Умирать не страшно

      На дворе была морозная, лунная ночь. В крохотной, пропахшей немытыми телами вперемежку с затхлым запахом сырой древесины и табака комнатенке, расположенной рядом с входом в правление совхоза «Октябрь», находились два человека. Один из них - сторож, сгорбленный, некрасивый старик с выпуклыми глазами и пышными бакенбардами, которого здесь все звали Данилыч, на правах хозяина мирно похрапывал на еле живом, продавленном диване, накрывшись полушубком. Второй человек - тоже давно уже немолодой, с серым закопченным лицом и жилистыми руками мужик по имени Тимофей, трудился здесь же при конторе кочегаром, и дабы не мучатся от скуки, приходил сюда почти, что каждый вечер, чтобы попить со сторожами чаю и побеседовать о жизни. Вдоволь наговорившись с Данилычем и искурив целую пачку папирос, Тимофей неподвижно сидел за самодельным столиком возле окна, и у него из-под седой, давно нестриженой копны волос виднелись, слегка подергивающиеся во сне виски.
      – Пресвятая Богородица, Царица небесная, сохрани и помилуй! – вдруг на весь этаж раздался испуганный, громкий возглас кочегара, и он от неожиданности так дернулся, что локтем сбил со столешницы на пол жестяную банку из-под кабачковой икры, наполненную до верха окурками.
      Данилыч от всех этих воплей сразу же проснулся, и резко скинув с себя с спросонья полушубок, сел.
      – Ты чего это буянишь, Тимофей? Кхе-кхе. – с трудом продрав свои рыбьи, слипшиеся глаза, беззлобно проворчал он и прокашлял в кулак. – Ты так у меня щас всех мышей разбудишь. Только, слава Богу, перестали взад-вперед шнырять.
      Кочегар, почувствовав за собой вину, что разбудил человека, тут же опустился на колени, аккуратно собрал рассыпанные по полу бычки назад в банку, сгреб туда же своей грязной, дрожащей пятерней высыпавшийся вместе с ними пепел, и поставил ее на подоконник.
      – Малость задремал. – начал нелепо оправдываться Тимофей. – Вроде, сидел-сидел, все че-то думал, и тут, бац, незаметно соснул. Ты это ...
      – Так говоришь, задремал? Бывает. Я ведь ничего, я так. – стал успокаивать его сторож, и тут же громко зевать. – Сиди себе с Богом, дреми. Мне рази жалко? Набегаться с тобой успеем всегда.
      Тимофей поджег сразу же несколько спичек, и зачем-то стал ими водить под столом.
      – А ты, чего же это кошку-то не заведешь, раз, говоришь, что мыши тебя одолели? – как ни в чем не бывало, сказал он, и выпрямив спину, посмотрел по сторонам.
      – Кого? Кошку?
      – Ну, или мышеловку бы, на худой конец, воткнул.
      – Кхех! А ты думаешь, не заводил? – вдруг сторож надул губы и наморщил лоб.
      – Только толку от нее. Хм.
      – Ну, все равно. Как, поди?
      – Был у меня, Пушок, шустрый котяра такой. Не скажу щас, откуда он ко мне прибился, но боевой был кот. Так вот он, халявщик, ловить-то их ловил, как следует, да только поиграет с ними, как с игрушкой, потом зубами эту шантрапу придушит, а есть-то, сволочь, никогда не ел.
      – Сытый видать?
      Сторож потрогал пальцами свой колючий подбородок и пожал плечами.
      – А кто его знает, сытый, или нет. Поди, их, усатых-полосатых разбери. Так мыши и валялись под диваном без присмотра, пока тухлятиной на всю избу оттудова не понесет.
      – Ну, смотри сам. Хозяин-барин. – закрыл глаза Тимофей и у него вновь задергались виски. – А то я бы, какого котенка-то тебе по дружбе приволок.
      – Не надо. Ни к чему он мне. У меня дома кошка, нет-нет, да и сама, когда бывает окатиться, старуха устала их в ведро окунать. Мыши-то, не страшно. От них, писклявых, мало вреда. Носятся и носятся себе тихонько, вроде, как ребятишки малые. Ха-ха-ха!
      – Ну, ты сравнил.
      – Я помню, когда к сеструхе своей старшой, Полинушке, наведывался в город, так у той в уборной в коммуналке, этих серых тварей было, Боже упаси. Доходило до того, что перед тем, как дверь туда открыть, надо было попинать по ней сначала.
      – Это зачем же? – не понял кочегар.
      – Как это зачем? Хм. – удивился вопросу сторож. – А за тем, чтобы они живо разбежались все по норам. Охота рази справлять нужду, когда с тобою рядом звери-то гарцуют?
      – Это конечно.
      – Или вон, пацан мне мой рассказывал, Васянка, когда в райцентре-то он в технаре учился, так этих миккимаусов у них на кухне было, пруд пруди. Как лампочку, бывало, ночью включишь, так эти серые гаденыши на пол с залавка кубарем, прям как сухой горох.
      Тимофей с интересом слушал товарища, аж приоткрыв рот.
      – Вот так вот. – закончил сторож и замолчал.
      – Опять же, если шибко эти грызуны-то одолеют, то можно мышьяка им в норы напихать. – вновь посоветовал ему кочегар.
      – Да ну. Жалко. Я че же, нехристь, что ли, божьих тварей ядом-то травить? Нет, я так не смогу. Благородные поступки надо совершать, а не ерундой заниматься.
      – Ну, смотри сам. Я предложил, ты отказался. Хм.
      – Понимаешь ли, Тимоха, оно в жизни всегда, что-нибудь, да не по-нашему выходит, так нам теперь надо обязательно, что ли, кого-то убивать? – убедительным тоном рассуждал Данилыч. – Я же говорю, что мыши, не страшно. Лишь бы их сородичи не завелись. Вот тогда будет худо. Те, крысы, умные, холеры, хитрей любого человека будут. Этих сайгаков просто так не изведешь.
      Вдруг сторож правой рукой почесал свой взъерошенный затылок и тяжело вздохнул.
