Одинокая гармонь

«Может радость твоя недалёко,
Но не знает — её ли ты ждёшь.
Что ж ты бродишь всю ночь одиноко,
Что ж ты девушкам спать не даёшь?»
                (из песни)

          Существуют два разных понятия: “музыкальный слух” и “музыкальная грамота”. Не являясь в музыке каким-либо специалистом, разницу между этими двумя ипостасями осознаю. Музыкальной грамоты я никогда не изучал, а вот музыкальным слухом Создатель Мира сего меня не обделил. Прислушиваясь с раннего детства к мелодиям, изливавшимся из комнатной “тарелки” радиорепродуктора, ваш покорный слуга их как мог воспроизводил. Песни той эпохи были в основном военно-патриотические: про “конницу Будённого”, про “боевую тачанку”, про “дальневосточных партизан” и так далее. Но уже тогда никто не упрекал меня в том, что допускаю ошибки и “перевираю” мелодию.
          Значительно позже, уже перебравшись на ПМЖ в Европу, был я однажды на экскурсии во французском городе Амьене. В самом его центре возвышается величественный готический собор, напоминающий знаменитый Нотр-Дам-де-Пари. Когда наша экскурсионная группа возвращалась от этого сооружения, стал я невольно напевать мелодию французского гимна — Марсельезы (кстати, недавно прочёл рассказ Стефана Цвейга об истории его создания; очень интересно — всем рекомендую). Итак, в Амьене, смотрю — рядом со мной шагает один тип из нашей группы и внимательно прислушивается к “Марсельезе”. И как только мелодия завершилась, он и говорит мне: “Браво! Ни одной ошибки, всё точно, как по нотам”. “А Вы музыкант?” — спросил я? “Преподаватель музыки” — был ответ. Вот такая случилась аттестация “на ходу”.               
          Во время войны наша семья жила неподалёку от госпиталя, которым командовал мой отец (сперва — военврач первого ранга, затем — майор медицинской службы). Мальчишкой выступал я неоднократно перед ранеными бойцами, развлекая их всякой художественной самодеятельностью; например, читал “Рассказ танкиста”. Это замечательное произведение, до сих пор помню практически наизусть.
         
                Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
                И только не могу себе простить:
                Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
                А как зовут, забыл его спросить...

