Заячий след в истории. Глава 5. Котловина

 
      Ковыряюсь я в бумагах, изучаю карты, порой, с лупой, а мне кажется, что еду, так как привык это делать, на скутере по хуторам да «дэревэнькам». Бегут, якобы, перед глазами дороги, балки, рощи. Особенно люблю я Парновское направление. Помнится, мчался однажды на своем двухколесном коне, а вокруг не виды, а – сказка. Дорога – вниз, вниз, в Парновскую котловину. Жаворонок завис в небе, над моей головой. Зовет меня, просит, умоляет:  «Пить пойдем? Пить пойдем?». А я   отказываюсь от такой просьбы, так как не пьющий. Притом, ни  сегодня, ни вчера, ни всегда ранее. Верно говорят: кто не курит, кто не пьет, тот здоровеньким помрет. А что! Я, слава Богу, птфу, птфу! И думаю: о, если бы сюда еще добавить – кто вечно в работе по уши, тому и умереть некогда. Но мелькнуло: если уж пить и не тянет, то можно хоть перекусить, что ли? Рано, очень даже, выехал, фантазирую, завтракал наспех. А женушка, добрая душа, как в воду глядела, «тормозок» приготовила.
 
     Солнце висит над рощей, как мячик. Ух, в детстве мечтали о таком! Да какой там мячик! Булыжник гоняли отцовыми сапогами или резиновыми голошами. Огляделся по сторонам – где бы тормознуть. А вокруг - такой пейзаж! Залюбуешься. Глубокая впадина с прудом-зеркалом по середине. Ни волны, ни единой шероховатости или вздрагивания воды. Впрочем, тут для р. Нижней Терсы неплохой запас воды. А от середины котловины разбегаются в разные стороны балки, обросшие, как деды-морозы, кленами, акациями, гледичием, бузиной. Одна, например, побежала к Раздорской трассе, прогнувшись под железной дорогой; а две рванули к гор. Синельниково. Вид обеих напоминает руки, желающие обнять город. Но то было давно, а сейчас город расширился, а руки, как были в одной позе, так и остались. Правая рука по середине имеет пруд…

     С северной части котловины, на бережку, разместилось с. Парное. Оно чем-то напоминает гнездышко ласточки – на краешке, над обрывом. А вокруг села хозяйствуют сельские Товарищества. Их много. Севернее же села пробегает железная дорога. И когда останавливается очередная электричка, то с нее выходят и бегут, спотыкаясь, вниз, под уклон, члены Товарищества. Тут и жители гор. Днепр, и гор. Синельниково, «и прочая, и прочая», как писала в Указах царица Екатерина 2. Странное зрелище: у каждого в руках обязательно что-то есть: лопата, грабли, ведро, корзина. А под очередную электричку на Днепр эти же люди сползаются с разных уголков, но уже с собственной продукцией…

     Как-то я расспрашивал старожилов: почему село называется – Парное? Что, тут много парного молока, что ли? Смеются. Говорят: а вы, мол, приедьте сюда рано утром и убедитесь. Пока солнце не выпьет «парное» молоко из котловины, она вся, как бы, в дымке. А дымка напоминает парное молоко. Так и назвали село – Парное. И живут люди при котловине, радуясь волшебству природы, и никого вы отсюда не выманите, ни за какие деньги – ни в районный центр, ни в областной. И «купаются» каждое утро в «парном молоке»

     И пока еще лишь утро, всё, казалось бы, в этих местах молчит - дома, хаты, хатки, деревья, но рабочий процесс идёт. А молчит потому, что – всё, что издает звуки, находится далеко от котловины, в основном, в гор. Синельниково, а тут тишина – царь и бог. Тут даже уши неуютно себя чувствуют. Такое лишь в сказках бывает.

      Но вот тишину вдруг нарушили звуки, пришедшие со стороны, извне. Застучали по стыкам рельсов колеса товарнячка, оббегающего северную часть с. Парного, и котловина наполнилась «другой жизнью». Вот товарнячок кому-то намекает гудком: поберегись, мол! Это еще больше разрезало тишину. Звук пополз волнами по селу, пруду, балкам и травам. А вскоре все это исчезло, будто и не было.