      – Напугал ты меня. – озадаченным голосом процедил он. – Приснилось, что-то, ась?
      – Прости, Данилыч. Я же говорю, что малость задремал. День вчера был тяжелый, полдня отдалбливал эту угольную кучу, эту гробину, черт бы ее побрал.
      – Плохой нынче уголь-то, мужики говорят?
      – А че ты сделаешь? Ладно, что такой купили. Хм.
      Данилыч скривил рот и брезгливо мотнул головой.
      – У них зимой снега не выпросишь сроду. – устав воевать с совхозным начальством, заворчал Тимофей. – Ты вспомни, как в прошлом годе было с ним.
      – Хех. А че мне вспоминать? Каждый год одно и тоже.
      – Пока наше дремучее правление во главе с этим мошенником Шурупом выкобенивалось, где можно уголь урвать подешевле, зима в один момент пришла.
      Тимофей нашарил своими избитыми, обветренными пальцами в ржавой жестянке еще более-менее, каким-то чудом недокуренный чинарик, и закурил.
      – Был бы я в райисполкоме, я бы давно эту ихнюю шоблу разогнал. – озлобленным голосом прокряхтел кочегар. – Им-то хорошо, они обогреватели включили, и тепло. А остальным чернорабочим, как же выживать?
      – А они нас за людей не считают, мы для них тут падаль. – недовольно пробубнил сторож в ответ. – Я тебе не говорил, что у меня директор тут недавно самодельный радиатор самолично экспроприировал? Не говорил? Нет?
      – Нет. А я гляжу, где он у тебя?
      – Говорит, что могу запросто спалить всю контору по пьяни. Так, что ты, Тимофей, угля не жалей. Иначе околеем окончательно с тобою.
      – Мне-то рази жалко? Еже ли б они мне вовремя его возили, я бы им тут так топил.
      Данилыч одобрительно кивнул и усмехнулся.
      – Я, знаешь, че щас вспомнил, как в соседней Боровушке истопником однажды был мой тезка - дядя Ермолай. – вдруг приободрился сторож. – Сроду, весь черный, словно чугунок ходил. Хороший был дядечка, беззлобный. Жена ему, только поломала всю жизнь.
      – Жена?
      – Ага, баба. Работал мужик, никому не мешал. Выпивал, конечно, а как? От хорошей жизни, что ли?
      – А у нас всем на все наплавать.
      – Пришел он, как-то зимой с работы поддатый, а его Нинон, шалава, с соседским жмыхом шкуру трет. Ну, и дал он им обоим по сопатке. Да так дал, что перья летели по углам. Того-то, супчика, как следует, уделал, и выкинул на улицу, а Нинку в ледяной чулан в одной ночнушке, будто в карцер затолкал. Там она, змея, и околела.
      – И? Дальше-то, что было?
      – Че и? Хех! И семь годков судья ему впаял.
      И Данилыч осторожно положил свою костлявую руку товарищу на худое плечо и посмотрел на него в упор.
      – А ведь за дело он ее упаковал туда. – полушепотом сказал он. – За дело.
От выкуренных сигарет в комнате стоял невыносимый кумар и пахло табаком. Данилыч вот уже, как с полчаса неподвижно сидел на диване и дремал. Вообще он ночью спал не более трех часов, так как перед этим отсыпался дома, и если на улице было тепло и сухо, то страдал от безделья возле конторы на скамейке, в непогоду же он торчал у себя в сторожке, заваривал крепкий чай, без конца курил, читал газеты и играл, с кем-нибудь из таких же полуночников работяг в домино.
      – Чую, Данилыч, что скоро окочурюсь я. – на полном серьезе, испуганно посмотрел Тимофей сторожу в его большие и мудрые глаза. – А знаешь, как не охота помирать-то? Ууу.
      – Чего-чего? – тут же оживился сторож. – Вот те раз. Хм. Помрет он. Чудо из чудес. С чего ты это взял?
      – А не знаю, с чего. Чую.
      – Ну?
      – Вот тебе и ну. Предчувствие внутри у меня нехорошее сидит. Я прямо уже и не знаю, как выкинуть его из головы.
      Данилыч сначала усмехнулся, потом насупился.
      – Не городи ерунду. – махнул он рукой. – Все, когда-нибудь помрем. Мы же не Кащей Бессмертный. Один только Бог знает, сколько, кому отмерено на этом свете. Я вот тоже чувствую, что старый стал. И что из этого?
      – На Бога надейся, но сам не плошай.
      – Да брось ты.
      – Старый стал, говоришь? – наивно поинтересовался Тимофей.
      – Даже древний, как пень, покрытый мхом.
      – Уж прямо так и мхом?
      – А как же. Спиртное, понимаешь, редко пью, бабы уже давно не интересуют, любимый магазин - аптека, где таблетки продают. А ты давай не нагнетай. Если об этом постоянно думать, то ведь можно сойти с ума.
      – Ой, Данилыч, не знаю. Ай, как не хорошо.
      – Зато я знаю. Ты попусту тут пыль не поднимай.
      – Не успокаивай меня, помру. Ой, помру-помру. Прямо сердце тарахтит, как гусеничный трактор.
      – Это, брат, скорее от хронического недосыпа, или, от твоего физического труда. Сам же говорил недавно, что ты весь день с углем пластался. А?
      – А к чему мне этот сон-то снился?
      – Сон? – удивился сторож.
      – Вот тебе и сон. Странный он, какой-то. Видно и вправду не к добру.
Данилыч молча наблюдая рядом с собой перепуганного не на шутку человека, сначала едва заметно улыбнулся, и тут же, чтобы его не обидеть своим поведением, сделал серьезным лицо.
      – На то она и ночь, чтобы, что-нибудь приснилось.
      – Нет, родимый. Видать это, смерть-зараза, мне своим копытом, в раму-то стучит. Ты не смотри, что я обыкновенный истопник, бедняцкий сын. А все равно, знаешь, как охота жить мне?
      – А причем здесь истопник и бедняк? Жить охота всегда, независимо от того, кто ты есть. Даже самому безнадежному больному не охота помирать. Запомни.