          Иногда пел я раненым военные песни. На смену “Коннице Будённого” пришли новые замечательные сочинения о войне, авторами которых были талантливые композиторы и поэты-песенники. Не могу удержаться, чтобы не заметить, что среди них было много людей еврейской национальности. Из песни слова не выкинешь! Иногда кажется, что в моей памяти сложилась огромная и бесценная коллекция этих незабываемых песен. Даже сейчас помню многие замечательные мелодии и практически все слова.
          Как-то ехали мы эшелоном в “теплушках” с Урала на Украину, вдогонку за наступающими советскими войсками. Остановился поезд на станционных железнодорожных путях в освобождённом Воронеже. Наш эшелон придержали, пропуская вперёд двигающиеся к фронту войска и боевую технику. Нам разрешили выйти в город. На всю жизнь запомнилась мне ужасающая картина практически полностью разрушенных городских построек, пустынные, безлюдные улицы, то есть то, что от них осталось. А с пристанционных путей, из воинского эшелона звучала музыка и женский голос пел новую тогда песню “Огонёк”: “На позицию девушка провожала бойца, тёмной ночью простилися на ступеньках крыльца. И пока за туманами видеть мог паренёк — на окошке на девичьем всё горел огонёк...” И как-то легче на душе становилось от этой нехитрой мелодии и рождалась непоколебимая надежда, что прогоним мы злобного захватчика и заново отстроим Воронеж и другие разрушенные русские города, и настанет новая, счастливая жизнь без жутких жестоких войн и катастрофического кровопролития.
          Кончилась война — вернулись мы к мирной жизни. Заметив мою тягу к музыке, родители стали думать в этом направлении. В одном из московских музыкальном учебном заведении открылась вакансия на обучение игре на виолончели. Представляете себе: если бы я туда поступил и выучился, пришлось бы Мстиславу Ростроповичу отдыхать, а за кого бы вышла замуж Галина Вишневская?
          Кстати, дома и даже квартиры, где проживали в Москве знаменитости той поры, были мне хорошо знакомы. В доме артистов Большого театра, в Брюсовом переулке (впоследствии — улица Неждановой) жили родственники одного из друзей моего детства — Кости Бромберга. Впоследствии Константин Леонидович стал известным кинорежиссёром. А в так называемом “Доме Композиторов”, где жили, в том числе, и Ростропович с Вишневской, располагалась квартира одного из моих родственников по маме, композитора Володи Рубина. Мир тесен однако! Но на счастье знаменитой музыкальной четы, я им конкуренции не составил, и вместо школы виолончелистов был отправлен в детский санаторий “Расторгуево” под Москвой.
          Однако и здесь без музыки не обошлось. Заведение это, как и некоторые ему подобные, было “блатным”. Ну, в смысле, детей брали не “с улицы”, а из “приличных семей”. Моя семья тоже уверенно могла считаться “приличной”, поскольку отец был работником Наркомздрава, да ещё и прошёл всю войну “от звонка до звонка”. Среди детей в санатории была девочка по имени Люда по фамилии Максакова. И была эта девочка не совсем обычной, а дочерью знаменитой оперной певицы, примы Большого театра Марии Максаковой, любимой певицы товарища Сталина. Помню, каждое воскресенье подъезжала к воротам санатория светло-бежевая “Победа” (весьма статусный в ту пору легковой автомобиль) и певица увозила дочку неведомо куда.
          Марии Максаковой позволялось многое. Говорили, что как-то не поладила она с руководством Большого Театра и за это была временно отстранена от сцены. На ту беду на спектакль приехал “САМ ХОЗЯИН”, сразу заметил отсутствие “ПРИМЫ” и спросил: “А КдЭ мАя лУбимая КармЭн?!”. Отстирывать нижнее бельё незадачливым руководителям театра пришлось потом долго и тщательно. Безусловно, возможно это была и “байка”, каковых множество в ту пору ходило в народе об интригах в высших кругах сильных мира сего.
          Но меня, тогда двенадцатилетнего, Максаковы практически не интересовали. С Людой в одной палате жила другая девочка — Карина. У той, несмотря на нежный ещё возраст, физиономия и фигурка были такими, что мальчишки вроде меня глаз не могли отвести. И никому было невдомёк, что невзрачная Люда Максакова станет знаменитой актрисой театра имени Вахтангова и сыграет немало великолепных ролей и в театре и в кино, а среди них лучшую, с моей точки зрения, роль Розалинды Айзенштайн в кинофильме “Летучая Мышь” по оперетте Иоганна Штрауса.
          Сейчас, по прошествии многих лет, предполагаю, что моё поступление на учёбу по классу виолончели не состоялось не только в силу альтернативы детского санатория. Видимо, обучение там было платным, а зарплаты моего отца для этого было недостаточно. Увы, в СССР зарплаты врачей (и не только) были более чем скромными.
          Давно нет на свете моих мамы и папы, но никогда, ни раньше, ни сейчас, я их ни в чём не смел упрекнуть. Их судьба не была простой, и не их в том вина. Бывая иногда в Москве, я непременно посещаю могилу на Введенском кладбище (в народе его ещё называют “немецким”), что в районе “Лефортово”. Если приезжаю трамваем, вхожу через ворота со стороны реки Яузы и, проходя мимо захоронения артистов Большого Театра, иду мимо светлого мраморного памятника на могиле любимой певицы “Великого Вождя”, размышляя о том, насколько привередливы и непредсказуемы человеческие судьбы.
          Шли годы, я повзрослел и на лето родители уже стали отправлять меня не в детский санаторий, а в пионерский лагерь. Благо Минздрав создал такой в Рязанской области, вблизи деревни Кирицы. Там по сей день стоит усадьба, принадлежащая некогда российскому предпринимателю и меценату немецкого происхождения фон Дервизу. По поводу обрусевших немцев мне хотелось бы сказать пару слов ; propos: про их успешную деятельность на благо России можно было бы написать многие тома, но, в частности, если рассматривать музыкальную тему, стоило хотя бы назвать имя баронессы фон Мекк, которая была известной меценаткой и в течение тринадцати лет финансово поддерживала композитора Петра Ильича Чайковского.
          В советское время в национализированной усадьбе был организован детский туберкулёзный санаторий. Долгие годы это учреждение возглавлял Леонард Казимирович Василевский, большой друг моего отца. По стечению обстоятельств, Минздрав построил вблизи усадьбы пионерский лагерь для детей своих сотрудников и я каждое лето с удовольствием (на грани эйфории) выезжал туда сначала пионером, а позже и пионервожатым.
          Почему я так любил туда ездить? В Москве мы вчетвером ютились в шестнадцатиметровой комнатёнке, в тесноте коммунальной квартиры. Только летом в лагере мог я насладиться простором природы, с его полями, лесами, чистым воздухом и прозрачной водой небольшой речушки с забавным названием Проня. Это было для меня блаженством, абсолютно недоступным в большом, кишащем людьми городе. Будучи мальчишкой вполне коммуникабельным и энергичным, я быстро сдружился с ребятами и стал активно участвовать во всяческих лагерных мероприятиях.
          Однако была у меня, кроме того, ещё “одна, но пламенная страсть”. В пионерлагере Минздрава в Кирицах отдыхало летом около сотни с половиной детей. Их обслуживал персонал порядка шестидесяти душ (включая всех поваров, медработников и пр.). Работы хватало всем. Но для меня главным в этом коллективе был … Ефим. В штатном расписании он назывался “музыкальный работник”, однако в обиходе мы называли его “баянистом”.
          Как и ваш покорный слуга Ефим принадлежал к “библейскому племени”. Увы, его послужной список не был мне известен так же как и история его музыкального образования, но на своём видавшем виды баяне творил он, на мой взгляд, чудеса — играл как Бог. Со своим инструментом сливался он в одно целое, а я стал его самым горячим поклонником, почитателем, влюбился в его искусство фанатично.
          Утром сопровождал он тонизирующей музыкой лагерную гимнастику, затем построение “на линейку” тоже шло под его аккомпанемент. Днём баянист репетировал с одним из отрядов что-то из музыкальной самодеятельности. Однако это всё было обыденно и повседневно. Чудеса начинались вечером. К этому времени Ефим почти всегда был уже слегка “подшофе”. Но, кажется, это ему совсем не мешало, а напротив даже способствовало творческому процессу. Окружённый притихшей толпой восторженных слушателей (среди которых присутствовал и автор сих строк), музыкант с инструментом не спеша присаживался на лавочку в центре большого круга, и, растягивая меха, пробегая пальцами по клавишам, приступал к импровизации.
          Война ушла в прошлое, но песни тех суровых лет всё ещё были очень популярны в народе. Кроме того, в 50-ых годах, после смерти Сталина, началась так называемая “оттепель”, и всё отчётливее прорезалась лирическая нота, по которой народ так истосковался. Вот тогда и зазвучали мелодии замечательного русского композитора Бориса Мокроусова. Безусловно, не только его одного. Земля русская была и остаётся кладезем талантов. Но из его песен изливалось нечто особенное, что крепко сжимало и не отпускало русское сердце. Судьба этого человека весьма примечательна. Всем рекомендую почитать в Википедии — теперь это так доступно! А песни! Какие мелодии рождались у этого человека! Душа самого народа пела в плодах его богатого творчества. Недаром его “Одинокая гармонь” такая русская, такая близкая и понятная простым людям взлетела на вершину песенной лирики тех лет (это моё личное мнение, без претензий!).
 
