру.
«У них кампания по завлечению молодёжи в партию», - подумал Григорий, вспомнив, что говорила Лена.
Елизавета Петровна нанесла Григорию удар, который он пропустил. Фраза «без членства в партии вы не сделаете карьеры» озадачила его. А хочу ли я сделать карьеру, если для этого нужно пожертвовать своей свободой, подумал он.
- Надо покумекать, - буркнул он.
- Да, что же тут кумекать! – всплеснула руками Елизавета Петровна. – Это же выгодно. Такие возможности открываются. В обычное время не всякому сотруднику везло. Могли и отказать. Партия не резиновая. Теперь перед юбилеем другое дело. Я дам вам характеристику. Любой член партии даст вам характеристику.
В этот вечер Григорий не пошёл ночевать в дом тёщи. Уж слишком она на него наседала. Он шёл домой, размышляя, что уступив настоянию Елизаветы Петровны, он сделается несвободен. Он уже был несвободен, но мог вернуть себе свободу, разведясь с Анной. Вступив в партию, он сделается несвободным навсегда. Он представил себе, как надо будет лицемерить, ходить на партийные собрания, терять драгоценное время на партийные поручения, которые его совершенно не интересовали, учиться на вечернем факультете института марксизма-ленинизма, ибо всех молодых преподавателей заставляли там учиться. Он уклонился от этой чести, но, став кандидатом в члены партии, он не смог бы уклоняться. И он не смог бы тогда легко развестись с Анной. А, может, обе они и загоняли его в эту ловушку, желая превратить фиктивный брак в брак настоящий?
Через день Елизавета Петровна спросила его:
- Ну, что, мне писать на вас характеристику?
- Нет! – твёрдо отвечал Григорий, вспомнив формулу Лены Соколовой. – Я подумал и понял, что недостоин партии, недостоин такой чести. Я ещё не дорос.
- Вы губите свою карьеру! – сухо сказала Елизавета Петровна.
- Я не гонюсь за должностями, - отвечал Григорий.
- Подумайте ещё! Хорошенько подумайте! Нельзя упускать свой шанс.
Григорий пожал плечами.
«Болван!» – подумала Елизавета Петровна.
«Дура, старая!» – подумал Григорий.
Оба остались недовольными друг другом.
Елизавета Петровна пеклась о карьере Григория неспроста. Ей очень хотелось, чтобы фиктивный брак Анны и Григория превратился в настоящий. Она удивлялась, как молодой мужик, имея полное право спать с законной красавицей женой, уклоняется от своих супружеских обязанностей. Она стала забывать, зачем навязала Григорию этот брак. Арина теперь не беспокоила Анну и всё, казалось, благоприятствовало перерастанию фиктивного брака в действительный брак. Елизавету Петровну стали раздражать условия, выдвинутые Григорием. Как он посмел отказываться от счастья обладать её дочерью! Неблагодарный щенок!
И к тому же Елизавета Петровна мечтала сделаться бабушкой.
Правда, её озадачила неожиданность в виде сына Григория. «Откуда вдруг взялся сын? – думала она, - Похоже, что наш Гриша рано начал с женщинами баловаться. Получается, что с четырнадцати лет. Ну, сына-то можно сплавить родственникам. Это не проблема. Надо узнать, где его мать и есть ли родственники».
Григорий начал понемногу раздражать её. Она его не понимала. Явно же в студенческие годы мечтал о карьере, рьяно занимался комсомольской работой, и вдруг – на тебе! Ничего не хочет. Все студенты, которые побывали за границей, купили себе автомобили. Где его автомобиль? На что он тратит деньги? Ведь он привёз из ОАР большие деньги. Куда он их девал?
«Конечно, мне нет дела до его денег, - думала Елизавета Петровна, - но как было бы хорошо, если бы у него был «Москвич»! Это так солидно, так престижно! Возил бы иногда меня и Анну в театр. Странный он! Счастье у него под носом, а он отказывается от него. Непонятный человек. Может зря я его в партию-то приглашала? А вдруг он развратник, а я ему характеристику дала бы. Хорошо, что он отказался вступить в партию. Хороша была бы я, если …».
Елизавета Петровна даже договорить, в мыслях не смела, что – если он порочный человек.
Вечером Григорий сбегал к телефону-автомату и позвонил Лене.
- Привет! Я прочёл.
- И какие впечатления?
- Лена, это не человек! Это нравственный урод!
- Я того же мнения, - ответила Лена.
Время от времени Григорию продолжала сниться пустыня с чёрным песком, и он не знал, как избавиться от этого наваждения. Тогда он вспомнил совет врача.
Как-то в субботний вечер он позвал в стайку Веру. В доме он боялся разговаривать. Их могли подслушать младшие сестры и Дима. Они сели возле печки на табуреты, и Григорий разжёг огонь.
- Любишь глядеть на пламя? – спросила Вера.
- Очень! – признался брат. – Огонь мне кажется живым существом.
- Он и есть живое существо, - отвечала Вера. – И вода тоже. И воздух. И земля. Они живые и их нельзя обижать. Смотри, как он пляшет, словно рад нас видеть. Что ты хотел мне рассказать?
- Вера, - начал Григорий, - я хочу рассказать тебе, что со мной приключилось в Египте. Надо, чтобы ты выслушала меня, потому что мне снятся плохие сны, и они снова могут довести меня до срыва. Я никому никогда об этом не рассказывал. Ты можешь сохранить мой рассказ в тайне? Можешь никому и никогда не передать то, что ты услышишь?
Крайне заинтригованная Вера обещала ему, никогда и никому не рассказывать то, что она услышит. Ей льстило, что старший брат хочет поделиться с ней своими тайнами. Это означало, что её сдержанный, скупой на чувства и разговоры Григорий доверяет ей и считает ровней. Она приготовилась слушать.
Григорий глубоко вздохнул, как будто вступал в холодную тёмную воду, и начал свой рассказ. Вера слушала внимательно. Она видела, как трудно даётся брату это признание. Иногда он делал длинные паузы, заикался, повторялся. Вера не торопила его.
Закончив, он взглянул ей в глаза.
- Теперь ты понимаешь, что меня мучает. Я – убийца. И, может быть, я – убийца друга.
- Гриша, ты несёшь вздор! – возмущённо воскликнула Вера. – Как ты можешь так говорить! Ты был в тот момент солдатом. Солдат обязан убить врага. В противном случае враг убьёт тебя. Ты выполнял свой долг и выполнил его отлично. Я с ужасом подумала, что ты бы его не убил, то он зарезал бы тебя, как цыплёнка. Что касается твоего друга, он был музыкантом. Вряд ли музыканта послали бы разведчиком в окопы врага. Это один случай на миллион. Уверяю тебя, он сидел и сейчас сидит в каком-нибудь штабе и работает писарем. Даже смешно то, что ты говоришь.
- Вера, он нигде не сидит. Он пропал без вести. Это означает, что он может быть убит.
- Жаль, если убит. Он мог быть убит в перестрелке, под миномётным огнём. Да мало ли как может быть убит человек на войне!
- Ты действительно так думаешь?
- Тут и думать нечего. Всё, как на ладони. Шансов, что вы могли встретиться в окопах, один на миллион. Маловероятно.
- Ты никому не расскажешь?
- Будь уверен. Доверяй мне.
- Я доверяю. Иначе бы не рассказал.
- И правильно сделал. Нельзя такие переживания держать в себе и переживать одному. Гриша, можно, я задам тебе вопрос.
- Конечно. Задавай.
- Что у тебя с Анной?
- А что у меня с Анной? Почему ты спрашиваешь?
- У вас какой-то странный брак. Ты, то у Анны живёшь. То дома. Где твой настоящий дом?
- Мой настоящий дом здесь, с вами.
- Я так и подумала. Значит, ваш брак не настоящий?
- Не настоящий. Но об этом никто не должен знать.
- У тебя, братец, много тайн.
- Больше, чем ты думаешь. Но о них я говорить не хочу. Может, позже. Я был вынужден жениться, потому что Анна была в опасности. Я должен был её защитить.
- От кого?
- От соседки.
- От соседки? Не поняла.
- Соседка не то, чтобы сумасшедшая, но близко к этому. Носит мужской костюм, называет себя мужским именем и уверяет, что она – мужчина, хотя на самом деле она – женщина.
Глаза Веры стали круглыми от удивления.
- Разве такое бывает?
- В мире, Вера, много что бывает, что нам не вполне понятно. Была на свете в прошлом веке французская писательница, так вот, она взяла себе мужское имя, сделала его литературным псевдонимом, носила мужской костюм, курила, скакала на лошади верхом, и вообще вела себя, как мужчина, но при этом она никогда не заявляла, что она мужчина. У неё была куча любовников. И каких! Сплошь знаменитости. Эта женщина доказывала окружающим, что она не хуже мужчин. А тут что-то другое. Извращение какое-то.
- Ух, ты! Надо запомнить да почитать эту француженку. Как, говоришь, её зовут?
- Жорж Санд. Это мужское имя. А на самом деле её звали Аврора.
- Замужем была?
- Да, двое детей. Развелась.
- Любопытная тётка! Ну, эта соседка Анны, пусть себе блажит. При, чём тут Анна?
- При, том, что эта женщина, притворяющаяся мужчиной, влюблена в Анну, преследует её, угрожая и шантажируя. Я женился на Анне по просьбе её матери, чтобы оградить от преследований извращенки.
- Вот, это, да! Никогда о таком не слыхивала. Удалось оградить?
- Как сказать? В общем да. Я с этой мерзкой бабой случайно в поезде познакомился, когда возвращался в Иркутск. Думал, что за странный мужик с бабьим голосом. А потом оказалась, она и есть та самая приставучая соседка Анны. Я, не зная, что это баба, приложил её напоследок мордой об стол, чтобы не врала, не бахвалилась, не высокомерничала и не говорила гадости о женщинах. Посмотрим, что дальше будет. Эта женщина живёт теперь в Москве, но часто приезжает в командировки. Когда приезжает, натыкается на меня и визжит от злобы и ненависти. История эта не закончена. Посмотрим, что будет дальше.
- Да, братец! Интересные у тебя знакомые! – засмеялась Вера.
Григорий не удержался, уж больно хорошо слушала его Вера и находила оправдания его поступкам, и рассказал ей также о кривоногом Мишке.
- Так ведь он первый начал! – возмутилась Вера. – Как это так, нападать на людей ни с того, ни с сего. Он ведь мог тебя убить или сильно покалечить.
- Мог! Я лежал в больнице. Но всё обошлось.
- Вот, видишь! Ты защищался.
- Нет, Вера, я мстил. И чувствую, что это неправильно. Я искалечил его всерьёз, и он умер. Может, надо было простить и забыть?
Вера задумалась.
Наконец, она сказала:
- Ты был молод и не простил. Я тебя понимаю. Я бы тоже отомстила.
Глава 20
Приближался новый год. Григорий напряжённо работал, и ему по-прежнему не хватало свободного времени для чтения. Читать приходилось урывками, чаще всего перед сном, и нередко Вера, ложившаяся позже брата, заходила в его комнату, чтобы положить книгу, выпавшую из его рук, на стол и выключить настольную лампу. В этот период своей жизни Григорий увлёкся русской литературой. Он читал прозу Пушкина и Лермонтова, и отважился начать читать заново «Войну и мир» Толстого. Романом он увлёкся и удивлялся, что не оценил его несколько лет назад и бросил его читать, не осилив первую часть. Теперь он навёрстывал упущенное.
Отношения Григория с Анной не развивались. Они не смогли стать хотя бы друзьями. Анна держалась с ним по-прежнему суховато и высокомерно, и было заметно, что она на «мужа» сердилась, и она, в самом деле, сердилась, что он не проявляет к ней должного интереса и не пытается перевести их отношения в русло реального брака. Ей не нравилась зависимость от него. Она всеми доступными ей средствами показывала, как он ей безразличен, хотя, на самом деле, безразличен он ей не был. Ей нравилась его мужественная внешность, физическая сила, спокойствие и сдержанность. Она жалела, что когда-то обидела его и оттолкнула. Ведь он тогда любил её, и она это чувствовала. Теперь он был к ней равнодушен, а она тянулась к нему и запрещала себе показывать это.
Чем дальше, тем больше Григорий находил этот случайный брак глупым, и утешал себя только сознанием, что он защитил Анну от домогательств извращенки и из этого брака он может с лёгкостью выйти.
Елизавета Петровна изо всех сил старалась, чтобы брак её дочери стал реальностью. Когда в дом приходил «зять», она старалась куда-нибудь уйти, чтобы не мешать «молодым», наладить отношения. Она даже оставалась ночевать у подруги, но дело не сдвигалось с мёртвой точки. Елизавета Петровна сердилась на дочь, что она не умеет соблазнить Григория, и выговаривала ей. Анна пожимала плечами и отбивалась от матери шутками. Елизавета Петровна постепенно начала ненавидеть «зятя» за то, что он пренебрегает тем, что само плыло к нему в руки.
За несколько дней до Нового года, Григорий пришёл в дом «тёщи». Та сообщила ему, что приехало это чудовище – Арина.
- Приставала? – спросил Григорий.
- Звонила, но я посмотрела в глазок и не открыла. Кстати, едва узнала её. Растолстела! Прямо квадратная стала. Волосы бобриком и в мужской тройке. В руках розы. Чучело!
Григорий просидел у «тёщи» с полчаса. Выпил чаю. Анна не выходила из своей комнаты. Григорию стало скучно, и он распрощался. И снова, когда он вышел на лестничную площадку, щёлкнул замок, и вышла Арина-Сеня. Григорий с трудом узнал её. За полгода её разнесло в разные стороны. Она стала толстой, как бочка. Только лицо было узнаваемо, румяное и безбородое. Правда одета она была не в мужскую тройку, а в джинсы и мужскую рубаху навыпуск, с длинными рукавами.
- Привет! – сказала Арина-Сеня.
- Привет! – миролюбиво отозвался Григорий.
- Поговорить надо.
- Мне не надо, - ответил он и хотел пройти мимо.
- Ну, пожалуйста, погоди! – смиренно попросила Арина-Сеня. – Мне очень надо. Ну, пожалуйста!
Было заметно, что она старается говорить на низких тонах, но голос срывался и вновь становился высоким.
- Ладно! О чём ты хочешь поговорить?
- Не здесь. Давай, спустимся вниз, в нашем доме есть кафе. Там можно поговорить. Я только куртку надену.
Григорий стал медленно спускаться по лестнице. Арина-Сеня догнала его внизу.
- Спасибо!
- Что такое? – засмеялся Григорий. – Ты стала вежливой?
- Пожалуйста, называй меня Сеней, как в поезде. Что тебе стоит!
- Хорошо, Сеня! Скандалить не станешь?
- Нет, нет, нет! Это было всё от нервов. Я теперь препараты принимаю. И таблетки специальные. Видишь, каким стал.
- Солидно выглядишь, - усмехнулся Григорий. – Гормональные, что ли?
- Да, гормональные.
Они прошли через двор и обогнули дом. Арина-Сеня Сеня услужливо открыл перед Григорием дверь кафе. Григорий снова усмехнулся и вошёл. Кафе было маленьким и уютным, всего на три столика.
- Позволь, я угощу тебя кофе? – попросил Арина-Сеня. И столько мольбы было в его голосе, что Григорий, молча, кивнул. Кафе было на самообслуживании. Арина-Сеня принёс поднос с двумя кашками кофе и двумя пирожных «картошка» на блюдечках.
- Пирожное это лишнее, - сказал Григорий. – Я не девица и сладкого не люблю.
- А я люблю, хоть тоже уже не девица. Ничего, я сам съем, если ты не желаешь.
Григорий пил кофе и ждал, когда Арина-Сеня начнёт говорить. Тот шумно прихлёбывал кофе и ел пирожное. Крошки падали с его губ. Григорий брезгливо отвёл взгляд. И тут он заметил, что у Арины-Сени дрожат руки.
- Слышь, мужик, - шутливо заметил Григорий, - у меня времени мало. Ты говори, зачем позвал.
- Да, да, да, сейчас, - засуетился Арина-Сеня, чуть было не подавился, но справился, вытер губы салфеткой и начал говорить. – Ты не обижайся на меня. Нервы, понимаешь, ни к чёрту. В общем, я не виноват, что таким родился. Когда мне исполнилось шесть лет …
Григорий прервал его.
- Сеня, я не священник, не надо мне исповедоваться. Ближе к делу.
- А я по делу. Ты можешь выслушать, не перебивая.
- Хорошо! Валяй!
- Так вот, когда мне было шесть лет и все обращались ко мне, как к девочке, я очень сердился и говорил, что я не девочка, а мальчик. Надо мной смеялись. Но я знал, что я мальчик. Я себя чувствовал мальчиком. Мне не нравилось то, что обычно нравится девочкам: куклы, платья. Мне нравились машины, механизмы, штаны. Я не хотел играть с девочками и шёл к мальчикам. А они меня прогоняли, и говорили, что футбол не для девчонок. Я сопротивлялся, как мог. Но меня не понимали. Даже моя мать и мой дед не понимали меня, и наказывали, если я настаивал на своём. Мне было очень обидно. Все мне внушали, что я девочка. Но я был мальчиком. Вот ты, например, себя чувствовал мальчиком?
- Нет. Я был им. И никогда не думал ни о чём таком. Просто, был им и всё. И я тоже не совсем понимаю тебя. Точнее, совсем не понимаю.
- Повезло тебе. Ладно. Я привык, что меня никто не понимает. Когда я подрос, стало ещё хуже. Меня никто не принимал в игру. Ни девочки, ни мальчики. Все чувствовали, что я какой-то не такой. И я стал притворяться девочкой. Это было очень трудно, потому что я был мальчиком. А потом в старших классах, все начали влюбляться. И я делал вид, что мне нравится мальчик Вова, но это было так противоестественно для меня. Я стал меняться. У меня выросла грудь, и я ненавидел её. Мне хотелось её отрезать. А потом у меня начались менструации. Скудные, но всё-таки. И я ненавидел эти периоды. Я просто сходил с ума, от того, что во мне стали проявляться женские признаки. Внешние. Внутри себя я оставался парнем. А потом я влюбился. В Анну. Безумно влюбился и стал оказывать ей знаки внимания, ну, как это обычно делают юноши. А она шарахалась от меня. Видимо, что-то чувствовала. И тогда я стал искать способы подружиться с ней. И мне даже удалось слегка приручить её. Мы ходили с ней в кино, обсуждали фильмы. Потом я окончил школу и поступил в Политехнический институт. Я был технарь. И представь, на моём факультете учились одни парни, и я был среди них один – девушка. Они меня воспринимали, как девушку и удивлялись, зачем я избрал специальностью самолётостроение. Совсем не женская специальность, говорили они мне. Я улыбался, но не мог им сказать, что я мужчина. Они приняли бы меня за сумасшедшего.
Григорий сидел как на иголках. Он терпеть не мог излияний чувств и задушевных разговоров. Его воротило от этого. Он начал жалеть, что согласился на этот разговор и готов был грубо прервать Арину-Сеню, но из жалости продолжал слушать.
- Потом в меня влюбился один парень с нашего факультета. Я был на вид симпатичной девушкой. В общем, он стал водить меня в кафе, мы ходили гулять в парк и парень начал подкатывать ко мне насчёт того, как бы со мной переспать. Я решил попробовать. Раз уж мне суждено внешне оставаться девушкой, то надо было притворяться. И мы с ним переспали. Для меня это был шок. Знаешь ведь, как называются мужики, которые спят друг с другом. Вот так я себя и почувствовал: педерастом! Мой парень рассердился на меня, когда я отказался переспать с ним ещё раз. Прямо бесился. Мы расстались. Но именно этот опыт открыл мне глаза. Я понял, что хочу Анну, как женщину, как жену. Казалось, выхода не было. Что я только не перепробовал! Гипноз! Не помогло. Начал гормонотерапию! Думаешь, отчего я так растолстел? От таблеток. Тоже не помогает. Врачи, к которым я обращался, чтобы они мне помогли найти хирурга, только удивлялись и смеялись. И стали намекать, что у меня шизофрения. Я проверился у психиатра и тот сказал, что у меня нет никакой шизофрении. И справку дал. Но когда я хирургам эту справку показывал, они спрашивали, за какую цену я её купил. Я стал думать о самоубийстве. Но мне повезло. Один хирург сжалился надо мной и познакомил меня с известным трансплантологом, и тот рассказал мне, что, оказывается, первая операция по перемене пола делалась, в Берлине в 1926 году. Потом были другие опыты в других странах. Короче, этот трансплантолог познакомил меня с прибалтийским хирургом. Имя его я называть не стану, чтобы не подставлять. Прибалтийский хирург делал операции гермафродитам и делал успешно. Я полетел в прибалтийскую республику, где этот хирург жил и работал. Славный, понимающий дядька! Я всё ему рассказал. Он выслушал меня внимательно и сказал, что подумает. Я улетел назад в Москву. А теперь, прикинь. Он дал своё согласие. Операция назначена на сентябрь. Конечно, это будет не одна операция, а несколько. И я стану полноценным мужчиной.
- Я рад за тебя, - холодно сказал Григорий. – Только полноценным мужчиной ты никогда не станешь. У тебя никогда не будет детей. Да и неизвестно, сможешь ли ты совершить половой акт.
Лицо Арины-Сени пошло красными пятнами. Григорий подумал, что последует истерика, но его собеседник сдержал себя.
- Хирург сказал, что у меня будет стоять, и я всё смогу сделать. Правда, со специальным приспособлением. Это, во-первых. Я ему верю. А во-вторых, немало мужчин, у которых не может быть детей и ничего. Детей иметь не обязательно. А если сильно захочется, то всегда можно усыновить или удочерить ребёнка.
- Ты забыл, о чём я говорил тебе в прошлый раз. Ты можешь сделать операцию и, возможно, ублажать женщин, но ты не можешь изменить свою хромосому, а твоя хромосома – женская со всеми вытекающими последствиями. Твоя психофизика – женская, что бы ты ни вытворял со своим телом. Разве тебе это непонятно?
- Я думал об этом. Я изменю своё поведение. Я работаю над этим.
- Похвально. Я заметил, что ты работаешь над этим. За всю нашу встречу, ты ни разу не сорвался на визг и не обматерил меня. А, наверное, хочется. Хочется?
- Хочется! Но я умный. Не провоцируй меня.
- Ладно, - сказал Григорий, - ты ведь позвал меня не для того, чтобы исповедаться. Чего тебе надо от меня?
Арина-Сеня молитвенно сложил руки:
- Откажись от Анны, пожалуйста! Разведись! Уступи её мне!
Судя по жестам, всё-таки, баба, подумал Григорий, а вслух сказал:
- Ты в своём уме? Анна моя жена. И потом она не вещь, не предмет, чтобы её уступать. С какой стати я стану отказываться от собственной жены? Валил бы ты Сеня, пока я тебе не навалял. Или ты соскучился?
- Я предполагал такой ответ. Но имей в виду, что через год-другой я стану мужчиной и сделаю всё, чтобы отбить у тебя твою жену. Она станет моей женой.
- А ничего, что она тебя не любит?
- Она полюбит. Я добьюсь этого. Я упорный и терпеливый. Ты меня не знаешь. В общем, я тебя предупредил.
- Это очень мило с твоей стороны. Я учту и приготовлюсь. Но и я со своей стороны тебя предупреждаю: бить буду, как мужика, а не как бабу. И должен тебя предупредить: если ты будешь приставать к моей жене, цветочки-конфетки ей носить, или, не приведи Бог, шантажировать её или угрожать ей, я приму меры, и они тебе сильно не понравятся. А теперь, давай-ка расходимся. А то я что-то сердиться начинаю.
Григорий ушёл, оставив Арину-Сеню допивать остывший кофе.
По дороге домой Сибирцев размышлял о том, что неисповедимы пути Господни и неизвестно, что будет впереди, и глубоки и темны подвалы женского сердца. Ведь может случиться и так, что операция будет успешна, и Арина-Сеня обольстит Анну методичными ухаживаниями, и кто знает, что может тогда случиться.