      – Еще, как охота. Кто бы только знал. Вроде бы, ну, че я за нее когтями-то цепляюсь, у меня, как говориться, ни спереди, ни сзади, одной ногой уже в могиле, не петь, не рисовать. А жить охота, хоть убей.
      – А что, говоришь, за сон-то приснился тебе?
      Тимофей наскоро обтер свои черные, потрескавшиеся на морозе губы зачерствелой, покрытой сажей ладонью, и диким, каким-то первобытным взглядом посмотрел сначала на Данилыча, потом на заиндевевшее с одной большой и круглой проталиной посередине окно.
      – Да ну, его нахрен. Какая-то мура.
      – Мура? Кха! А я уж, когда ты банку на пол сронил, подумал, что конец света наступил, что метеорит ударился в нашу халупу.
      – Ох. – боязно вздохнул кочегар.
      – Страшный, что ли, сон-то?
      – Хрень, какая-то. Хм. Мне и в пьяном бреду, такое бы в голову никогда не взбрело.
      – Смешно. Ну, так что за сон-то такой?
      – Боюсь говорить. Вдруг сбудется?
      – Да брось ты. Че суеверный такой?
      – Ой, Господи-Господи. Кхех.
      – Ну, так, че за сон-то?
      – Представляешь, будто попал я к своим бабушке с дедушкой, к ним в дом, на какое-то торжество. – начал полушепотом Тимофей. – То ли именины, то ли поминки, короче праздник, какой-то отмечали у них. Главное дело, стол накрыли огроменный. Че только не было на нем, еды, видимо, не видимо, стряпня, салаты, куры, фрукты, брага. Брр. Вот, думаю, стол-то, какой бабушка опять собрала, как в ресторане. Сижу я рядом с ними, значит, за обе щеки уплетаю, а они такие радостные все, частушки под гармонь базланят. Мне бы тоже веселиться, вот они все рядом, и даже дядя Гоша Петухов с женой, и кого только не собралось в том доме, а у меня отчего-то слезы стоят в глазах.
      – Ну, и ну.
      – Вдруг я слышу, а во дворе, какой-то шум, как вроде еще, кто-то пришел в гости. Я, значит, через людей-то к выходу, кое-как пробрался, и выхожу из сеней во двор, а это Байкаловы прибыли, муж с женой. Старик-то возле крылечка разувается, пыхтит, а его старуха раскраснелась на морозе, и в чувство приходит, стоит. Я с дедом за руку поздоровался и обращаюсь к ним, дескать, чего в такую даль они пешком-то шли, сообщили бы, и я бы за ними на мотоцикле приехал, а они рукой махнули, и в избу потопали.
      – И вправду он странный, какой-то. – задумчиво прошептал Данилыч. – Ну, а дальше-то, что?
      – Теперь слушай, что было дальше. – стало невтерпеж Тимофею, рассказать свой сон до конца. – Иду я, значит, за стариками следом в избу, и тут меня, как обухом ударило по голове в сенях, а ведь там за тем столом-то, все уже покойники давно. Да и Байкаловы-то тоже там на небе не один уж год.
      – Да ты, что?
      – И тут открыл я глаза, и такая на меня навалилась тоска. Господи! Прям тоска-тоска. Вот, прямо не объяснить тебе, какая. Хоть волком вой. Не потому, что я испугался, нет, чего мне дождевому червю боятся, я больше половины жизни сам уже на этом свете оттрубил, а только на душе наступило такое уныние, такая гремучая скука, что даже и слов-то нужных щас не подобрать.
      – Еще бы.
      – А знаешь почему?
      – Почему?
      – Да потому, что вместе с теми самыми людьми, кто пировал за столом-то, ушло все самое лучшее, ушла та эпоха, ушла целая эра, в которой не было у меня еще лютой злобы и отвращения к окружающему миру, к несправедливости и вранью.
      – Глубоко копнул.
      – Детство было у меня тогда. Казалось, что еще вся жизнь впереди. И вот той самой ночью я понял, вот оно, оказывается, что такое настоящее счастье. Вот же оно.
      – Прямо таки счастье?
      – Именно счастье.
      – Хотя, может быть и так. Тебе виднее. Хе-хе. Я не был, к сожалению, или к радости, с тобой за тем столом.
      – Понимаешь, Данилыч, на что меня натолкнул тот сон? На то, что я был шибко рад их видеть, прямо рад-радешенек. Вот тебе и мертвецы. Присниться же такое.
      – Сон, как сон. Подумаешь. – уже спокойно промолвил сторож. – Нам с тобой в этой жизни уже нечего бояться, даже смерти. Главное, успеть покаяться перед ней. Да и потом, может нам хоть там с тобой спокойно будет, а то здесь дерьма-то, сколько нам приходится хлебать?
      Тимофей возбужденно продолжал за свое.
      – Вот тебе оказывается, в чем заключается счастье. Это когда ночью тебе сняться умершие родственники, а ты сидишь с ними за одним столом пацаном. И никаких тебе в этом возрасте еще, ни забот, ни хлопот, ешь-пей, не забивай себе голову, взрослые платят за все.
      – Беззаботное время, одним словом. Но заново, я бы эту дорожку топтать бы не стал.
      – Странная, все-таки штука, жизнь. А разве нельзя без вот этой чертовщины счастливым-то нам быть, Данилыч?
      – Ну, это я, брат, тебе не отвечу. Мы сами своего счастья кузнецы. Ко мне вон иной раз внуки в гости забегут, так ты знаешь, какое это для меня счастье?
      – Внуки, это хорошо. Только у меня на сердце, в последнее время, какой-то камень висит. Замучил он меня.
      – А ты знаешь, я завидую людям, которые не видят снов. Говорят, мозг у человека, только тогда отдыхает, когда он не видит снов.
      – Выходит, мои шарики с роликами не перестают думать никогда? – весело спросил кочегар. – Мне ведь почти каждую ночь, какая-нибудь да муть присниться.
      Данилыч нашарил в кармане полушубка пачку Примы и закурил.