                Снова замерло всё до рассвета,
                Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь.
                Только слышно на улице где-то
                Одинокая бродит гармонь.

          Надо также отдать должное поэту Михаилу Исаковскому — это его слова. Ефим очень часто играл мелодии Мокроусова. Мы, как могли, подпевали, а я всё это запоминал, запоминал и в результате даже сейчас кое-что помню и, спустя столько лет, готов воспроизводить практически с прежним энтузиазмом. В те времена стал ваш покорный слуга автором следующей компиляции:

           Все ребята засыпают, сон слетает к ним.
                На скамеечке играет что-нибудь Ефим.
                От того что пахнет липой и река блестит,
                Мне от глаз твоих красивых взор не отвести.

          Ефим ездил в лагерь баянистом много лет подряд. Но однажды вдруг, не знаю почему, он не появился, а вместо него с аккордеоном прибыл молодой человек по имени Гена. Внешне он выглядел вполне творчески: длинные светлые волосы, нос с горбинкой, ну, вылитый Ференц Лист в молодости (да простят меня музыковеды!).
           Гена был коммуникабельным парнем, “травил” классные анекдоты. Я в то время был уже вожатым. Увы, Мокроусов и “Одинокая гармонь” в репертуар Гены не входили. Он откровенно тяготел к американскому джазу, и ещё с одним поклонником из пионеров “бацали” оба на аккордеоне и “фоно” мелодии из “Порги и Бесс”. Надо признать, что у них получалось. Да, забыл сказать, что учился Гена тогда в музыкальном училище, а фамилия его была — Гладков. И никто не предполагал, что станет он известным композитором, сочинит великолепный мюзикл по сказке “Бременские музыканты” и вся страна будет напевать его прекрасные мелодии. Одно время я водил дружбу с Геной и его подругой Галей, но втайне грустил по Ефиму и песням Мокроусова.
          В 1952-ом году, в разгар антисемитских сталинских репрессий, окончил я столичную среднюю школу-десятилетку с серебряной медалью и поступил в Московский Энергетический Институт. Был я активным комсомольцем, принимал участие в большинстве мероприятий, организованных в студенческой среде. Слабоват оставался лишь в спорте, но мне это как-то прощалось. В МЭИ активно функционировал студенческий театр, и автор сих строк предпринял попытку служения Мельпомене. Одна проходная роль совершенно незначительного персонажа в пьесе Шкваркина “Чужой ребёнок” была мне предложена, и, увы, без возможности выбора. Этот субъект появлялся на сцене, читая свои совершенно идиотские, бессмысленные стишки:

