ПрЪльсть

       От автора.            

   Следует предупредить читателя, что все персонажи, представленные в книге, а также события, с ними происходящие, являются результатом художественного вымысла автора и поэтому  все аналогии с реальными людьми и фактами их жизни не имеют под собой оснований.  Сходства имён, пола, внешности, занимаемого положения в обществе, профессии, вероисповедания, национальности, гражданства, территории проживания и проч. — случайны и носят непреднамеренный характер. Автор также   просит  не приписывать ему взгляды героев книги и высказываемые ими суждения. Не стоит искать и хронологического соответствия описываемых событий реальным, так как романное время подчиняется своим законам. Наименования государств, государственных органов, органов власти, общественных движений, партий,  иных юридических лиц, равно как и их руководителей являются произвольными и не имеют отношения к реально существовавшим или ныне существующим. Совпадения в этом случае также случайны. 
   
 
Аннотация
     Если «Странички из жизни обыкновенного человека» - это биографическое повествование, не претендующее на обобщение и лишённое назидательности, то  роман Чкалова «ПрЪльсть» -  вымышленный рассказ  о судьбах героев, которым свойственно жить   надеждами,  влюбляться,  разочаровываться, страдать, поддаваться соблазнам и   совершать ошибки. Особенностью романа является то, что в нём нашла свое отражение  позиция автора, проявившаяся в его отношении к российскому протестному движению. Читатель вправе согласиться или поспорить с такой позицией, потому что автор не претендует на исключительное владение истиной.

ОГЛАВЛЕНИЕ:
I.    ПрЪльсть    (роман)
1. Судьба.
2. Иван Ильич.
3. Шубин.
4. Явление «любимого» сынка.
5. Первое дело.
6. Джаз-клуб.
7. Мамаев и Рук.
8. Брожение в Гребешках.
9. Два разговора.
10. Знакомство.
11. Перебежал.
12. Приехала.
13. Опять перебежал?
14. Второе дело.
15. Болотная.
16. Ты первый.
17. Власть ответила.
18. Двое.
19. «Порадовал» родителей. Доброволец.
20. Надо чаще общаться.
21. «Завтра!»
22. Президент – мой друг.
23. «Пьяная баба».
24. Досадное интервью.
25. Неизбежное.
26. Неожиданный визит. И ещё один.
27. Полезные дураки и опасные романтики.
28. «Мальчик мой, не надо!»
29. Апокалипсис.
30. Президент.
31. Выздоровление.
32. Фонарики.
33. Пробуждение.