«Впрочем, это не моё дело, - думал он. - Разведусь, и дело с концом. Главное, удержаться от того, чтобы брак стал реальным и не сделать ребёнка, который может пострадать во всей этой дикой истории».
Дети! Он вспомнил, что у него есть два ребёнка. У него есть ребёнок от Сонечки. «Надо бы навести справки, - подумал он. - Мало ли как могут повернуться события. А вдруг что-то случится. Вдруг умрёт Петухов. Есть ли родственники у Сонечки, если не приведи Бог, что-то с ней стрясётся нехорошее? Что тогда будет с его ребёнком? Есть ли бабушка? Сестра? Брат? Надо узнать. «И что ты тогда сделаешь, спросил его внутренний голос? Как поступишь, если родственников у Сонечки нет, и ребёнка сдадут в детский дом?»
Что касается Арины-Сени, то теперь он испытывал к ней двойственное чувство: жалости и отвращения. «В жизни чего только не бывает, и отрицать это нельзя. Наверное, то, что она рассказывает, правда, хотя эту правду не понять нормальному здоровому человеку. Конечно, она не виновата, что родилась с таким отклонением от нормы. Ей не позавидуешь. Наверное, такое отклонение физического развития влечёт за собой отклонение в душевной сфере. Или это отклонение как раз в душевной сфере? Чёрт его знает! Непонятно всё это. Шутки или ошибки природы? Непонятно! Или кармическое наказание? Где бы почитать об этом? Кого бы спросить? Нет ни одного знакомого медика».
Григорий не пошёл сразу домой, а пошёл на улицу Урицкого, где было много магазинов. Он хотел присмотреть для родных подарки. Хотя подарки для них уже были, но хотелось купить что-нибудь ещё, порадовать их. Из московской «Берёзки» он привёз девочкам по отрезу модного белого и розового гипюра на свадебные платья. Матери он купил отрез кримпленовой ткани сдержанной расцветки. Пусть себе сошьёт юбку или платье, что захочет. На улице Урицкого Григорий надеялся встретить спекулянтов с джинсами. Девочки очень хотели модные джинсы, но он не мог купить их в «Берёзке», потому что не знал размеров девочек. Теперь он знал от матери, которая потихоньку ловко выведала у девчонок их габариты, и записал на бумажке. Он вписал туда также размер Анны, выведанный у Елизаветы Петровны. Себе он джинсы купил в «Берёзке», но не надевал, чтобы не смущать чувства сестёр. Он решил, что не наденет модную вещь, пока у его сестёр не будут такие же модные вещи.
Григорию повезло. В одной из подворотен стояли трое: две женщины и мужчина. Григорий подошёл. Его спросили шёпотом, что он хочет. Узнав, что джинсы, мужчина велел ему идти за ним. Они вышли на улицу Карла Маркса. Мужчина огляделся и юркнул в подъезд жилого дома. Григорий последовал за ним и передал мужчине бумажку с размерами. Мужчина велел ждать и исчез. Через полчаса он явился с сумкой. Григорий заглянул в неё. Там были джинсы, четыре штуки, новенькие фирмы WRANGLER.
- Если это сшито в Одессе на Дерибасовской, найду и прибью, - пообещал Григорий, передавая деньги.
Спекулянт божился, что сшито не в Одессе и торжествующе вытащил чеки, из которых явствовало, что джинсы подлинные, поскольку куплены в московской «Берёзке». Обошлись Григорию она втридорога. Но он не жалел денег. В конце концов, они существуют для того, чтобы делать жизнь приятной. Григорий хотел сделать жизнь сестёр приятной.
- А сумка – в подарок, - сказал спекулянт и исчез.
Григорий улыбнулся и подумал, что сервис дороже штанов в два раза.
Диме Григорий купил в подарок лыжи с палками и лыжный костюм.
Он шёл домой в хорошем настроении, хотя осадок от исповеди Арины-Сени остался. «Любовь, если это любовь, безумие, - думал Григорий. - Любовь это наркотик. Наркотик вызывает привыкание. Тебе хочется ещё и ещё. Когда рядом нет объекта любви, у тебя начинается ломка. Ты страдаешь. Любовь притупляет все остальные чувства и привязанности. Любовь мешает познанию. Нельзя думать все время о том, кого любишь, и желать того, кого любишь, и вместе с тем, познавать мир. Любовь ревнива. Она не терпит, когда от неё отвлекаются на другие занятия. Любовь, безусловно, нужна для продолжения рода. Остаётся вопрос: можно ли сопротивляться силе любви?
Если любовь можно погубить неудачной фразой, то любовь хрупка и ранима. И как долго длится любовь? Нельзя ведь жить в постоянном напряжении всех чувств». Все эти мысли занимали Григория, пока он шёл домой. Снег хрустел под его ногами, и мороз пощипывал щеки.
- Не люблю мороз! – поёживаясь, сказала кошка-богиня Бастет, сидевшая в нагрудном кармане его рубашки.
Глава 21
В конце декабря на улице Ленина Григорий снова встретил Лену Соколову. Они остановились поговорить. Григорий с удовольствием смотрел на милое лицо девушки, подрумяненное морозом.
- Как я рада тебя видеть! - сказала Лена,
- Я тоже тебе рад.
- Что читаешь? – спросила Лена.
Григорий замялся.
- Читаю по десять строчек в день. Ничего не успеваю. «Войну и мир» одолеваю.
- А из запрещённого?
- А кто мне даст?
Они снова засмеялись
- У меня сложилось впечатление, что они специально загружают нас ерундой, чтобы мы не успевали ни читать, ни думать, - сказала Лена.
- Не исключено, - согласился Григорий. – Думающий учитель и преподаватель вуза это бомба замедленного действия, подложенная под жопы старцев из Кремля. Давай заглянем снова в кафе. Тут недалеко, а то холодно на улице разговаривать. А то мне надо тебя кое о чём спросить.
Они дошли до первого попавшегося кафе, сели за столик и заказали кофе. Официантка принесла заказ.
- Лена, тебе что-нибудь известно о смене пола?
- Это когда женщина хочет стать мужчиной, а мужик – бабой?
- Именно!
- Ты что, пол собрался сменить?
- Не шути так, Лена. Не собрался. Судьба столкнула меня с человеком, который собрался это сделать.
- Анна решила стать мужиком?
- Лена, мне не до шуток. Человек совершенно чужой. Случайно познакомился в поезде. Что тебе известно о смене пола? Ты ведь всё знаешь.
- Ну, так уж и всё! Шутки у тебя не лучше моих шуточек. Итак, что я знаю. Во-первых, этим занимаются за границей. Во-вторых, у нас этим не занимаются. Баба Яга, то есть партия против смены пола. Ой, а ты, случаем, в партию не вступил?
- Бог миловал. Я недостоин. Использовал твою формулу.
- Молодец! Отвязались?
- Отвязались. Надолго ли?
- Не дай слабину. В-третьих, я что-то слышала о трансплантологах Прибалтики. Они вроде бы занимались гермафродитами. Это всё, что я знаю. Читала о гермафродитах. Это особи неуравновешенные. Нервные. Влекутся к самоубийству. Комплекс неполноценности их подталкивает к этому. Особь, которую ты знаешь, гермафродит?
- Откуда я знаю, Лена! Не проверял. Может – да, может – нет. Но особь крайне нервная.
- Ты из любопытства спрашиваешь или есть какой-то личный интерес?
- Из любопытства. Но есть и личный интерес. Эта особь пристаёт к Анне. Вот, я и женился, чтобы эту особь отвадить, мол, женщина занята. Отвали!
- Гриша, в если это любовь? А ты всю картину портишь.
- Опять шуточки! Любовь и есть. Только с шантажом и угрозами убийства или самоубийства.
- Это уже серьёзно. Тут и милиция не поможет. И что делать?
- Сам не знаю. Хочет операцию сделать и продолжать наскоки. У меня эта история уже в печёнках сидит. Ладно, давай, поговорим о чём-нибудь другом. Что нового в Самиздате? Я ведь отстал от жизни.
- Все книги в разбеге. Но есть «Собачье сердце» Михаила Булгакова и Джордж Оруэлл «1984». Читал?
- Нет.
- Хорошо. Телефон дома есть?
- Нет.
- И у меня нет.
- А где ты встречаешь Новый год?
- Дома.
- Я думал, может, в компании.
- Нет! С папой и мамой. Они в двенадцать шампанского выпьют и на боковую. И кот дрыхнет. А я «Голубой огонёк» смотрю.
- А ты приходи ко мне Новый год встречать. И книги приноси. Я на Подгорной улице живу. Покажу тебе, как я переделал дом. Познакомлю с сёстрами и мамой. И с сыном.
- На Подгорной? А я на Киевской.
- Так мы почти соседи. Придёшь?
- Приду. Пиши адрес.
Григорий записал адрес на салфетке.
- Договорились!
Григорий проводил Лену и пошёл домой в отличном настроении. Он был доволен, что встретил старого друга.
Ему было приятно видеть Лену и говорить с ней. Он и сам не ожидал, что пригласит её к себе в дом встречать Новый год. Это вышло как-то естественно, хотя и нечаянно.
«Хорошо, что я привёз из Египта несколько дополнительных шалей на всякий случай, - подумал он. - Вот это как раз такой случай. Подарю ей кашемировую шаль. Ей понравится. Надо будет предупредить мать и сестёр, что у нас будет гостья».
И Григорий пошёл на рынок купить новогоднюю ёлку.
Он долго ходил и выбирал ёлочку. Выбрал две. Потому что вспомнил о Елизавете Петровне и Анне. Ёлку занёс им по пути. Елизавета Петровна обрадовалась.
- Как это мило с вашей стороны! Кстати, Гриша, я хотела спросить вас. Вы будете Новый год встречать с нами или с мамой и сёстрами?
- Не обижайтесь, Елизавета Петровна, конечно, с мамой и сёстрами. И с сыном.
- Я так и подумала. Хотя, жаль! Анна тоже собирается встречать Новый год на стороне с какими-то друзьями. Тогда и я пойду к подруге.
- Ну, и хорошо! С подругой лучше, чем одной.
- Спасибо вам за елочку!
Григорий ушёл со смешанным чувством жалости и облегчения.
Дома его встретили с энтузиазмом. Ёлку установили в ведро с песком, но нарядить её было нечем. Не было в доме ёлочных игрушек.
- Пустяки! – сказал Григорий. – Вырезайте из белой бумаги звёздочки, клейте из разноцветной бумаги цепи, привязывайте петли из ниток к конфетам – будет нарядно.
Девочки кинулись покупать разноцветную бумагу для детских поделок и варить клейстер из крахмала. Дима вооружился ножницами. Закипела работа. А Григорий принялся мастерить из досок кресла для матери и для себя. Ему хотелось комфорта, и он рассудил, что сделает мебель не хуже покупной.
Анисью он занял шитьём подушек для кресел. Через день всё было готово. В углу комнаты красовалась ёлка со снежинками и разноцветными цепями. На елке висели шоколадные конфеты в разноцветных бумажках. Получилось очень нарядно.
В комнате матери стояло удобное кресло с подушками, одна на сиденье, другая за спиной.
Сделать второе кресло для себя он не успел.
Дима ходил за ним по пятам и говорил:
- Папа, ты всё умеешь. Я тоже хочу уметь.
- Я тебя научу, - обещал Григорий.
30 декабря Григорий привёз на такси картонный ящик. Вдвоём с таксистом они осторожно внесли ящик в дом и поставили у стены. Григорий не велел приближаться к ящику, не велел прикасаться к нему.
- Это новогодний подарок для всех, - сказал он. – Сюрприз!
Девочки и Дима принялись гадать, что в этом ящике. А Григорий принялся сколачивать из досок подставку наподобие стола для предмета, спрятанного в ящике.
- Я знаю, - шепнула Надя сёстрам. – Это радиола.
Но Надя ошибалась. Это был не радиола.
Когда крепкая подставка была готова, Григорий распаковал предмет и взорам матери, сестёр и сына явился телеприёмник «Рубин-406», купленный в «Берёзке». Девочки ахнули. Григорий принялся настраивать аппарат при помощи антенны, и когда засветился экран, и на нём появилось изображение телевизионной цветной сетки, в доме поднялся восторженный визг. А когда вечером на экране появилась диктор Иркутского телевидения, все принесли стулья и принялись смотреть. Анисья всё никак не могла понять, где все эти люди на экране прячутся. Несколько раз она вставала с кресла, подходила к аппарату и заглядывала за его заднюю стенку, но там никто не прятался. Девочки смеялись, хотя сами толком не понимали, как появляется изображение на экране из студии. Во всяком случае, они объясняли матери, что изображение бежит по проводам, как электричество.
За ужином перед экраном телевизора Григорий объявил, что в их доме на Новый год будет гостья.
- Анна? – спросила Светлана.
- Нет, - отвечал старший брат, - не Анна, а совсем другая девушка по имени Лена, мой старый друг.
Никто не задал дополнительных вопросов. Лена так Лена! Все принялись обсуждать меню новогоднего ужина. Анисья обещала испечь пироги с картошкой, капустой, и рыбой. Девочки решили слепить пельмени и сделать салаты. Григорий сказал, что купит шампанское и мороженое.
Он, сидя в кресле матери, оглядывал свою большую и шумную семью, и гордился, что он - глава семейства. Ему нравилось обеспечивать относительное благополучие своих родных. Он чувствовал себя даже старше своей собственной матери. Это было чувство ответственности за младших и слабых. Он спрашивал себя: если бы к этому времени был бы жив отец, могла ли так сплотиться семья и почувствовать себя счастливой? И он ответил себе честно: нет. И ответил, что вряд ли в таком случае он, Григорий, присутствовал бы здесь и принимал бы участие в жизни семьи и благоустройстве дома. Когда отец был жив, Григорий ненавидел его. Теперь, когда отец был мёртв, он только презирал его, ибо ведь мог же он жить не так, как прожил свою ничтожную и жалкую жизнь, терроризируя близких людей.
Григорий вспомнил и своих старших братьев. Какими они стали? Как живут? Достойные ли люди? Надо попытаться их найти. К этому призывал его долг, и тоска его матери по сыновьям. Он хотел их найти и боялся их найти, потому что не знал, какими они стали. А что, если они пошли в породу их отца? Что, если они спились? Что, если они стали жестокими уродами, каким был их отец? Женились ли они? Есть ли у них дети? Все эти вопросы волновали Григория, и он не хотел обсуждать эту проблему даже с Верой. Но обсудить придётся. Ведь братья могли появиться в их жизни внезапно, и, как знать, не разрушат ли они только недавно обретённое спокойствие и счастье? Ведь в этом большом, суетливом и равнодушном мире всё было таким неустойчивым и хрупким. Григорий строил свой маленький мир, где ему было бы хотя бы некоторое время спокойно и уютно. Григорий не знал, что ждёт всех впереди. Он планировал будущее, но подозревал, что их настоящее будущее тоже планируется и корректируется где-то в высоких и недоступных кабинетах партийных чиновников, и даже ещё выше в туманных областях господина Случая.
Последние дни перед Новым годом прошли в приятных хлопотах.
Вечером, когда начало смеркаться, пришла Лена и принесла бутылку Советского полусладкого шампанского и торт «Наполеон», который испекла сама. Её встретили радостно. Григорий познакомил её с матерью и сёстрами, а затем подвёл к ней Диму. Лена порывисто обняла мальчика и, к удивлению Сибирцева, Дима обнял девушку, прижался к ней и некоторое время не отпускал. Лена вынула из сумки подарок для мальчика – радиоуправляемый танк. Дима подпрыгнул от восторга и занялся игрушкой.
Девочки тотчас покусились вовлечь Лену в хозяйственные дела, но Григорий отбил у них девушку и повёл её по дому, рассказывая, каким он был прежде, как он его перестроил, как провёл водопровод и заново переложил печь. Лена глядела на все эти новшества и ей было приятно, что он всё ей рассказывает и показывает, нимало не смущаясь спартанской скромностью обстановки своего дома. Она сразу смекнула, почему он не привёз из своей командировки в Египет автомобиль, как делали все остальные студенты, которым посчастливилось заработать за границей. Она поняла, что все заработанные деньги он пустил на улучшение жилищных условий своей семьи. Григорий вырос в её глазах ещё больше, хотя она уважала его и до этого, как человека умного, беспокойно ищущего правду и жаждущего справедливости. Показав Лене всё, что он мог, Григорий отдал её во власть девочек. Они окружили её, щебеча, и вовлекли в свои хозяйственные заботы. Григорий сел в кресло и наблюдал за ними. Дима сел рядом с ним. Лена моментально освоилась в их доме, сблизилась с девчонками, они вместе над чем-то хохотали, лепя пельмени, а Григорий вдруг подумал, вот, на ком мне следовало бы жениться. Не надо бешеных страстей в брачной жизни, не надо безумств любви и ревности. Нужно взаимное уважение и забота о семье. Любовь через год-другой испарится, вылетит дымом в трубу, и, если нет уважения, то вместе с нею испарится и всё, что связывало людей.
«Люблю ли тебя я не знаю, но кажется мне, что люблю» - крутилась в его голове строка стихотворения Алексея Константиновича Толстого.
Он ни разу не пригласил в свой дом Анну, потому что представлял её брезгливый высокомерный взгляд на всё, что её окружало бы в его доме.
- Иди к нам! - крикнула Надя. – Нечего там бирюком сидеть! Иди, помогай!
Он встал и пошёл к девочкам. Они потеснились, давая ему место за столом, но он заметил, что потеснились они так, чтобы он сел рядом с Леной. Перед Новым годом обменялись подарками. Сёстры, получив джинсы и гипюр на платья, пришли в полный восторг. Начались примерки. Всё подошло. Всё сидело, как влитое. Лена завернулась в египетскую кашемировую шаль и сказала, что она согревает её душу. Анисья не выпускала из рук отрез кримпленовой ткани, подносила её к лицу и незаметно для других пустила слезу. У неё был заботливый сын.
- А у нас для тебя тоже есть коллективный подарок, - заявила Вера. – Идём!
Она подвела его к своей кровати, наклонилась и с трудом вытащила из-под неё большой картонный ящик.
- Открывай! – приказала она.
Григорий открыл ящик и замер. В картонном ящике были книги в зелёных обложках. Он взял ту, что лежала сверху и прочёл: Виктор Гюго. Собрание сочинений в 15 томах. 1953-1956 Издательство: Художественная литература. Он прижал книгу к сердцу:
- Вот, это подарок! Он бесценен! Спасибо вам всем!
- Нашли в букинистическом магазине, - сказала Вера. – Подумали, что это будет для тебя лучший подарок.
- Это и в самом деле лучший подарок, - сказал тронутый до глубины души Григорий. Он потащил книги в свою комнатку и принялся расставлять их на полках.
Встретили Новый год весело, пили шампанское, слегка захмелели, ели пироги и пельмени, потом пили чай с тортом «Наполеон», и смотрели «Голубой огонёк». К трём ночи все устали. Девочки уговорили Лену остаться ночевать. Надя уступила ей свою кровать и легла валетом со Светой. Вера заглянула в комнату Григория. Дима спал в обнимку с танком. Григорий читал роман Гюго «Отверженные», но, увидев Веру, отложил книгу. Вера села на край его кровати и шёпотом сказала:
- Вот, на ком тебе следовало бы жениться. Она – прелесть. С ней тебе было бы хорошо. Она в пять минут стала своей, стала членом семьи.
- Я тоже так думаю, - согласился брат. – Разведусь с Анной и женюсь на Лене. Только, вот, пойдёт ли она за меня?
- Она сказала, что ты ей очень нравишься.
- Правда?
- Правда! Не упусти хорошего человека. Я не знаю, что из себя представляет твоя нынешняя жена, но, судя по её поведению на свадьбе, ничего хорошего! Задавака!
- Так и есть! – со вздохом сказал Григорий. – Высокомерная балованная задавака! Ну, да и чёрт с ней!
Проснулись поздно. Позавтракали. Григорий пошёл проводить Лену. Было морозно, но сияло солнце, и снег весело хрустел под ногами.
- А нам скоро телефон проведут, - сказала Лена. – Отцу, как фронтовику полагается.
- Мой отец тоже был фронтовик, но телефон к нам в частный дом вряд ли проведут, - отвечал Григорий.
- А ты попробуй, напиши заявление. Для вдовы фронтовика тоже полагается телефон. Не напишешь, сам себе откажешь, а напишешь, тебе могут отказать, а могут и не отказать.
- Ты права. Хорошо, напишу. Вдруг дело выгорит.
- Непременно напиши. Представляешь, как будет здорово, если мы сможем переговариваться по телефону, когда захотим.
- Ты мне номер свой запишешь?
- Как только проведут, сразу напишу.
- А пока мы безлошадные, ты приходи в мой дом, когда захочешь, и когда понадобится, хорошо?
- Договорились. Кстати, на днях у меня для тебя будет интересный материал.
- Если меня не будет дома, ты всегда можешь оставить то, что принесла, у сестёр или матери. Они передадут.
- Прекрасно!
Они расстались у дома Лены. Она жила на улице Киевской в четырёхэтажном доме недалеко от главной улицы.
Григорий возвращался домой в приподнятом настроении. Ему было приятно, что Лена встретила Новый год в его доме. Как уместна была Лена в его среде, так неуместна была в его среде Анна.
После праздников напишу заявку на телефон, подумал Григорий.
Дома его ждал сюрприз.
Дима подошёл к нему и, глядя в его глаза, спросил:
- Почему ты не женишься на Лене? Она хорошая и добрая.
Григорий решил обратить вопрос сына в шутку:
- Добрая и хорошая потому, что она тебе танк подарила?
Дима обиделся:
- Зачем ты так? Нет, не поэтому. Я чувствую её такой.
- Значит, ты разрешаешь мне жениться?
- Разрешаю. Но только на Лене.
- Хорошо! Я обдумаю твоё предложение.
- Думай, но быстрее. А то на ней кто-нибудь другой женится.
Глава 22
Григорий отправился в дом своей «тёщи», поздравить её и Анну с наступившим Новым годом. Елизавета Петровна была дома одна и отнюдь не в новогоднем настроении. Когда она открыла Григорию дверь, выражение её лица говорило: явился, не запылился, сейчас я тебя удивлю, болван ты этакий! Не слишком приветливая встреча не смутила Григория, и настроения ему не испортила. Он снял полушубок, и прошёл в гостиную. Тёща даже не предложила ему чаю. Она неприязненно подумала, что Григорий мог бы, имея деньги купить себе приличное зимнее пальто, а не ходить в потёртом армейском полушубке, который, вероятно, носил в армии его отец. Григорий решил не обращать внимания на дурное настроение Елизаветы Петровны и спросил, хорошо ли она провела новогоднюю ночь. Елизавета Петровна ворчливо заметила, что провела ночь она обыкновенно, как все советские люди с «Голубым огоньком», а вот, не хочет ли Григорий Егорович спросить, где и с кем Анна?
- Где и с кем Анна? – спросил, улыбаясь, Григорий.
Елизавета Петровна не без ехидства заметила, что приехал Арсений, позвал Анну в ресторан, и она согласилась пойти с ним.
Григорий не смог скрыть удивления.
- Он теперь выглядит, как настоящий респектабельный мужчина, - с вызовом заявила Елизавета Петровна. – Сделал две операции, и сколько-то там ему ещё предстоит сделать. Результаты ошеломляющие.
- Что ж, - сказал Григорий, вставая, - я рад за него. И за Анну рад. Вы, вероятно, более не нуждаетесь в моей защите, раз Аня с такой лёгкостью согласилась пойти с этим уродом, от которого вы так просили меня оградить её.
- Урод он или нет, надо ещё разобраться. Ещё неизвестно, кто урод! - съехидничала Елизавета Петровна. – Во всяком случае, он, а не ты позвал её развлечься в праздник. А моя дочь – молодая девушка и ей хочется мужского внимания и развлечений.
- Мужского внимания? – засмеялся Григорий. - Лучше бы она книгу хорошую почитала, чем идти в ресторан с кем попало, А я, между прочим, не обязан по нашим условиям, Аню развлекать, - парировал Григорий, выходя в переднюю, и надевая полушубок.