     Личные огороды в селе спускаются вниз, к пруду. Виднеются сухие стебли кукурузы, валяются гитарообразные тыквы, как снаряды после военных действий, кое-где дыни нежатся на солнце. Вот тут, пожалуй, между прудом и нижней частью огородов, можно и перекусить. Тем более, дыня почему-то, хоть и чужая, возбудила аппетит. Но – это лишь желание. С соблазнами я борюсь категорично. Не твое, братец, не трожь! Хотя посмаковал бы, с удовольствием. Помнится, на своем огороде однажды сорвал – свою, лично выращенную. А дело было утром, так от нее даже зубы померзли…

     Остановил «Ямаху». Ступил на землю. Вижу, сторожка чья-то скучает на берегу пруда, в камышах: четыре палки, вогнанные в землю, старенькая ряднина, а вместо кровати – травяная подстилка. Ну, прямо, как знали, что я тут остановлюсь. Но когда приблизился и рассмотрел «помещение», заключил, что тут, видимо, рыбак обитает. Сюда они ездят, ходят поудить мелкого карасика. А этот, видно, постоянный, коль имеет «помещение». Но ничего, пока рано, его нет, можно и присесть…

     Развернул узелок, приготовленный женой, перекусил наспех, так как торопиться надо, и прилег на подстилку, глазами - в «потолок». Всегда после еды, только приляжешь, и побежали мысли. Прыгали сразу одна за другой, потом остановились на цветочке, который поразил своей неповторимостью. Его я увидел на тыквенном участке. Цвет -   сногсшибающий: сине-черно-фиолетовый. Не часто такое сочетание оттенков найдете в одном цветке. Обычно - либо один цвет, либо другой, либо два вместе. А тут – три, и все дополняют друг друга. Думал, думал и вспомнил: читал когда-то в интернете. Называется он – Ипомея. А у нас, по-местному, называют – Вьюнок, Крученый паныч, а если ласково, то – Утреннее сияние. Да уж, что сияние, то сияние! Пока солнце заберется на высоту, он радует глаз и на огородах, и на плетнях, а как только роса исчезнет, и он – поник, превратившись в сине-черно-фиолетовую тряпицу.
 
     Вдруг глаз усёк, что на потолке, якобы, что-то шевелится. Всмотрелся. А, паук! Откуда ты, дорогой, взялся? Видно, тут едят, и тебе остается, вот ты и поселился. Смотрите на него! Пешком – по потолку! А он крупный, холеный, ноги по «километру», спиной – вниз, а глазами кверху. Меня, может, и не видит. И, главное, не лазит, как мы привыкли о пауках думать, не карабкается, а просто ходит по потолку, как по земле. Как же он, интересно, держится, чем, за что? О, агрегат! Притом, так быстро передвигается. Присмотрелся к его навыкам. Ааа! Он, оказывается, весь потолок оплел паутиной. Паук – паутина. И теперь по ней, будто тепловоз по рельсам, бегает в любом направлении. Даже, пожалуй, лучше тепловоза. Тот лишь - взад-вперед, а этот – и влево, и вправо, и на дальнее расстояние…

     Долго любовался. Потом отвлекся. А он – ко мне: спускается по стойке-палочке. Фу, этого еще не хватало! Встал и – к скутеру. Можно было бы прихлопнуть, как это многие делают, чтоб только мокрое место осталось, но нет столько злобы. Я же не следователь времен раскулачивания (помнится, читал в одном из архивных дел), который сказал подследственному: моя задача, мол, тебя «изжить»…

     Ехал дальше и думал о смысле жизни. Как всё устроено! Паук живет своей жизнью, я – своей, и вдруг в каком-то месте, в какое-то время мы встретились, и наши жизни стали зависеть от нравственных начал кого-то из нас: как, скажем, подследственного, о котором уже упоминал, от следователя…