                ПрЪльсть


                1.    
                СУДЬБА
   Первой к Юле всегда приходила Татьяна, которая считала козье молоко полезным для здоровья. Брала внукам, но хотела, чтобы и сын, Иван, попил «тёпленького», потому что с детства у него остался «рубец на лёгких».  Не нравился его кашель по утрам  – подозрительно сухой.
   Скрип калитки и лай Бульки, небольшого, рыжего, с короткой, гладкой  шерстью пса, старавшегося больше по причине вредного характера, чем по надобности, возвестили о приходе гостя. Наверняка Татьяна, потому что  долго возилась с калиткой. Ей тяжело: надо ногу беречь  -  не дай Господь зацепишь за что-нибудь. 
   Так и есть - она: палочка стучит по ступеням крыльца.
   - Да что ты – я ведь спущу тебе, - выйдя, предложила Юля.
  - Здравствуй, Юля, мне и самой хочется подняться. Сидеть-то сиднем тоже надоело.
   При этом она задыхается, рука с палкой дрожит от напряжения, вторая цепко держится за перила. Ну вот, взошла наконец, перевела дух.
   - Давно доила?
   Она быстрым взглядом окинула банки, стоявшие на столе. Не решилась потрогать, тёплые ли, чтобы не обидеть хозяйку. В прошлый раз та «обманула»:  молоко не парное дала - из холодильника.
   - Только что поднялась. Сегодня  мало получилось. Одна коза баловать начала. Наверное, буду резать.
   Татьяна пожалела животинку, но ничего не сказала. Она и сама когда-то козу держала. Было это в те далёкие трудные, счастливые годы, когда жили «на дачах» во время военных сборов. В семейном альбоме сохранилась фотография, как они, жёны офицеров, стоят во дворе, за общим столом, на котором доходит варенье, молодые, в платьях и модных причёсках того времени.  Животное мужу начальство запретило держать - не положено по статусу: офицер -  лицо полка, а тут тебе, прости господи, коза. Не то чтобы запретило, а высказало своё мнение.
     - А как же ты понесёшь?  - обеспокоилась Юля. - Давай я тебе авоську хоть дам. Только  верни, не забудь.
   Добавила:
   - А баночку-то с того раза не принесла мою?
   - Ох, забыла, - посетовала Татьяна, расстроившись, - а ведь с вечера выложила на крыльцо. Боялась греметь, чтобы не разбудить Ивана.
  - Ну, ты принеси завтра, не забудь, а то ведь не в чего будет налить.
   С банками у бабы Юли строго. Это в городе от этого хлама квартиру освобождают -  в деревне ничего не пропадает, всему найдутся место и надобность:  банке,  крышке, недоеденному и зачерствевшему куску хлеба…
   Проводила  гостью до калитки, помогая нести молоко. Остановились.
   - Как внуки твои, дети, как Ваня?
     От  Татьяны же и знала о неладах сына  с женой. Кто тут прав, кто виноват, разве поймёшь, не выслушав доводы обеих сторон, а двум  женщинам почему бы и не поделиться друг с другом сокровенным. У Татьяны своя история, у неё своя. Жила сейчас Юля со взрослым сыном, инвалидом. Вернее, считала сыном, а так не родной он ей, не кровный.  До армии гуляла с парнем, которого  дала слово ждать. Так славно дружили с ним, так гуляли «по-хорошему», что только любовались все на них. А письма писал со службы  её Владимир -  никаких книг не надо, только бы их читать.    Служил недалеко от родных мест, и надеялась она, что будет у них возможность частых свиданий, но всё как-то не складывалось. То  в наряд его посылали, то перебрасывали на учения в другую область, то в отпуск уходил вне очереди напарник его. Хотела сама приехать, да он почему-то не велел – просил подождать. Дождалась – пришёл милый на побывку, и все-то ночи они были вместе. Одно странно: не желал он на людях с ней показываться, несмотря на то что раньше компанейским парнем был. С  друзьями встретился раз, а её не взял. Что ж, она и сама не любила шумные компании -  слишком там ребята развязные и не сдержаны на выражения, а она сторонилась «грешных» слов. Может быть, за последнее, за скромность, и полюбил её. Даже гордился перед друзьями. Сам, правда, матерился, хотя при ней старался сдерживаться. То, что в церковь ходила, не осуждал, скорее равнодушен был: мало ли что они там хотят у Бога выпросить. Ждать – дело пустое, надо самому стараться.
   В последнюю ночь, когда они стали мужем и женою, она вышла к нему, как только заснула мать. Пошли на огород, где  был сарай, в котором раньше иногда ночевал отец, если сильно выпивал и мать не пускала его в дом. Здесь было что-то вроде палатей со старым, слежавшимся матрасом. Наутро, дождавшись, когда мать уйдет на работу, закрыла дом и вышла за калитку, где ждал её Владимир. Села к нему на раму велосипеда, и они покатили вниз. Перед столовой повернули налево. Доехали до переезда, постояли, пока не поднялся шлагбаум, миновали фабрику, потом – стадион. У моста через Клязьму  она  спрыгнула с рамы и стала тереть затёкшую ногу. Пошли вдоль берега,  потому что ехать на велосипеде по разбитым колеям было трудно. День был жаркий, после бессонной ночи они чувствовали себя разморенными, и  поскорее хотелось добраться до песчаной косы. Там нежились на солнце, подставляя лица его лучам, бродили вдоль берега,  пробовали воду, пугая стаи мелких рыбёшек. Потом он лёг на песок и лежал, наслаждаясь его теплом, а она, не желая испачкать новый купальник, сидела на полотенце, обхватив руками колени. Заинтересовавшись  паучком, пробегавшим по своей надобности, Владимир засыпал его  песком и с интересом стал ждать, как тот будет выкарабкиваться.  Сначала образовалась маленькая воронка, из которой показалась крошечная головка, потом - лапки…  Скоро  он  заснул, а она сидела и любовалась его сильными, мускулистыми руками, белыми выше локтя, грудью, к которой прижималась, засыпая,  ночью, загорелой шеей, мужественным подбородком, губами, колдовская сладость  которых делала её такой покорной. Ревнуя ко сну, она стала щекотать его травинкой. Владимир сначала морщился, ноздри его вздулись,  он фыркнул и открыл глаза,  озираясь по сторонам и не понимая, где находится. А когда понял, виновато улыбнулся и предложил:
   - Айда купаться.
    Течение в этой части реки быстрое, а дальше, у противоположного берега, даже было что-то вроде омута, поэтому приходилось прилагать усилие, чтобы тебя не унесло. Переплыв на другую сторону, они, цепляясь за высокую траву, выбрались на берег и пошли по тропинке. Солнце стояло над головой, босые ноги ступали по теплой, пыльной земле. Начинало парить. Легкий  ветерок иногда поднимал нагретые пласты воздуха, и молодые люди вдыхали запахи пряных трав. Слева, изгибаясь,  тянулась темно-синяя лента реки, а справа, в небольшой дали, небо ( оно было в сиреневой дымке ) сливалось с ивами, которых здесь было очень много,  они были  большие и напоминали светло-зеленые с проседью облака.  Клевер отцвёл и, вместо бледно-розовых соцветий, выделялись темно-коричневые мохнатые папахи, местами желтел львиный зев, островками сидела пижма, серебрился бессмертник и синели  цветки дикой гвоздики, которые в детстве они называли «часиками», - и всё это дышало, томилось, млело, пахло, отдавая вместе с пряным запахом солнечное тепло. На этой стороне реки было много дубов, которые поражали своими размерами.  Это были могучие растения, огромные,  в два обхвата, стоявшие  в поле как хозяева этого места, его тотемами, поэтому, наверное, ни у кого не поднималась рука  загубить этих великанов. Юле было так хорошо, и хотелось всё идти и идти, не останавливаясь и не думая, куда приведёт  дорога. Они дошли до группы дубов, стоявших полукругом. Это напоминало какой-то рубеж, перейти  который невозможно, прежде не разгадав загадку, но, к сожалению, Владимир всю дорогу беспокоился, что его велосипедом, оставленным на берегу,  могут «заинтересоваться»,  и им пришлось повернуть назад. Она шла за ним,  любуясь его ладной фигурой, походкой,  по-мужски уверенной и независимой. Когда спускались с крутого берега, он подал ей  руку, и ей было приятна его забота. И когда сидела на раме, чувствовала его тело, крепкие руки, за которые держалась. Иногда он оборачивался и осторожно и нежно чмокал её в ухо. Сердце её наполнялось счастьем.
    Провожать его ходила на вокзал одна. На сердце было тревожно. Сначала выяснилось, что приехал он не на десять дней, а всего на пять, и при прощании, садясь в поезд, сказал:
   - Ты, Юль, теперь, наверное, писем не жди.
   Она в изумлении взглянула на него.
   - Всё равно скоро конец службе.
   Он смешался, но, зная, что поезд скоро тронется и не будет времени на объяснения, предупредил:
   - Ладно, улучу момент, напишу. Ты, это, смотри там, не залети.
   Странно было это. Уходил – наказывал другое – ждать его, а тут вдруг такое. Последний раз порывисто прижалась к нему и, оторвавшись от поцелуя (послышалось объявление об отправлении), посмотрела в глаза. Сердце резануло недоброе предчувствие: увидела она там смущение его. Милый мой, любимый, не умеешь ты скрывать тайну, ведь знаю я тебя. Что с тобой? В чём заноза-печаль твоя? Или мне печалиться надо? А я уже не могу без тебя – вот как за эти дни сроднились. И теперь твоя печаль – моя, твоя вина – моя вина.
    Уже потом узнала она, что не сразу её возлюбленный в часть поехал, а ещё где-то провёл остаток отпуска. Редкие письма, что стали приходить после его приезда, стали тревожно суше. Будто отчёт писал, по обязанности. Ничего она не понимала, только сердце ныло так, что сама не своя ходила. Боялась, что вдруг отнимут у неё что-то очень дорогое, чем она сама является, без чего жить будет ой как трудно, невозможно. Встречая в городе друзей его, стала замечать на себе странные взгляды. Спрашивали о Владимире,  будто стесняясь за своё любопытство. Пригласили отметить праздник в компании. Почему? Ведь знали, что она его ждёт.  А тут ещё вот что: кажется, та ночь, проведенная с Владимиром, не прошла бесследно. Ждала – надеялась, «пронесёт». Но надеялась напрасно, и поэтому сама написала в часть сообщить о подозрениях. Письмо от него пришло незамедлительно. Длинное. Обстоятельно объяснял, что не ко времени она понесла, что сначала надо встать на ноги, обустроиться. «Дай срок, Ёлочка, и всё у нас сойдётся. Сейчас же – не время. Вот приду, определюсь с работой, обустроюсь как положено –  тогда  и сбудутся наши планы». «Ёлочка» - так звал он её в минуты нежности. Но непониманием и болью  отдавались в сердце  строчки: «Сделай что-нибудь, ведь ты у меня умница».  Потерянной ходила все эти дни. Но как ни жила своей думой, не могла не замечать любопытных взглядов. А ведь в такие ранние сроки и не видно ещё ничего – откуда же такое внимание подружек и знакомых парней? Неужели дал знать им, а ей не сказал?  Вот и Ленка, с которой росли и в школу ходили, стала захаживать. То не видно было столько времени, а тут зачастила. Беспечно интересовалась всякой всячиной, будто намеренно избегая спросить о важном, кружила около.