Елизавета Петровна не удержалась.
- Вы, что, приличное зимнее пальто себе купить не можете? У вас же есть деньги. Ходите в чём попало. Вы бы ещё телогрейку надели!
- Захочу, надену телогрейку. Не понимаю, чем вам телогрейка и полушубок не угодили. Не в чём попало я хожу, а в армейском полушубке, теплее которого не может быть никакое зимнее пальто. И потом, не всё ли вам равно, что на мне надето? Мне вот, совершенно всё равно, в чём вы ходите, Кстати, а в чём вы ходите, в зимнем пальто, в шубе или в телогрейке?
Елизавета Петровна поняла, что Григорий над ней посмеивается и фыркнула.
- В какой ресторан они отправились? – спросил Григорий на пороге.
- Кажется, в «Алмаз». Быть у воды и не напиться! – зло сказала Елизавета Петровна Григорию в спину.
Он резко обернулся, так, что женщина отшатнулась.
- Я не пью из луж!
- А вот об этих словах ты пожалеешь, - крикнула пришедшая в себя от изумления Елизавета Петровна, когда он спускался по лестнице. – Зато он умеет ухаживать за женщинами, в отличие от некоторых медведей!
- У какого мужика оно научилось ухаживать за женщинами? – огрызнулся Григорий. – Я бы на вашем месте не отпускал дочь гулять с существом неизвестного пола, да ещё и неуравновешенным.
Елизавета Петровна захлопнула дверь так, то загудели железные перила лестницы.
Григорий пошёл в «Алмаз».
Он снял в гардеробе полушубок и прошёл в зал. Анна и Арсений сидели за столиком у окна и оживлённо беседовали, так оживлённо, что заметили Григория только тогда, когда он подошёл вплотную к столику.
- Привет! – весело сказал Григорий. – С Новым годом!
- Привет! – ответила Анна, не глядя на него.
- Привет! С Новым годом! – отозвался Арсений. Было видно, как он смутился и напрягся. – Бить будешь?
Григорий оглядел стол. Цветы в вазе, шампанское в ведёрке со льдом, бутерброды с красной икрой, салаты, отбивные с пюре.
- Бить не буду. Я с женщинами не дерусь. А ты, сколько бы операций ни делала, всё равно женщина. В общем, мне наплевать. Мешать вашему времяпровождению я не стану. Аня, можно тебя на минуточку?
Арсений в беспокойстве приподнялся.
- Сидеть! – резко приказал Григорий. – Она пойдёт со мной. Она пока что моя жена. И она сейчас вернётся.
Анна неохотно встала и вышла вслед за Григорием из зала.
- Что ты хочешь? – зло спросила она.
- Развода. Я вижу, ты более не нуждаешься в моей защите.
- Не нуждаюсь! Защита это вообще мамина идея, – сказала Анна, повернулась и пошла в зал, где её в тревоге ожидал Арсений.
- Погоди, - сказал Григорий. – Ещё один вопрос.
Она остановилась и повернулась к нему лицом.
- Зачем нужна была вся эта комедия с фиктивным браком, если ты с такой лёгкостью согласилась встречаться с этой извращенкой?
- Тебе не понять, - надменно ответила она. – Ты, кроме книг ничего не видишь и не понимаешь.
«Конечно, я не понимаю. Я и не хочу понимать. Меня просто использовали, как дурака. И я пошёл на поводу у бабья. Защитник, хренов!»
Григорий посмеялся над собой.
«Так мне и надо! - думал он. – И зачем только я согласился на эту авантюру!»
По дороге домой он думал о том, что Арсений и в самом деле сильно изменился, стал похож на толстого мужчину, хотя его руки и ноги оставались женскими по размеру, и слишком высоким для мужчины был голос.
И всё-таки Григорий недоумевал. Он не мог понять, как она могла уступить домогательствам Арсения и пойти с ним в ресторан, хотя до этого страдала от его приставаний и просила защиты. Чёрт её пойми! Но теперь у Григория были развязаны руки. Он разведётся с Анной и снова станет свободен от всех обязательств. Выкинуть из головы это происшествие и забыть.
Расстроена по-настоящему была одна только Елизавета Петровна. До последнего она рассчитывала, что брак перестанет быть фиктивным и Анна будет надёжно пристроена. Григорий разочаровал Елизавету Петровну. Он и не думал превращать фиктивный брак в брак реальный. Деньги, которые он заработал в Египте, не воплотились в автомобиль для семьи.
«Куда он их дел, - думала она с раздражением. На что потратил? Конечно, это были его деньги, но всё-таки интересно, куда он их дел? Мог бы Анне купить что-нибудь существенное, а не шальку».
Идя домой, Григорий уже не думал ни об Анне, ни об Арсении, ни о Елизавете Петровне, а думал только о том, что хорошо, что у Лены Соколовой будет телефон, и он, Григорий, может звонить ей из телефонной будки на углу, когда ему захочется. Он улыбался, сам того не замечая, какой-то нежной полуулыбкой, думая о Лене. Они расстались недавно, а он уже хотел видеть её и разговаривать с ней. Она ему не надоедала. Если он молчал, то умела молчать и она, не навязывая ему разговора. Григорий думал о ней с уважением, нежностью и теплотой.
Григорий давно уже посвятил Веру в подробности своей «брачной» жизни. Придя домой, он со смехом рассказал ей о своих визитах к Елизавете Петровне и в ресторан.
- Да и чёрт с ними! – заключила Вера. – Разводись, и дело с концом! Тоже мне, цацы!
Григорий не сомневался, что Елизавета Петровна теперь лишит его своего покровительства, но это его нимало не смущало. Он был даже рад избавиться от этого покровительства. Оно оскорбляло его мужское достоинство. Да, она избавила его от армии, но это не значило, что она не постарается, чтобы его забрали на следующий год. Да, она обещала ему содействие при поступлении в аспирантуру, но это не значило, что он не поступит сам, без её помощи. Он подумал, что, если она начнёт притеснять его на работе, как ректор, то он примет меры. Во всяком случае, он не должен давать ей повода притеснять его.
В январе Григорий сдал на «отлично» два экзамена кандидатского минимума: историю философии и английский язык. Оставался ещё один по специальности, и к нему нужно было тщательно подготовиться.
Каждое утро во время завтрака Григорий прочитывал «Известия» и «Труд». Он ловил всякую новость о Египте, и в особенности об отношениях Египта и Израиля. Казалось, какое ему было дело до этих двух стран, но дело было. Египет не был ему безразличен, так как он узнал его, что называется изнутри, а Израиль тоже не был ему безразличен, так как там где-то пропал без вести Женя и теперь там жили и искали сына его родители.
Из газет Григорий узнал, что продолжаются воздушные бои между израильскими и египетскими войсками. «Совсем с ума сошли, - думал Григорий об израильтянах. - И что им не хватает? Неужели только земли? Или того, что может дать земля? Но она может дать и могилы».
Лена, когда он был на работе, принесла и оставила Григорию пакет с тремя самиздатовскими книгами. Это была повесть Джорджа Оруэлла «Скотный двор», и роман «1984». Кроме этого, повесть М. Булгакова «Собачье сердце». Пакет с книгами Лена передала Анисье, а Анисья положила его на кровать Григория.
Когда Григорий пришёл домой, Анисья доложила ему, что приглашала Лену пить чай, но Лена отказалась и тогда Анисья насовала в портфель Лены пирожков с мясом и картошкой.
Григорий добился, чтобы в их дом провели телефонную связь. Анисье звонить было некому, зато обрадовались девочки и всякую свободную минуту названивали своим подружкам и часами висели на проводе. Теперь и Григорий мог позвонить Лене вечером и договориться о встрече. Обсуждать по телефону книги, которые они читали или политические события, они не могли.
Они встречались на улице Киевской и шли до Подгорной по одной стороне, затем переходили на другую сторону Киевской и шли до улицы Карла Маркса. Если позволяла погода, то они сворачивали на Карла Маркса и шли до набережной Ангары. Так, гуляя и обсуждая книги и новости, они могли быть уверены, что их не подслушают те, для кого подслушивание было профессией.
Глава 23
Григорий сдал экзамен по специальности и теперь был относительно свободен. Теперь он мог больше читать не специальную, а художественную литературу, в особенности ту, что он получал от Лены.
Примерно в это же время он предупредил Анну, что подаёт заявление о разводе. Анна пожала плечами. Она делала вид, что ей всё равно. Но Елизавете Петровне не было всё равно. Узнав, что Григорий подал заявление о разводе, она приняла меры. Она ещё надеялась привязать Григория к своей семье. К тому же ей доложили доброжелатели, что видели Григория с какой-то симпатичной девушкой. Доложили, что Григорий и неизвестная девушка оживлённо беседовали и смеялись.
Лена пригласила Григория к себе домой. Правда, она предупредила, что для её семьи это не праздник, а повод для отдыха. Не более того.
В этот день шёл снег. Полушубок Григория и его шапка были усыпаны снежинками. Он отряхнул себя в подъезде и поднялся на второй этаж. Дверь открыл стройный седовласый мужчина среднего роста, отец Лены. Он крепко пожал руку Григория:
- Игорь Константинович Соколов, - представился он. – А вы Гриша. Мы вас ждём.
Григорий снял шапку, полушубок и шагнул в комнату.
Комната поразила его. Такой комнаты он никогда не видел. От пола до потолка стены были заставлены полками с книгами. В углу комнаты, прижавшись к полкам, стоял письменный стол. У другой стены – платяной шкаф. Рядом стоял диван, на котором сидели три женщины, мать Лены и две её бабушки. Игорь Константинович представил их Григорию по старшинству:
- Алина Георгиевна Гордеева – двоюродная бабушка Лены. Юлия Георгиевна Гордеева – бабушка Лены. Антонина Андреевна – мать Лены.
Григорий поцеловал руку каждой женщины, чем сразу же расположил их к себе. Из кухни явилась Лена в цветном фартуке и приветственно помахала гостю рукой. Посреди комнаты был накрыт стол, вокруг которого стояли стулья. Только в доме Марины Игоревны Григорий видел красивый столовый фарфор и хрустальные рюмки. На столе стоял сервиз, явно старый, видавший виды, белый с синим рисунком. Он сразу приковал внимание Григория.
- Какой красивый! – похвалил он. – Наверное, старый?
Старушки заулыбались.
- Очень старый, - сказала одна из них. – Его моя мама привезла из Германии. Это Мейсон.
Григорий не понял, что значит «Мейсон», но одобрительно кивнул головой. Надо спросить у Лены, подумал он, что это значит. Сколько же я всего ещё не знаю!
Возле каждого прибора лежали серебряные вилки, ножи и ложки, и полотняные белые салфетки, продетые в серебряные кольца.
- Это общая комната, для праздников, а в будни она моя, сказала Лена. Есть ещё спальня родителей и комната бабушек. Обстановка спартанская, впрочем, как и у тебя в доме. Только необходимые предметы: диван, чтобы спать, письменный стол, чтобы работать. Шкаф для одежды. И книги, разумеется.
- Ничего себе, спартанская! – сказал Григорий. – У меня в доме нет фарфора и серебра.
- Это бабушкино дореволюционное наследство, - пояснила Лена. – Остатки былой роскоши. Антиквариат. А в остальном – ничего лишнего. Главная ценность – книги. И ещё живопись. Папа пишет картины. Они в родительской спальне висят. Там есть два полотна не папиного производства. Они достойны музея. Потом покажу, если папа позволит.
- Мне всё нравится, В целом это мой стиль.
- Я знала, что тебе понравится. Садись за стол.
Григория посадили между двумя старушками, и он принялся ухаживать за ними. Лена ушла на кухню и через минуту вернулась, неся громадное блюдо с дымящимися пельменями. Хозяин разлил по рюмкам холодную водку и провозгласил тост:
- Выпьем за то, мои дорогие, чтобы и на нашей улице случился праздник!
- А четырнадцатого числа, - громко проговорила одна из старушек, - день рождения Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны.
Григорий вопросительно взглянул на Лену, сидевшую напротив.
- Матушка Императора Николая Второго, - пояснила Лена, улыбаясь.
- За это мы выпьем отдельно, - пообещал хозяин дома.
Григорию на миг показалось, что он перенёсся в девятнадцатый век, и не было никакой революции. Но это была иллюзия, потому что старушка справа (он ещё не мог усвоить, которая из двоих родная бабушка Лены) задала ему вопрос:
- А как вы, молодой человек, относитесь к их космическим достижениям? Вот уже и до Марса и Венеры добрались.
- Как отношусь? – повторил вопрос Григорий. – Если мне не изменяет память, то в прошлом году на Венеру отправили «Венеру-7» и этот аппарат впервые сел на поверхность планеты. Значит, шесть венер запустили впустую. Они сгорели на подлёте, насколько я понимаю. И это сгорели бешеные деньги. Может быть, мы от «Венеры-7» и узнали что-то новое об этой планете, и прок от этого есть науке астрономии, но, по моему глубокому убеждению, прежде, чем выбрасывать деньги на ветер в угоду астрономии, не лучше ли было бы как можно комфортней устроить жизнь людей на Земле? Прежде всего, построить удобные просторные дома, а не хрущёвские курятники. Я, когда говорят о таких космических достижениях в кавычках, вспоминаю одно место из произведения Чехова «Путешествие на Сахалин». Оно мне настолько понравилось, что я его запомнил. Это цитата по поводу строительства туннеля: «Рыли его, не посоветовавшись с инженером, без затей, и в результате вышло темно, криво и грязно. Сооружение это стоило очень дорого, но оно оказалось ненужным. На этом туннеле превосходно сказалась склонность русского человека тратить последние средства на всякого рода выкрутасы, когда не удовлетворены самые насущные потребности». Вот мы гоним в космос спутники, «Союзы», аппараты на Венеру, которые гибнут, а с насущными проблемами у нас как было плохо, так и остаётся.
Старушки зааплодировали.
Григорий покраснел, смутился и умолк. Все заметили его смущение и, чтобы ободрить его, перевели разговор на другую тему. Между тем, Григорий исподволь изучал лица родителей Лены. Мать её, изящная шатенка, была удивительно красива. Её большие тёмные глаза под дугами высоких бровей, глядели строго, почти сурово. Григорий восхитился её высоким лбом, прямым греческим носиком и полными чувственными губами. У матери Лены был безупречный овал лица и профиль, а под строгим синим платьем угадывались плечи классической формы.
Отец Лены был красив мужественной красотой. Его импозантная внешность, синие глаза, правильные черты лица, седая грива волос, военная осанка и приятный баритон, вероятно, нравились женщинам.
Лена чертами лица была скорее похожа на отца, чем на мать. От матери ей достались тёмно серые глаза и полные чувственные губы.
Обе старушки, одетые по-старинному в юбках до полу и с высоко поднятыми надо лбом – волной - седыми волосами, производили впечатление давно минувшей старины. Такие причёски Григорий видел на фотографиях начала двадцатого века.
Старушка слева, видя, что Григорий справился со смущением, тоже задала ему вопрос:
- Это правда, что вы жили в Египте?
- Правда, - отвечал Григорий.
- И видели пирамиды?
- Видел.
- И мумии видели в музеях?
- И мумии видел.
Старушка вздохнула.
- Счастливец! А я в Египте не была. Только в Греции Франции и в Италии. До революции, естественно. Всегда хотела увидеть пирамиды. Теперь ведь за границу простых граждан не выпускают. Только партийных. А как вас выпустили? Вы – член их партии?
- Нет, я не член их партии, - улыбнулся Григорий. – Я был тогда студентом, и выпустили меня в страну, взявшую на тот момент курс на социализм.
- Кажется, их социализму пришёл конец после смерти Насера, - сказал Игорь Константинович. – Или я не прав? – обратился он к Григорию.
- Вы правы. Они поменяли дружбу с нами на дружбу с американцами. Египтяне считают, что американцы дадут больше денег.
- И после того, как американцы им дадут больше денег, они начнут новую войну с Израилем, - подхватил Игорь Константинович. – А нашу армию попросят выйти вон.
- Вполне вероятно.
- Вы считаете правильным, что евреям дали возможность создать своё государство? – обратилась к Григорию старушка слева.
Лена видела, как сдвинулись брови Григория. Всякое напоминание об Израиле болью отзывалось в его сердце. Израиль теперь был напоминанием о пропавшем Жене, о его родителях, и об убитом Григорием человеке.
- Да, - ответил он старушке, - считаю правильным. Каждый народ вправе иметь своё государство.
Старушка хотела продолжить занимавшую её тему и открыла рот для нового вопроса, но Лена перехватила инициативу:
- А Гришу в Египте укусил скорпион!
Старушки заохали и заахали и стали расспрашивать его о скорпионах, о том, как он перенёс укус, затем разговор перешёл на животный мир Египта.
Григорий заметил, что мать Лены Антонина Андреевна всё время молчала и изредка взглядывала на него. Изучающий взгляд её тёмных глаз тревожил Григория. Этот взгляд словно спрашивал его: что ты за человек?
После чая с черёмуховым тортом, испечённым Леной, со стола была убрана посуда, и Игорь Константинович предложил обществу поиграть в лото. Все с радостью согласились. Григорий никогда не играл в лото. В доме, где он рос, не было никаких игр. Игры считались Егором Григорьевичем занятием глупым и бесполезным. Позже Григорий сам научился играть в шахматы. Это была единственная игра, в которой он что-то понимал. Григорий признался, что никогда не играл в лото. Старушки объяснили ему, как надо играть, и он с удовольствием втянулся в игру.
Наступил вечер, и Григорий откланялся. Лена захотела прогуляться перед сном.
- Ну, как тебе мои родственнички? – спросила она.
- Все очень милые, - отвечал Григорий. – Но, по-моему, я не понравился твоей маме. Она молчала весь вечер.
- Да, - согласилась Лена. - Мама у меня с характером. Ей надо дать привыкнуть к новому человеку. Но уж если он тебя полюбит, то навсегда.
- Что я должен сделать, чтобы она меня полюбила?
- Не обижать её доченьку, то есть меня, - засмеялась Лена. – Мама видит в каждом молодом человеке, который приходит в наш дом, потенциального жениха и прикидывает, стоит ли ему доверять.
- Жених! - засмеялся Григорий. – Слово смешное. Похоже на слово – петух! Много важности и напыщенности в слове. Так и вижу разноцветный хвост дугой. А много в ваш дом является молодых людей?
- Ну, в студенческие годы однокурсники заскакивали. Сейчас коллеги заглядывают.
- И много в твоей школе коллег мужчин?
- Нет, не много, но почти все за мной ухаживают.
- И кто-нибудь тебе нравится?
Григорий старался, чтобы голос его звучал естественно, без ноток досады или ревности. Он и впрямь почувствовал уколы ревности в сердце. Это было неприятно.
Лена ответила беззаботно:
- Нет, никто особенно не нравится. Они славные коллеги и товарищи, но всё это не то. И мама тоже их всех забраковала.
- Жениха тебе выбирает мама?
Лена засмеялась.
- Нет, конечно. Но я доверяю её чутью. Был у меня один настойчивый поклонник. Приходил с цветами, шоколадами, и прочей чепухой. Биолог, между прочим. С приятной внешностью. Но руки у него всегда были холодные, и это не нравилось моей маме. Она возьми, да и раскрути его на разговор. Выяснила, что мужику под сорок, хотя выглядит он моложаво. Живёт с мамой. И с жабами.
- С кем? – переспросил Григорий, думая, что он ослышался.
- Да, с жабами, - подтвердила Лена. – У него дома террариум, а в террариуме штук десять этих тварей. Мама говорит: сходи к нему домой на чай, проверь, может, врёт. Я пришла на чай. Его мамаша – поперёк шире, рот от уха до уха и губ почти нет. Ну, внешность может быть обманчива. Думаю, может, она сама доброта. В комнате её сына – кушетка и террариум на десять душ. И все серые, пупырчатые и похожи на его мамашу. И греются под лампой. Я ничего не имею против жаб. Бог их зачем-то создал. Богу виднее. Но пусть живут в природе, как положено. А хозяин в руки их берёт и даже их целует. Представляешь, холодных скользких жаб – в руки и целовать! Мне предложил подержать. Я руки за спину заложила и говорю ему, чтобы близко ко мне не подходил со своими жабами. Мамаша его тут же переваливается и хихикает, мол, не бойтесь, деточка, они не кусаются. Я возьми, да ответь: я кусаюсь! Чай пить в их доме отказалась. Домой пришла, маме рассказываю. А мама говорит: больше к нему в гости не ходи. Он холодный. Внутри он сам жаба. Больше я с ним не встречалась. Он обиделся. Мимо по коридору идёт, глаза отводит.
- Мама была права, - задумчиво подтвердил Григорий. – Любить рептилий да лягушек – дело подозрительное. А кто ещё за тобой ухаживал?
- Физик. Большой такой добродушный вдовец с длинными усами. Всё в кино приглашал. Один раз пошла с ним в кино. Так он, как свет погасили в зале, ручищу мне на колено – хоп! А я ему по морде усатой – хлоп! И ушла.
- А ещё! – смеялся Григорий.
- Ещё физрук. Молодой, симпатичный, фигуристый. Пригласил к себе на блины со сметаной. Я ему говорю: приду, если пообещаешь не приставать. Пообещал. Я пришла. На столе чай душистый, блины со сметаной. Физрук мне говорит: мол, ты ешь, пей, а по телевизору сейчас матч показывать будут. Ты поешь, и приходи ко мне на диван, вместе смотреть будем. Гриша, где я и где футбол! Я два блина съела и ушла. Физрук в это время сидел перед телевизором, орал и кулаками в воздухе потрясал и даже не заметил, что я ухожу. Кстати, я ему записку на столе оставила: блины вкусные, терпеть не могу футбол и его фанатов, спасибо, пока!
Григорий стонал от смеха.
- Ленка, ты так никогда замуж не выйдешь.
- Вот, и мама так говорит. Я когда ей про ухажёров рассказываю, она их бракует. Говорит, что лучше быть одной, чем выходить за кого попало. Говорит, не выходи замуж за жабу, за усы и за футбол.
- А за меня ты бы вышла? – неожиданно выпалил Григорий. Он сам не ожидал, что брякнет такое. Кошка-богиня Бастет, сидящая в нагрудном кармане рубашки, провела мягкой лапкой по его груди, и сердце его бешено забилось в ожидании ответа.
Лена подняла на него серьёзные серые глаза:
- Я бы вышла, но ты ведь женат.
- Я женат фиктивно и подал заявление о разводе. Когда я буду разведён, я сделаю тебе предложение руки и сердца. Жаб у меня нет. И я равнодушен к футболу. Правда, блины я не умею печь.
- Хорошо, - сказала Лена и рассмеялась. – Я рассмотрю твоё предложение на семейном совете. А блины я сама напеку.
- На лыжах побегаем? – перевёл разговор Григорий на другие рельсы.
- Только за плотиной. На электричке я больше никуда не поеду.
- Вот и прекрасно! За плотиной есть прекрасная лыжня.
- Отлично. А начёт предложения руки и сердца ты пошутил?
- Нет! Я не пошутил. Я очень хочу, чтобы ты стала моей женой. Лучше тебя нет никого.
- Ладно, засылай сватов.
Лена всё ещё относилась к его предложению, как к шутке.
Григорий снял меховые перчатки, сунул их в карман и взял её руки и слегка сжал:
- Я не шучу, Лена. Это не предмет для шуток.
- Какие у тебя горячие руки, - удивилась Лена. - Она прожигают через мои перчатки. Гриша, я давно люблю тебя и буду рада стать твоей женой.
Григорий притянул её к себе и прижал к груди. Потом поднял её, как ребенка на руки, и крикнул на всю улицу:
- Я счастлив! Я люблю тебя!
Прохожие оглядывались на них и улыбались.
- Поставь меня на место! – смеясь, приказала Лена.
Он осторожно поставил её на заснеженный тротуар.
- Холодно! – сказала Лена. – Разбегаемся.
Григорий наклонился и поцеловал её в губы.