      – В церкву тебе бы надобно сходить, Тимоха, свечку поставить за упокой души твоей родни. – озабоченным тоном промолвил он. – Оно, глядишь, и отойдет от сердца. Раз ты говоришь, что камень на нем висит.
      Тимофей зажмурил глаза и смешно задергал губами.
      – Больно много воска надо. – прикинув в уме, в какую копеечку обойдется ему все это удовольствие, сам с собой пробормотал истопник. – Там их, сколько за столом сидело-то родимых? Кхех.
      – А ты возьми одну свечу, не дорогую, поставь ее к распятию, и про себя всех по именам-то помяни. Больше, долго не приснятся. Не переживай, еще увидишь всех, у нас там будет у мертвых целая вечность, это мы тут находимся коротенький век.
      – Не пойду я туда от греха подальше. Где я со своей матерщиной, и где храм. Не пойду.
      – Ну, как знаешь. Я бы на твоем месте все же сходил.
      Кочегар взял со стола пачку Примы и достал оттуда две сигаретки. Одну он засунул за ухо, а вторую прикурил.
      – У меня тоже, как-то один интересный случай приключился со сном. – сладко дымя в потолок, прокряхтел Данилыч. – Тетка Тоня у нас, лет десять назад померла. Ох, и добрая была баба. Царствие ей небесное. Она у нас, когда я жил еще в Сосновке, в совхозной столовой, заведующей была. Ну, значит, померла-то она ночью, а утром мы собрались с мужиками могилу ей копать. Заехал я, помню, к ее девкам в столовую, чтобы договориться об обеде, а повариха-то на ушко шепчет мне, дескать, Антонина ей сегодня ночью снилась, вся белая-белая, и рыдала навзрыд.
      – А отчего она померла-то?
      – Из-за дурости.
      – ???
      – У ней там, на работе недостача вышла, ну, и она, чтобы в милицию-то на нее не написали, таблеток, дура, нажралась.
      Тимофей тут же сделался хмурым, и закачал головой.
      – Руки на себя накладывать, это самый страшный грех. – прошептал он. – У меня брательник, помню, трактор совхозный по пьяни в Граматуху опрокинул, и тоже с горя повеситься хотел. Так, главное штука, даже веревку приготовил. Посмотрел я на все это дело, а там из повреждений, только фара разбита и немного помят капот.
      – Всего-то лишь? Зачем же тогда в петлю-то лезть?
      – Как это зачем? – ухмыльнулся кочегар. – Дьявол в нем сидел. Он ведь, патлатый, тоже не дурак, у них с Богом свои соревнования, кто кого больше под свои знамена призовет.
      – Да, дела.
      – Вешаться, грех. – все бухтел Тимофей. – Председатель был у нас в соседнем колхозе, по национальности настоящий немец. Много же царь в наши края, немчуры высылал. Путевый, я тебе скажу, мужик был председатель, никогда колхозников не обижал, и платил исправно. Но, не в этом дело. Я щас не о том. Когда, значит, наш союз-то дуба дал, то большинство немецких семейств, в Германию на постоянное место жительства перебралось, в том числе и председатель. И, где-то года через два, оттуда к ним в контору депеша пришла, что, дескать, повесился он. Не выдержали нервы у мужика. А знаешь, мне кажется понятно, почему он это сделал?
      – И почему же?
      – А просто потому, что здесь он был человек с большой буквы, настоящий хозяин, к нему все обращались, и он всем помогал. А там, в Германии он стал ненужным.
      Данилыч докурив сигарету, пальцами затушил крохотный огарок и засунул его в банку.
      – Я щас погляжу, так у нас все чаще могилы-то экскаваторами стали копать? – прохрипел Ермолай. – А ведь раньше, только в ручную ямы рыли. У меня у соседа вон у Митрича, для таких траурных случаев, даже было несколько комплектов лопат. Кто в поселке помирал, знали к кому топать. А щас, что? Люди мрут, как мухи, а власти, хоть бы хны.
      – Нынче у нас вот так.
      – В страшное время живем, Тимофей. Внучка у меня недавно ездила с матерью к сватье в деревню, где большие года не была. Так вот там у них на полянке кладбище есть. Тут мне она рассказывает, что не узнала его, дескать, все поле утыкано крестами.
      Кочегар молча курил, и о чем-то размышлял.
      – Послушай, Данилыч, а вот с кем бы ты щас из великих музыкантов выпить захотел? – неожиданно спросил он.
      – Чего-чего?
      – С Муслимом Магомаевым, небось?
      – Ты чего несешь? Сбрендил?
      – Ну, скажи, с кем?
      – Да ну, тебя, Тимоха.
      – Ну, вот если бы у тебя была такая возможность, с кем бы ты захотел поквасить из певцов?
      – Да хрен его знает с кем. – наконец сдался Ермолай.
      – А ты подумай хорошенько.
      – Вот прицепился, банный лист.
      – Ну?
      – Ну, положим с Высоцким. – сходу ответил Данилыч. – Устроил тебя мой ответ?
      – А почему именно с ним?
      – Символ нашей, когда-то великой страны. Остальные артисты, от народа шибко далеки, в подметки ему не годятся.
      – Мне тоже нравятся его песни.
      – Я тебе скажу, не только песни. Песни, конечно, у него бунтарские. Но, самое главное то, что он правду-матку всегда говорил.
      – Я, знаешь ли, тоже правду уважаю. – негромко сказал Тимофей. – Ложь не терплю, ненавижу ее. Все этих хитрых, лживых сук презираю. Еще дураков не люблю. Вот кого больше всех не люблю, так это дураков. Ага. Найдутся, понимаешь, умники. Хм. И лезут со своими глупыми советами, как палка в колесо. Да и вшивые они, какие-то и злые. И вообще, от них больно много хлопот. А еще, они думают, что самые ушлые и хитрые.
      – Ну, ты загнул.
      – Еще слишком богатых и жадных не люблю. – сделал брезгливым лицо кочегар. – Ненавижу.
      – А богатые-то тут причем? Они сами заработали, и сами тратят, как хотят.