   - Как Вовка-то твой? Пишет?
   Юля писем его никому не показывала, считая, что это заветное, чем с другими делиться нельзя. Поделишься – потеряешь. Как в сказке заказывают тебе не открывать заповедную дверь. Всё то тёплое, что содержат письма эти, - это её и никого более.
    - Пишет, - уклончиво ответила  и почувствовала, что смущение её заметила подруга.
   - Что-то ты, кажется, поправилась – или мне показалось. Тебе идёт, - как можно равнодушнее сказала та, стараясь не смотреть ей в глаза.
   «Знает, - догадалась Юля,  и болью отдалось в душе: - Значит, от него. Не сама пришла, а попросили выведать». Но не показала, что поняла, взяла себя в руки, спокойно ответила:
   - Не заметила. Да и отчего?
   И так ночи были беспокойные, а в эту не спала совсем. Встала – лица нет, старалась матери на глаза не показываться. Только в цеху заметили.
   - Чтой-то ты, Юлька, сегодня хмурая какая – не выспалась никак?
   Это напарница её, Степановна, почти уже древняя в её представлении  старуха, не ушедшая после 55-ти на пенсию и продолжавшая работать в цеху. Женщина бодрая, только испортившая себе глаза на этой работе. Носила  очки с какими-то особыми  линзами, но и они не помогали, потому поверх старых надевала ещё одни. Пенсионеров с фабрики не увольняли –  не принято было, к тому же такие «сталинистки», как Степановна, составляли костяк трудового коллектива: на памяти Юлии не было случая, чтобы какая-нибудь из этих пожилых женщин начала день с опоздания или уходила, бросив работу неоконченной.
   - Нет, Степанна, у меня всё хорошо.
   - Смотри, а то, может, занемогла невзначай, так ты не стесняйся – я тебя подстрахую.
   «А ведь и правда к врачу бы съездить. Всё равно в другой район – никто не узнает», - подумала Юлия.
   Она уже представляла себе будущего ребёнка, да вот Владимир… Уж очень не хотела огорчить его и мучилась сомнениями. Тут ещё  последнее письмо беспокоило. Не то, что он писал там,  а то, что не говорилось словами, а чувствовалось ею. Писал, как всегда,  очень обстоятельно, потому что был умнее и серьёзнее её, и слова были все те же – нежные, но вот спокойствия, как раньше, не приносили. Всегда, когда читала его письма,  представляла себе прекрасные глаза его, утопая в синеве их и млея от счастья, теперь же вспомнила кстати, что ведь и раньше испытывала она чувство непонятной тревоги:  просто так ничего не даётся человеку – не придётся ли и ей  отдать многое за короткое счастье своё?
   В этот раз не поехала к доктору, но решила: «Избавлюсь от будущего ребёнка. Если узнают – пусть. Всё вынесу ради милого – только бы не разлюбил. Отмолю, хоть и нельзя отмолить. Ради Володеньки, сокола моего синеглазого, возьму на себя великий грех».
   Но ехать к доктору не пришлось. Случилось по-иному.  Ввечеру, пришедши домой,  сидела Юля у окна, выходившего на трассу, и, как и всё последнее время, думала о своём же, опустив плечи и голову. Что за мука такая – в непонимании своего положения находиться, без поддержки близкого человека! Чувство обиды на любимого не оставляло её поневоле. Разве достойна она такого? Что не так сделала, где оступилась?  Не солгала, не предала, не пренебрегла – где ошибка? Может, кроется она в излишней доверчивости, но разве можно не верить любимому, разве уместны в этом деле хитрость, лукавство или даже простительное притворство? Ну ведь ничегошеньки не сделала такого, за что могла она или другой кто упрекнуть её, ничем не прельстилась! Если только горячие ночи эти, полные любви и счастья, предъявить ей в вину? Но разве серьезное чувство может быть грехом? Ну да, раньше считалось, но ведь не в наше время! Из любви, а больше из жалости к нему пошла она на это: неужели столько времени не бывавшего дома не встретить его, отдав, что есть у тебя? Не поверить – ведь это обидеть. И вот ещё аборт теперь делать надо – грех. Хоть и нет ещё ничегошеньки, а душа неспокойна – нехорошо. И на исповеди не могла набраться смелости признаться – тоже нехорошо. Наверное, боялась, что батюшка будет отговаривать,  - значит, решила уже. Получается, будто и сделала - «убила»… Или не поздно ещё отказаться? Нет, нельзя, решено уже…
    Вдруг, почти одновременно, послышались резкий визг тормозов  и до дрожи неприятный звук тёршихся о дорожное полотно шин, потом глухой удар,  крик… ещё один удар -  и в окно стукнуло каким-то предметом ,  очевидно не очень тяжёлым, потому что стекло не разбилось на осколки, а лишь дало трещину. На улице послышались возбуждённые, испуганные, страдальческие людские голоса и крики, сигналы машин. Забыв о своих думах, мигом выбежала во двор, потом за калитку и ужаснулась. Во всю ширину трассы стояла фура, на стороне, где был её дом, в метрах десяти от забора, лежал перевернутый рейсовый автобус. Люди, которые находились там и не могли выбраться, кричали и стонали, и всё это смешивалось с криками тех, кто был снаружи,  сигналами машин… Юлю охватила дрожь, она стояла, будто парализованная. К ней подбежали с криками: «С вами все в порядке?! Вы идти можете?! Переломы есть, кровь?! У вас остались близкие в автобусе?!»  Сообразив, что это местная, и видя, что она не в состоянии  оказать содействие в вызволении пассажиров, попросили воды. «Да, да, - очнувшись и находясь будто в помешательстве, заговорила она, -  я провожу, в саду колодец, я сейчас ведро… кувшин… пойдёмте!»  Как во тьме, двигалась и говорила, не понимая, что ей кричат и почему не следуют за ней в сад, к колодцу. «Собаку привяжи! Собаку!» - кричали. «А-а… - наконец поняла. – Я сейчас! Я быстро. Идите! Скорее!!»  Булька исходил лаем, он был напуган больше людей и не давался хозяйке. Уже и на неё смотрел как на опасность. Наконец удалось отвязать поводок от кольца, на котором он держался, и увести пса в дом. Он тут же забился под кровать и затих. Когда тащила по ступенькам ( пёс упирался, чуя насилие), слышала, как колотится его собачье сердце – сейчас выскочит. Мелькнуло в голове: «Помрёт – не выдержит! Говорил кто-то, что собаки могут умереть от страха». «О-ой! О-ой!!» - послышалось на крыльце. Это мать пришла с работы. «Господи, несчастье какое! Дети!»  Юля опять выбежала из дома и бросилась к людям – может, помощь нужна. Под окном увидела какой-то предмет. «Ага, - догадалась, - это в окно ударило». Подошла посмотреть и остановилась, побледнев. В траве лежала кукла-малыш. Одна нога была вывернута на сторону, голова расколота, трещина прошлась по лицу, не задев носика и закончилась на подбородке. Малышка  ( очевидно, девочка) была одета в голубое воздушное платьице, рот улыбался… «О-ох! –выдохнула она всей грудью и почувствовала, что у неё отнимаются ноги…
   В больнице  пробыла две недели, долёживала дома. Физическое здоровье вернулось к ней, но душа была слаба. Особенно если что-то напоминало об этой страшной аварии: поблёскивающие на обочине осколки стекла,  не успевшие уйти в грязно-маслянистую землю,  рваный пакет, или пишущая ручка, или  платок, прибившийся к стволу ивы. Куклу мать вынесла на помойку, но  долго ещё, когда Юля проходила мимо, сердце её сжималось в тоске. Как знамение она восприняла это, потому что именно в тот день приняла окончательное решение избавиться от ребёнка. Вот и была наказана – избавилась. Грех этот с ней на всю жизнь остался и потому, каясь, в молитвах всегда вспоминала его.
    Навещали подруги, коллеги с фабрики, сочувствовали. До конца не договаривали о причине сочувствия, но все знали, что лишилась она плода: больница одна на весь район – в маленьком городе утаить ничего невозможно. Писем, которые она так ждала, не было, но через месяц пришло. Такое, что лучше и не приходило бы: суховатое, хоть и, как всегда, обстоятельное. Владимир давал советы, как беречь себя, наказывал не перетруждаться в огороде, пока не войдёт в силу, большая же часть письма была посвящена жизни в части. Он и раньше писал о том же, но те письма, говорилось ли в них о нарядах, учениях или отношениях с сослуживцами, были окрашены тёплым чувством к ней, сейчас же будто писал он по обязанности писать.
   А потом письма вообще перестали приходить, хоть она и сама писала три раза. Стала ждать, когда вернётся и разъяснит, почему всё так происходит, но пришёл срок окончания службы, Владимир не появился, а через месяц она получила письмо: «Здравствуй, Юлия. Должен попросить у тебя прощение…» Сидела – и не хотела верить в то, что там было. А писал, что собирается жениться на девушке, с которой познакомился по переписке, жительнице соседней области, где он сейчас гостит. Письмо немногословное, и даже будто не Владимиром написанное.
    Долго не могла оправиться, даже думала с работы уволиться, да мать не разрешила. И права была: лучше на фабрику ходить и с людьми общаться, чем видеть друзей Владимира, которые при встрече намеренно избегали говорить о нём. Тяжелы ей были  «понимающие» взгляды их, потому что никогда не сможет другой человек почувствовать боль твою, как свою,  и не его вина в этом.
      Только стала она понемногу приходить в себя ( а то ведь как в тумане ходила, почти как дурочка), ещё страшнее новость пришла – Владимир приехал домой с женой. Вот уж теперь хоть руки на себя накладывай: ну как она будет жить теперь, зная, что возлюбленный её, ненаглядный предатель, не за тридевять земель, что ещё как-то пережить можно, а здесь же, с другой в любви и согласии,  и может в любой день на глаза попасться. Нет, не выдержит она, упадёт, как упала, когда увидела куклу в тот страшный день. Уехать куда-нибудь – далеко, где никто не знает её,  и главное – не дойти оттуда до милого, даже если захочется. Но разве и там не будут преследовать её воспоминания о счастливом времени? Ведь и там терзать будут. Только в молитвах находила она какое-то спасение. Только в церкви отходила затворившаяся от всех душа. Кто хорошо знал её,  особенно не удивлялся, что стала она совсем «чудной», ведь и раньше отличалась от подруг своих: не столь смела была с парнями, а уж словами неприличными не сорила тем более, всегда готова была посочувствовать девичьему горю, и сочувствовала искренне, за что  чаще всего поверяли подруги ей тайны свои, никогда не обманывала,  не хитрила, не уверяла, что не завидует, потому что зачем уверять,  если ни к кому в ней зависти не было ни на чуточку. Это и на отношение её к работе сказывалось, потому и уважали её бабушки-«сталинистки» - знали, что верный человек Юлька, честный, ответственный. «С нашей Юлькой, - как сказала как-то одна старуха, - я бы в разведку пошла».  А другая: «Вот бы внуку моему такую невесту!». «Ваньки твоего невеста, Тимофевна, поди, ещё в детский сад ходит, а Юлька наша действительно хороша. На прошлой всенощной я на неё, грешная, всё смотрела и никак нарадоваться не могла. И знаю, что о божественном надо думать, а всё она у меня перед глазами. Даже место поменяла, чтобы не грешить». «Сталинистки-то»  все в церковь ходили и Юлию там часто видели. Вот и получалось, что она не только молитвами лечилась, но и коллектив фабрики ей был в помощь -  и там хоть чуточку утихала её  боль. Со страхом ждала, когда смена окончится и домой придется идти и с думами своими оставаться наедине. Один раз вот так возвращалась -  и будто сила какая потянула её с обычного пути сойти. Оказалась она у калитки дома, в котором жили Владимир с женой. И так захотелось ей увидеть возлюбленного, который, может быть, тут, в десяти шагах, в сарае, или в саду, или в доме находится, что, не полагаясь на волю свою, убежала от греха прочь. Больше уж не ходила: разве можно  мешать чужому счастью?