Глава 24
На третьей неделе каждого месяца случались заседания кафедр, на которых заслушивались отчёты, составлялись планы и обсуждались текущие вопросы обучения студентов. Эти «текущие вопросы» представлялись воображению Григория никогда не пересыхающей рекой. На заседаниях своей кафедры он отчаянно скучал и считал эти часы, проведённые в кругу озабоченных проблемами учебного процесса коллег, бессмысленно утраченными для настоящей работы. Уж лучше было колоть дрова или таскать уголь в дом для печки, или покрасить старый заплот. А ещё лучше было бы потратить эти часы на чтение хорошего романа или повести.
Со времени начала своей работы в институте, Григорий испытал ряд разочарований. Это относилось не только к бездарной потере времени, проведённого на различных собраниях и заседаниях, приуроченных к определённым политическим датам, и менее значительным институтским событиям, но также к взаимоотношениям с коллегами.
Пока Григорий был студентом младших курсов, он с величайшим уважением относился к преподавателям института. Они были обладателями знаний. Они делились этими знаниями с теми, кто знаниями не обладал. Преподаватели казались ему небожителями. Он с трудом мог представить их в кругу семьи. Он удивлялся, когда видел их обедающими в институтской столовой. Они, как самые обыкновенные люди, ели щи и гороховые супы, котлеты с картофельным пюре, пили компот. Он смеялся над своим удивлением. Преподаватели были богами, но нуждались в земной пище, как всякие другие люди. Боги питаются нектаром, а тут прозаические котлеты!
Представить, преподавателей в домашней обстановке Григорий и вовсе не мог. Григорий полагал, что преподаватели это люди особого сорта, особой выделки, не такие, как все. Конечно, они были не боги, но, несомненно, людьми высшего типа. С его точки зрения, они обладали высшими нравственными качествами и незаурядным интеллектом. Они были знающие.
Однако когда Григорий перестал быть студентом и стал коллегой вчерашних своих преподавателей, иллюзии быстро рассеялись и Григорий увидел их такими, какими они были на самом деле.
Оказалось, что в перерывах между занятиями они с увлечением сплетничают об отсутствующих коллегах и о студентах. Это поразило Григория. Он, молча, слушал, но внутри его закипал протест. Сплетничать друг о друге казалось ему делом неблагородным. Он не посмел сделать замечание старшим по возрасту и по чину коллегам, полагая, что его не поймут, и что он навлечёт на себя их неудовольствие. Безобидные сплетни он терпел, сколько мог, а когда начинались злокачественные сплетни, он вставал и покидал кафедру, проводя остаток перемены у окна в коридоре.
Он старался найти оправдание сплетницам. Бабью, по-видимому, свойственно сплетничать! Но среди «бабья» были мужчины и они с не меньшим увлечением сплетничали.
Но это было не всё.
«Богини» не только сплетничали. Они вели также обыкновенные разговоры, и Григорий поражался густо-бытовой тематике этих разговоров: что ели на завтрак, как готовить это блюдо, какое платье хочется купить, какие зимние сапожки «выбросили» вчера в Универмаге, каким средством лучше мыть посуду, каким порошком не следует стирать шерстяные вещи, и.т.д. Это ещё можно было потерпеть. Но особенно Григорий ненавидел две темы: лечение зубов и дети.
Некоторые коллеги с упоением и в подробностях рассказывали, какие зубы у них болят, и как они их лечат у стоматолога. Григорию в таких случаях хотелось сказать, что неприлично, когда у вас болят зубы. Это значит, что вы довели свои зубы до состояния гниения, поэтому они болят, и рассказывать о том, что у вас гниют зубы – унизительно. Григорию становилось противно до тошноты, и он поспешно выходил в коридор, чтобы не слышать подробности.
Тема детей возмущала его не меньше, хотя и по другим причинам. Каждая наседка расхваливала своё чадо, приписывая ему необыкновенные умственные способности или небесную красоту. Каждая клуша хвастала своими цыплятами, как будто это не был обычные дети, а непременно вундеркинды. Некоторые квочки называли своих отпрысков «принц» или «принцесса». В таких случаях Григория так и подмывало спросить, уж не является ли в таком случае сия родительница королевой?
Григорий сделал попытку переключить их обыденные разговоры в интеллектуальное русло и спросил, кто из них читал замечательный роман Германа Мелвилла «Моби Дик или Белый Кит»? Одна из них ответила, что не интересуется китами, тем более, белыми. Ей ближе собаки и коты. Но этот роман не зоологический, а философский, возразил Григорий. Философией я тоже не интересуюсь, отвечала дама сквозь зубы. Остальные дамы переглянулись и пожали плечами. Григорий не отступал и спросил, кто из них прочёл роман Франца Кафки «Процесс»? Дамы снова переглянулись, и одна из них спросила: это из запрещённых авторов что ли? Григорий отбился, сказав, что «Процесс» и рассказы Кафки изданы в Москве в 1965 году. Прочитаем, пообещала дама и вернулась к интересующей её теме: что вчера «выбросили» в Универмаге.
Григорий разозлился, и хотел было спросить, читали ли они, по крайней мере, «Каштанку», но вовремя прикусил язык. Ни к чему было наживать в коллегах врагов. И всё-таки он их нажил. Однажды он вклинился в разговор, спросив, кто из присутствующих дам читал произведения Сэмюэля Лангхорна Клеменса?
- Я читала, - отвечала Петрова Людмила Сергеевна.
- А какое произведение вас более всего впечатлило? – поинтересовался Григорий.
Людмила Сергеевна наморщила лоб:
- «Николас Никльби», так, кажется, роман называется.
Раздался звонок на занятия. Сибирцев догнал доцента Петрову в коридоре и попросил минуту для разговора.
- Людмила Сергеевна, вы меня простите, но Сэмюэль Лангхорн Клеменс это американский писатель, известный нам под псевдонимом Марк Твен, а роман «Николас Никльби» написал английский писатель Чарльз Диккенс.
Лицо доцента Петровой покрылось красно-бурыми пятнами, так что Сибирцев испугался, что её хватит удар.
- Это мне урок на всю жизнь, - медленно сказала она. – Спасибо, что не при всех!
Она кивнула и ушла, а Сибирцев стоял, смущённый своим поступком и подавленный.
«Зачем я это сделал? – думал он. – Зачем я лезу к ним со своими дурацкими вопросами? Зачем я ставлю их в неловкое положение? Какая мне от этого корысть? Какое мне дело до их кругозора? Я что, мщу им за узость их кругозора? Как нехорошо! Ей было, должно быть стыдно. Но ведь и мне стыдно! И исправить это я не могу. Ох, дурак! Это и мне урок!»
Он смирился и больше не вмешивался в разговоры коллег, предпочитая читать что-нибудь в свободные минуты на переменах. Он рассказал об этих опытах и о своём чувстве стыда Лене.
- У нас точно так же, - отвечала она. – Но учителей трудно обвинить в том, что они мало читают. Их так загружают на работе, что им вздохнуть некогда. А дома они должны готовиться к следующему дню. Да ещё работа по дому отнимает много времени. И семья!
- Но ты-то успеваешь читать, - возразил Григорий.
- Успеваю за счёт сна, и ещё потому, что у меня нет семьи, а дома меня не загружают домашними делами.
- Может, и у наших институтских дам тоже нет времени на чтение?
- Вполне возможно. Так что строго их не суди.
- Да не сужу я, а удивляюсь. Неужели среди всех забот нельзя выкроить полчаса на хорошую литературу?
- Гриша, всё очень индивидуально.
- Наверное, - согласился он.
Кончилось это тем, что Григорий перестал идеализировать этот слой общества. Он пришёл к выводу, что преподаватели не есть высшие существа, а есть обыкновенные люди со своими достоинствами, недостатками и слабостями. Ничего страшного в этом не было. Но было чего-то жаль.
Вскоре после того, как Григорий подал заявление на развод, он с изумлением прочёл в коридоре объявление возле деканата, что члены профсоюза факультета английского языка приглашаются на собрание, посвящённое персональному делу преподавателя Сибирцева Григория Егоровича. Григорий даже дар речи потерял, разглядывая это кустарное изделие факультетского художника. Григорий сдёрнул со стены это объявление и отправился в профком.
Председатель профкома Валентина Николаевна Мухина коротконогая, приземистая женщина лет сорока встретила его сухо.
- День добрый! Что это за персональное дело? – спросил Григорий. – Почему меня не предупредили, не спросили, и вывесили на всеобщее обозрение это вот? – положил он на стол перед Мухиной снятое со стены объявление.
Мухина, молча, смотрела на объявление. От наглости Сибирцева она на некоторое время тоже потеряла дар речи. Наконец, она взвизгнула:
- Какое вы имели право снять объявление со стены?
Григорий рассвирепел:
- Какое вы имели право вывешивать подобное объявление на всеобщее обозрение, где его не только преподаватели, но и студенты читают. Вы тут упомянули мою фамилию и упомянули о каком-то персональном деле! Что это за персональное дело?
- Придёте на собрание, узнаете! – парировала Мухина. – Вести себя нужно прилично!
Григорий, молча, стоял перед столом Мухиной, заваленном бумагами и папками, поверх которых красовалось объявление о его персональном деле. Юноша прожигал председателя факультетского профсоюза гневным взором. Затем он повернулся и вышел, так хлопнув дверью, что с потолка на голову Мухиной посыпалась извёстка.
- Хулиган! – крикнула ему вслед Мухина, стряхивая извёстку с причёски.
Григорий был в ярости. Он понял, что его персональное дело было связано с его заявлением о разводе. Попытка Мухиной влезть в его личную жизнь и сделать её достоянием общественности возмущала его. Он догадывался, с чьей подачи Мухина возбудила его персональное дело. Конечно, с подачи Елизаветы Петровны. Но зачем это нужно Елизавете Петровне, Григорий не догадывался.
Валентина Николаевна Мухина была возмущена возмущением Сибирцева. Как он посмел! Мало того, что снял объявление со стены, так ещё и явился с претензиями и дверью бухнул, и всю причёску испортил.
Мухина привыкла, что в её кабинет люди входили с заискивающими улыбками, вели себя иной раз льстиво и подобострастно, если им что-нибудь было нужно от председателя профкома. А нужно было всем и постоянно. А тут является юнец, только вчера вылупившийся из яйца, и ведёт себя вызывающе и нагло. Этого Мухина спустить ему не могла. Она открыла в памяти копилочку и положила в неё возмутительное поведение Сибирцева, Она решила на собрании и это ему припомнить. Мухина была чрезвычайно чувствительна к проявлению неуважения к её должности (она не разделала себя и свою должность) и была чрезвычайно злопамятна. А пока, она вызвала секретаршу и велела ей прикрепить объявление на прежнее место, что секретарша исполнила без вопросов. Кроме того, Мухина положила в копилочку своё намерение как можно дольше не давать хода заявлению Сибирцева на квартиру, которое он подал, как только оформился на работу. Хрен ты получишь, думала Мухина. А если и получишь, то к выходу на пенсию.
Мухина считала себя человеком выдающимся, потому что именно её и никого другого избрали на должность председателя профкома факультета, хотя в глубине души она считала, что она достойна большего - должности освобождённого председателя профкома института. Этой должности она решила добиться, во что бы то ни стало. Мухиной не приходило в голову, что она была избрана на должность председателя профкома именно потому, что роль простого преподавателя, которую она занимала до этого, подходила ей менее всего. Студенты младших курсов жаловались декану на устные и письменные ошибки в английском языке, которые допускала бывшая троечница Валентина Николаевна. Никто не знал и не помнил, как она попала в преподаватели, чья волосатая рука на телефоне её подсадила.
Регулярные жалобы студентов возымели своё действие, и Мухиной грозило увольнение за профнепригодность, но сердобольная Елизавета Петровна предложила руководству института кандидатуру Валентины Николаевны на освободившийся пост председателя профкома факультета с правом вести четверть ставки на кафедре грамматики английского языка. Четверть ставки предложили вести вместо Мухиной аспирантке Елизаветы Петровны в качестве практики, но зарплату при этом получала Мухина.
Валентина Николаевна, получив должность, купила себе новое платье и новый костюм, чтобы выглядеть импозантно. Платье было зелёное, а костюм красный. Недоброжелатели со злыми языками, а недоброжелателей у неё было более половины факультета, называли Мухину в зелёном платье – зелёной крокодилой, а в красном костюме – пожарной машиной.
Мухина не забыла заботу своей благодетельницы, а благодетельница пользовалась мелкими услугами Мухиной. Но подкатило время крупной услуги. И Мухина с радостью согласилась устроить аутодафе зятю своей благодетельницы по её просьбе.
Мухина обожала вести собрания, на которых разбирались персональные дела сотрудников института. На таких собраниях она чувствовала себя, как рыба в воде, как птица в полёте. Вот, где она могла показать коллективу свою власть! Это вам не путёвки в дом отдыха распределять, не в очередь на квартиру ставить, не материальную помощь выписывать. В этих делать Мухина тоже могла проявить свою власть, но это была власть кабинетная, бумажная, тихая, скрытая, к тому же, зависимая от воли и власти вышестоящих инстанций, например, от воли и власти институтского профкома. А при рассмотрении персональных дел, Мухина была на виду, была в центре внимания и ласточкой реяла то одним боком, то другим над персоной, чьё дело рассматривалось в данный момент. Могла и крылом по лицу задеть, и не один раз.
Это было упоительное чувство! Мухина могла допрашивать провинившегося (с её точки зрения) человека, могла безнаказанно вникать в семейные тайны, копаться в грязном белье, вытаскивать наружу на всеобщее обозрение разнообразные факты из частной жизни и трясти ими перед зрителями (слушателями). Мухина выступала в роли прокурора и судьи одновременно и не позволяла адвокатам из публики взять слово в защиту обвиняемого. Когда Мухина оглашала приговор, который, как правило, имел рекомендательный характер, ибо всё-таки это не был суд, она испытывала сожаление, что процесс закончился. Только одно поддерживало её вдохновение: скоро будет ещё одно персональное дело, и ещё одно, и ещё …
Публика, то есть коллектив, вынуждена была присутствовать на этих судилищах. Это вменялось в обязанность членов профсоюзов. Нельзя было отговориться и не присутствовать. Мухина требовала вести протокол заседания и вносила в него всех, кто отсутствовал. Отсутствующих без весомой причины она могла потом наказать: отказать в путевке на курорт, отказать в путевке детям в пионерлагерь, отказать во всём, на что распространялась её распределительная на блага власть. Оправданием отсутствующего лица могла быть только болезнь (со справкой от врача) или смерть (тоже со справкой).
Одни сотрудники, члены профсоюза приходили со скрытым неудовольствием, но деваться было некуда, и показывать неудовольствие было опасно для здоровья. Таких недовольных людей было мало.
Другие сотрудники приходили не только из чувства долга, но и из любопытства. Для них эти заседания были развлечением, спектаклем, на котором можно было посмеяться, разгневаться, тайно посочувствовать, и поглядеть не в замочную скважину, а в открытую дверь на чужую частную жизнь. Это развлечение доставляло двойное удовольствие, с одной стороны, удовлетворённого любопытства, с другой стороны, удовлетворённого самолюбия: это не меня песочат!
Этих, развлекающихся и любопытных людей, было большинство.
Глава 25
Мухина вошла в аудиторию, где собрались члены профкома английского факультета. Большая аудитория была полна.
Мухина в красном костюме удовлетворённо окинула присутствующих хозяйским взглядом. Это был её звёздный час! Красный костюм она надела не случайно. Мухина знала, что красный цвет привлекает внимание толпы.
Не садясь за стол, она потребовала, чтобы выбрали протоколиста, точнее, протоколистку – лаборантку кафедры лексикологии английского языка Евстолию Евграфовну Старообрядцеву. Её избрали единогласно. Её всегда на всех собраниях избирали единогласно.
Старообрядцева была в предпенсионном возрасте и прославилась педантичностью, точностью и аккуратностью. С точки зрения многих сотрудников института она была редкостная зануда.
Протоколистка Старообрядцева вышла к столу, устроилась с торца взяла бумагу и ручку, и приготовилась писать. Мухина постучала карандашом по графину с водопроводной водой, устанавливая тишину.
- Товарищи, сегодня мы собрались, чтобы обсудить персональное дело преподавателя кафедры английской филологии Сибирцева Григория Егоровича. Григорий Егорович, выйдете сюда, пожалуйста!
Мухина подошла к стулу, стоявшему справа от стола, и постучала карандашом по его сидению, приглашая Сибирцева выйти и сесть лицом к аудитории. Григорий сидел в первом ряду с краю рядом с дверью и, услышав, что Мухина приглашает его пересесть, пробасил со своего места:
- Мне и здесь хорошо. Продолжайте!
В зале хихикнули.
Лицо Мухиной пошло красными пятнами в тон цвету её костюма. Она выдержала паузу. Григорий насмешливо смотрел на неё и не пошевелился.
Поняв, что Сибирцев не пересядет лицом к аудитории, Мухина была вынуждена продолжить:
- Товарищи, Григорий Егорович, как вы все знаете, наш молодой и талантливый преподаватель, однако у него не всё в порядке в личном плане. Григорий Егорович намерен разрушить ячейку социалистического общества - семью. Семья – это самая малая, но важная первичная ячейка социалистического общества, в которой люди связаны между собой узами любви.
- Ближе к делу, - подал реплику Григорий. - Время дорого. Не надо читать лекцию о семье.
Мухина задохнулась от неожиданности и негодования. Этот мальчишка, который по возрасту ей в сыновья годится, осмелился указывать ей, как вести заседание. Мухина начала взывать к коллективу в надежде, что её поддержат и урезонят наглеца:
- Вы видите! вы слышите! Вот она, современная молодёжь! Не смейте меня перебивать! Как вы смеете меня перебивать!
- Вы не цените наше социалистическое время, - насмешливо парировал Григорий, - а оно нам дорого.
У зрителей заблестели глаза. Все оживились. Кто-то снова хихикнул. Назревал скандальчик.
Мухина снова покрылась красными пятнами. Ей очень хотелось обругать Сибирцева, но она овладела собой:
- Товарищи, дело в том, что товарищ Сибирцев собрался разводиться со своей женой, то есть, намерен разрушить первичную ячейку нашего социалистического общества, что совершенно недопустимо.
- Допустимо! – отозвался Сибирцев. – Есть специальная статья в Гражданском кодексе РСФСР.
- Товарищ Сибирцев, ведите себя прилично. Не перебивайте меня и не указывайте мне, как вести заседание.
- Я веду себя прилично и не указываю вам, выходить вам замуж или нет, разводиться или нет, иметь вам детей или не иметь. Это ваш выбор. Почему мне-то вы указываете?
Григорий нечаянно ударил Мухину по больному месту. Она не была замужем, и у неё не было детей.
- Товарищ Сибирцев, предупреждаю вас в последний раз! - крикнула Мухина.
- А то, что? – иронически поинтересовался Григорий. – В угол меня поставите? Обеда лишите? Ремнём выпорете?
Зал засмеялся.
Мухина попыталась взять потерянную инициативу в свои руки:
- Товарищ Сибирцев, встаньте и расскажите товарищам, почему вы подали заявление о разводе?
Григорий помедлил, затем встал и сказал, обращаясь к залу:
- Коллеги, я подал заявление о разводе, потому что я хочу развестись с женой. У меня всё!
Он сел. В зале снова засмеялись. Мухина нервничала. Не такого результата она добивалась. Она привыкла, что перед ней, точнее, перед её должностью, заискивают, а этот высокий, красивый юноша не только не заискивал, он её совершенно не боялся. Более того, она чувствовала, что он над ней насмехается.
Но Мухина продолжала гнуть свою линию:
- Расскажите, товарищ Сибирцев, будьте любезны, почему вы хотите развестись с женой?
Григорий снова встал:
- А вам, уважаемая товарищ Мухина, зачем это знать? Это моё личное дело. Моё дело и моей жены. Брак это не пожизненное заключение. Советское законодательство не воспрещает разводиться. Или вы против советского законодательства?
Зал загудел. Кто-то зааплодировал. Мухина вспотела.
- Мы сами без помощи профкома во всём разберёмся. – продолжал Григорий. - По-моему, вы превышаете свои полномочия. Дело профкома собирать взносы, распределять путевки и ставить людей в очередь на квартиру.
Зал снова загудел. Теперь аплодисменты раздались в разных концах зала.
- Прекратите балаган! – закричала Мухина. – Как вы смеете!
Григорий повернулся к ней:
- Нет, товарищ Мухина! Это вы устраиваете балаган! Как вы смеете выставлять на всеобщее обозрение мою личную жизнь! Это вы хотите вытащить из моего чулана корзину с грязным бельём, рассмотреть мои трусы, определить степень их загрязнённости и постирать их на людях. Я вам не доставлю такого удовольствия. Стирайте свои собственные трусы, но дома. Вы никогда не узнаете, почему я хочу развестись. И моя жена вам не расскажет. И тёща не расскажет тоже. И тёщин кот не расскажет, даже под пытками колбасой.
В зале захохотали.
Мухина была в полном замешательстве. За двадцать лет её пребывания на ответственном посту никто не осмеливался так разговаривать с ней, да ещё при полном зале свидетелей.
- Есть ещё вопросы? Вопросов нет, и не может быть! Я хочу откланяться, - продолжал Григорий. – Мне тут делать нечего. Честь имею!
Он по-военному щелкнул каблуками, слегка поклонился и вышел.
- Вот это, мужик! – воскликнул, вставая, профессор Спиридонов. _ Молодец! Мне тут тоже делать нечего. Концерт окончен!
И ушёл, помахивая портфелем. Профессору Спиридонову ничего не было нужно от профкома. Квартира у него была, а в путёвках он не нуждался, потому что у него была дача в Листвянке.
Остальные в профкоме нуждались и не спешили покидать зал. Все с любопытством смотрели на Мухину.
Мухина из последних сил сдерживала слёзы. Она выдернула протокол из рук Спиридоновой и вышла из зала, высоко неся голову, пытаясь сохранять достоинство. Мальчишка! Наглец! Сопляк! Негодяй! В коридоре она не выдержала. Слёзы хлынули потоком, и Мухина помчалась в ректорат, где её ожидала с результатами Елизавета Петровна.
Елизавета Петровна перед заседанием дала Мухиной инструкции. По её плану, надо было непременно устыдить Сибирцева, надавить на него при помощи коллектива, и заставить его отказаться от своего намерения. Елизавете Петровне всё ещё казалось, что фиктивный брак дочери с Сибирцевым можно превратить в настоящий брак. Елизавета Петровна чувствовала себя не в своей тарелке, потому что она привыкла управлять событиями и поступками людей, а вот в собственной семье это плохо получалось. Желая превратить фиктивный брак дочери в настоящий брак, Елизавета Петровна дала дочери инструкции, как возбудить в Сибирцеве ревность, согласившись пойти в ресторан с Пегасовым и принять его ухаживания. Ей казалось, что Сибирцев, увидев, что Анна приняла ухаживания Пегасова, возмутится, приревнует, может, и поколотит Пегасова, и приведёт Анну домой.
«Есть же у него чувство собственности, - думала Елизавета Петровна. - Как можно упустить такую девушку, как моя дочь!»
Но Елизавета Петровна плохо знала свою дочь. И совсем не знала коварного Пегасова. Результат оказался неожиданным. Анна, вернувшись из ресторана, рассказала матери, что Пегасов был очень мил и щедр. А Григорий, вместо того, чтобы возревновать Анну к Пегасову, объявил, что разводится с ней. «Может, это такой протест и форма ревности? - думала Елизавета Петровна. - Может, стоит немного нажать на Сибирцева всем коллективом, и он передумает разводиться. И даже будет рад, что ему помешали».
Елизавета Петровна хотела всё исправить через профком. Она дала Мухиной инструкции, как вынудить Сибирцева отложить решение о разводе, и заставить его забрать заявление из ЗАГСа.
Сильно беспокоило Елизавету Петровну поведение дочери, которую заявление о разводе совершенно не взволновало. Мать пыталась вызвать дочь на откровенный разговор.
- Неужели тебе всё равно, что Сибирцев с тобой разведётся?