             Пусть не слушает наша эпоха,
                Но скажу по секрету тебе,
                Что моё самочувствие плохо,
                И здоровье моё так себе...

          И так далее, всё в том же духе. Готовясь к дебюту на подмостках, я решил сделать “конфетку” из бледного второстепенного персонажа. За сценой посадил знакомого студента-баяниста и попросил его играть мелодию ... угадайте с трёх раз какую?! Ну, конечно же “Одинокую гармонь” Мокроусова! Абракадабра Шкваркина очень удачно ложилась на эту музыку. Сам я вырядился как мог ярче, в руках — гитара (а за сценой-то баян!). На голову надел вычурную фуражку (одолжил на время у одного знакомого таксиста), на шею намотал яркий шарф.
Ну, короче, — первый парень на деревне! А стихи Шкваркина не декламировались, а напевались под любимую мелодию. Роль удалась! Не помню почему, но, к сожалению, не продоложил я эту карьеру.
          Петь под баян тянуло меня всегда. По окончании 5-го курса ВУЗа надлежало пройти военную службу. Аж на целый месяц забрали меня в армию! Однако в форме рядового солдата выглядел я вполне браво. Служил в авиационном полку при аэродроме Побраде, в Литве. Недавно, абсолютно случайно, услышал, что там сейчас базируются военно-воздушные войска НАТО! Вот такие превратности судьбы.
Комиссар полка сразу разглядел во мне активного общественного деятеля и поручил выпускать полковую стенгазету. Несколько позже возникла необходимость подготовить концерт художественной самодеятельности.
          И вот я в солдатской форме, вполне ладной, на сцене, а в уголочке сидит мой товарищ Витя Абраменко — превосходный баянист, с инструментом в умелых руках, а ваш покорный слуга, с приплясыванием и притоптыванием, декламирует наизусть свой любимый отрывок из “Василия Тёркина” Александра Твардовского под названием “Гармонь”:

                По дороге прифронтовой,
                Запоясан, как в строю,
                Шел боец в шинели новой,
                Догонял свой полк стрелковый,
                Роту первую свою.
       
          Этот же отрывок из “Тёркина”, спустя много-много лет, читал я и здесь, в Германии, на семидесятипятилетнем юбилее Великой Победы на мемориальном кладбище советских военнопленных в городе Зигбурге. Увы, на этом торжественном мероприятии уже не было моего аккомпаниатора Вити Абраменко. Он ушёл из жизни в Новосибирске лет пятнадцать тому назад. Но был другой Виктор — Блюменфельд, наш пламенный организатор и вдохновитель празднований Дня Победы. Виктор к моим выступлениям относился очень положительно и, хотя не мог поддержать музыкально, делал это морально, что не менее ценно. Сегодня нет и его, а только могила и очень добротный памятник, там же, рядом с мемориалом. Да ещё светлая память в наших душах и сердцах.
          Мне, конечно, стоило бы здесь рассказать о моей встрече ночью в Москве на Покровском бульваре с поэтом Алекандром Трифоновичем Твардовским. О нашей с ним долгой беседе (собственно, говорил он, я только слушал оглушённый), о его рассказах о городе Париже, о могиле Наполеона Бонапарта о его дружбе с писателем Михаилом Зощенко. Но это уже совсем другая тема, а значит — в другой раз. Кажется, мог бы я бесконечно говорить о моих встречах с гармонистами, баянистами, аккордеонистами, о моей платонической любви к этим инструментам и к русской песне вообще. Любви, которую я пронёс через всю свою, теперь уже длинную, жизнь...
               
                Какая песня без баяна,
                Какая зорька без росы,
                Какая Марья без Ивана,
                Какая Волга без Руси?!