    Не хотела Юля мешать, но напрасно, потому что  обошло милого счастье: жена при родах умерла, ребёнок, мальчуган, остался на руках бабушки и отца. Стал Владимир попивать с тех пор. Он, конечно, и раньше, как и многие местные парни, не гнушался выпивки, но после того, как после аварии его лишили водительских прав за вождение в нетрезвом состоянии, стал прикладываться к водочке уже основательно.  Днём люди на работе, так он сошёлся с такими же, безработными, а у этих одна забота – вино. Тогда ещё не такая лафа была выпивохам – за ними ещё следили участковые. Владимир даже как-то и сам, не дойдя до дома, угодил   в известное всем одноэтажное здание, расположенное у железнодорожной станции,  - вытрезвитель. Пришлось первый раз пережить позор, а уже потом и до того дошёл, что у матери старой стал деньги просить на выпивку.  Трезвый переживал, малышу стыдно было в глаза смотреть, но организм уже  своё требовал. Мать хотела лечиться его положить – и положила. Ходил он после лечения неделю как порядочный, даже на работу  взяли, на прежнее место, но уже не водителем, а по хозяйственной части  -  в администрацию города, потому что помнили его как не вовсе пропащего.
    В позднюю осеннюю ночь ( уже по утрам были заморозки ), когда  Юля готовилась ложиться, показалось ей, что какая-то  тень на дворе промелькнула, послышался шорох у забора.  С бьющимся в предчувствии сердцем вышла она, накинув на плечи курточку,  - смотрит, человек у калитки. «Кто?!» - испуганно спросила. «Это я, Юля». Подошла  - и задрожала, будто злодея встретила в ночи. Говорить не может – онемела. У калитки стоял Владимир. 
   - Здравствуй, Юля. Вот я пришёл.
  Стоит, мнётся, в глаза не смотрит. Руки в карманы засунул, подержал немного, вынул. Пальцами нервно шевелит.  Одет чисто, только, кажется, не очень тепло – в одном свитере.
   - Зайдёшь? – смогла только вымолвить.
   А сама держится за штакетину – боится не устоять.
   - Ну да, если приглашаешь. Только это… ты мне дай пять рублей. Я сейчас… и вернусь.
  Она сначала не поняла. Зачем пять рублей? Ночью?
   - Да, да, я принесу, - только и нашлась, что сказать.
   Пошла в дом, скоро вернулась.
   - На, - протянула деньги.
    Он почти схватил их. Руки у него дрожали,  он был ужасно бледен. Впрочем, Луна светила и все в её свете виделось бледным.
   - Я щас, ты извини, я приду и всё расскажу, ты поймёшь, я ведь знаю тебя, - быстро и боясь чего-то, зачастил он словами и вдруг замолчал. - Только ты понять можешь… только ты.
   Голос его дрогнул. Он тряхнул головой, как бы опомнившись.
   - Нет… Прощай.
    И  бросился в темень ночи.
   Она вернулась домой и уже не могла уснуть до утра. Всё ждала, вздрагивая при каждом шорохе.
   Через три дня по городку пошли слухи, что Владимир пропал и что мать подала заявление в милицию. Спросили, когда  видела его последний раз, и она сказала, что было это три дня назад, ввечеру, что, де, просил он у неё десять рублей, а  она не дала, потому что боялась, что начнёт пить, к тому же надо было кормить внука и деньги эти были последние. Он стал собираться и попросил её достать ему новый свитер. Свитер был лёгкий, не по погоде, и она посоветовала надеть старый, тёплый, но он непременно хотел новый – который ему ещё жена купила, ненадёванный. Спросили: «А куда идёт – сказал?» -  «Сказал, пошёл в «холодный  дом», да я не поверила: погода не та, чтобы там гостевать». «Холодный дом», местные алкаши ещё называли его «ледянкой», - заброшенное бетонное  строение, ранее бывшее то ли складом, то ли цехом.  Пошли туда и нашли закоченевшее, полураздетое тело. Рядом лежали пустая бутылка из-под водки и на две трети выкуренная пачка сигарет. Вторая, пустая и смятая, валялась поодаль. Решили, что умер от переохлаждения. Вариант насильственной смерти исключили. Матери объяснили, что это штатное дело: когда люди замерзают, они начинают сбрасывать с себя одежду. Все вещи, в том числе и новый свитер, были на месте. 
   Хоронили Владимира в закрытом гробу: так как поиски начались не сразу, лицо, пока тело лежало  в «холодном доме», успели попортить крысы. Погода стояла осенняя, пасмурная, но землю ещё не размыло и дорожки на кладбище были чистыми. Провожавших было немного. Юля, которой сказали о беде, тоже пришла. Стояла, держа за руку маленького мальчика, сына Владимира, который с любопытством наблюдал за действиями взрослых и вряд ли понимал суть происходящего, никак не реагируя на горестные взгляды, обращённые на «сироту». Он был очень похож на отца:  светлые, ещё не успевшие потемнеть волосы, ямочка на подбородке и глаза  - такие же глаза, в синеве которых утопала когда-то Юля. И на поминках  сидела рядом с мальчиком, наливая ему  «сладкой водички», подкладывая то «огурчик», то «колбаску»,  что-нибудь «вкусненькое», вытирала своим платком «ручки» и  губы. Видя скорбное лицо бабушки, которая то и дело начинала плакать, грустные и серьёзные лица сидевших за столом, он больше жался к «тёте Юле», которую хоть и видел впервые, но уже не считал чужой, выделяя из всей массы знакомых и незнакомых людей.
   С того дня Юля стала частой гостьей в их доме. И в магазин предлагала сходить, и по хозяйству что-то делала по мелочи, и с оформлением документов помогала. В награду за это бабушка разрешала ей внука, названного в честь отца тоже Владимиром, и в сад отводить, а впоследствии  - и в школу. Началась у Юлии новая жизнь, уже по-настоящему личная. Конечно, не была она совсем одна и раньше, ухаживал за ней один работник администрации, скромный, образованный человек,  разведенный, предлагал выйти за него, нравился ей, уважала его, но не было той любви, какая продолжала жить в её сердце. Ни одного дня не проходило без думы о Владимире, всё надеялась, хоть и понимала всю тщету своих надежд, что вот явится он – и будут они вновь вместе. Не могла вытравить из сердца безумную надежду эту.  Когда узнала, что овдовел её любимый – поняла, что конец этим надеждам пришёл: не могла она позволить себе воспользоваться чужой бедой,  и, чтобы не искушать себя более, решила согласием ответить на предложение ухажёра своего. 
   Но соединение с любимым произошло: рядом был Владимир её, ласковый, доверчивый,  – разве надо ещё какого-то другого счастья? Не стала обманывать и прямо сказала своему мужчине: конец пришёл их отношениям. Жалко было хорошего человека, но уже почувствовала она свою нужность другому, любимому, которому стала второй матерью, хотя первую он и не знал вовсе. Бабушка,  видя, с какой самоотверженной любовью она относится к внуку,  приняла это. Ведь и сына её, Владимира, Юля любила по-прежнему, она знала это. А когда проводила Юля в последний путь  двух старушек,  мать свою и бабушку Владимира, взяла его к себе. Даже не справила нужные бумаги – так взяла. Уже потом хорошие люди стали советовать опекунство оформить, а то ведь всю материальную тяготу на себя приняла. Всё потому, что не почитала это за тяготу – разве за счастье надо ещё и деньги получать? Но оформить всё-таки пришлось, потому как непорядок это – чужое дитё без бумаг держать. Это и льготы разные, и представительство интересов, а то ведь, получается, ребёнок не защищён совсем – куда ни  сунься: в школу перевести из начальной в десятилетку, в поликлинике встать на учёт, пособие получить, путёвку в лагерь, всякое-другое. Главное, напугали, что забрать могут, ежели до начальства дойдёт. Опекунство или усыновление ( она и не старалась разобраться в этом ) помогали получить все, так как знали Юлю с хорошей стороны. Весь район обыщи - лучшей матери для мальчика и не найти.
   Трудно, конечно, было Юле в материальной части – не на всё хватало денег, но она не унывала, ведь деньги ей нужны были лишь на сына – обувку купить, пальтишко, на завтраки дать, побаловать сладостями, а игрушками все помогали – и дальние родственники ( близких не было у неё), и знакомые. На фабрике, зная её положение, премией никогда не обходили, да ведь и работала она ответственно – такой и сам Бог велел. А между тем Володенька превратился во Владимира – красавца-молодца, копию родителя: русоволосый, синеокий юноша призывного возраста. Взяли в армию, служил на атомной подлодке, но вернулся раньше – захворавшим. Отдохнул дома, уже и на работу устроился, а болезнь не отступила, прицепилась, нелёгкая. Стала по врачам с ним ходить, да какие же в Гребешках врачи. Свезла во Владимир, а там сказали: беда с парнем. Чах сынок: волосы, прежде густые, редели, кожа на лице стала жёлтая,  нездоровая, ноги слабые. Уже и помогал ей с  трудом, да жалела его - старалась всё по хозяйству сама делать.  Так десять лет прошло. Работала теперь лишь на лекарства. Что ж, пока хватало, а вся еда  – на огороде. Конечно, уже и сама не молодая и ей бы отдохнуть надо, а как же сын? Что с ним станет? Нет, права не имеет на отдых. Пока жива – крепиться должна. Вот и давление не давление ( а бывало такое, что голова гудела колоколом, ноги не держали ), а иди и сажай картошку: опоздаешь – урожай не соберешь. Весной день год кормит. Потом собирай, суши, в мешки складывай, тащи в подпол, проверяй, не отсырела ли, а то вытаскивай и вновь просушивай. А прополка? Какая уж тут немочь: без прополки урожая не будет, а значит, морковь, свёклу, лук  покупать придется. А ещё вот коз завела – сыночка отпаивать парным молоком, как советовали ей. Так и жила заботой о Владимире, и если бы не болезнь его, счастлива была. На свою же судьбу не жаловалась.