Анна пожала плечами:
- А почему мне должно быть не всё равно? Ведь он мне не муж по-настоящему.
- А почему, позволь спросить, ты не захотела сделать из него мужа по-настоящему? Почему ты не соблазнила его? Ведь он мужчина видный. Где ты найдёшь ещё такого?
- Мама, я узнавала, он из плохой семьи, бедной и неблагополучной.
- А ты, надо полагать, из семьи богатой и благополучной? – съязвила мать.
Анна вспыхнула.
- Если ты имеешь в виду, что у нас неполная семья, то не я в этом виновата. Да, мы не богаты, но вполне состоятельны, а там, мне рассказывали, жуткая бедность и родственников куча.
- А ты не забыла, что за границей он хорошо заработал?
- Ну, и что? Из чего видно, что он хорошо заработал? Он, видимо, жмот и скупердяй. Мне скупой муж не нужен. Рубля у него не выпросишь. У него куча братьев и сестёр и мамаша безграмотная и отец был алкоголик. И неизвестно, какие там гены.
- А ты хорошо осведомлена, - ехидно сказала Елизавета Петровна. – Специально интересовалась? Зачем?
- На всякий случай, - парировала дочь,- чтобы нечаянно не влюбиться и не испортить себе жизнь.
Елизавета Петровна никогда не была замужем, и ей очень хотелось, чтобы хоть какой-нибудь мужчина испортил ей жизнь. Но поскольку такого мужчины не нашлось, то она решила устроить личную жизнь дочери. Главное, устроить, и считаться замужней. А дальше, что Бог даст, думала атеистка Елизавета Петровна. Она взяла примирительный тон:
- Ладно. Я дам тебе последний шанс удержать его. Не удержишь, будешь полной дурой, растяпой и бестолочью.
Анна хмыкнула. Может, мать и была права, но девушку грызло уязвлённое самолюбие. Когда Григорий был без ума от неё, она поставила его на место, дав ему понять, что они не пара. Но потом Анна осознала свою ошибку. Григорий рос во всех отношениях и менялся на глазах к лучшему. Она это замечала. Из Египта он вернулся совсем другим. Теперь он хорошо одевался, у него выработались прекрасные манеры. Девушки были без ума от него. Но Анна чувствовала, что теперь он совершенно к ней равнодушен. Словно она собственными руками что-то в нём убила. Это её злило. Она начала ненавидеть Сибирцева за то, что убила в нём любовь к ней. Но добиваться возрождения этой любви она не хотела из чувства гордости. Нет! Пусть Сибирцев вьётся вокруг неё и добивается её любви. Но он и не думал об этом. И Анна начала ненавидеть его ещё сильнее.
Когда началось заседание, Елизавета Петровна осталась в своём кабинете и с нетерпением ждала результатов.
И дождалась! В кабинет ворвалась рыдающая Мухина и бросила на стол перед ректором протокол заседания. Елизавета Петровна поняла, что её план рухнул, как плохо построенный мост под натиском наводнения. Не обращая внимания на рыдающую Мухину, упавшую на стул, Елизавета Петровна с каменным лицом взяла протокол заседания и принялась читать.
Добросовестная Спиридонова зафиксировала всё, вплоть до смешков, аплодисментов и возбуждения в зале. Елизавета Петровна ещё раз перечитала протокол.
- Я же просила вас, Валентина Николаевна, обойтись без формалистики и сразу взять быка за рога. Не надо было спрашивать о причинах. Надо было на совесть нажимать. На совесть! Устыдить надо было Сибирцева! Эх! Перестаньте рыдать! В конце концов, он не сказал вам ничего обидного, ничего такого, от чего надо выть белугой.
- Вы не понимаете! Он мой авторитет подорва-а-а-л!
- А что, был авторитет? – ехидно спросила Елизавета Петровна. – Было что подорвать?
Мухина зарыдала пуще, прежнего.
- Идите! – брезгливо сказала Елизавета Петровна. – Нечего в меня в кабинете сырость разводить.
Мухина поднялась и ушла, сморкаясь в носовой платок.
- Бестолочь! – громко сказала Елизавета Петровна, когда за нею закрылась дверь. – Тупица! Простого дела исполнить не умеет! Мальчишка дал отпор. Каков наглец!
В душе Елизавета Петровна не могла не восхититься дерзостью Сибирцева и ещё раз пожалела, что его не удалось удержать возле дочери.
«Эх, - думала Елизавета Петровна, - где мои двадцать лет! Я бы такого добра молодца не упустила».
Теперь оставалось ждать развязки. Ничто не могло удержать Сибирцева от выполнения его плана. Было понятно, Анна в его планы не входила. Елизавета Петровна с тревогой думала, во что выльется дружба Анны с Пегасовым. Пегасов менялся внешне и становился похожим на мужчину, толстого, некрасивого, но обходительного. Она опасалась, что кто-нибудь пронюхает про его странную историю по изменению пола. Эта история могла скомпрометировать Анну. Но, похоже, самоё Анну это ничуть не заботило. Елизавета Петровна хотела поговорить ещё раз с дочерью, выяснить её намерения и убедить отдалиться от Пегасова. Она надеялась, что хотя бы этот её план будет успешен.
Глава 26
Григорий получил развод. Интуиция подсказывала ему, что не нужно торопиться с новым браком. Нужно было выждать какое-то время. Почему нужно было выждать, он не мог объяснить даже самому себе.
Зима разгулялась. Деревья, кусты, крыши домов и земля покрылись белым пушистым покрывалом, искрящимся на солнце. Стояли холода, но не сильные. Теперь каждое воскресенье влюблённые, взяв с собой Диму, бегали по лыжне за плотиной, спускались с горок. Было много визга и смеха. Возвращались домой с прогулки румяные, усталые. Анисья кормила их воскресным обедом, пирожками с мясом и бульоном. Вера, Надя, Люба и Света, глядя на них, тоже мечтали купить лыжи и бегать вместе с Гришей, Леной и Димой.
- Мы ведь вам не помешаем? – спрашивали они.
- Нет! – отвечали брат и Лена. – Напротив! Будет ещё веселее. Будем разводить костёр, печь картошку и жарить сосиски на огне.
Со стипендии и зарплаты девочки обзавелись лыжами и теперь шумной и весёлой компанией они все катались за плотиной, жгли костры и пекли картошку в угольях. Эти зимние прогулки давали им запас бодрости на всю неделю. Девочки обожали старшего брата, племянника и Лену.
- Скоро вы поженитесь? – спрашивали младшие.
Старшие девочки шутливо покрикивали на них.
- Терпение! – смеялся брат. – Всё в своё время. Сначала я должен вас выдать замуж, а потом заниматься своими делами.
Лена, молча, улыбалась. Она тоже считала, что не стоит Григорию вступать в новый брак тотчас после развода.
Жизнь должна была сама подсказать им, когда придёт нужное время. Это время наступило на исходе зимы. Снег таял, и бегать на лыжах было уже невозможно.
Весна начиналась многообещающе.
Особенно в Чехословакии.
Там начались либеральные реформы нового секретаря ЦК КПЧ Александра Дубчека, задумавшего построить социализм с человеческим лицом.
«Интересно, а до этого у него звериная морда была? – иронизировал Григорий. – Или вместо морды вообще пикантная часть тела вместо лица? Вряд ли кремлёвские старцы одобрят эту инициативу. Добром это не кончится. Вишь, что придумали, лицо социализму приделывать! Только лицо? А остальное как же, если всё остальное тоже было звериным? Что же это за монстр получится?»
Григорий поделился этими мыслями с Леной.
- Плохие новости, - подытожила она. – Раздолбают чехов.
Лена предложила Григорию вдвоём прокатиться по Байкальскому тракту. У её родителей в посёлке Тальцы, расположенном на берегу Ангары, был дом, служивший в летнее время дачей. Нужно было проверить, всё ли там в порядке.
В субботу ранним утром они вдвоём сели в автобус, идущий в Листвянку. До Тальцов был сорок один километр. Лена дремала, положив голову на плечо Григория, а он смотрел в окно. В городе снег уже стаял, а в тайге, мимо которой нёсся автобус, земля была заснежена. Тайга просыпалась, не спеша.
Григорием постепенно овладевало волнение, причину которого он не мог понять. Он предчувствовал, что этот день, проведённый рядом с Леной, изменит его жизнь. Чтобы отвлечься от волнующих его мыслей о переменах в жизни, он стал думать о посёлке Тальцы.
Григорий знал, что когда-то в посёлке Тальцы был стекольный завод, но в 1955 году посёлок вместе со стекольным заводом ушёл под воду. Виной тому было строительство плотины. Было образовано водохранилище. Оно-то и поглотило посёлок, от которого остались два дома. За этими двумя домами и вырос дачный посёлок, куда и ехали Григорий и Лена. Пока Лена спала, Григорий думал о том, что как невыносимо тяжко было жителям посёлка покидать родные дома, где жили их предки и знать, что всё, что они любили и чем дорожили, исчезнет, уйдёт под воду. Григорий всем сердцем сочувствовал этим людям. Он представил себе, что его дом, каким бы он ни был старым и убогим, дом, в котором протекло его детство, внешние равнодушные силы решили уничтожить. И сердце его сжималось от жалости к своему дому и наливалось ненавистью к этим внешним равнодушным силам, которые частное безжалостно приносили в жертву общему.
«Но ведь общее складывается из бесчисленных частностей, - думал он. - И каждая такая частность, исчезая, уменьшает значимость общего, которое становится ущербным.
Дом — это уголок Вселенной, её крошечная и наиважнейшая часть. Мы обустраиваем этот уголок. Он – наша защита от внешнего мира, убежище от внешних жестоких сил. В доме центром мироздания является печь, излучающая свет и тепло. Печь – солнце, вокруг которого всё кружится, притягиваемое светом, теплом и запахом пищи. В доме, как и в Мироздании, должен быть верх – чердак с крышей, Срединный мир - собственно дом с мансардой или мезонином, террасой или верандой, и Нижний мир, подпол или подвал. И ещё в доме должны быть уютные и таинственные закутки, лестницы, переходы. Двор, в центре которого стоит дом, есть галактика, в которой есть всё для обеспечения жизнедеятельности этого уголка Вселенной: огород, сад, курятник, дровяник, стайка с сеновалом, сарайчик для хранения садового инструмента, навес для хранения угля, колодец.
Да, его убежище, его уголок Вселенной не был безопасным от внутренних разрушительных сил. Такой разрушительной силой был мой отец. И всё же в этом уголке Вселенной были свои безопасные закутки: где можно было укрыться от внутренних бурь, чердак со сломанным барахлом, подпол с картошкой, запасённой на зиму, тёплые полати и стайка с сеновалом во дворе. В этих закутках я прятался от гнева отца.
Дом есть тело и душа. Дом – живое существо. Дом накапливает и хранит энергию всех, кто жил в нём. Вот почему, семьи, поселённые в бывших публичных домах на Подгорной улице, вдыхали и впитывали заражённую энергию бывших обитательниц.
Дом – должен быть сакральным местом. Если у человека нет своего дома, он человек неполноценный. И ещё, в доме непременно живёт домовой».
Григорий знал, где живёт их домовой: в подпечке или в кладовой, дверь которой выходила в сени. В детстве, всякий раз проходя мимо этой двери, Гриша невольно убыстрял шаги, и сердце его билось чаще, чем обычно. Он всё боялся, что дверь вдруг приоткроется, и высунется длинная рука, поросшая серой шёрсткой, и схватит его.
«Люди, живущие в современных кирпичных и бетонных безликих коробках, поставленных одна на другую, лишены необходимого, того, что их должно окружать. Они лишены своего дома, как уголка Вселенной. Их бетонные дома, хотя и насыщены удобствами, в сущности, общежития, муравейники для людей, где справа и слева, сверху и снизу слышно, что делают и о чём говорят соседи, а они слышат тебя. Там нет ни плохой, ни хорошей энергетики. Там нет закутков, где можно спрятаться, сидеть в тишине и мечтать. Там нет живого огня, тепла и света печи-кормилицы. Там нет ничего, что привязывало бы человека к этому месту. Одну коробочку можно поменять на другую большего или меньшего размера. Ничего не измениться. В коробочке четыре угла и окно, из которого видны другие такие же безликие здания. Здание и квартира на каком-то там этаже это не дом, которым можно и нужно дорожить. Здание и квартира имеют тело, но у них нет души».
Так думал Григорий и очень хотел, чтобы у него был свой дом, который унаследует его сын или дочь. Родительский дом он должен был уступить сёстрам. Так подсказывала ему его совесть. Хотя, если девочки выйдут замуж и покинут родовое гнездо, поддерживать дом придётся ему, Григорию. И он будет рад делать это. Каким бы ни было детство в этом доме, он остаётся родным. В нём жили прадед и прабабушка, дед и бабушка и родители Григория, поэтому он любил и уважал его. И, представив, что его дом уйдёт под воду, или будет сожжён, или сломан, Григорий сжимался от боли, как будто, это его самого топили, жгли или ломали на дрова. Наверное, это и чувствовали жители домов посёлка Тальцы, когда чиновники им сказали, что их дома будут затоплены.
«А разве нельзя было эти дома, построенные из брёвен, разобрать и перенести выше, где им не грозила бы смерть? Разве это было так трудно сделать? Понятно, что у большинства владельцев не было на это денег, нечем было оплатить услуги рабочих и строительной техники, но разве государство, способное строить мощные гидроэлетростанции и тратящие на их строительство баснословные деньги, не было в состоянии бережно перенести дома людей в безопасные места? Неужели нельзя было построить новое здание завода фарфоровых изделий, чтобы у людей была работа? Одной рукой строим для людей, другой рукой разрушаем то, что не мы строили. Даже если власти компенсировали жителям затопление их домов деньгами, то это неравноценная замена. Деньги безлики. Деньги – символ бездушного государства. Ого, куда меня занесли мысли», - думал Григорий.
Вдруг неожиданная мысль пронизала его сознание, «А ведь в Тальцах было кладбище! Кладбище, где лежали предки всех этих людей, кого власти лишили жилищ. Кладбище ведь тоже затопили! А ведь и кладбище можно было перенести в безопасное место, если не пожалеть на это денег.
О, бездушное, механическое государство, в котором чиновники не жалеют ни чувств, ни жизней, ни памяти людской!
Гидро – вода. Гидроэлектростанция – хищная гидра. Ей требуются жертвы, как Лернейской гидре. А что, если снова случится война и кому-нибудь придёт в голову взрывать плотины, думал Григорий. Ведь хлынувшие воды водохранилища смоют Иркутск с лица земли!»
Григорий представил это и содрогнулся от ужаса.
«Что только ни приходит мне в голову! Так или иначе, я хочу свой дом», - думал он. «Наш с Леной дом, - поправился он. - Наверное, на первых порах придётся снимать квартиру в человеческом муравейнике. В бетонном человейнике без души. Но потом я все силы употреблю на то, чтобы у нас появился свой дом, и я даже знаю, где он будет – выше плотины, на высоком месте, чтобы его нельзя было затопить».
За окном автобуса замелькали бревенчатые дома. Григорий осторожно разбудил Лену. Она подняла светлокудрую голову с его плеча и взглянула на него фиалковыми глазами.
- Приехали? – спросила она. Он утвердительно кивнул головой.
- Ты тоже спал? – просила она.
- Нет. Я размышлял.
- О чём?
– О Тальцах. О доме.
- О каком, доме?
- О доме вообще. Я расскажу тебе вечером.
Они шли по единственной улице. Затем остановились перед бревенчатым домом с высоким фундаментом и крыльцом, ведущим на веранду. Они взошли на крыльцо, и Лена отперла входную дверь. Веранда была просторная. На ней был диван, два кресла, и обеденный стол с лавками по бокам. Деревянные половицы скрипели под ногами.
- Привет дом, - мысленно приветствовал его Григорий.
- Привет, - отвечал дом. - Ты кто?
- Я будущий муж Лены.
- Хорошо, сказал дом. Входи, я рад тебе.
Кошка-богиня Бастет фыркнула в кармане рубашки:
- Ты ещё не сделал предложения, а уже называешь себя будущим мужем. - Я сделаю сегодня, - пообещал Григорий.
На веранду выходили две двери. Лена распахнула их.
- Пусть комнаты проветриваются. Давай, затопим печь, чтобы ушла сырость.
Григорий заглянул в комнаты. В каждой стояло по двуспальной кровати, по платяному шкафу и по небольшому столу со стулом. Григорий вышел из дома в дровяник, набрал полную охапку поленьев, вернулся в дом и развёл огонь в печи. Лена принесла ведро воды из колодца во дворе, налила и поставила на плиту чайник. Пока он закипал, Лена выкладывала из рюкзаков съестные припасы.
- Здесь есть магазин, - сказала она, - сходим, посмотрим, что там есть.
Закипел чайник. Григорий заварил чай и разлил по кружкам.
- Так, что ты там думал о доме?
- Думал, что дом непременно должен быть деревянным, вот таким, как этот. И непременно с мансардой, с подвалом, с большим двором, хозяйственными постройками, колодцем, огородом и садом.
- Как дом твоих родителей?
- Да, примерно таким. Только располагаться он должен не в центре города, а на окраине, чтобы выйти за ворота и сразу через дорогу – лес.
- А у нас как раз такой дом. За домом огород, а за огородом лес. Точнее тайга. А в тайге медведи.
- Шутишь?
- Я тебе потом покажу эти шутки.
Они напились чаю с бутербродами, оделись и вышли из дома.
- Смотри! – сказала Лена и указала Григорию на глубокие и длинные царапины на угловом столбе веранды на высоте почти трёх метров.
- Что это?
- Медведь приходил в гости. Оставил сообщение: «Здесь был Потапыч».
- Однако! Здесь жить небезопасно. Надо брать с собой двустволку.
Они дошли до лавки, которую Лена пышно именовала «магазин». Лавка была закрыта.
- Рано. Работает только летом. Хлеб привозят. Сахар. Соль, Консервы.
Они шли вниз по улице к реке. Возле некоторых домов копались на огородах люди.
- В следующее воскресенье родители поедут овощи сажать. Станет теплее, - сказала Лена. Они дошли до Ангары. Григорий вглядывался в воду, словно надеялся увидеть в глубине утонувшие дома, но ничего не было видно. На другом, далёком, берегу Ангары виднелись серо-голубые горы, уходящие вправо и влево, сколько видел глаз. Над горами плыли белые облака.
- Красиво! – вздохнула Лена.
- Где теперь все эти люди, кто жил в затопленных домах? – спросил Григорий. Ему не давал покоя этот исчезнувший в водах Ангары посёлок.
- Разъехались, кто куда, - сказала Лена.
- Интересно, им хотя бы как-то компенсировали потери? Имущество они, наверное, вывезли. А ведь тут были пахотные земли, кладбище. Может, и церковь была?
- Не знаю. Может, была. Я точно знаю, что рядом с посёлком были пионерские лагеря. Мой двоюродный брат в них отдыхал каждое лето. Теперь их нет. А была ли компенсация за дома, тоже не знаю.
- Посёлок существовал с восемнадцатого века, представляешь, какие старые это были дома. С историей. И всё пошло псу под хвост! Ну, что стоило раскатать избы по брёвнышку и заново поставить их на высоком месте, вот там, и Григорий махнул рукой в сторону дач. – Нельзя так обращаться с людьми и с их жилищами. Это неправильно.
- Неправильно, - согласилась Лена, глядя на холмы. – Хочу на ту сторону, - вдруг сказала она. Хочу там погулять. Хочу взобраться на гору.
- И поздороваться с медведями, - подхватил Григорий. – Уж там-то медведей, я думаю, полным-полно. Придётся заводить лодку. Хотя я думаю, что в этих местах такое быстрое течение и так широка Ангара, что переплыть её будет небезопасно. Интересно, рыбачили ли жители посёлка?
- Все, кто живёт у реки, рыбачат, - сказала Лена. – Знаешь, я один раз видела тайменя, примерно с тебя ростом. Это было зимой. Мои родители купили его на рынке у рыбаков и привезли домой на санках. Он был, как большое замороженное бревно. Отец позвал соседа, и они внесли тайменя на кухню, положили на стол и распиливали на куски двуручной пилой. Вот это была рыбина! Помню, мы его долго ели.
Они гуляли по берегу, пока не проголодались. Тогда они вернулись в дом, и, пока Лена варила похлёбку из мясных консервов, Григорий осматривал дом снаружи, всё ли в порядке.
Фундамент был цел и крепок, брёвна ещё не потемнели от времени и сияли желтизной. Дом был построен недавно, год или два назад. Григорий вернулся в дом. Потрескивали в печке дрова. Вкусно пахла мясная похлёбка с перловой крупой. Григорий нарезал чёрный хлеб крупными ломтями, и они сели обедать. После обеда Лена вознамерилась почитать и вынула из рюкзака самиздатовский экземпляр романа Хемингуэя, запрещённого в СССР, «По ком звонит колокол». Григорий тоже взял с собой самиздатовский экземпляр «Дьяволиады» Булгакова. Григорий подвинул ближе к печке кресла, и оба принялись за чтение. Но Григорию не читалось. Изредка он поглядывал в сторону Лены. Иногда она поглядывала на него.
- Ну, что ты ждёшь, прошептала кошка-богиня Бастет из кармана рубашки. Самое время поговорить, признаться и предложить руку и сердце. Давай, не робей!
Григорий отложил Булгакова в сторону.
- Лена, пройдёмся перед ужином?
- Давай, - согласилась она.
Они вышли на воздух. Вечерело. От реки тянуло холодком.
- Лена, я хочу рассказать тебе кое-что о себе. Знаешь, зачем?
- Зачем?
Григорий остановился, взял её руки в свои:
- Я очень хочу, чтобы ты стала моей женой. Но не отказывай мне и не соглашайся прежде, чем меня выслушаешь.
- Хорошо. Я слушаю.
Они пошли к реке и остановились на берегу.
- Лена, я отец двоих детей. Так получилось. У меня не только сын, но есть ещё ребёнок. Про Диму ты знаешь, но не всё. Наверное, ты подсчитала годы Димы и мои и думаешь, как это я умудрился завести ребёнка в подростковом возрасте. В четырнадцать лет меня использовала, назовём это так, зрелая женщина, учительница в вечерней школе, где я учился. Она никогда не была замужем, и у неё не было детей. Ну, она из того поколения женщин, чьи женихи не вернулись с войны. Я по утрам работал дворником, и у меня была хибарка, где я жил один. Эта учительница приходила ко мне и оставалась на ночь. Целый месяц это продолжалось. А потом она резко порвала со мной. Сказала, что забеременела от меня, и что больше никаких свиданий не будет. Я понял, что ей нужен был ребёнок и только. Я ей подходил, потому что уже в возрасте Керубино был высок и крепок. И, конечно, не стал бы претендовать на роль отца. В Египте у меня была ещё одна связь с женщиной, и снова не по моей инициативе. Молодая жена полковника бегала ко мне по ночам, когда муж бывал в командировке. Полковник был ранен на войне таким образом, что не мог выполнять свои обязанности мужа, и у него не могло быть детей. В общем, эта женщина забеременела от меня, рассказала об этом мужу, а он признал ребёнка своим, и велел мне не возникать с претензиями на отцовство. Кто у этой женщины родился, сын или дочь, я не знаю. Она живёт со своим полковником в Москве. Мне следовало бы узнать, кто родился, но я не знаю, как это сделать. Впрочем, может быть, они живут не в Москве, а всё ещё в Египте. К тому же, не всё ли равно, раз я никогда этого ребёнка не увижу.
Лена молчала, а Григорий ждал, что она скажет. Солнце закатывалось за горы, окрашивая их вершины в золотой цвет.
- Идём домой. Мне холодно, - сказала Лена. – Дома поговорим.
У Григория сжалось сердце. Неужели она ему откажет?
Они медленно возвращались на дачу.
Войдя в дом, они сели у печки, и Григорий снова раздул огонь. Григорий ждал.