      – Это ты так думаешь. Сами бы они не заработали. Я тоже, как ишак пашу. Только говорят, что трудом праведным, не заимеешь палат каменных.
      – Может быть и так. Хотя я с тобой не согласен.
      – Бедные тоже, знаешь ли, не глупее их. Просто, кому-то все, а кому-то не все.
      – Выходит теперь, богатым надо встать на перекрестке, и деньги всем прохожим налево и направо раздавать?
      Тимофей промолчал.
      – Кто-то, значит, вкалывал, ночами не спал, не пил, не ел, на всем экономил, а кто-то просидел всю жизнь на лавочке с гармошкой, и ему тоже вынь, да положи? Не правильно это. Каждому воздается по его трудам.
      – Всем деньги раздавать налево и направо не надо, а вот больным ребятишкам и старикам, надо помогать. А кто ленивый и хочет жить на широкую ногу, им бы я и сам гроша медного не дал.
      – Так, значит, Володю Высоцкого любишь, Данилыч? Да? – снова переспросил кочегар.
      Ермолай заулыбался.
      – Любить можно только девок. – оголил он свой беззубый рот. – А его надо слушать.
      – А я песню про лошадку люблю.
      – Чего?
      – Про лошадку. Частенько по радио слышу. Какая-то молодая девка поет:

      Серая лошадка в чистом поле скачет,
      Может, кто украдкой обо мне поплачет...

      – Эх, смешной ты человек, раб божий Тимофей. – не дав допеть до конца куплет, прикрикнул Данилыч и у него от волнения заметно заблестели глаза.

      2

      На часах было четыре утра. В сторожке по-прежнему было душно и пахло палью. Проверив кочегарку и подкинув в топку угля, Тимофей вновь сидел за столиком и пил горячий чай.
      – Дома-то хоть, как обстановка у тебя? – лежа с открытыми глазами на диване, в полудреме пробубнил Ермолай.
      – Да вроде ничего. – тихонько дуя на живой кипяток, себе под нос прошептал кочегар.
      – Ну, и, слава Богу.
      – Потянет. Нет, честное слово, все хорошо. – для пущей убедительности, аж привстал со стула Тимофей.
      – Да сиди ты, сиди. Куда ты подорвался? Я ведь так. Ты чего? Я просто, как ни погляжу, ты все тута, да тута обитаешь. Мы-то хоть сутки через двое ходим сторожить-то, а у тебя, как ровно дома нет.
      – Нормально. – виновато озираясь на стены, еле слышно сказал Тимофей. – Не дождутся. Я привык.
      – Че нормально? Ну, че нормально-то? Хм. Нормально ему. Я рази не вижу? Это у нас с Семен Трофимычем работа, не бей лежачего, а ты с утра до вечера в своей душегубке, как помазок.
      – Тесно мне дома-то торчать.
      – Ох, Тимоха-Тимоха. Кхех.
      До этого доброе лицо кочегара моментально помрачнело, и на морщинистом, грязном лбу, то ли от волнения, то ли от горячего чая, выступил пот.
      – И кто меня там ждет? – с явной обидой в голосе, наконец, признался он. – У меня у сына ведь семья. И тем более, у него своей хибары нету. Че мне им, старику беззубому, мешаться под ногами? Пускай себе спокойно живут. Да и сноху-то, если, по правде сказать, мне беспокоить не охота. Уж больно не ласковая Настенка у нас. Снаружи-то, вроде шибко ладная баба Кириллу нашему попалась, но внутри, как назло, говяжья требуха.
      – Че уж ты ее так круто?
      – А че? У нас теперь гласность. Что думаю, то и говорю. Слышал бы ты, как она иной раз матом кроет нас с Кирюхой, ухи бы в трубочку свернулись у тебя. Прицепилась к парню, что он много пьет. А я спрашиваю у нее, а кто не пьет-то?
      – Это верно. От такой жизни запьешь. Хотя, я знаю одно местечко, где не только не пьют, но и не курят.
      – Это, что же за местечко такое?
      – Кладбище. Ха-ха-ха! – загоготал Данилыч, и скинув с себя на пол овчину, снова сел.
      – Да ну, тебя.
      – Значит вредная сноха?
      – Ой, вредная. Одним словом, Настя, она и есть Настя. Тьфу!
      – Хех. Настя, приносит ненастье. Ха-ха-ха!
      – Как ты сказал-то?
      – Э-хе-хе. – не обращая внимания на кочегара, осуждающе закачал головой Данилыч. – Где их теперь культурных-то взять?
      – Да и Господь с ней. Че мне на нее на бабу обижаться? Я считаю, что это нормально все. – изменив свое отношение на сто восемьдесят градусов, тут же стал защищать сноху Тимофей. – Лишь бы Кирюхе хорошо жилось. Я то уж свое отжил. Мой финиш не за горами. Нет, правда, все хорошо. Зато я к ним каждую субботу в баню мыться хожу, да постираться. А так зачем их лишний раз тревожить, вонь свою по избам-то таскать?
      – Дело, конечно, твое. Но, все же, ты ведь тоже человек. Ведь человек?
      – Человек. Хм. Как не человек?
      – Вот-вот.
      – Человек, это по сути своей, та же обезьяна, только стриженная и в одежде, и у которой в котелке есть немножечко мозгов. Ну, да ладно. Господь милостивый.
      – Так, значит, баню любишь ты?
      – Не то слово, Ермолай. – мгновенно разомлел в тепле Тимофей. – Вехоткой с дегтярным мылом, как следует, натрусь, культяпки в кипятке в тазу отпарю, и как новый, дальше побежал. Я, грешный старикашка, баньку шибко уважаю, я даже больше тебе скажу, что жить без нее не могу. Вот, где чувствую себя прекрасно, так это в русской бане. Никакие Гагры мне и даром не нужны. Хех. Поновей бы только, как-нибудь Кирюшке справить, а то в нашей-то банешке быстро жар-то выстывает, сопрели, бляха-муха, нижние рядки.