                2.
                ИВАН ИЛЬИЧ
   
   Иван Ильич Солодовников спрашивал себя: когда произошёл сбой, повлекший за собой растерянность перед жизнью?   То, что это было связано с гибелью матери, он не сомневался, но не могло же предательство случиться вдруг. Он искал предпосылки этого в прошлом, и ему становилось грустно от невозможности что-либо поправить…
   Собирались в Москву. Долгие сборы со старым, больным  человеком вызывали чувство досады. Казалось, сам бы справился быстрее, хотя это было несправедливо. Если задержки происходили по его вине, всё объяснялось необходимостью, когда же мать вдруг вспоминала, что не успела сделать что-то, возникал вопрос: неужели нельзя было заранее побеспокоиться? «Но ведь я, деточка, уже совсем ничего не помню», - оправдывалась она. Укол сделала вовремя, а вещи к отъезду не собрала  – все эти баночки с едой, которая должна быть под рукой, пакетики с устрашающим количеством медикаментов, леденцы на случай, если «затрясёт», бутылочка с водой… В последний момент вспомнила, что нельзя оставлять дом неприбранным.
      Получилось ли случайно, что именно в это утро он обидел её, и что послужило причиной недостойного поступка – Иван не помнит. Главное, он был неправ, сделав вид, что не замечает её обиду, когда садилась в машину. До подлости дошло:  «не заметил», что правая нога, с которою она никак не могла сладить и которую он всегда помогал ей поставить на коврик в салоне, так и осталась стоять на земле. Он видел, как мать заплакала, но упорно продолжал не замечать. Заплакала от понимания своего бессилия, но ещё более от его показного равнодушия. Материнское чутьё говорило ей, что жестокость его намеренна, потому что не может «деточка» быть таким, и это привело к тому, что, понимая безвыходность своего положения, она понемногу успокоилась, он же, наконец устыдившись, но всё ещё не желая сознаться в своей неправоте, подошёл к машине и как ни в чем не бывало помог ей  устроиться. Сказал елейным голосом: «Ну что, не получается? Давай помогу. Так нормально?» Да, он выиграл это противостояние –  случай, когда победитель награждается на всю жизнь пониманием совершённой  подлости.
   Ранее дорожное полотно на этом участке не могло похвалиться должным состоянием, но недавно нанесли новое покрытие и можно было уже не опасаться, что колесо попадет в колдобину. Машина, в которой они ехали, девятая модель жигулей, была новой, скорости Солодовников не чувствовал, а между тем она была довольно высокой. Мать часто просила его быть осторожнее: «Что же ты так быстро едешь! Ведь разобьёмся. Сбавь, пожалуйста, скорость». С пассажирского сиденья, особенно если едешь с неопытным водителем, всегда видится опасность. Страх и просьбы матери лишь бодрили его. На этот раз не сложилось: пошёл на обгон фуры справа -  и на неожиданно близком расстоянии увидел стоявший на обочине грузовик. Следующие действия совершал в каком-то оцепенении. Сначала их занесло на встречку, и, слава Богу, она оказалась в это мгновение пустой, потом потащило направо – и уже он летел, чувствуя, что автомобилем управляет случай… Их перевернуло раз… ещё… послышался испуганный крик матери, не осознающей того, что происходит… и машина, подпрыгнув, грузно села… Помнит, что беспокоился о матери, но главное – о себе, когда ему помогали выйти из машины, клали на землю,  кричали: «Не двигайся! Лежи! Это горячка!»   Порывался посмотреть, что с ней случилось, даже звал: «Мама! Мама!» - но помнит твёрдо: боялся больше за себя, поэтому не спорил с призывавшими лежать смирно. Сбежались водители с обеих сторон – помогали, спрашивали, кому звонить? Без сомнения, самым близким   – брату. Тот сразу сказал: «Выезжаю, отбуксирую машину». - «Зачем? – закричал в трубку Иван. – Пропади она пропадом! Я маму убил!» Ненавистна стала ему эта новая машина, ненавистно настроение, с которым покупал все эти коврики, магнитолу, чехлы. Тут уже гаишник склонился над ним: «Могу за двести долларов купить ваше авто. Вся измята. На утилизацию. Избавитесь от проблем с буксировкой». По опыту знал, в каком состоянии находятся люди, попавшие в аварию. «Забирайте! Я маму убил…»
    Мать отвезли в больницу, его – откуда выехали, на дачу. Гаишник помог выйти из машины, открыл калитку,  придерживал, чтобы не оступился, несколько раз напомнив о заключенном устно соглашении. На следующий день приехал справиться о самочувствии и подписать договор купли-продажи. Наведался и в Москву, за накладной частью магнитолы.
   Потеря автомобиля была лишь малой толикой того, чем Иван готов был пожертвовать, хотя и без надежды искупления своей вины. Вина эта заключалась в подлости, а подлость не искупается. Слишком быстро согласился он на доводы врачей, уверявших его в бесполезности операции. Помнит, что вздохнул с облегчением, получив поддержку брата, который также посчитал их мнение резонным.
   Ни от кого не хотел принимать Иван Ильич соболезнования, потому что боялся услышать дежурные слова. Разве могут пусть даже и близкие люди чувствовать то, что чувствуешь ты? А раз не могут, то не надо никаких слов сочувствия. Лишь с братом и женой брата было ему покойно. И ещё с бабой Юлей. Была такая старушка в Старых Гребешках. Знала семью его, знала мать, Татьяну, жила с сыном-инвалидом, никогда не роптала на жизнь, чужое горе воспринимала, как своё. Одета почти всегда в одно и то же: платье, теплые высокие чулки, разношенные ботинки, в которых удобно ходить по огороду и выводить на прогулку коз, поверх платья что-то вроде кацавейки, на голове – платок ( Солодовников никогда не видел её простоволосой ). Слушала, немного склонив голову набок, приговаривая: «Ой, Ваня!». Солодовников заметил, что, когда бывал у неё, всегда чувствовал себя хорошим человеком. Наверное, это качество таких людей, как баба Юля, что ты после общение с ними видишь в себе лишь хорошее. Раз в год, по весне, обязательно заезжал к ней – привозил какой-нибудь пустяк: геркулес, которым она кормила свою собаку и который, не имея уже зубов, ела сама, хлеб. Привозил не из соображений материальной поддержки, а чтобы совершить что-то вроде обряда очищения. Принимала она его приношения всегда со стеснением и поначалу отказывалась, но потом привыкла и  благодарила каждый раз. Впрочем, когда в пакет с хлебом и молоком он как-то вложил шоколадку – испугалась: шоколад – баловство, на которое тратить деньги грех. Хотела вернуть, но, поняв, что не вводит его в серьезные расходы, успокоилась.