- Я бы хотела тебе рассказать о своём опыте любви, - начала Лена, - но у меня его нет. Те, кто за мной ухаживал, не в счёт. Я их не любила. Хуже того, они мне не нравились. А некоторые были даже неприятны. Я тебе о них рассказывала.
Григорий перебил её:
- Лена, то, о чём я рассказал тебе, не была любовь.
- Да, я понимаю. Я только не знаю, как это назвать. И я не знаю, как к твоему опыту правильно отнестись. Ну, было, и было! Ну, где-то есть ещё один твой ребёнок. И это хорошо, потому, что новая жизнь это всегда хорошо. Так вот, ничего такого у меня не было. Нечего рассказывать. Мне даже как-то неловко. У меня только один опыт любви – любви к тебе. Нет, это больше, чем просто любовь. Я боготворю тебя. Давно. Ничего на свете я не желаю больше, чем стать твоей женой.
Лена умолкла.
Григорий опустился на колени перед нею:
- Тогда будь моей женой.
- Я стану твоей женой.
- А я стану твоим мужем.
Она обняла его русую голову.
Они молчали от избытка счастья.
Сумерки наполнили комнату. Лена разжала руки. Григорий встал и, не зажигая электричества, запер входную дверь на железный засов и закрыл внутренние ставни на веранде: Григория тревожила мысль о Потапыче, любящим приходить в гости. Стало совсем темно, только огонь в печи освещал силуэты кресел.
Григорий вернулся к Лене, поднял на руки, отнёс в спальню, и не выпускал из объятий уже до самого рассвета.
Глава 27
Через день Григорий, с цветами и шампанским, пришёл в гости к родителям Лены просить её руки. Его встретили радостно. Был накрыт праздничный стол. Старушки сияли. Игорь Константинович и Антонина Андреевна захотели благословить молодую пару. Как это делается по правилам никто, кроме старушек, не знал. Старушки настаивали на иконе, но иконы в доме не было, и, кроме того, родители Лены не были верующими. Нечего было говорить и о Григории с Леной. Посовещавшись, родители Лены взяли в руки фотографии своих бабушек в платьях до полу и дедушек в сюртуках и благословили пару их именами. Потом все сели за стол.
Бабушка Лены Юлия Георгиевна спросила:
- Венчаться вы, конечно, не станете?
- Не станем, - смеясь, ответила Лена. – Не хотим вылететь с работы. И к тому же мы неверующие, как папа и мама.
Старушки грустно вздохнули.
- Да, ладно вам, можно подумать, что вы уж такие верующие. В храм вы не ходите. Икон у вас нет, - иронично заметил Игорь Константинович.
- Не обязательно в храм ходить и иконы на стену вешать, - парировала Алина Георгиевна. – Это внешние атрибуты и они не очень-то важны. Бог должен жить, прежде всего, в душе. У нас с Юленькой он живёт.
- Привет Богу! – засмеялся Игорь Константинович, но Антонина Андреевна одёрнула его:
- Пожалуйста, перестань!
- Ничего, ничего! Мы привыкли, - обиженно сказала Алина Георгиевна.
- Простите! Я не хотел вас обидеть, - Игорь Константинович поцеловал руку старушки. – Язык мой – враг мой!
Алина Георгиевна ласково потрепала его рукой по седым волосам.
- Не обращай внимания, - сказала Лена, обращаясь к Григорию. – Они всегда пикируются на религиозную тему. Но, в сущности, я с бабушками согласна. Верующая я после этого или нет, не знаю. Знаю только, что, если Бога в душе нет, то душа наполняется только земным, низшим, не очень важным, а то и просто дребеденью. Хуже того, душа превращается в мусорный бачок.
- Вопрос в том, что такое Бог? – серьёзно сказал Игорь Константинович. – Не думайте, что я безбожник, - обратился он к Григорию. – У меня своя вера и своя церковь. Но моя вера несколько отличается от общепринятой веры.
- Мы это знаем, - вмешалась Юлия Георгиевна. – Знаем и любим вас таким, какой вы есть.
- Благодарю! А вы, - обратился отец Лены к Григорию, - что думаете о Боге? Что есть для вас Бог, если есть?
- Послушайте, - вмешалась Антонина Андреевна, - вы перепутали жанры. Вы превращаете помолвку в дискуссию на религиозную тему.
- Нет, нет! – запротестовал Григорий. - Мне очень интересно поговорить с умными и образованными людьми на эту тему. Меня давно волнует этот вопрос, но я никак не могу найти на него ответ.
Все взоры обратились на него
- На свете столько религий, - продолжал Григорий, - и каждая считает себя истинной, а все остальные считает неправильными. Даже внутри христианства есть это разделение и эти мнения. Православие, католицизм, и протестантизм тому доказательство. А сколько ещё разнообразных сект внутри каждой конфессии! Уму непостижимо! Что уж говорить о других религиях, исламе или буддизме! Во всякой религии есть расщепление на движения, течения, секты. И многие враждуют друг с другом. Нетерпимость друг к другу порождает ненависть и войны. Вспомните историю хотя бы христианства. Говорят одно, а делают другое. Говорят, что Бог есть любовь, а в действительности Бог для них есть повод к ненависти и вражде.
- Так, на какой вопрос вы не можете найти ответ? – спросил Игорь Константинович.
- Кому всё это на руку? Кому на руку вся эта вражда, показная любовь к своему Богу и зоологическая ненависть к чужому?
- Простите, вы атеист? – спросила Юлия Георгиевна.
Григорий замялся.
- Вряд ли я атеист. Я не отвергаю существование какой-то высшей разумной творческой силы, которая всё создала. А эту высшую творческую разумную силу люди дробят на части, придумывают им имена и поклоняются им. Это неправильно. Мне кажется, что в очень отдалённом будущем все люди будут чтить целое, которое и есть Бог. Бог-творец!
- Бог отец! – подсказала Алина Георгиевна.
- Нет! – вскинулся Григорий. – Раз есть Бог отец, значит, должен быть и Бог сын, а это уже начавшееся деление на части. Кстати, а почему нет Бога дочь? Так было бы справедливо. Если вы намекаете на Бога сына Христа, то, рождённый от земной женщины, он есть полубог, а не бог. А таких полубогов мы встречаем во множестве в греческой мифологии. Возьмите хотя бы Геракла. Да и не только в греческой, а в любой восточной мифологии. Они, как правило, совершают подвиги, отличаются необыкновенной красотой или физической силой. Впрочем, вы и сами всё это знаете. Если я верю, то только в Бога-творца. Частности, выдуманные людьми, меня не привлекают и не интересуют.
Самое страшное явление, на мой взгляд, это религиозные фанатики. Кстати, они есть и среди коммунистов, если коммунизм это своеобразная религия. Я читал «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург. Там показано, да вы, наверное, и сами читали эту книгу, что над невинными людьми, приговорёнными к тюремному заключению по ложным обвинениям, коммунисты следователи глумятся и измываются, как хотят. А она пишет, что если бы ей приказали в ту ночь, умереть за партию не один раз, а трижды, она сделала бы это без малейших колебаний. Ни тени сомнения в правильности партийной линии у неё не было. Это ещё до того, как её арестовали, хотя она знала, что люди исчезают неизвестно почему. А потом в тюрьме, когда даже бродячему коту всё становится понятно, они продолжают считать себя верными членами коммунистической партии. Вот это и есть фанатизм вперемежку с мазохизмом. Это просто чудовищно! Она готова трижды умереть за партию и это означает, что готова умереть за коммунистов - своих судей и палачей. Сталин ввёл понятие «враг народа». Так вот, все эти коммунисты – судьи и палачи – вкупе со Сталиным и жертвами и есть подлинные враги русского народа. Да, да, вместе с жертвами! Коммунист и есть враг русского народа, потому что верит в эксперименты над своим народом и одобряет их, и оправдывает их!
Григорий умолк и обвёл всех горящим взором.
- Я надеюсь, что вы эти речи не произносите перед другой аудиторией? – спросил Игорь Константинович. - Дело в том, что, стукачей в советских коллективах никто не отменял.
- Я не сумасшедший, - рассмеялся Григорий. – Про существование этой категории граждан я знаю.
- Вернёмся к религии, - сказала Антонина Андреевна. – Неужели в ней вы не видите ничего положительного?
- Отчего же, вижу. Прежде всего, это психотерапевтический эффект. «Придите ко мне все страждущие и обремененные, и я успокою вас». Так, кажется? Не помню, это Марк или Иоанн.
- Иоанн, - подсказала Юлия Георгиевна.
- Спасибо! – кивнул головой Григорий. – Иоанн. Рабам эта религия была бальзамом на душу. Христианство есть великая терапевтическая ложь. Как и идея коммунизма. Вижу здесь сходство. Адепты знают, что живут в жестоком мире, но верят, что когда-нибудь наступит благоденствие. Христиане верят, что в ином мире наступит мир и покой, а коммунисты верят, что на земле наступит мир и процветание. И первые, и вторые лгут. Успокоительная сладкая ложь! Преступная ложь!
- И что же делать? – спросила Алина Георгиевна. – Резать правду-матку? Мир жесток и таким был, есть и будет всегда?
- Я не знаю. Пусть будет, как сложилось. Кто хочет жить во лжи, пусть живёт. У человека должно быть хоть какое-то утешение, хоть какая-то надежда. Но меня удручает, что человечество живёт во лжи, и хочет так жить, хотя эта ложь порождает зло. Это бесконечная цепь причин и следствий. Тут ничем не поможёшь. Ничем! – повторил он убеждённо. Единственно, в чём преуспела любая религия и что стоит ценить, это архитектура и, должно быть, музыка. Впрочем, в музыке я мало смыслю. Но я догадываюсь.
- А живопись? – спросила Антонина Андреевна.
- Вы имеете в виду иконопись? Я её не понимаю. Мне не нравится плоскостная живопись, искажающая пропорции фигур. Начинаю понимать и ценить только с эпохи Возрождения. С Джотто, пожалуй.
- Хорошо, а какая архитектура вам больше по душе? – спросила Антонина Андреевна.
- Греческая. Классика. Гармоничнее этого человек не создал ничего. Я видел в Англии средневековые готические соборы. Они поражают воображение. Такая масса камня взмывает к небу, становясь невесомой. Но шпили колют небо, как иглы. Мне это не по душе.
- А русская архитектура?
- Храмы? Они прекрасны. Их купола не угрожают небу, а символизируют согласие, покой, вечность и бесконечность. Гражданская русская архитектура вышла из греческой классики, неоклассицизм прекрасен, как и оригинал.
- Жаль, что вы не разбираетесь в музыке, - заметила Алина Георгиевна. – Было бы интересно послушать ваши суждения о Моцарте, например.
- У меня есть суждение о Моцарте и о других композиторах, но я не настолько нахален, чтобы предлагать вам выслушивать их. Кстати, я немного разбираюсь в музыке и чуть-чуть играю на пианино. В пределах «Детского альбома» Чайковского.
А как вы относитесь к советскому искусству?
- Я терпеть не могу лживую льстивую литературу, топорную и льстивую скульптуру, примитивную льстивую живопись, грандиозную и тупую архитектуру, советские льстивые и бодряческие песни, прославляющие Сталина и Ленина и советский образ жизни. Их искусство льстит советскому человеку, льстит его образу жизни, льстит власти, льстит вождям, льстиво и лживо, всё, что я могу об этом искусстве сказать.
В комнате несколько секунд стояла тишина.
- Ребята, - сказал, наконец, Игорь Константинович, - берегите себя. Это чёртово время ещё не закончилось.
- Закончится, - уверенно произнёс Григорий. – Надеюсь, ещё при нашей жизни.
- Нам не дожить, - со вздохом сказала Алина Георгиевна.
- Это время неизбежно закончится, - повторил Григорий. – И закончат его не снизу, а сверху. Те, кто снизу слишком бесправны и ограничены во всём. Как там у классиков? Верхи не смогут управлять по-старому. Вот, здесь он прав. Не смогут, и вернут всё, на круги своя. Только когда весь этот морок закончится, ещё долго будут некоторые люди вздыхать по СССР и уверять молодых, что это было замечательное время, и хорошо бы его вернуть. Почему эти люди уже сейчас нападают на «Один день Ивана Денисовича» Солженицына? Эти люди орут, что, Солженицын очерняет прекрасную советскую действительность, что в СССР было так много достойного и хорошего. Что он должен был это хорошее показать и отразить. Но Солженицын показал и отразил то, что до него не показал и не отразил никто. А ведь это было и об этом нужно было рассказать, чтобы это не повторилось. А о хороших советских делах каждый день писали и продолжают писать советские газеты и журналы. Так что после ХХ съезда Солженицын должен был появиться. И он появился! Но определённому количеству людей нужно, и будет нужно впредь, чтобы говно (пардон, медам!) непременно было завёрнуто в золотую фольгу, чтобы конфетка была красивая на вид.
- А какие у вас предпочтения в литературе? – спросила Антонина Андреевна.
- Михаил Булгаков, - выпалил Григорий и оглянулся на Лену: мог ли он произнести это имя?
- Всё нормально, - успокоила его Лена. – Мои тоже читают эти книги. Она имела в виду книги Самиздата.
- А вообще-то я многих авторов люблю и уважаю, - сказал Григорий. – Я даже и не знаю, кому отдать предпочтение. Самым совершенным произведением я считаю роман Бальзака «Евгения Гранде». Там нельзя ничего ни убавить, ни прибавить.
- А вы верите в их коммунизм? – неожиданно спросила Юлия Георгиевна.
- Разве коммунизм религия, чтобы в него верить? – удивился Григорий.
- Для некоторых людей коммунизм стал религией, и они искренне верят, что в 1980 году он наступит, как сказал Хрущёв. Кстати, ждать осталось недолго, каких-то девять лет. Так, верите или нет?
- Нет, не верю. Не верю я в коммунизм и не верю, что он наступит через девять лет. Всё это ложь и афёра. Не думаю, что сегодня найдётся человек, который в него верит. Но все делают вид, что верят.
- Хватит политики! – прервал его рассуждения Игорь Константинович. Раз вы решили пожениться, у нас для вас есть сюрприз. Но сначала, скажите Гриша, где вы собираетесь жить?
- Я хочу снять квартиру. Я уже присмотрел одну.
Все оживились, и на всех лицах появилось торжественное выражение.
- Не надо снимать квартиру, Григорий. В этом нет никакой необходимости. У Алины Георгиевны есть трёхкомнатная квартира, в которой она не живёт, потому что ей там после смерти мужа одиноко. Она живёт с нами. Так вот, Алина Георгиевна хочет, чтобы вы жили в этой квартире. Она вас пропишет в ней, и живите в своей квартире в своё удовольствие.
Лена подскочила к старушке, обняла её и начала целовать.
Для Григория это действительно был сюрприз. Он тоже подошёл и поцеловал руку старушке. Та обратила смеющееся лицо к Лене:
- Ты сделала хороший выбор! – похвалила она. – Всем юноша хорош! И прекрасно воспитан. Вы ведь кажется из пролетарской семьи? - обратилась она к Григорию. – Кто вас воспитал таким? Мать? Или отец? Школа вряд ли.
- Ни мать, ни отец, ни школа, - отвечал Григорий. – Моя мать полуграмотная женщина. Мой отец после того, как был ранен на войне, работал вахтёром в заводской проходной. Воспитали меня книги, которые я запоем читал, а толчок к чтению и развитию дала мать моего друга Жени, Марина Игоревна, артистка оперетты. Без неё я остался бы дикарём.
- Как её фамилия?
- Максимович.
- Знаю, знаю! Прекрасный голос! Прекрасная внешность! Утончённая натура. Муж у неё дирижировал симфоническим оркестром в Филармонии. Я не знала, что у Марины Игоревны столь щедрая и великодушная натура. Вы поддерживаете с ними отношения?
- Они уехали в Израиль. Их сын Женя, мой школьный друг, уехал первым, ушёл добровольцем в армию и пропал без вести в войне с арабами. Родители уехали искать Женю.
- Как печально! Надеюсь, его найдут.
- Вряд ли. Я думаю, что он убит.
Все помолчали.
- Нам пора! – встрепенулась Лена.
Он захотела немедленно показать Григорию их будущую квартиру. Квартира была неподалёку на улице Карла Маркса.
Пока они шли туда, Лена спросила, смеясь:
- Где ты выучился галантному обращению со старушками?
- Из книг, разумеется. Лев Толстой, прежде всего. Почему не напомнить старушкам их дореволюционную молодость. Скажи, это была не помолвка, а смотрины?
Лена засмеялась:
- Я тоже так подумала. Но должны они были узнать, за кого я выхожу замуж. Одобрили мой выбор, ты же слышал.
- А где родители твоего отца?
- Родители папы репрессированы - в тридцатые. Реабилитированы - в шестидесятые. Они наших родственников оклеветали и казнили. А потом говорят, как ни в чём ни бывало: «Ой, ошибочка вышла. Вот вам бумажка с извинениями. Слава КПСС!» Ненавижу!
- Да, как-то у них всё легко и просто. Жизнь человеческая и полушки не стоит.
Они пришли. Трёхкомнатная квартира была на третьем этаже четырёхэтажного дома: просторная, с большой кухней, с раздельным санузлом, балконом и кладовой. Мебели было немного, но мебель была старая, не из прессованных стружек, а из настоящего хорошо отполированного дерева. Особенно порадовали Григория книжные застеклённые шкафы в каждой комнате.
- Когда-нибудь мы с тобой построим свой дом, - задумчиво сказал Григорий, обнимая Лену. – Жить в многоквартирном доме, в кирпичной или бетонной коробке на этаже это нездорово и неправильно.
- Согласна. Надо только выбрать правильный район, где поблизости есть лес и река. В лесу мы будем гулять, собирать грибы и ягоды, ты заведёшь лодку и станешь рыбачить. Я обожаю пироги с хариусом.
- И будем кататься на велосипедах летом, и ходить на лыжах зимой.
- А когда мы будем работать?
Они рассмеялись.
- В доме непременно будет камин, - сказала мечтательно Лена.
- И без печки нам не обойтись, - добавил Григорий.
- Ну, а пока у нас нет дома, а есть квартира, то когда мы переедем в неё жить?
- Да, хоть завтра!
- А когда мы пойдём подавать заявление?
- Тоже завтра. В перерывах между лекциями.
- Отлично! Кстати, давай обговорим условия нашего брака.
- Давай!
- Никакой свадьбы! Свидетели на регистрации наши дорогие бабушки. Потом посидим дома с твоими и моими родными и отметим это событие.
- Полностью согласен.
- Как мне с тобой повезло!
- Это мне с тобой повезло.
- Никаких абортов!
- Это сколько Бог пошлёт, столько и будет?
- Нет, Бог должен послать ровно столько, сколько мы сами захотим.
- А сколько мы захотим?
- Двоих для восстановления поголовья, и одного для улучшения демографии в стране.
- Значит, в сумме – троих.
- Надо же! Ты ещё и считать умеешь!
- Я много что умею.
- Все разногласия разрешать не ором, не спором, а выдержанной дискуссией: за и против. Побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто докажет целесообразность.
- Разумно!
- А твои предложения? А то ты только соглашаешься с моими доводами.
- Когда появятся дети, мы совместно вырабатываем программу их воспитания, и она должна отличаться от государственной программы. Мы должны воспитать их нашими единомышленниками.
- Ага, чтобы дети не выросли нашими прокурорами, когда обнаружат, что мы мыслим нестандартно.
- Отдыхаем в отпуск всегда вместе.
- Замечательная идея!
- Родителей доброжелательно и внимательно выслушиваем, не спорим и поступаем по-своему.
- А ты коварный!
- Я справедливый.
- А как мы будем вести домашнее хозяйство?
- Вместе. Мы всё делаем вместе. Я самую тяжёлую физическую работу, ты делаешь, лёгкую работу.
- Разумно! Потом мы распределим, какая работа тяжела, а какая не очень.
- Ничего лишнего в дом не тащить.
- У нас всё есть. Тащим только книги.
- И корм.
- Само собой.
- Отдельный вопрос: будут ли у нас в доме звери?
- В квартире или в доме?
- Позже обсудим. Но в принципе я не против зверей. Я живность люблю.
- Как хорошо с тобой договариваться! Ты не вредный.
- Я справедливый.
- А я какая?
- А ты разумная и любимая.
- Родителям звоним каждый день и ходим по приглашению раз в неделю.
- Раз в две недели.
- Ох! Твоя, правда! Они ведь живут в разных местах. А, может, в субботу идём к твоей маме, а в воскресенье – к моим родителям?
- Неразумно!
- Почему?
- А когда мы будем кататься на велосипедах и бегать на лыжах? Воскресенья – наши и только наши воскресенья!
- Разумно! Я тебя обожаю!
- Это я тебя обожаю!
Они поцеловались.
- Отпусти, - сказала Лена, - мы ещё не всё обговорили.
- Потом …
- Потом будет поздно. Надо договариваться на берегу. Вдруг мы не договоримся по какому-то вопросу, и я за тебя не выйду.
- Шантаж?
- Ага! Но совсем маленький. Шантажик.
- Что мы ещё не обговорили?
- Деньги. Кто распоряжается котлом?
- Откуда у тебя этот арго?
- Читаю книги, учусь.
- Ясно! Котлом никто не распоряжается. Берём и тратим вместе. Каждый говорит, сколько потратил и на что. Чтобы знать, на что нам рассчитывать!
- Хорошо! Подожди, отпусти меня.
- Не отпущу! Ты – моя!
- Но я не рабыня!
- Нет! Это я – твой раб!
- А можно обойтись без рабовладения? Вернёмся к бабулькам и расскажем, как нам всё понравилось?
- А я думал, что мы задержимся ещё на часок. А потом к бабулькам.
- А ты – коварный искуситель!
- Нет! Я твой ангел и хранитель!
- То воля неба: я твоя.
- Вся жизнь моя была залогом / Свиданья верного с тобой;
- Я знаю, ты мне послан богом.
- До гроба я хранитель твой!
Григорий увлёк Лену в спальню.
Они проснулись утром в десять часов.
- А бабульки-то нас ждут! – ахнула Лена. – Какие же мы свинтусы!
- Одеваемся, умываемся и идём к ним в гости пить кофе, - распорядился Григорий. Всё равно нам здесь нечего есть.
- Они догадаются, как мы провели время! – сокрушалась Лена. – Мы – эгоисты!
- Конечно, догадаются, - смеялся Григорий. - Ты печалишься, что мы переспали до загса и до свадьбы? Старушки строгих правил? Сделают тебе выговор?
- Да, нет! Они вполне современны, но всё-таки …
- Лена, они объявят тебя падшей женщиной!
- Всё-то тебе смешно! Это же не твои бабушки!
- Ошибаешься! Теперь они мои бабушки.
Они быстро собрались и отправились в гости к бабушкам пить кофе.
Григорий и Лена поженились летом 1968 года во время отпуска. Оба были противниками пышных праздников, поэтому на их свадьбе были только родственники с обеих сторон. Больше всех радовался Дима и не отходил от отца и тёти Лены.
Молодые поселились в квартире Алины Георгиевны. Одну комнату заняли сами, в другой поселили Диму. Третья была общей. Лена именовала её гостиной, Григорий библиотекой, а Дима игровой. Анисья Степановна и тётки очень хотели, чтобы Дима остался с ними, но Григорий об этом слышать не хотел.
- Сын должен жить с отцом. А к вам он будет приходить часто, и оставаться, сколько захочет. У него есть своя мужская комната.
На том и решили. Сибирцев был мужчина и глава семейства и ему никто не перечил.
Глава 28
Сибирцев любил перед завтраком читать газеты. За завтраком он рассказывал Лене и Диме, что интересного случилось в стране и мире. Смеясь, он называл это семейной политинформацией.
Вот и этим свежим августовским утром он заглянул в почтовый ящик, извлёк пачку газет и отправился на балкон, где стояло старенькое скрипучее кресло, сел и развернул «Известия».
Кошка-богиня Бастет высунула чёрную изящную головку с острыми ушками из кармана его шерстяной рубашки и читала вместе с ним.
Григорий пробежал глазами «Заявление ТАСС» и у него вырвалось:
- Твою дивизию! Я так и знал!