      – Так закажи у татарвы. Они по этим баням мастаки. Любую тебе срубят, хоть из кедра. Вот прям, какую твоя душа пожелает, такую и скатают вам.
      – Легко сказать, закажи. Хм.
      – А чего?
      – Шутник ты, однако. Откуда деньги-то на кедр? У нас и на сосну-то ни копейки нету. А так, знаешь, как новую баню охота? Э-эх! Если, Бог даст, получиться ее поставить, будем считать, что жизнь прожита не зря.
      – Говоришь, не зря? – сочувственно покачал головой Данилыч.
      – Я так думаю, что нет.
      – А мне в бане жарко, и голова постоянно кружиться. Я, знаешь ли, только не смейся, дождик люблю. Ага.
      – Дождик? – встрепенулся истопник.
      – Ага. Я, Тимоха, с детства, почему-то только мамку Алевтину помню, и как дождик однажды шел грибной. Сыплет по лицу-то, помню, как пшено. Эх! Дождик, это добрый знак. Омывается наша грешная земля от скверны.
      – Наивный ты, Данилыч. Прямо, как ребенок. Никаким дождем ее не смыть.
      – Еще как смыть. Ты че? Отче наш читать нам надо, может и полегче будет жизнь.
      Тимофей поставил пустую кружку на подоконник и вытер ладонью рот.
      – А мне с вами тут и так легко. – задумчиво заулыбался он. – Опять же, вы меня здесь постоянно потчеваете, и опять же, вкусным чаем напоите всегда. Кхе-кхе-кхе. А молодежь пускай самостоятельно живет. Когда еще им жить-то, как не молодым?
      – Чая не жалко. На здоровье. Было бы еще че жалеть.
      – Ну, все равно.
      Сторож с угрюмым лицом сидел на диване, и о чем-то думал.
      – У всех проблемы, не только у тебя. – задумчиво смотрел в одну точку Данилыч. – У меня вон кукушка у брательника поехала, вот это беда, так беда. Мы прямо все обезумели. Он в последнее время, странный стал у нас, какой-то. Ворчит сам с собой с утра до ночи, все ему не ладно, все не хорошо. И, самое-то главное, чем старше он становиться, тем страшнее заскоки его. Прогрессирует у него это дело, каждый день.
      – Ушибся, что ли, где? Почему кукуха-то поехала?
      – Сын у него, значит, голубей решил держать. А ты помнишь, какая у нас раньше мода на пернатых была?
      – Ну, а как же не помню? Помню.
      – Главное, подошел-то к этому ответственно, две голубятни самолично изготовил, пичужек семьдесят под крышами собрал. Когда он голубей-то в небо запускал, так вся улица с открытыми ртами глядела, как они летают в облаках. И тут, ни с того, ни с сего, брательник заставил парня голубятни-то прикончить. Дескать, дерьма от них на крыше много, якобы, железо быстро ржавеет от птичьего помета. Тьфу!
      – Да ну, поди. Это же, не какая-нибудь там кислота.
      – Кислота, не кислота, в итоге, он всех голубей раздал.
      – Жалко. Сломать легко, построить трудно.
      – Не то слово, как жалко. У него, такие были экземпляры. Ух! Слушай дальше. Это еще не все. Тут, значит, вдобавок ко всему, до племянника доходит информация, что брательник мой решил через нотариуса, все свое имущество, младшей дочурке отписать, а племянника пустить по бороде.
      – Ишь ты.
      – И у них пошла мазута. Отец еще живее всех живых, а брат с сестрой уже не разговаривают, и все из-за этого проклятого наследства, твою мать! Понимаешь меня? Вот ответь мне, Тимоха, почему самые близкие люди, из-за разных там наследств и побрякушек, становятся заклятые враги?
      – А кто его знает, почему. Жадность. Брательник-то щас ходит, треплет по поселку, что сын родного отца на голубей променял. Тронулся умом совсем он.
      – Вот-вот. Не зря видать, говорят, что истинное лицо человека скрывается под тысячью масок, но достаточно начать делить наследство, и вы увидите его настоящим.
      Тимофей тяжело вдохнул прокуренный воздух, опустил в пол глаза и тихонько прокашлял.
      – А ведь я по молодости-то у нас в совхозе пастухом работал. Ты-то наверно не знаешь про это, ты же тогда еще тут не жил. – вдруг оживился кочегар и заморгал глазами. – Мировая, я тебе скажу, Данилыч, должность - пастух.
      – Ну, а как не мировая? Пастуха знают все. Без него, как без поганого ведра.
      – Все времечко на свежем воздухе, чаек из зверобоя и душицы на костре, печеная картошка, ммм, раздолье. Подпасков даже мне директор разрешал в подмогу набирать из школяров. Помню, пацаненок у меня в один сезон был, Димка, конопатый-конопатый, а бегал за скотинкою он как? Только, какая, ни туда от стада в сторону-то отвернула, так он, как метеор за ней. И ведь догонял всегда буренок. Хотя сам махонький-махонький, такой, как гном, и ноги колесом. Ты, говорил мне, дядя Тимофей, даже не беспокойся, мы тебя ни в жизнь не подведем.
      – Видать хорошие ребята были? А?
      – Хорошие. – на лице кочегара засияла жалобная улыбка. – В июле, помню, жара на улице страшенная стояла, и решили мои, прости Господи, помощники, с камушка в холодную протоку понырять. Так я к чему это говорю-то?
      Данилыч не зная, что на это ответить, только пожал плечами и вздохнул.
      – Когда, значит, после купания, Димка собрался ножку в ботинок засунуть, как оттуда живо выползла змея.
      – Змея?
      – Вот тебе крест. Самая, что ни на есть, настоящая.
      – Поди, не змея, а уж? – засомневался сторож.
      – Я че тебе, змею от полоза не отличу? Медянка.
      – Ааа... Медянка?
      – Я тут же кнут с плеча-то скинул, да как дал этой ползучей твари по хребту. Ха-ха-ха! Так те потом, в следующий раз, когда, в каких речушках-то купались, одежду вместе с башмаками прятали в мешок.