       Калитка запиралась  на проволоку со сплетёнными концами. Он вошел, повесил «замок» на прежнее место, поднялся по ступенькам крыльца и, поставив пакет с продуктами на пол, постучал в дверь. Уже готов был уйти, думая, что не застал хозяйку, как услышал скрип открываемой внутренней двери и вслед  за этим  голос, певучий и  негромкий: «Кто-ть?» - «Это я, баба Юля, Иван!» - «Ой, Ваня, ты?! – воскликнула Юля. - Лежала, всю спину ломит сегодня, еле встала». Иван зашёл в сени. Здесь было чисто, всё  на своих местах, как  и в его прошлый визит, и десять лет назад: тот же веник в углу, горшочек с какой-то мелочью: прищепками, веревочками, баночками от медикаментов, -  вешалка с одеждой  на  любой сезон, обувь,  кружевные занавесочки на окнах…
    - Ой, Ваня, а мне ведь и не надо. – говорила Юля, интересуясь между тем содержимым пакета. - Зачем столько денег тратить? Ну, поставь на стол, я потом в дом занесу. Как ты, как твой сын? Татьяна как – не болеет?
   А Солодовников и приехал-то лишь из-за этого вопроса: уже невыносимо было ему нести свою ношу одному. Ответил не сразу. Стоял и крепился. Лицо у него напряглось, глаза сузились и рот оскалился в безобразной улыбке.
   - Баб Юль… ма… мамы нет… по… погибла…. Убил!
   - Ох! Да что ты говоришь, Ваня! – открыла широко глаза она, всплеснув руками и не веря.
    - На дороге… машина… предал… нет прощения…
   - Ох! Ох, Ванечка, да что же это,  как же…
   Она стояла поражённая тем, что сказал он.
   - Как же ты теперь будешь, Ваня? О-ох…
    Маленькое лицо её с покрасневшей от возраста, обветренной  кожей ещё больше сморщилось, выражая искреннее сочувствие. Она качала головой, с жалостью смотря на него.
    Будто плита, давившая на Ивана всё это время, пала с плеч под взглядом старой женщины, которая в полной мере сознавала величину его горя. Он испытал даже более сильное чувство, нежели то, которое было у него на исповеди.
    Ещё до этой встречи, мучась чувством вины, моля о прощении и не желая его,  шептал он: «Да святится имя Твоё, да будет воля Твоя…».    В храме было почти пусто. Иван Ильич стоял, ожидая, когда исповедуется молодая женщина в чёрном платке, которая тихо беседовала со священником.  Наконец тот благословил ее, и она, не поднимая головы, быстро покинула церковь.
     - Хочу исповедаться, батюшка, - почтительно сказал он, не зная, так ли должно поступать.
    Батюшка был человеком средних лет, на полголовы выше его, с правильными чертами лица и приятным, тихим голосом.  Вид его не вызвал отторжения у Солодовникова, что для человека неверующего, каким был Иван Ильич, было важно.
   -  Расскажите, что тревожит вас, облегчите душу, покайтесь и Господь простит вас,  он милостив, - просто сказал батюшка, едва заметным жестом приглашая его подойти ближе.
    Хотя слова эти были произнесены скоро и заучено,  это не помешало настрою Солодовникова поделиться своей бедой, потому что он не уловил в них фальши. Священник, который понял, что перед ним  впервые решившийся на исповедь, на мгновение задумался   и, приняв решение, покрыл его голову епитрахилью, как бы защищая от постороннего внимания, хотя в храме оставалась лишь женщина за свечным ящиком, которая принимала записки и выдавала за «пожертвования» свечки, крестики, иконы и религиозную литературу.
     - Я не знаю, что говорить, - признался Солодовников.
    Он не стеснялся, потому что вдруг почувствовал расположение к этому человеку.
     - Расскажите, в чём согрешили: пожелали кому зла, обидели, сквернословили… Господь прощает  искренне кающихся, - мягко предложил тот.
    Солодовникову хотелось говорить и  даже приятно было говорить здесь, в пустом храме. Слова его шли от сердца.
   - Я… я… - сказал он, чувствуя, что сейчас заплачет. - Я маму убил…
     Наверное, священник вопросительно посмотрел на него в ожидании  разъяснений.
    - Как же? – тихо спросил он.
   - Из-за меня человек погиб в ДТП, - поспешил поправиться Солодовников.
   - Вы сбили человека, не желая того? Вы были трезвыми?
   - Она со мной в машине была… моя мама. По моей вине попали в аварию. Я убил её.
    Священник понял.
   - Вы же не хотели её смерти и теперь мучаетесь, - произнёс он всё тем же мягким голосом. - Молитесь за её душу  – и Господь дарует ей покой. Помните о своей матушке, кайтесь –  это облегчит вашу душу.
    -  Я не хочу облегчения, и меня нельзя простить... Не хочу прощения.
   Он был в расслабленном состоянии, слёзы текли по его щекам, и потом он  признавался себе, что причиной такого состояния было также и чувство умиления своим раскаяньем. Слёзы действительно принесли облегчение,  он даже почувствовал желание покаяться и в других греха. Ему будто понравилось, и он разохотился.
    - Я и в другом грешен.
   - Расскажите, не держите в себе, раскаяние помогает.
   - Я… я, - замешкался на секунду Солодовников, сознавая, что слова, которые он собирался произнести, может быть, ещё никогда не звучали  здесь.  - Я налоги не плачу.
    Признание это  действительно озадачило батюшку, что-то, похожее на  изумление, отразилось на его лице. Даже не нашёлся сразу, что ответить, и лишь пробормотал в смущении:
  - Налоги платить надо, как же. Вы это, конечно, имейте в виду в дальнейшем.
   Засим перекрестил Ивана Ильича и предложил пойти к свечному ящику, где тому дали просвирку и свечу.   
 

      С годами боль притупилась и уже так явно не тревожила его, Иван Ильич вернулся к прежней жизни, основу душевного равновесия видя в благополучии семьи,  работе, материальном достатке, отношениях с женщиной и общении с друзьями  – то есть в том, что определяет жизнь многих из нас. Друзья  Ивана Ильича давно жили  своими заботами, но время от времени им всё-таки удавалось встречаться. Их осталось двое: Серёжа Шубин, сознание которого иногда погружалось в безобразную тьму, и Игорь Иванович, до сих пор готовый обсуждать любые насущные вопросы их бытия: литературу, политику, современную музыку и уже причины, приводящие к  повышению артериального давления. Самым лёгким на подъём  был Иван Ильич, поэтому его чаще всего можно было видеть в кабинете  Игоря Ивановича.

   
     Товарищ, открывший ему дверь, был в брюках и рубашке, потому что не признавал халатов, в которых чувствовал себя некомфортно: вид голых ног смущал его. Очень рано, ещё со студенческих лет, у Игоря Ивановича  наметились залысины, однако дальше этого дело не пошло: волосы на голове были редкие, тонкие, но всё-таки были. С возрастом он похудел и уже не был похож на студента с пухлыми губами и розовыми щеками, каким запомнился Ивану Ильичу при их знакомстве. Глаза остались те же – подслеповатые. Ещё ироническая улыбка напоминала прежнего молодого человека. Он до сих пор готов был к шуткам по отношению к себе и не прочь  пошутить над другими сам.  Слабые места свои друзья очень хорошо знали, и порой лишь один намёк вызывал у них улыбку.
   -  Очень вовремя пришёл: у меня как раз Сергей с сыном.
   - Что проповедует на этот раз? – спросил Солодовников тихо.
    Он не ждал ответа, а просто намекал на черту характера Шубина – превращать общение во что-то сходное с миссионерством.
   -  Тотальное опрощение.
    Друзья вошли в кабинет хозяина, где на диванчике с чашкой в руке  сидел их старый приятель, Шубин. Поставив чашку на стол и привстав, он сдержанно приветствовал Солодовникова.
  - Вот, - Игорь указал на Шубина, - называет нас всех грешниками и требует немедленного оскопления. Ещё говорит, резиновая женщина гораздо экономичнее и не ругается по утрам.
   - Игорь, - поморщился Шубин, - ну что за ерунду ты говоришь? К чему такие пошлости? Зачем?
   Реакция товарища вызвала у друзей улыбки: Шубин менее всего был настроен на шутки. Солодовников выжидающе и с удовольствием смотрел на него. Шубин, видимо не остывший ещё от изложения своей мысли, продолжил:
   - Я говорю, человек сам накладывает на себя путы материального, в то время как мог быть вполне счастлив, довольствуясь малым.
   Друзья не возражали ему, зная о склонности товарища к таким рассуждениям. Шубин не работал и жил на пенсию по состоянию здоровья, поэтому наложить на себя «путы материального» никак не мог, даже если бы и захотел. Он сетовал на то, что люди в большинстве своём следуют, по его мнению, иррациональному, поклоняясь вещественному, потому что иное представляют себе нетвердо, в то время как в этом ином заключается  суть жизни.
   Его поддержал сын, молодой человек, сидевший в бесцеремонной позе в самом «элитном» месте кабинета Игоря Ивановича –  «вольтеровском» кресле:

   - Батя истину говорит, он у меня умный. Ему палец в рот не клади. Как сказал мне: «Собственность – это кража», -  так я будто заново родившимся себя почувствовал, прозрел. Батька у меня – философ. Только потом узнал, что он это у кого-то спёр.
  - Ну что ты придумываешь? – покраснел Шубин. – И никогда я не выдавал слова Прудона за свои.
- Вот насмешник, - обратился он к друзьям, между тем любуясь сыном. – Лишь бы посмеяться над отцом.
  - Если серьезно говорить, - тут молодой человек действительно сделал серьезную мину, - батя  прав: имущество отягощает, превращает человека в раба. Вот, приехал проведать родного папашу, а тут тебе – заплати за квартиру за три месяца (Шубин при этом стыдливо крякнул), по свету долги астрономические, междугородние телефоны…
  - Ну уж и астрономические. А междугородние - так ведь ты же и звонил… - попытался оправдаться отец.
 - Ну да, ну да, в этот раз я, не отрицаю, - внушительно  ответил сынок, делая ударение на словах «в этот раз» и, очевидно, намекая на что-то. – Наслышаны от бабушки о твоих похождениях, как же.
    Шубин смутился.
   - Ну как тебе не совестно, Алёша?
  - Ну-ну, старче, не обижайся, - сбавил обороты сынок и всё-таки не удержался, чтобы не добавить будто про себя:
- За удовольствие платить надо – вещь известная.   
     Отец сделал вид, что не расслышал.