- Не переживай, сказала кошка-богиня Бастет. – Береги нервы! Плетью обуха не перешибёшь. Следовало ожидать.
Григорий просмотрел другие газеты. К завтраку он вышел мрачнее тучи.
- Что-то случилось? – спросила Лена, наливая ему кофе.
Ровным бесстрастным голосом Григорий произнёс фразу из заявления ТАСС:
- Советские воинские подразделения вместе с воинскими подразделениями стран Варшавского договора вступили на территорию Чехословакии.
- Разумеется, по просьбе трудящихся? – съехидничала Лена.
- Разумеется! Разве такие вступления на территории суверенных государств бывают не по просьбам трудящихся?
- Это хорошо или плохо? - спросил Дима, глядя поочерёдно, то на Лену, то на отца.
- Это плохо, - ответил Григорий, не глядя на сына, - потому что новое человеческое лицо сменили на старую злобную харю.
- Гриша!
Предостерегающий тон жены отрезвил Григория.
- Забудь! – сказал он сыну. – Завтракай и иди играть.
Завтрак прошёл в молчании. Дима ушёл в свою комнату и закрыл дверь. Он понял, что отцу надо поговорить с женой.
- Что делать? – спросила Лена – Надо что-то сделать!
- Что, например? – отозвался Григорий.
- Не знаю. Надо выразить протест. Нельзя же сидеть и молчать в тряпочку. В противном случае мы – соучастники.
- В какой форме мы можем выразить протест?
- Не знаю. Ну, давай, напишем тушью плакат «Руки прочь от Чехословакии!» и выйдем к зданию обкома. Организуем пикет. Может, друзей подтянуть? Тоже с плакатами: «Мы против военного вторжения в Чехословакию!» или «Военное вторжение в суверенное государство это преступление!». Можно ещё что-нибудь придумать.
- Можно, - согласился Григорий. – Плакаты написать можно и пикеты организовать, и друзей подтянуть, а что потом? Ты подумала, что потом?
- А что потом?
- А потом прибегут бравые милиционеры, отнимут плакаты, подтянутся добрые молодцы в штатском, но с военной выправкой, нас погрузят в «воронки» и повезут в каталажку на допрос. Потом суд, объявление приговора и небо в решётку. А Димку в детский дом. Ты этого хочешь?
- Ну, этого я не хочу. Выходит, что мы смолчим? Проглотим?
- Лена, вот не сходя с места, реши, кто тебе дороже: Чехословакия или мы с Димкой и твои родители? Выбери, пожалуйста! Вот, прямо сейчас!
- Гриша, ответ очевиден и выбора не может быть.
- Тогда смирись и ничего не предпринимай. И друзей не смущай. У них тоже есть родные. А я тебе сейчас скажу кое-что про Чехословакию. Тебе, может, не понравится, но я всё-таки скажу. Когда-то чехи сами сложили в руки фюрера судьбу своего народа, и никто и не пикнул. Чем занимались чехи во время войны? Они делали для рейха танки, самоходки, самолёты, автомобили, оружие и боеприпасы. Чехословакия была мастерской фашистского рейха. И никаких протестов, забастовок, ничего такого.
- Были листовки и забастовки.
- Ой, прости, были листовки и забастовки с требованиями увеличить зарплату. Простой народ собирал тёплые вещи для солдат рейха, а на народные пожертвования был построен санитарный поезд – «дар чешского народа воюющему рейху». Лена, когда они усердно работали на немцев, им было по двадцать, тридцать, сорок лет, и сейчас им соответственно сорок пять, пятьдесят пять, шестьдесят пять лет. И это те же самые чехи. Ты что, думаешь, что их сознание внезапно переменилось, или, может быть, они забыли своё прошлое, и все они захотели строить социализм? Их просто вынудили к этому, и им ничего не оставалось, как подчиниться военной силе. Их сердце и душа не с нами. Они просто затаились на время. А теперь эти ловкачи решили устроить для себя отдельный социалистический рай, а на самом деле это был дрейф их отколовшейся льдины в сторону американцев. Они для нас чужие, Лена. Они нас не любят. Хуже того, чехи нас ненавидят за то, что мы победили этот поганый рейх, к созданию которого они были тоже причастны. Им при немцах было хорошо, сытно, тепло и уютно. Поэтому, мне наплевать с высокой колокольни, что наши туда ввели войска. Я даже рад, что чехов поставят на место. А ты хочешь, чтобы мы выразили протест и ради этих самых чехов подставили под удар себя и наших родных? Это неправильно! Если уж добиваться свободы, то всем вместе и дружно. А чехи захотели свободы, прежде всего, для себя, любимых. Они захотели свободы от нас. А наши отцы - победители и диктовать условия будем мы. Я допускаю, что и среди чехов были и есть порядочные и честные люди, которые ненавидели фашизм. Но почему-то мне кажется, что их совсем немного. Десятки. А, может, единицы. К чёрту чехов! У меня нет причин их любить и поддерживать. И, тем более, у меня нет причин ради них жертвовать своей свободой и благополучием моих родных и близких.
Лена сидела, задумавшись.
- Обещай мне не делать глупости, - потребовал Григорий.
- Да, - рассеянно отвечала Лена, - я обещаю. Мне всё, о чём ты сказал, и в голову не приходило.
Григорий обнял и поцеловал её.
- Думай не о Чехословакии, а обо мне и Димке. Мне надо заглянуть в магазин стройматериалов. Хочешь со мной?
Лена отрицательно покачала головой.
По дороге в магазин Григорий тревожился, достаточно ли он убедительно говорил Лене о Чехословакии и не ввяжется ли жена, вопреки обещанию, в протестное движение. Это могло привести семью к катастрофе.
Григорий ещё недалеко ушёл от дома. Он развернулся и побежал назад.
- Что? – спросила Лена, открывая дверь. – Деньги забыл?
- Поклянись матерью, что не станешь писать плакаты!
Лена оторопела:
- Я дала слово.
- Поклянись!
Лена испугалась, видя его глаза:
- Хорошо! Я клянусь матерью, что не стану писать плакаты и нести их, куда бы то ни было.
Григорий облегчённо вздохнул.
- Всё! Я пошёл!
Через несколько дней по радио сообщили, что группа из восьми человек села на Лобном месте с плакатами: «Мы теряем лучших друзей», «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!», «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!», «Свободу Дубчеку!»
Милиционеры повязали протестантов, отняли у них плакаты, и увезли всех в отделение.
- Милиционеры их избили, - сказал Григорий Лене. – Вот что с тобой могли сделать. Теперь ты поняла?
- Откуда ты знаешь, что избили?
- Ночью я слушал «Голос Америки». Протестантов будут судить. Всё очень плохо. Кого-то отправят в тюрьму, а кого-то в психушку.
- За что?
- За то! Все наши газеты пишут, что советский народ единодушно одобряет политику партии и ввод войск, а эти люди осмелились не одобрять и выразили протест. Ты что, забыла, что сказал Христос: «Кто не со Мною, тот против Меня». Наши революционеры это высказывание подхватили и сделали универсальным средством против несогласных людей. Получается, тот, кто против линии господствующей партии, тот есть враг, а врага следует что? Правильно! Обезоружить, посадить в тюрьму или в психушку, а ещё лучше убить. Теперь впору писать плакаты в защиту этих протестантов на Лобном месте. Только не поможет. Им теперь никто и ничто не поможет.
- Это ужас! Что же делать?
- Ждать, Лена. Только ждать!
Начался новый учебный год. Заведующая кафедрой английской филологи Семенцова Марина Вадимовна начала каждый день напоминать Сибирцеву, чтобы он готовил документы для поступления в московскую аспирантуру. С сентября Семенцова хотела временно устроить на место Сибирцева свою племянницу, и поэтому ей было нужно, чтобы место освободилось. Что девочка её племянница, Семенцова никому не говорила. Она настойчиво выталкивала Сибирцева с кафедры, и если год назад он ничего бы на это не возражал, то теперь у него была большая семья и сын, которого он не хотел оставлять на три года, хотя бы и любящим родственникам. Сибирцев посоветовался с женой.
- Ты можешь поступить в заочную аспирантуру, - посоветовала Лена.
- Заочная аспирантура длятся четыре года, это слишком долго.
- А кто тебе мешает завершить диссертацию через два года?
- Моя работа. Кроме того я недавно женился и хотел бы больше времени проводить с женой. Кроме того у меня сын и я хотел бы больше времени проводить с сыном. Кроме того у меня мать и сёстры и я хотел бы больше времени проводить с ними. Можно, конечно, наплевать на мать и сестёр, на жену, на сына и сидеть, согнувшись в три погибели, над диссертацией. Вопрос: зачем? Ведь время невосполнимо.
- Зачем? Для самоуважения. Для карьеры. Для вклада в науку. Ну, я не знаю для чего ещё.
- Ты смеёшься надо мной, Лена? Для самоуважения? Неужели я стану уважать себя больше, чем сейчас или, когда я работал дворником? Карьера меня более не интересует. Ну, стану я после защиты заведовать кафедрой или стану проректором, и что? Это такая головная боль и пустая трата времени! Надо отвечать за многое, а я хочу отвечать только за вас, мои родные. Вклад в науку? Ты что, всерьёз полагаешь, что какая-то диссертация по филологии или литературе это вклад в науку? Для начала надо разобраться, наука ли филология или литературоведение? Чем дальше я занимаюсь этими, так сказать, науками, тем больше я склонен думать, что это и не науки вовсе, а, скорее, искусства. И этими искусствами к лицу заниматься женщинам, но отнюдь не мужчинам.
- Неожиданный взгляд на филологию и литературоведение! Прежде ты мне об этом не говорил.
- Лена, я тебе ещё о многом не говорил. Я прямо чувствую, что во мне происходит какой-то сдвиг. Я пока что живу и работаю по инерции, по прежде продуманному плану, но чем дальше, тем больше мне хочется всё поломать и построить жизнь по другому плану. Пока ещё не знаю, каков он будет. Когда буду знать, я тебе расскажу. Правда, мне хочется всё послать к чертям собачьим! Душно мне! В Англии мне было душно, но иначе, физически тесно мне там было. А у нас в своём Отечестве мне душно по-другому, душевно тесно. До того тесно, Лена, что ушёл бы я от всего этого в тайгу жить с медведями.
- Нас не забудь прихватить.
- Не забуду. А пока что будем жить, как жили. Надо решить проблему: как быть с аспирантурой и нужна ли она мне вообще! Да, и насчёт вклада в науку. Вклад в науку делают физики, биологи, математики, в общем, представители естественных, технических и точных наук. А вот, что касается социально-гуманитарных наук, то я в сильном затруднении, можно ли сделать какой-то значимый вклад, изучая эти, так сказать, науки? Может, это особые формы познания мира? Я не знаю. Я ещё это не обдумал, как следует, но чем дальше, тем больше мне кажется, что я занимаюсь чепухой.
- Ой, мудришь ты, Гриша.
- Что поделаешь, если я такой. Привыкай. Кстати, я хотел тебя спросить: не опасно распространять самиздатовские книги? За это тоже по головке не погладят, если узнают. Люди, у которых ты эти книги берёшь, надёжны?
- Вполне. Не волнуйся. И те, кому я эти книги даю читать, тоже люди надёжные и проверенные. Я очень осторожна. Не волнуйся.
Но на сердце у Григория было неспокойно.
Он изо всех сил пытался заглушить тоску, грызущую его, чтением, физическими упражнениями, подготовкой к занятиям, игрой с сыном, шахматами, беседами с женой, хозяйственными заботами, но ничего не помогало. Радио, телевидение и кино раздражали его. Он уклонялся от семейных просмотров теленовостей и фильмов.
«Почему я не могу жить, как все? - думал он. – У меня умный сын, прекрасная, любящая жена, замечательные сёстры, заботливая мать, своя квартира, престижная работа, а мне так плохо, что я готов застрелиться. Меня тошнит от кремлёвских старцев, от их лживой лицемерной политики, пронизывающей всю нашу жизнь до мелочей. Я устал от лицемерия. Я не знаю, кому можно доверять. Я смотрю на коллег и думаю, неужели они все «согласны и поддерживают»? Неужели среди них нет живого человека, понимающего всю узость, пошлость, мелочность, ограниченность нашей жизни «под чутким руководством нашей партии»? Разве никто из них не замечает, что они взяты железной рукой за горло и слегка придушены? Их всё устраивает? Или они тоже притворяются?»
Когда его стал раздражать шум и крики сына во время игр, встревоженный взгляд Лены, новости радио и телевидения, он понял, что ему надо побыть одному день или два. Или неделю. Или месяц. Но неделю или месяц одиночества он не мог себе позволить из-за работы. В пятницу он собрал рюкзак, повесил на плечо ружьё в чехле и сказал жене:
- Я в Листвянку. Приеду в воскресенье вечером. Мне надо побродить по тайге.
«Если она сейчас скажет, что мне не надо ехать, - подумал он, - я её возненавижу», и ужаснулся своей мысли.
- Поезжай, - сказала Лена. – Мы тебя ждём.
Григорий взглянул на неё благодарно и вышел за дверь.
Сначала он заглянул на заимку. В избе никого не было. Похоже, сюда давно никто не заглядывал. Григорий постоял, посмотрел вокруг, напился воды из родника и пошёл к Байкальскому тракту, где остановил попутку. Через полчаса он был в Листвянке. Он поднялся в гору к избе Лукьяныча. Что-то изменилось в пейзаже.
«Что? – спросил себя Григорий. – Изгородь! Лукьяныч поставил изгородь вокруг двора. Зачем ему изгородь? Он снёс старую баню. Впрочем, он хотел её снести».
Григорий открыл калитку, прошёл к дому, постучал в дверь. Ему открыли.
На пороге стоял статный старец в чёрной рясе: На рясу спускалась длинная серебряная борода.
- Тебе чего, мил человек? – приветливо спросил он. – За каким делом пожаловал?
- Здравствуйте, - отвечал Григорий. - Я Григорий Сибирцев и приехал к Лукьянычу. Он дома?
Глава 29
- Проходи, - пригласил старец, пропуская Григория в горницу, и вошёл следом, стуча сапогами. Обстановка та же. Стол со стульями. Иконы в красном углу. Посудный шкаф. Чисто и пусто.
- Садись к столу. Я как раз чай собирался пить. Сейчас принесу, - сказал старец и исчез. Через несколько минут он внёс и поставил на стол зелёный пыхтящий чайник и две оловянные кружки, вынул из шкафа тарелку с печеньем, разлил горячий крепкий чай по кружкам, сел и заговорил:
- Давай знакомиться. Ты Григорий Сибирцев, я – отец Владимир, настоятель местного храма, протоиерей. А ты кто?
- Я преподаю английский язык в институте иностранных языков. Так вы не старообрядец? А где Лукьяныч?
- Нет, я не старообрядец. Уехал Лукьяныч с семьёй в деревню на Енисей. Названия деревни не помню.
- Кому же он помешал?
- Никому не помешал. Просто решил уехать. Там на Енисее их много. Решил жить среди своих. И это правильно. Жить хорошо только со своими и среди своих. А у тебя к нему какое дело, если не секрет?
- Не секрет. А теперь его усадьба принадлежит храму?
- Не пропадать же добру. Принадлежит. Говорят, что в тайге у него ещё заимка есть, но где не известно.
«Известно, - подумал Григорий. – Теперь она моя».
- Так ты не ответил на вопрос. Или не хочешь отвечать?
- Мы шишки собирались вместе добывать.
- А-а-а, понятно. Шишки добывать это хорошо. На продажу?
- Нет. Для семьи.
Григорий опустил глаза и глядел в кружку, в которой остывал чай. Отец Владимир располагал к себе, глядел ласково и приветливо, голос его был мягок и негромок.
- Мне жаль, что я отнимаю у вас время, - сказал Сибирцев. – Спасибо за чай, за информацию о Лукьяныче, я, пожалуй, пойду.
- Не торопись. Успеешь уйти, а я никуда не спешу. Позволь мне задать тебе вопрос.
- Задавайте.
- Ты ведь к Лукьянычу не только шишки бить пришёл. Верно?
- Ну, до известной степени верно.
- Ты ведь поговорить с ним пришёл, а шишки это так – повод.
- Откуда вы знаете?
- Глаза тебя выдают. На душе у тебя кошки скребут.
Кошка-богиня Бастет, сидящая в кармане рубашки Сибирцева, смешливо фыркнула.
- А в Бога ты веришь? – поинтересовался отец Владимир.
Григорий пожал плечами.
- Это, смотря в какого Бога. Богов-то на свете множество. Впрочем, наверное, верю в какую-то высшую силу над нами, в Бога Творца, создавшего космос, землю и всё живое на ней. Уж больно разумно всё устроено. Само по себе так мудро не могло организоваться.
- Это хорошо, что ты веришь в Бога. Без этой веры жизнь человека пуста и бессмысленна. Ел, пил, работал, детей родил, и умер. Зачем? Какой смысл? Звери тоже едят, пьют, охотятся, совокупляются и умирают. Животное не верит в Бога, так ведь человек-то не должен оставаться животным.
- Смысл? Наверное, смысл в этом: «наполняйте землю и обладайте ею».
- Ты Библию читал?
- Читаю потихоньку.
- А взял, где?
- Привёз из Англии.
- Так ты и за рубежом успел побывать? Это хорошо. Это приобретение опыта. Чем больше опыта, тем мудрее человек.
- Тут я готов поспорить.
- Спорить не станем. Я не люблю споров. Они бесплодны и ведут к ссорам. А в Господа нашего Иисуса Христа веришь?
- Простите, отец Владимир. Но я скажу правду: для меня он не Бог, а в лучшем случае пророк. Не более этого.
- Веришь ты во Христа или не веришь, значения не имеет. Знаю я много людей крещённых, кто в душе атеисты были и есть. Не скажу, что таковыми и останутся. Жизнь непредсказуема. Ты всё-таки веришь в Бога Творца, то есть в Бога Отца. Даст Бог, и придёшь к вере и в Сына.
- Можно, я задам вам вопрос?
- Задавай.
- Только ответьте мне прямо, без многословных увёрток: сначала появилось солнце или Христос?
- Христос и есть наше Солнце.
- Батюшка, я же просил ответить без увёрток. А вы отвечаете метафорой. Вы же прекрасно понимаете, что солнце это небесное тело, а Христос это человек.
- Богочеловек.
- Это как посмотреть. Можно сказать, что он Богочеловек. А можно сказать, что это человек, творивший чудеса, и потому назначенный богом епископами. Геракл тоже был рождён земной женщиной от бога Зевса и позже взят на Олимп и обожествлён. Много есть таких сюжетов в мифологии. Но вернёмся к моему вопросу. Что появилось раньше, солнце или христианство? Кто, по-вашему, зажёг солнце?
- Знаю, какого ты ждёшь ответа. Ты ждёшь, что я скажу, что Бог Творец его зажёг, ведь так?
- А разве нет? Есть ещё кто-то, кто его зажёг?
- А Бог Отец и Бог Сын – одно, вот вместе и зажгли.
- Такого ответа от вас я и ожидал. Вы намекаете на Троицу.
- Да не намекаю я. Я прямо говорю.
- Значит, по-вашему, Бог Творец и есть Бог Отец?
- Ну, примерно так.
- Значит, Бог Отец не есть Вседержитель, Творец небу и земли, видимым же всем и невидимым?
- Как так?
- Очень просто. Он не всесилен, не всемогущ, если ему потребовалась помощь сына. В таком случае, есть какая-то немощь в отце. Он не полон. И, следуя этой логике, отец, полностью обессилев, должен передать власть сыну, как это всегда происходит. Но беда-то в чём? В том, что у Христа нет, и не может быть сына и ему некому будет передать власть, когда и он потеряет силу. Без Отца он не может творить. Христианство прейдёт, а солнце будет светить, и давать жизнь. Вот в чём штука-то!
От создания Творца, от Солнца на земле процветает жизнь. А что процветает от Христа? Что он сделал, кроме чудес, чтобы удивить и привлечь внимание людей? Что он сделал для жизни? Накормил пять тысяч человек? А почему он за две тысячи лет не накормил миллионы людей, погибших от голода? Почему он допустил такое количество войн во имя его, унесших миллионы жизней людей? Почему он допускает смерть детей? Или они в чём-то перед ним провинились?
Бог Творец даёт жизнь через свои эманации, через Духа Святого, через Солнце. Христос воспевает смерть ради загробной жизни. А если Бог Творец создал жизнь, то он же создал смерть, как непреложный закон жизни. Если Бог Творец создал миры видимые, то он же создал миры невидимые, что и записано в символе веры. Имеет ли к акту творения Бога Творца Христос? Он сам есть производное, а не творец. Больше вам скажу, Христос называет себя Сыном Человеческим, а вы называете его Сыном Божиим. Все мы, в известном смысле, есть дети человеческие и дети Божии, ибо Бог Творец сотворил человека, а какое отношение к этому имеет бог якобы сын? Никакого!
О, много есть вопросов к вашему Христу и к вашей христианской церкви.
Именем Христа вы, священники, благословляете бои и бойни, и вы на эшафоте всегда были рядом с палачом.
Я не допускаю мысли, что Христос есть бог. Если хотите знать, я считаю вашего Христа бездельником, мошенником со способностями и гипнотизёром. Насобирал вокруг себя таких же проходимцев и мошенников. Лучше бы он доски строгал и отцу плотнику помогал. Больше бы пользы от него было. Смута одна да войны во имя его на земле две тысячи лет.
Богу Творцу не нужен сын в помощь. Сотворив Вселенную, он справился один и прекрасно справился. Я, впрочем, допускаю, что есть Святой дух, эманация Бога Творца. А Христос, которого вы объявили богом и христианская церковь всегда, от самого начала нужны были вам, чтобы держать народ в страхе и повиновении.
Храмы должны быть по всей земле, посвящённые Богу Творцу. А вы о нём подозрительно забыли, поставив на первое место якобы бога сына. Вы, если хотите знать, безбожники, если обожествили человека. А потом удивляетесь, что место Христа заступил человек Сталин. И Сталина вы тоже назвали Вождём и Учителем. И государство построили под его началом бесчеловечное, жестокое.
Григорий умолк. Молчал и отец Владимир. Наконец, он сказал:
- Хоть ты и заблуждаешься и язычник, я всё-таки почитаю молитвы о твоём душевном здравии и спасении. Своя семья есть у тебя?
- Жена и сын, мать и сёстры.
- И об их здравии, и о здравии твоих сестёр и матушки молитвы почитаю.
«Пусть прочтёт. Вреда от этого никакого не будет, - подумал Сибирцев. – Может, и пользы никакой не будет. Может, Бог Творец его молитвы услышит?»
«Услышит, - шепнула кошка-богиня Бастет, - не сомневайся. Бог Творец всё слышит и всё видит».
- Хорошо, - сказал Григорий отцу Владимиру. – Спасибо. А теперь я, пожалуй, пойду.
- Погоди. Что у тебя в чехле?
- Ружьё.
- Зачем тебе ружьё?
- Для защиты, а не для охоты. Я не охотник.
- Я сейчас на службу вечернюю пойду. Не хочешь со мной пойти? Просто, посмотришь, послушаешь.
Григорий подумал, что отказ отец Владимир сочтёт за слабость.
- Хорошо, - сказал он, - пойдёмте.
- Ружьё и рюкзак оставь здесь.
Пока они спускались по склону горы к речке Крестовке, где стоял храм, отец Владимир рассказывал о нём. Церковь была названа в честь Святителя Николая.
- Жил некогда промышленник Ксенофонт Сибиряков, фамилия, как видишь, на твою фамилию похожа, и плавал он по Байкалу. И однажды потерпел его корабль крушение и должен был Ксенофонт погибнуть. И стал он молиться покровителю мореплавателей Святителю Николаю. И свершилось чудо и спас его Святитель Николай. Купец в знак глубокой благодарности за своё спасение дал обет, поставить храм там, где вступил на берег после своего спасения. И обещание своё исполнил. В двадцать втором году большевики разграбили храм, а потом и вовсе закрыли. Но в 1945 году храм был открыт.