      На минуту в сторожке воцарилась тишина.
      – Жалко, что быстро жизнь прошла. – вдруг неожиданно, с тоской промолвил кочегар и отвернулся к окну.
      – А че ее жалеть-то? Ты чего?– возразил ему Данилыч в ответ. – Прошла, и прошла. И Бог с ней.
      – Как это?
      – Все, рано, или поздно проходит. Хм. Как говориться, сколько веревочке не виться...
      – А еще, когда я пастухом-то в нашем Октябре трудился, мне рысака разрешил директор выписать, дымчатый коняра, весь в яблоках такой. Ему бы только в выставках участвовать, а он мой пастуховский зад возил. Я, бывало, на нем за стадом, как Буденный еду, а рядом пес мой, помесь дворняги с овчаркой бежит. Вот, какие были времена, Данилыч. Это щас я кочегаром тут батрачу, а когда-то и я Чапаем был.
      – Все мы, когда-то, кем-то были. Нам щас только и остается вспоминать.
      – Гнилые нынче времена. Щас не то война, не то какая-то белиберда твориться.
      – Трясина. – сразу согласился Ермолай.
      – Ты это понимаешь? Перемешалось все у нас к чертовой бабушке в головах. Гнилой у нас народишко, ни совести, ни сострадания, ничего. Не признают, ни стариков, ни инвалидов, ни попов, ни учителей, ни врачей. А где, скажи мне, уважение к ближнему? Элементарное ведь дело - уважение к такому же человеку, как и ты сам. Ничего же сверхъестественного я не говорю?
      – Правильно все. – снова поддержал согласием Данилыч мужика. – Щас эра торжествующих глупцов. Делать добро надо людям, побольше надо делать.
      – Надо-то надо, только бы за слабость не приняли его. И ещё я заметил, что человек запоминает зло лучше, чем добро. Добро он, как-то само собой воспринимает.

      3

      – Жизнь, это примерно, как книга. – тоже налив себе целую алюминиевую кружку уже остывшего чая, сел Данилыч рядом с Тимофеем за стол. – Да вон, на полке в шифоньере много у меня таких лежит в пыли. Ну, вон.
      – ???
      – Не понимаешь? А я тебе щас так объясню.
      Кочегар моментально взбодрился.
      – Когда ты только эту книгу открываешь, тебе становится любопытно, что же там такого понаписали они? Ты познаешь, что-то новое для себя, въезжаешь. Потом, когда дойдешь до середины и поймешь ее сюжет, смысл и даже возможную концовку, вот тут, уже и не так интересно становиться, потому, что ты задумку всю, как бы расшифровал. И уже после этого, ты книжку читаешь, чтобы просто дочитать, даже, то и дело считаешь листки. Вот и с жизнью, точно также, сначала тебе все это дело интересно, а потом настолько все осточертеет, что ты хоть завтра готов на тот свет, потому, что тебе все уже известно.
      – Помирать, говоришь?
      – А что?
      – Да как-то странно это все звучит.
      – Умирать не страшно. Что там страшного-то? В моторе кровь остановилась, глаза закрылись и провалился в пустоту. Тут, во всей этой, черт бы ее побрал, истории, страшно совсем другое, куда потом тебя распределят.
      – А кто его знает, куда. Или кверху, или к низу, и там, и там есть для нас свободные места.
      – Вот послушай, я тут недавно в церкви, бесплатную газетку взял. Там возле входа их целая пачка лежала. Послушай одну, на мой взгляд, мощную вещь. – сторож живо встал со стула, включил на потолке лампочку, и вытащил откуда-то из антресоли замызганную газету.
      Тимофей тут же выпрямил спину и приготовился внимательно слушать.
      – Не бойся, ибо я с тобою. – глядя то на кочегара, то в текст, с важным видом начал Данилыч читать. – Не смущайся, ибо я Бог твой. Я укреплю тебя, и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды моей. Вот, в стыде и посрамлении останутся все, раздраженные против тебя, будут как ничто и погибнут препирающиеся с тобою. Будешь искать их, и не найдешь их, враждующих против тебя, борющиеся с тобою будут как ничто, совершенно ничто. Ибо Я Господь, Бог твой, держу тебя за правую руку твою, и говорю тебе: – Не бойся. Я помогаю тебе.
      – Ох, и баламутишь ты мне душу, Ермолай.
      – А ты, как думал? Ты только вдумайся в эти слова. У меня от них мороз по коже.
      Данилыч аккуратно, чтобы не помять, положил газету на спинку дивана, и вернувшись назад к столу, вновь сел.
      – Ты главное подлостей людям не делай, не хвастайся перед ними, и не просмеивай их. – опять сделалось серьезным его худое, бледное лицо. – Всегда оставайся человеком. Будешь придерживаться этого правила, Господь тебя не бросит и, рано или поздно отблагодарит.
      – Я вроде и так стараюсь себя правильно вести. – начал было оправдываться кочегар. – Мне-то куда зазнаваться?
      – И правильно делаешь, что не зазнаешься. У нас, я хорошо помню, на подсобном хозяйстве, такой Гоша Калугин работал, вот кто над людями постебаться любил. Хлебом не корми. Все смехуечками общался. С виду, вроде не со зла, но такие обидные слова, иной раз произносил, и лез под самую кожу. Над моим родным шурином, над Минькой, все без конца подшучивал, что, дескать, он свои фамилию и имя с маленькой буквы пишет, болван. А тот у меня простым штукатуром работал, у него только три класса образования, четвертый коридор. Гнилой был Калугин мужик, гнилой. У нас ребята постоянно отказывались с ним работать. А одному он на ушко в шутку ляпнул, что, дескать, тому изменяет жена.
      – Вот идиот.
      – Кретин. Чуть семью, холера, не разрушил. Тьфу!
      – И что в итоге-то? К чему ты про него заговорил?
      – А к тому, что за все его просмеивания, за все его делишки, Господь ему самому, такого фофана влепил.
      – Ну?
      – Баранки гну! Баба от него ушла к другому. И остался этот тряпичный фикус, ни с чем.