   

                3.
                ШУБИН

    Шубин когда-то был человеком очень ясного ума и большой силы воли, современным Рахметовым, жил чуть ли не по расписанию, тренируя тело и, как губка, впитывая знания из книг, которые появлялись у него таинственным образом неизвестно откуда. В основном это были книги по философии, йоге и карате, не находившиеся в то время в свободном доступе.  Шубин отказался от табака и спиртного, вел аскетический образ жизни и в конце концов стал больше походить на отшельника, чем на хиппи.  Роковую роль в его  судьбе сыграли события, описанные в «Доме скорби». Среди окружения Шубина было мнение, что его заподозрили в диссидентстве и  посчитали человеком опасным, может быть, в большей степени по его же вине: слишком несдержан он был в своих оценках «социалистической действительности». Тем, кто знал его, было понятно, что этот ясный, умный, но наивный юноша если и представлял собой какую-то опасность, то лишь для себя, но, наверное, «там»  сочли не лишним подстраховаться, в результате чего Шубин вышел из психушки нездоровым человеком. Первое время это не было заметно, но через полгода наступил кризис – и жизнь его превратилась в борьбу с цепкой заразой, психической болезнью. Первым об этом узнал Игорь. Молодые люди сидели у него за бутылкой вина, принесённой   Овсянниковым.
   - Мать Шубина звонила, вся в слезах. Заговаривается, - сообщил он между прочим.
   - Кто заговаривается? – тревожно спросил Иван.
   До этого молодые люди слушали Гусара, который делился новостями о процессе над Якиром и Красиным. Помимо западных радиостанций, у Славика были какие-то свои каналы, из которых он черпал информацию.
  - Сергей, - пояснил Игорь. -  Впрочем, и мать тоже. Сбивается.  Такое впечатление, что она сама не совсем в здравом уме.
  - Вероятно, волнуется за него, - не согласился Иван.
  -  Резонно. Спрашивает, что делать. Я посоветовал врача вызвать. В комнату к себе не пускает. Наговаривает на неё. Она в отчаянье.
      Безумие никогда не приближалось так близко к друзьям. Всё прежнее было несерьезно: существовали анекдоты про «психов», были герои художественных произведений, философствующие, трагические, симпатичные, были бледные девицы с напускной утончённостью и аффектацией поэтической нервозности, случайные хиппари, наркоманы, состоявщие на учёте в психоневрологическом диспансере, – но всё это было похоже на какую-то игру, и вдруг вот оно, «настоящее», потому что речь теперь шла о товарище.
   Впрочем, посочувствовали недолго и продолжили прерванный разговор.
   - Он мне говорит с такой ехидцей, - рассказывал Гусар. -  «Ну что твой Якир – раскололся?»
   Щеки Славика покрылись румянцем: он всё ещё переживал сцену, будто она произошла только что.
   - А я думаю,  ты посиди на Лубянке хотя бы пару часов – посмотрю, что запоёшь. Как ты после этого свой институт окончишь и как твоего папаню с  должности попросят.
   - Бар институт бросил вроде бы,  - поправил Овсянников.
   - Бросил. Так его папаня отмазал, когда у него менты «колёса» нашли. Отделался  Кащенко, а так бы на 101-й загремел.
   - Сейчас на 101-й не высылают: не  хотят разлагать провинциалов, - сказал Солодовников.
   - Ну, не знаю, - не стал спорить Славик.
    Помолчали.
   - Вчера по «Волне» передавали, совдеповский БТР подбили, - сказал он.
   Товарищи уже слышали об этом.
   - Наши  скажут, врут, - Игорь сморщил губы в саркастической улыбке. – Какой  БТР – у нас там «ограниченный контингент»: only повара.
   - И политруки с  лопатами, - прибавил Иван.
  - На этот раз  облажались по полной, - позлорадствовал  Овсянников, - корреспондент немецкой газеты сфотографировался на  подбитом БТРе. Против факта не попрёшь.
    На лицах молодых людей было явное удовольствие: наконец-то  «советам» вломили. Лезут всюду со своим долбаным коммунизмом. Правильно Рейган сказал  – империя зла. Эх, живём тут – гниём заживо.
      - Коммунисты – сволочи. Душат любую живую мысль. Не страна, а полный Ибанск.
   - А где  сейчас  Зиновьев? Залечили тоже, что ли?
  - Не успели: эмигрировал.
    Вряд ли все эти молодые люди читали Зиновьева, но важно было, что он был диссидентом. Особенно покоряло название города в антиутопии – «Ибанск», что было даже круче щедринского  «Глупова».
   - Что у нас с горючим? – между тем поинтересовался Овсянников и кивнул на опорожнённую бутылку.
   Солодовников, который пришёл последним, догадался, что слова  эти косвенно были обращены к нему как ещё не  внёсшему своей доли.  Он вынул из «пистона» джинсов пятерку.  По лицу Овсянникова можно было заметить, что этот поступок был оценён им.
   - На пару портвейна хватит, - быстро сосчитал он.      
      Отправились в «Весну» - кафе у Волоколамского моста. Во дворе встретили Митю Романенько, возвращавшегося с Покровки. В руке он держал авоську с трёхлитровой банкой, в которой раскачивалось пиво.  На Мише была модная зеленая замшевая жилетка с блестящими пуговицами. Банка и жилетка произвели равное впечатление на друзей.
            - Пошли  в «Весну», – предложил  Овсянников.
   Митя намеревался  смотреть в тот день хоккей, для чего и ездил за пивом на Покровку, но с  готовностью присоединился к компании.  По дороге он смешно рассказывал об истории, приключившейся с их товарищами, Чкаловым и Долинским.  Ребята поехали в колхоз, куда на время уборки послали их  девиц, и еле унесли оттуда ноги, потому что девицы уже успели познакомиться там с деревенскими, которые не пожелали проявить должного гостеприимства  к так некстати приехавшим москвичам.