- А я родился в этом году, - заметил Григорий.
- Ну, вот, видишь, ждал он тебя, и дождался.
- Это совпадение. А в чудеса и в сказки я не верю.
Отец Владимир усмехнулся.
- Нет никаких совпадений. Есть промысел Божий.
Церковь открылась взору Григория и его сердце внезапно развеселилось. Он любил деревянные строения. Церковь была славной на вид, с портиком и колоколенкой и шестигранным куполом над алтарной частью. Она была выкрашена охрой, а шпиль колоколенки и крыша алтаря были зелёными. Края портика, фронтона и крыши были обведены белой краской.
Пока отец Владимир облачался, оставив Григория одного, последний осматривался. В церкви он был впервые. Всё удивляло его: отсутствие скамей для прихожан (в католических и протестантских церквях они были), отсутствие органа, пышное оформление иконостаса, царские врата. Сибирцев стоял перед ним и глядел на огонь свечей. Было тихо и пахло ладаном.
Отец Владимир вышел в полном облачении золотого цвета.
- Не хочешь исповедаться, - спросил он Сибирцева и встал за кафедру, покрытую белой скатёркой, на которой лежало Евангелие и крест.
- Нет, спасибо.
- Посиди пока там, - указал отец Владимир на скамью. – А я молитвы прочту, как обещал.
Григорий сел на скамью и задумался. После своей пламенной речи в пользу Богу Творца он чувствовал какое-то опустошение и лёгкость. Он высказал свои самые сокровенные мысли и был недоволен тем, что отец Владимир не возражал ему и не дал ответ ни на один его вопрос.
«Зачем он позвал меня в храм? – думал Григорий. – Чем он хочет удивить или привлечь меня на свою сторону? Он думает, что я заблуждаюсь, а ведь это он заблуждается. И как нам быть? Каждый считает, что он прав, а оппонент не прав. Может, и хорошо, что он не спорил. Я всё равно остался бы при своём мнении. Вышло бы только раздражение и ничего больше. А так мы можем разойтись мирно».
Так он сидел, прислонившись затылком к стене и закрыв глаза, пока не услышал шелест ризы. Григорий открыл глаза и встал.
- Может, останешься до завтрашнего дня? - спросил отец Владимир, - Переночевать можешь наверху. Там раскладушка есть с одеялом. Хочешь?
- Да, - отвечал Сибирцев, - я останусь.
- Тогда иди, растопи печь, свари себе кашу, чайку попей, а потом сюда возвращайся. Будет вечерня. Ты, небось, на службе никогда не присутствовал. Вот, и посмотришь, как у нас тут всё устроено. А с государством не спорь и не враждуй. Плетью обуха не перешибёшь. Другого государства у тебя всё равно нет. Смирись и терпи, как смирилась и терпела наша церковь. Всё вернётся на круги своя. Будет тебе другое государство. Вот, увидишь.
- А если я не доживу?
- Дети твои доживут. Государство необходимо, ты же знаешь. Для нашей защиты и для нашего блага.
- Но не такое свирепое и бесчеловечное. Это государство стремится всех под одну гребёнку обстричь и строем заставить ходить даже в уборную. Оно кости людям ломает. Нельзя обносить человека стеной законов, указов, постановлений, что он и пошевелиться не может и дышит едва-едва.
- Ты, никак, свободы хочешь?
- Свободы? Наверное, хочу.
- А какой свободы ты хочешь?
- А что, свобода бывает разная?
- Конечно. Если ты хочешь свободы выбора, это одно. А если ты хочешь свободы в стиле, что хочу, то и ворочу, так это другое.
- Последнего я точно не хочу.
- Ты должен знать главное о свободе. Свобода это пустота.
- Как это? Я не понял.
- Двор свободен, значит, он пуст. Въезжай, кто хочет. Квартира свободна, она пустует. В ней никто не живёт. Женщина свободна, пусто возле неё, нет ни мужа, ни детей. Семьи нет. Мужчина свободен, у него должности нет. Безработный он. Церковь свободна, в ней прихожан нет. Свобода нужна лоботрясу, хулигану, преступнику. Стремиться нужно не к свободе, а к работе, порядку, закону, гармонии. Есть свобода от ответственности. А есть свобода для созидания. Свобода от ответственности и есть пустота. Свобода для созидания есть заполнение пустоты. Видишь, термин-то неоднозначный.
- Теперь я понял. Конечно, я хочу свободы для созидания. А наше государство опутывает нас по рукам и ногам. Вот поэтому я и хочу другого государства. Такое государство я хочу, которое предоставит мне свободу для созидания, а не для выполнения его указов и постановлений.
- Ну, ступай.
Сибирцев вернулся к пяти вечера. В церкви стояли человек десять, В основном пожилые женщины. На клиросе стояли певчие, человек шесть. Григорий прошёл на мужскую половину, где стояли двое стариков. Он встал за их спинами, чтобы они не видели его. Вышёл отец Владимир в ризе и с дымящимся кадилом в руке. Церковь наполнилась ароматом ладана. Кошка-богиня Бастет высунула из кармана рубашки изящную головку с острыми ушками и с наслаждением втягивала ноздрями ароматный воздух. Началась вечерняя служба. Запели певчие. Григорий наблюдал, как прихожане совершают крестные знамения. В какой-то момент все опустились на колени, и Сибирцев стоял, чувствуя неловкость и неуместность свою среди этих людей. Слов службы он не понимал, и смысл её был для него тёмен.
«Надо бы почитать где-нибудь, что всё это значит, - думал Григорий. – А то стою, как столб, и ничего не понимаю. Надо попросить у отца Владимира какую-нибудь церковную брошюрку, где есть объяснение. И молитв не знаю. Хотя, с другой стороны, зачем это мне? Может, я в первый и последний раз в церкви? Не стану же я в городе в церковь ходить. Увидят и уволят. А не уволят, то крови выпьют не один стакан. Нет, всё равно попрошу. Знать не помешает. Про свободу он интересно сказал. А зачем люди приходят в церковь? Ну, ладно, я случайно попал. А целенаправленно они зачем идут? Что они ищут в церкви? А есть ли свобода в церкви? Здесь ведь тоже паутина правил, как и в государстве. А какое может быть созидание в церкви? Архитектор созидает здание храма. Композитор пишет музыку для песнопений. Художник пишет иконы. Мастера шьют облачения. Что созидает священник и прихожанин?»
После службы все потянулись к причастию. Григорий отошёл в сторону. Его смущала общая ложка для причастия, и чашка, из которой прихожане за отдельным столом пили воду, именуемую среди них теплотою. И неизвестно, была ли вода кипячёной или просто подогретой. Затем Григорий подошёл к отцу Владимиру и изложил свою просьбу. Отец Владимир кивнул головой, ушёл в боковой придел и через некоторое время вернулся, неся в руке две книги: толстый «Молитвослов» и тоненькую брошюру «Смысл церковной службы».
- К заутрене придёшь? – спросил он. – В пять начинается. В шкафу будильник есть.
- Спасибо, - отвечал Григорий, принимая книги. – Я потом верну.
О заутрене он умолчал.
- Оставь себе. Захочешь, привози жену, я тебя с женой крещу и обвенчаю. Нехорошо жить в блуде.
- В блуде? – вскинулся Григорий. – Мы зарегистрированы в Загсе. У меня свидетельство есть.
- Это вы перед государством муж и жена, а не перед Богом. Перед Богом вы муж и жена только после венчания. Надо венчаться. Дети не должны рождаться в блуде.
- Это, что же получается, все советские дети родителей атеистов в блуде рождены?
- Получается. Оттого и живём, как попало.
«Фигня, какая-то», - подумал Григорий, но вслух ничего не сказал.
- Значит, не хочешь креститься и венчаться?
- Креститься зачем?
- Ради спасения твоей души. Ради того, чтобы в рай попасть.
- В рай, где полно разбойников и убийц, мошенников и проходимцев, воров и казнокрадов, которые совершили преступления, крестились, раскаялись и стали чистенькими и безгрешными? Нет, батюшка, увольте. Мне в такую компанию не хочется. И, кстати, после службы у меня появился новый вопрос. Чем христиане лучше язычников? Язычники приносили кровавые жертвоприношения. А вы плоть своего бога едите, и кровь пьёте и отнюдь не символически, а якобы хлеб и вино под руками священников преосуществляется в плоть и кровь Христову. Простите меня, батюшка, да ведь это каннибализм!
- Знаешь, что? Иди с Богом. Спокойной ночи!
Григорий вернулся в дом на склоне горы, поужинал, разложил раскладушку, завернулся в одеяло и провалился в сон.
Проснулся он, когда солнце уже встало, поспешно собрался и ушёл, плотно притворив дверь. Он спешил домой.
Дома Григорий рассказал жене, где был, с кем познакомился и что делал.
- Представляешь, поп сказал, что мы с тобой в блуде живём. Загс не считается. Считается только венчание в церкви. А не повенчанные мы, то и дети наши будут незаконнорождённые.
Лена фыркнула.
- Глупости, какие! А я вообще-то крещёная. Меня бабушка крестила тайком от родителей, когда мне было лет пять. А я её вечером за ужином её выдала, хотя обещала молчать. Сказала, что мы с бабушкой были в картинной галерее, а там дядя , завёрнутый в красивое одеяло, поставил меня возле чаши с водой и что-то бормотал. Родители сразу всё поняли и чуть не свалились со стульев. Тогда ведь можно было работу запросто потерять.
- Сейчас тоже по головке не погладят, если узнают, - засмеялся Григорий. - Ты веришь, что существует ли иной мир?
- Дело не в вере. Какая уж тут вера, если я не знаю, существует он или нет. Я же не суеверная бабка, чтобы тупо верить в то, о чём не имею ни малейшего представления. Но я очень хотела бы, чтобы иной мир был.
- А знаешь, что сказал Гёте по этому поводу?
- Нет.
- Он сказал, что всякий, кто не верит в будущую жизнь, мёртв и для этой.
- Ух, ты! Лихо! Выходит, он в неё верил?
- Выходит, верил. Это ты его обозвала суеверной бабкой.
- Ладно, беру своё высказывание назад. Гёте для меня авторитет.
- А церковь?
- Гм! Гёте я верю больше, чем церкви. И теперь моя очередь попотчевать тебя его афоризмом.
- Я весь – внимание.
- Вся история церкви — смесь заблуждения и насилия.
- Не могу не согласиться.
- Ну, хорошо, а пока мы живём в этом мире, не поужинать ли нам?
Глава 30
Как и все мальчишки, Дима увлекался подвигами космонавтов. Когда погиб Гагарин, Дима сильно переживал, и даже втихомолку поплакал. Но потом его кумиром стал Береговой, дважды Герой СССР. А потом полетел в космос Шаталов. А следом отправились на орбиту сразу трое космонавтов Елисеев, Волынов и Хрунов, чтобы состыковаться с кораблём Шаталова. Торжественную встречу приземлившихся космонавтов показывали по телевидению. Дима смотрел, как кортеж правительственных автомобилей приближался к Кремлю. Но вдруг прямой репортаж был внезапно прерван. В кадре замелькали стены домов, крыши, небо.
- Папа, - закричал Дима. – Что-то произошло!
Сибирцев трансляцию не смотрел, а занимался переводом технического текста в своей комнате – для заработка. Он вошёл в комнату, где стоял телеприёмник и увидел заставку и встревоженное лицо сына.
«Действительно, странно, - подумал он. – Такие передачи должны проходить без сучка и задоринки, а передачу прервали. Не думаю, что это технические трудности. Что-то стряслось. Но что?»
- Это технические трудности, - сказал он сыну. – Скоро наладят и возобновят передачу.
И в самом деле, через час передача возобновилась. Но теперь она шла из зала Кремля. Космонавтов награждали.
- Ну, вот видишь, - сказал Сибирцев, услышав звуки и заглядывая в комнату. – Я же говорил: технические трудности.
Через два дня до Иркутска долетели слухи о покушении на Брежнева. Говорили, что генсек не пострадал, поскольку ехал в другой машине, а не в обстрелянной. В обстрелянной машине ехали космонавты.
- Странный террорист, - сказал Сибирцев Лене. – Ну, убил бы он Брежнева, и что? Посадили бы на трон другого генсека. Скорее всего, Суслова. Эти цареубийцы странный народ. Всё-то им кажется, что сменят царя и поплывём в страну счастья. Другим путём надо идти. Другим! И вовсе не путём терроризма. К чёрту тупой терроризм!
Сибирцев наслаждался миром и согласием в своей большой семье.
В марте произошли события на острове Даманском.
- Неужели мы станем воевать с Китаем? – волновалась Лена.
- Не станем, - успокаивал её Григорий. – «Русский с китайцем – братья навек!»
- Всё-то ты обращаешь в шутку. А мне не до шуток. А вдруг тебя призовут с китайцами воевать?
- Успокойся. Я не знаю китайского языка.
- Тебя могут призвать не в качестве военного переводчика, а в качестве простого офицера. Я с ума сойду.
- Я буду тебя навещать в дурке, - смеялся Григорий, обнимая жену. – Буду тебе кефир и яблоки приносить.
Время от времени у Сибирцева, заботящегося о матери и сёстрах, жене и сыне, возникало желание одиночества и тишины, хотя бы на сутки. Он мечтал побродить по тайге, выспаться на свежем воздухе и подумать о жизни. Он вспоминал о заимке и хотел вырваться туда весной, но вырваться не получалось. Всё время что-то мешало. Надо было решать какие-то неотложные проблемы.
Когда Сибирцев узнал, что Тур Хейердал взял на папирусную лодку «Ра» советского врача Юрия Сенкевича, он даже застонал от зависти.
- Вот, повезло мужику, - сказал он Лене. – Я бы тоже хотел поплыть с Хейердалом.
- В качестве балласта? Сенкевич врач, а ты, кто? Они все по-английски говорят и справятся без переводчика.
- Умеешь ты крылья подрезать.
- Тебя всё равно никто не пригласит, так что не переживай.
В мае Лена сообщила Григорию, что у них будет ребёнок.
Новость сообщили Диме.
- Роди сестрёнку, - сделал он заявку. – Я буду её защищать.
- Договорились, - отвечала Лена. – А если родится брат?
Дима подумал.
- Хорошо, пусть будет брат. Я его тоже буду защищать. Он же будет маленький. А потом он вырастет, и я его научу чему-нибудь.
- Чему, например?
- Самбо.
Диму недавно отдали в секцию самбо, и он очень гордился, пока ещё немногими навыками.
Григорий воспринял новость о ребёнке со сдержанной радостью.
- Как назовём? – спросил он жену.
- Давай, договоримся. Если это мальчик, то его называю я, а если девочка, то ты.
- Идёт! Как ты назовёшь мальчика?
- Георгий. А как ты назовёшь девочку?
- Евгения. Почему Георгий?
- Георгий Победоносец. Пусть всегда побеждает. Почему Евгения?
- Благородная.
В сердце Сибирцева росла ничем не оправданная тревога о втором ребёнке, жившем, то ли в Москве, то ли в Египте. Он даже не знал, мальчик это был или девочка. Ему остро захотелось узнать это, но он помнил об обещании, данном полковнику Петухову. Тревожился Сибирцев вот о чём: всё ли в порядке с семьёй Петухова? В Петухове Григорий был уверен, но он не был уверен в Сонечке. «Хорошая ли она мать? – думал он. – Не обижает ли моего ребёнка? Не изменяет ли Петухову, забывая заботиться о ребёнке?»
Сибирцев хотел осторожно разведать, где сейчас живут Петуховы и всё ли у них в порядке. Он написал письмо генерал-майору Алексееву, в надежде, что тот ещё в Египте. Сибирцев напомнил о себе и спрашивал, как поживает сам генерал-майор, как поживают друзья, в частности, Ольга Алексеевна Елисеева и её муж полковник Елисеев, полковник Фёдоров, а также Петуховы, переводчик Глебов и прочие. Написал, что скучает по Египту и по жизни под началом генерал-майора в этой чудесной стране. Он отправил письмо и стал ждать.
Лена хорошо переносила беременность. Родители Лены предложили зятю провести лето на даче в Тальцах. Григорий задумал взять с собой мать. Ему нужна была опытная помощница. Аксинья с готовностью согласилась.
Ждали отпуск и потихоньку собирали вещи. Димке Григорий купил подростковый велосипед «Орлёнок», чтобы сын катался на просторе.
Оставалась неделя до отпуска. В раннее воскресное солнечное утро в дверь постучали. Григорий удивился, потому что никого не ждал в гости. Подумал, не стучат ли родственники, не случилось ли чего. Он встал с постели, накинул халат и открыл входную дверь.
За дверью стояли трое мужчин в тёмных костюмах, белых рубашках с галстуками. Одному было лет сорок. Второму лет тридцать. Третьему лет двадцать пять. Заурядные лица. Одинаковые костюмы и галстуки.
- Здесь проживает Соколова Елена Викторовна? – спросил тот, кто был старше.
Лена не сменила девичью фамилию на фамилию мужа.
- Кто вы такие и что вам угодно? – холодно спросил Сибирцев, уже догадавшись, кто такие эти утренние визитёры.
Старший достал из внутреннего кармана удостоверение, раскрыл его и сунул Григорию под нос. Молча, Григорий посторонился, пропуская не званых гостей в переднюю.
- Понятых пригласи, - приказал старший следователь, обращаясь к младшему. Тот исчез. Старший вытащил из внутреннего кармана ордер на обыск и предъявил Сибирцеву.
- Вы должно быть, муж?
- Да, я муж.
- Где ваша жена?
- Спит.
- Будите.
Григорий поколебался несколько секунд и пошёл в спальню. Лена не спала.
- Кто там? – спросила она.
- Одевайся, - сказал Григорий. – Они пришли делать обыск.
- Кто? – не поняла Лена. – Какой обыск?
- КГБ.
Лена торопливо надевала спортивный костюм.
Григорий шёпотом спросил:
- В доме что-то есть?
- Да, - ответила она тоже шёпотом.
- Где?
- Неважно. Поздно.
Они вышли в гостиную. Там уже стояли понятые – соседская супружеская пара лет под шестьдесят. Они с любопытством следили за происходящим. Старший следователь предъявил Лене удостоверение и ордер на обыск.
- Ищите, - спокойно сказала Лена и села на диван. Григорий сел рядом – Что вы хотите найти? – продолжала Лена. Голос её был твёрд. У Григория всё дрожало внутри от негодования.
- Моя жена,.. – начал он, но Лена прервала его.
- Молчи! Ничего не говори! Эта власть не знает ни жалости, ни сострадания, ни милосердия.
- Вы бы, дамочка, тоже помолчали, - посоветовал старший. – Вам же польза будет. Запрещённую литературу мы хотим найти. Вы дамочка, может, сами покажете, чтобы нам всё вверх дном не переворачивать?
- Зачем я стану облегчать вам вашу работу? – усмехнулась Лена. – Работайте во славу государства.
Они начали работать.
Шум разбудил Диму. Он появился в комнате, заспанный и удивлённый. Григорий сделал ему знак, чтобы он молчал и подошёл к нему. Дима тоже сел на диван.
- Может, ему пойти в свою комнату? – спросила Лена мужа.
- Нет! Пусть смотрит. Пусть всё видит. И запоминает.
Григорий смотрел, как следователи выворачивают наружу нутро ящиков и шкафов. Затем они принялись за книжные полки. За внешним строем книг, был внутренний. Его следователи просматривали весьма внимательно. Книги с жалобным воплем валились на пол. Григорий посмотрел на Лену. Она закусила губу и смотрела в окно. Наконец, следователи нашли то, что искали. На стол легли самиздатовские запрещённые в Союзе произведения Солженицына, Набокова, Гинзбург, Вагинова, Зощенко и Гроссмана.
Когда всё в квартире было обыскано и разгромлено, следователи объявили Лене, что она задержана и поедет с ними.
- На каком основании? – спросила Лена.
- На основании обвинения по семидесятой статье Уголовного кодекса РСФСР «антисоветская агитация и пропаганда». Короче, за хранение и распространение запрещённой антисоветской литературы. Собирайтесь, - равнодушно сказал старший следователь.
- Возьми мой рюкзак, - сказал Григорий. – С ним удобнее.
Лена кивнула и стала собираться.
- Куда? – шёпотом спросил Дима.
- Потом расскажу, - отвечал Григорий. Присутствие сына сдерживало его эмоции. Он изо всех сил старался владеть собой.
Понятые расписались в бумагах и ушли. Следователи увели Лену. Григорий проводил её до чёрного автомобиля.
Дома он рассказал Димке, за что задержали Лену.
- Они посадят её в тюрьму?
- Сначала будет суд.
Дима замолчал и ушёл в свою комнату.
Григорий приготовил завтрак и позвал его к столу:
- Ешь, у нас будет трудный день. Сейчас мы пойдём к родителям Лены. А потом к бабушке. Надо им сказать.
- А в Тальцы теперь мы не поедем?
- А ты как думаешь?
- Думаю, что не поедем. Тебе же надо будет к Лене в тюрьму ходить и передачи носить.
- Ты у меня классный парень. Ты всё понимаешь. Можно, ты поживёшь у бабушки и тёток?
- Поживу. А тебя не арестуют?
- Дима, я не знаю. Будем надеяться, что нет.
Они побывали у родителей Лены.
Они держались мужественно, включая старушек, сидевших рядышком на диване, как воробушки.
- Сколько ей грозит? – спросила Антонина Андреевна.
- Три года.
Антонина Андреевна всплеснула руками, но овладела собой.
Старушки схватились за сердце.
Игорь Константинович пошёл на кухню за валерианой.
Сибирцев откланялся и поспешил к матери и сёстрам
Анисью Степановну тоже пришлось отпаивать валерианой.
- Можно, Димка поживёт у вас? – спросил Григорий сестёр.
- Мог бы и не спрашивать, - отвечала Вера. – Само собой. Что ты будешь делать?
- Пока не знаю.
- Тут какая-то тётка звонила. Просила тебя зайти за вещами какими-то.
- Какая тётка?
- Не знаю. Сказала, что её зовут Елизавета Петровна, Сказала, чтобы ты зашёл к ней домой и забрал вещи, которые ты у неё оставил.
- Спасибо. Я понял.
Чтобы занять себя и обдумать по пути, что ему предпринять, Григорий отправился к Елизавете Петровне. Она встретила его и дальше передней не пустила.
- Вот, - сказала она, передавая ему пакет. Тут твоя пижама и футболка. Нам чужого не надо.
- Да, да, - рассеянно сказал Сибирцев, принимая пакет. – Спасибо!
Он вышёл во двор и, пройдя метров двадцать, столкнулся с Анной.
- Привет! – сказала она. – Забрал свои вещи?
- Да, да! – пробормотал Григорий. – Спасибо!
- Говорят, ты женился на Ленке Соколовой?
- Женился.
- Говорят, у тебя какой-то сын образовался?
- Да, у меня сын. Не образовался. Он родился. Ему восемь лет.
- А что же ты молчал?
- А я и сам не знал.
- Ничего се …
Анна не успела договорить.
- Берегись! – крикнула кошка-богиня Бастет. – Опасность!
Дверь подъезда распахнулась, и выскочил наружу толстый Сеня Пегасов с перекошенным от злобы лицом. В вытянутой левой руке он держал что-то чёрное. Он бежал на них, бешено визжа:
- Отойди от неё! Сволочь! Гад! Мерзавец! Сука! Отойди от неё! Я убью тебя!
Сибирцев встал впереди Анны, закрыв её своим телом.
Что-то сильно ударило его в грудь. Он пошатнулся, но удержался на ногах, удивлённо глядя, на подбегающего Пегасова.
А затем во весь свой огромный рост Сибирцев рухнул на траву.
«Как хорошо, как легко! - думал он, отталкиваясь от земли ногами. – Оказывается, я могу летать. Полечу на заимку. Посплю всласть в избушке. Отдохну от всего».
В кармане его рубашки беззвучно кричала от боли и ужаса кошка-богиня Бастет.
Закончено 19 января 2022 г.
ДНР, Горловка
Продолжение следует
Свидетельство о публикации №222020901551