      – Наказал его Бог?
      – По самые помидоры.
      – Сам виноват.
      – А ты не делай гадостей людям, а то потом ведь бумерангом, так может по затылку прилететь.
      – Ага.
      – Или вон еще история. – уже не мог остановиться Ермолай. – У нас по первым заморозкам в прошлом годе, конюх Петрович, поскользнулся, и шейку бедра поломал. Ну, сломал, и сломал, с кем не бывает. Так главный агроном давай на мужика орать, дескать, как он умудрился? И знаешь, что? Сам у себя дома на крылечке прямо перед работой растянулся. И?
      – Чего?
      – И у самого, открытый перелом ноги.
      Тимофей в этот момент вылез из-за стола, и чтобы немного размяться, несколько раз прошелся по комнате от окошка к двери, и снова расселся на стуле.
      – Послушай меня, Данилыч, а в чем вообще смысл жизни? В чем, как бы, ее самый главный и счастливый момент? – слегка запинаясь, спросил кочегар.
      Сторож от такого вопроса, немножко напрягся.
      – Никто тебе, ни один человек тебе в мире не скажет правды, счастлив он, или нет. Никто. Абсолютно. Даже самый твердолобый оптимист. Многие, сильно упертые, конечно будут тебе доказывать обратное, про своих детей, про какие-то семейные ценности, скрепы, любовь и дружбу говорить. Все это, конечно, очень замечательно, что называется, не лишнее, но только на душе-то у тебя, все равно, как бы ты не делал вид, от этого не легче.
      Истопник с задумчивым, освещенным тусклым светом лампочки лицом смотрел на Ермолая и молчал.
      – Задумайся хорошенько, Тимоха, если есть чем думать, как ты, в каком дерьме ты живешь, что ты доброго видишь?
      – А я, че, не знаю это без тебя? Я кроме кочегарки, вообще больше не вижу нихрена.
      – Я не о тебе щас. Я в общем рассуждаю. Да, дети, положим, в наличии, кто спорит, да, живешь ты весь в достатке, в любви, а внутрь себя посмотришь и задумаешься, нет, не счастлив ты совсем и одинок. И не приплетай сюда детишек, речь идет не о них вовсе, а о душевном состоянии твоем.
      – И как тогда нам быть?
      – Что, как?
      – Как можно вообще, с таким подходом жить-то? – в полном недоумении взглянул Тимофей на сторожа.
      – Как-как? Только по совести и справедливо. Ты пройди ее достойно, вот просто возьми, и до конца проживи. На самом деле, не такая она уж у тебя и долгая, как кажется. Это, знаешь, как картошку по весне сажать.
      – Это, как же картошку? – не понял ход суждений кочегар, запутавшись окончательно.
      – А вот так. – выпучил глаза Ермолай. – Только огород вспахали, ты глядишь на пахоту и думаешь, Боже мой, когда мы эти чертовы грядки засадим, их же тьма? А потом, картошка за картошкой, рядок за рядком, и победили эти сотки на раз-два.
      – Интересные ты параллели проводишь, Данилыч. То книжки, то картошка. С чем ты сравниваешь жизнь?
      – А че тебе странно? Хм. Странно ему. Сама жизнь на эти, как ты сказал, параллели, наколки и дает нам.
      Тимофей осторожно двумя пальцами достал из-за уха гладенькую сигарету, быстро засунул ее в рот и поджег.
      – Вот такие вот, Данилыч, у меня дела. – выпустив голубой табачный дым наружу, зычно прокряхтел он и обтер своей сухой ладонью физиономию.
      – Да ладно тебе наговаривать на себя. Хм. Дела у него. Главное, слава Богу, живой. А сон, он и есть сон, и не более того. Мало ли, кому какая хрень присниться.
      – Дай-то Бог, что не к худу мне они приснились.
      – Ты вроде выпивал вчера? Или мне показалось?
      – Немного расслабился. Бутылку рябиновой брал.
      Данилыч думая о чем-то своем, абсолютно спокойно взглянул на Тимофея и нахмурился.
      – Я посмотрю на тебя, худой ты стал, какой-то.
      – Да ладно. – тут же отреагировал на замечание кочегар. – Обыкновенный.
      – Нет, не ладно. Я же говорю, что отощал. А пил-то, по какому случаю ты? Может, я че пропустил?
      – Пенсию получил, вот и разговелся.
      – Ааа. Пенсию? Это дело святое.
      – Я щас и так один раз в месяц пью. Не на что, каждый-то день заливать. Занимать ведь не пойду я.
      – Занять-то дело не хитрое. Чем только долг отдавать.
      – Вот-вот.
      – Тебе бы тогда щас, жиденького похлебать, и совсем бы хорошо было. У меня суп остался в банке. Будешь похлебку с картошкой и капустой? Пошарь-ка там в шкафу.
      – Да ну, тебя. Не хочу.
      – Пошарь-пошарь.
      – Боюсь, не полезет мне щас в рот ничего.
      – А ты через силу. – стоял на своем Ермолай. – Через силу. Я ж тебе не предлагаю, каких-нибудь там жареных свиных ушей, или карасей в сметане. Хотя бы супчику бы постного немного съесть.
      – Ежели силком засуну, то наружу может выйти все.
      – А вот это нехорошо. Это первый признак болезни. У меня бабка Феня по отцовской линии, вот такая старуха была. – поднял кверху большой палец Данилыч. – Когда она была жива, все время нам, непутевым говорила, что с похмелья, немножко, но надо, че-то пожевать, дескать, желудок должен работать. Хоть через силу, надо есть.
      Тимофей, изрядно устав и от этой нескончаемой ночи, и от такой пропащей жизни вообще, нервно соскочил со стула, и не подавая сторожу руки, натянул на голову шапку, и живо подошел к двери.
      – Ладно, Ермолай. – уже на выходе развернулся он к Данилычу лицом. – Пойду к себе полегоньку. И спасибо тебе за курево и чай. – и толкнув с силой примерзшую, обитую старыми одеялами дверь, кочегар направился в свои апартаменты.