Заячий след в истории. Глава 7. Хлебный каравай

   
     Стою и думаю: почему, мол, солнце так безжалостно печет? И сам себе отвечаю: как «почему»? Пшеница ведь дозревает! Без освещения и подогрева она не станет хлебом. Даа! Скоро, милая, под гребенку! И повело на размышления. Эх, что, мол сейчас – уборка! Приезжает «Джондир» какого-то там энного поколения. Комбайнер – в кабине со стеклами, при галстуке. Кондиционер работает. Джик и за час, как говорится, умыл руки. Как рейдер! Ни копен не видно, ни зерна. Тут тебе вслед трактор с лущильником заходит. Полчаса и – пошли грачи подбирать остатки…

     Вот раньше было! Ко дню уборки зерновых село, будто вымирало. Люди, от стариков до подростков, все в поле. Трактора, комбайны, брички, кони, волы – всё там. И это не на один день, а на месяц-два. Между копен снует извозчик с бочкой воды. Обед подвозят прямо к комбайну. Зарплату, аванс бухгалтер везет на одноколке. Собрание, политинформация – тут же. В селе, как после потопа, пожара – тишина, ни души, а если и есть движение, то лишь после часу ночи или под утро. Вступали в бой с природой за урожай надолго: косили, возили, веяли, пели песни, влюблялись. Все в поту, с воспаленными от пыли и бессонницы глазами…

     А справа от дороги, на которой я тормознул свой скутер, продуктовый набор: пшеница, подсолнечник. Такой эскиз! Ай, ай, ай! Подсолнечник – длинный, зеленый, вот-вот раскроются головки. По соседству – пшеница. Молочно-желтая. С примесью, наверное, кофе. Безостой зовут. Потому, что без усов. Вообще, сейчас и сортов развелось, как иномарок, как «Джондиров». Колосья торчат кверху, один в один, не тесно им, не жарко, а от зрелости, кажется, звенят…

     Но это тут так, при дороге. А когда я бросил взгляд вдаль, то с возвышенности, на которой стою, увидел неправильной формы впадину. Она заключила в себе много полей. Все они разной формы. И каждое таит загадку. Хотя, красок всего лишь две – зеленая и желтая. Боковую сторону впадины окаймляет балка с рощей, в которой плотно прижались друг к другу шапки деревьев и кустов. Оттуда веет таинственной, первозданной тишиной, там, как в сказке, «леший бродит». От балки оторвались и пошли вразвалку, с ленцой, прямо по пшенице, бетонные высоковольтные опоры – разморенные жарой. И всё это, будто нарисовано…

     Птицы шныряют, развлекаются. Пшеница, пшеница! И нет ей конца. Разве, что оттенки несколько не одинаковы: то кофе больше, то – молока. Да шапки двух приземистых, опрятных деревьев виднеются, которые, наверное, вечерком ходили в ближайшее село, а теперь возвращаются.

     И вдруг, откуда ни возьмись, на солнце наехала тучка. Представил я, что чья-то ладонь заслонила лампочку. Сделалось темно и неуютно. Но – ненадолго. Вскоре впадину, с нагромождением вещей, красок, снова залило солнечным «водопадом». И засияла пшеничка медью да золотом, а мои глаза стали от этого слезиться. Вот это прожектор! Смотреть невозможно. И последнее, что успели выхватить глаза, так это то, что – не поле это, а пирог, каравай, лежащий на протвине, он ужасно горячий, и чтоб не воспламенилось всё, его вокруг обпахали    четырехлемешным плугом…
 
     Ну, а коль уж нельзя смотреть вперед, я «воткнул» глаза к подножию пшеничного поля. Стена! Спичка к спичке! Товар, как говорится, готовый к употреблению. Как невеста осенью, когда по хатам ходят женихи. В данном случае – под комбайновый нож. Взгляд остановился на колосьях, из которых завтра извлекут зерно, а послезавтра испекут хлеб. Будет лежать на полке магазина с ценником. А на том колосочке – зерна, один к одному. До трех десятков в каждом. Будет хлеб! Заживем! Хотя, черт его знает. Жук вон, по имени «Солнышко», тоже уцепился за зернышко и мечтает, что «заживет». Попытался «отстегнуть», да куда там. Уцепился насмерть. Не отдам и всё! Но час его, пожалуй, пришел. Теперь «слазь», как писал Маяковский В.В., «которые тут временные»…

     Кинул взгляд поверх поля, остерегаясь, чтоб не «опалить ресницы от пожарища», и увидел абсолютно чистую поверхность. Ни маков, ни ромашек, ни васильков – всё осталось или ушло на обочину, уступив место пшенице. Правда, кустик дурмана, недисциплинированный такой, торчит на фоне пшеницы. Тесно ему, видно, жарко, душно. Он, пожалуй, и сам уже не рад, что там поселился. А чем ему помочь? У него ведь имя, слышите, какое – дурман…

     Лучи солнца и отражение впадины не дают смотреть. Что ж, тогда я взор кинул к ногам. О, и тут июньский художник поработал: нарисовал обрамление к пшеничному полю из множества придорожных цветов. А я-то их, увлекшись пшеницей, и не заметил. Хотя и стою по колени в них. Хочешь, притронься рукой к плоским шапкам тысячелистника, сотканным из белых крупинок, сине-голубым цветкам цикория, желтым – донника. А если нагнуться, можно погладить верхушки «елочек» сизой полыни, желтые головки ромашек с белыми лепестками, отцветшие корзинки одуванчика, «парашюты» от которых уже разлетелись по всему свету…

     Июнь – пора для желтого цвета. А почему? Я, впрочем, и сам не в курсе. Может, художник другие краски уже израсходовал или потерял в пути, а осталась лишь эта. А, может, подстроился под цвет пшеницы. Кто знает! И я не отвечу, так как – не всезнайка. Я, если честно, даже названий цветков с десяток-полтора знаю, а их, как говорит наука, около пятисот тысяч видов!

     Вот часть из них, у ног, уставились на меня – нежные, пахучие. Но мне – уже пора. Прощайте, говорю, друзья. Передайте пшенице, что я, мол, еще наведаюсь, когда «Джондиры» появятся. Мне не терпится узнать, какой урожай будет? В районе, пишут газеты, уже выборочно косят. Пшеничка дает по кругу – 42,9 цнт. га. Так, что будем с хлебом. А будет хлеб, как говорится, будет и песня…