            PS. Совсем уж было закончил этот рассказ, но неожиданно по российскому телевидению, не отрываясь, посмотрел передачу Андрея Малахова о творчестве композитора Григория Фёдоровича Пономаренко. Трудно было бы придумать более подходящую концовку для поднятой мною темы о гармони и русской песне. Уникально талантлив был композитор-песенник, написал огромное количество произведений и снискал такую популярность среди слушателей и исполнителей, что почти все его песни считались народными. А трио Пономаренко–Агашина-Зыкина вообще не с кем сравнивать. Какой талантливый народ! Низкий ему поклон!
          ВТОРОЙ ПОСТСКРИПТУМ. Уже давно закончил этот рассказ и даже разослал его своим постоянным читателям. Получаю, теша свои амбиции, положительные отзывы, как вдруг, как всегда ночью, вспомнил ещё одно имя и встречу с человеком, которую теперь уже вытолкнуть из памяти, ну, просто не в силах. Я очень надеюсь, что мой любимый читатель не сочтёт это за “перебор” и неуёмную старческую болтливость.
            Не помню точно в каком году на экраны советских кинотеатров вышел кинофильм “Москва слезам не верит” (под режиссурой Меньшова и сонмом популярных актёров-соучастников). Фильм сразу полюбился зрителям и не только. В результате — премия Канского кинофестиваля. Были там после ещё какие-то разборки, но не они мой предмет. В самом начале фильма есть сцена, в которой главная его героиня с подругой на парадной лестнице одного из столичных кинотеатров с широким полотнищем на портике, крупными буквами анонсирующим “Фестиваль французских фильмов”, страстно ищут возможности увидеть вживую всяческих кинознаменитостей. Перед ними гордо проходят воспарившие на вершины известности и славы Конюхова, Юматов, а сами героини стоят рядом с никому в ту пору ещё не известным Иннокентием Смоктуновским. Но наиболее бешеный восторг и счастье столпившаяся публика проявляет, когда из автомобиля выходит ярчайшая в то время “звезда экрана”, известный киногерой, любимец публики, и с восхищённых девичьих губ срывается восторженный крик и имя: “ХАРИТОНОВ!”
          Да, да, вышел на экраны фильм в середине 50-ых годов. Назывался он “Солдат Иван Бровкин” — забавная история о том, как “непутёвый” колхозный паренёк превращается в бравого и успешного солдата в рядах Советской Армии. До воинской службы Ваня хорошо умел делать только одно дело: играть на гармони и петь незатейливое:

                Если б гармошка умела
                Все говорить не тая,
                Русая девушка в кофточке белой,
                Где ты, ромашка моя?

          Прошли годы, легкомысленный кинозритель отдал свои симпатии другим фильмам, другим киноперсонажам и другим актёрам. Я уже упоминал выше моего старинного друга детства — кинорежиссёра Константина Бромберга, ушедшего из жизни в США, так и не простившись со мной. Мы с ним дружили не только в детстве. Живя в Москве, приятельские отношения обоюдно поддерживали. Однажды пригласил он меня на Золотой Юбилей свадьбы своих родителей. Имели они тогда квартиру в кооперативном доме в районе Белорусского вокзала. Гостей было немного. Кроме юбиляров и нас с Костей с жёнами присутствовала ещё одна пара, как я понял, это была сослуживица костиной мамы Раисы Исааковны по Щукинскому училищу, где виновница торжества работала концертмейстером (пианисткой). Лицо этого товарища показалось мне жутко знакомым, но я никак не мог вспомнить и понять, где я мог его раньше видеть.
          Между тем, мне, такому всему из себя преуспевающему (занимал-таки, и это вам не хухры-мухры, командный пост в павильоне “Электрификация” ВДНХ СССР!!!), хозяева ответственно поручили важнейшую миссию — разлив напитков. Скрупулёзно исполняя почётную сею обязанность, я упорно вглядывался в простенькое лицо напротив, напрягая извилины тогда всё ещё молодого и могучего мозга и, наконец, понял кто сидит в компании меня супротив...
          Супругом сослуживицы Раисы Исааковны оказалась бывшая “звезда экрана” — тот самый Леонид Харитонов. Вёл он себя очень сдержано, скромно, без какой-либо бравады, а главное, не выпил ни грамма спиртного. Автор сих строк один раз даже, не без провокационных намерений, спросил: “Что, Леонид Иванович, совсем ни-ни?”. Он в ответ лишь промолчал, а Костя ответил практически за него: “Леонид Иванович своё выпил”. Sic transit gloria mundi (ТАК ПРОХОДИТ МИРСКАЯ СЛАВА).