                4.
                ЯВЛЕНИЕ «ЛЮБИМОГО» СЫНКА

       Шубин, несмотря на внешнюю суровость и неуживчивый, сложный характер, по сути был человеком легко ранимым и даже нежным к тем, к кому питал симпатию. Таких людей, как он, легко привлечь на свою сторону сочувствием. Девушки у него не было, и, может быть, весь аскетизм его был своеобразной защитой от одиночества. Как-то во время одной из посиделок в общежитии МГУ на него обратила внимание студентка журфака. Она была откуда-то с юга, и  голубоглазый, русый, обладающий несомненной харизмой серьёзный молодой человек понравился ей. Знакомство это имело продолжение, и вскоре они стали мужем и женой. Под  влиянием супруги замкнутый, почти суровый Шубин превратился в жизнерадостного, счастливого юношу, который наивысшее удовольствие теперь находил в том,  что раньше посчитал бы верхом мещанства. Он с готовностью обсуждал теперь проблемы, связанные с устройством быта, по вечерам гулял с женой, находившейся уже в положении, и даже прислушивался к её советам, касавшимся его внешнего вида, на что раньше  не обращал серьезного внимания. Алина ( настоящее имя её было Тамара, но она сменила его, посчитав слишком «восточным» ) скоро поняла свою ошибку и через два года совместной жизни подала на развод. От брака остался ребёнок, которого она всячески старалась отдалить от отца из боязни, что  сведения  о его нездоровье могут навредить сыну в будущем. Шубин всё делал для того, чтобы поддерживать отношения с семьёй, надоедая бывшей жене своими звонками, и наконец добился того, что она, кажется, съехала со старой квартиры и поменяла телефон. Смирившись с своей судьбой, он зажил прежней, одинокой жизнью и уже стал забывать, что у него когда-то были жена и сын. Прошло, наверное, лет восемнадцать,  пока на пороге его квартиры вдруг не возник импозантный молодой человек, выше среднего, почти высокого роста,  приятной наружности, русоволосый, с слегка выдающейся, как у самого хозяина, челюстью. От него приятно пахло,  глаза  излучали благодушие и одновременно  любопытство, смешанное с чем-то похожим на брезгливость.
   - Я Алексей, ваш сын, - просто сказал он удивлённому и ещё не совсем проснувшемуся Шубину ( было воскресенье, двенадцатый час). – Здравствуй, батя!
   Шубин смекнул, что по такому случаю надо бы радоваться, и засуетился.
   - Рад вас… тебя видеть, Алёша. А я ведь звонил ( последний звонок был десять лет назад), да ведь вы, наверное, переехали.
   - Отнюдь нет, - не смутился молодой Шубин, - видно, ты по старому коду звонил. Это ведь коды поменялись.
   - Ну-ну, может быть, - хозяин не находил себе места от смущения.
   - Да ты, батя, не суетись, - почти покровительственно попросил сынок.
   - Что это вы… ты меня как-то странно зовёшь – батя, - застенчиво поморщился Сергей.
   - По-свойски, батя. Чай, родня всё-таки, - не смутился молодец.
   - Ну да, ну да… Так чайку, может, согреть, не желаете.. не желаешь?
   - Некогда,  батя, - отказался тот, бросив подозрительный взгляд на кухонный стол, впрочем,  довольно чистый.
     Между тем, он обнаружил явный интерес, осматривая квартиру. Даже в санузел заглянул, промычав: «Хм.. совместный». Прошёл к окну, отодвинул штору.
   - На балкон выйду?
   - Конечно, конечно, только у меня ручка заедает. Ты её вверх подними и дверь придерживай.
   - На трассу выходит, - вернувшись, сказал сын. - Впрочем, второе ведь во двор?
  - Ну да. В спальне. И на кухне тоже. А тебе-то зачем? Никак жить собираешься? – обрадовался было Шубин, но в ту же минуту приуныл: уже отвык от общения.
   - Ну нет, это я так. Прибраться бы у тебя, - поделился мыслями  Алексей, зайдя на кухню. – Впрочем, не запущено, это ты молодец. А что с долгами  – коммуналку вовремя платишь?
   Шубин  как бы споткнулся. Замямлил, краснея, будто что-то желая скрыть.
   - Ды ты прямо скажи – свои люди: есть грехи?
   - Есть, есть небольшие… то есть не совсем небольшие… то есть не совсем маленькие… Тут, понимаешь, вовремя квитанция не пришла, вот я не успел оплатить. Из почтового ящика ведь у нас воруют иногда… Молодёжь. Потом январскую я оплатил… А за свет…
   - Ты и за свет не платишь?
   - Нет, как же, за свет полностью с пенсии заплатил, - облегченно сказал отец. – По свету долгов нет.
   - А что с зубами? Что не вставляешь?
   - Так ведь деньги нужны, Алёша. Пенсии хватает лишь на питание и вот на квартиру.
   - Ты же картины, мать говорила, продаешь, - вспомнил Алексей.
   - Так что картины, - обреченно махнул рукой отец. -  Купят раз в году, так за выставку больше заплатишь. Я и посылать перестал.
   - Стихи-то всё пишешь?
   - Давно не пишу. Уже и забыл, что писал.
    - Это хорошо. Мать говорила, как стихи начнёт писать – вызывай врача…
     Он остановился, поняв,  что сказал лишнее.
    - Я хотел сказать, стихи действуют на нервную систему неблагоприятно и желательно избегать этих умственных упражнений, - поправился он,  впрочем не очень стесняясь.
    Но отец уже успел смутиться.  Отчего-то ему стало стыдно. Не за себя, а больше за сына.
     - Я, Алёша, последнее время на здоровье не жалуюсь, хотя врача посещаю регулярно.
    - Что регулярно – это хорошо. Где твой диспансер находится? На Смольной?
   В голосе сына слышался явный интерес.
    - Раньше там находился, теперь в другом месте, - простодушно ответил отец.
  - Ты мне адресочек дай, а лучше телефончик.
   - А зачем тебе? – неприятно удивился Шубин, но тут же согласился: - Впрочем, конечно же. Я сейчас тебе этот телефончик найду, он здесь,   в тумбочке. И адрес, это на «Баррикадной».
   - Давай, адрес не нужно, - нетерпеливо проговорил тот, быстро взглянул на протянутую ему бумажку с номером телефона и, аккуратно сложив  её, спрятал в нагрудном кармане.


       Этот-то молодой человек, ещё более возмужавший, с модной двухнедельной щетиной, которая, надо сказать, очень шла ему, намекал старику-отцу на событие былой давности. После того как его оставила жена, у Шубина были возможности сойтись с женщинами. Происходило это не по его инициативе, а как-то своим чередом: он жил один, поэтому всегда мог предложить  кров заинтересованным, а в то время это было немаловажно. Каким-то образом ( сейчас уже не вспомнить ) поселились у него жрицы любви – три или пять девушек ( число их постоянно менялось). Шубин принял их потому, что жить в компании было не так одиноко. Особенно сошелся он со Светой, очень миловидной девушкой, которая, видя, что вызывает у него симпатию, рассказала про себя выдуманную, наверное, историю о «падении», брошенном институте, несчастной любви к «подлецу», женатому мужчине, который заставил её порвать с прошлым,  уехать за ним в столицу  и впоследствии бросил  без денег, без жилья, без друзей. Вот и пришлось зарабатывать на жизнь таким способом. Шубин спал в своей комнате, и часто они засиживались там со Светой, проводя время в подобных разговорах. Все эти девушки, в основном приехавшие из провинции, мечтали выйти замуж за иностранцев. Получалось не всегда, но Светлане повезло: понравилась она какому-то восточному немцу, работяге, контракт которого в стране закончился и он уехал на родину.  Созванивались они каждый день и разговаривали часами, в основном используя такие выражения, как «no problem», «I love you» или же   «I miss you». Оказывается, влюблённым для общения вполне достаточно  и такого запаса слов. Когда девицы съехали от него, обнаружился счёт на астрономическую для того времени сумму. Телефонный узел не хотел слышать никаких объяснений и подал на Шубина в суд. В итоге, долг пришлось гасить матери и брату. На эту историю и намекал теперь сынок.
       - Что ж, Игорь Иванович, вы подумали о том, что я вам говорил? – как бы между прочим обратился молодой человек к Игорю Ивановичу.
   Он уговаривал хозяина кабинета и его сына, Григория, вступить в партию «Достоинство».
    - Вся интеллигенция собралась под знаменами Курчавого -торопитесь, а то как бы не пожалеть потом. С вашими взглядами, образованием вы можете занять там достойное место.
    - Что ж,  - развел руками Игорь Иванович, несколько удивившись, что ему приписывают какие-то «взгляды», - я, собственно, не против, да ведь забот много:  две организации веду. Вот  ( он показал на экран монитора, на котором были таблицы), каждый день отчеты пишу.
    - Вы, кстати,  мне уставчик обещали, - напомнил он, надеясь таким образом избавиться от назойливого молодого человека.
   - Да что уставчик! Не в уставчике дело! Вы же знаете: за всё хорошее против всего плохого. Главное, Игорь Иванович, место руководителя отделения свободно. Я дам вам рекомендацию, за мной не заржавеет. Это для начала, а там можно и в центральный комитет войти. Я в вас верю. Вместе мы ого-го каких дел наделаем.
            Говорил Алексей напористо, не давая возражать собеседнику, так что тот уже начинал чувствовать за собой какую-то вину и оправдываться.
   - Так мне сказать нашим, что придёте? Уж тогда и с сыном сразу. Он у вас – умница, два раза повторять не надо, рубит что к чему. Когда-нибудь и нас с вами научит,  - тараторил молодой человек.
     - Неужели? – удивился Игорь Иванович уже оценке достоинств сына, доселе ему неизвестных. – Что, и Гриша за Курчавого  голосует? Впервые слышу. Это как же – он с печи бюллетень опускать будет или вы к нему карету с урной вышлете?
    - Ох-ох!! - громко и не совсем натурально рассмеялся Алексей. – Вот за что люблю и уважаю вас, Игорь Иванович,   так это  за остроту ума. Ведь как скажете – животик надорвать можно. Но ( тут он как бы принял вид серьезный ), сказать между нами, Григорий прибавил много за последний год. Явно интересуется. Раньше, помню, от монитора его за уши не оторвёшь – до утра засиживался, а теперь смотрю: читает, анализирует, вопросы задаёт. Из него толк выйдет, пророчествую вам.
     Игорь Иванович хоть и ясно понимал, что это лесть, и лесть достаточно грубая, но как родительскому сердцу не смягчиться при этом?
   - Говорун же вы, Алексей, -  сказал он добродушно и обратился к Шубину: - Какой орёл у тебя сын. Про Григория не знаю, но что твой далеко пойдёт – готов ручаться.
   - Ладно, - сказал он, как бы закрывая тему, - отложим наш разговор до следующей недели. Сейчас надо два баланса сдать, а то у меня главбух заболела - приходится самому заниматься. До следующей недельки как-нибудь.   А лучше через две.
    - Так обещаете? Можно надеяться? Через неделю? Так я скажу нашим?
   - Всё, всё, -  замахал руками Игорь Иванович и почти взмолился Шубину:  - Уводи ты этого агитатора, а то ещё и жену мою запишет в партию  – кто обед нам будет готовить? Все ваши феминизмы, марксизмы и популизмы на пороге моей квартиры извольте заканчивать.
      Алексей засмеялся, будто опять оценил шутку хозяина. Это было лишним: он становился уж слишком навязчивым, и поэтому хозяин, прощаясь с Шубиными, был достаточно сух. Утомил его молодец. Алексей ушел с веселым видом, но в душе был недоволен: ведь в его планах было «окучить» ещё одного «старикана» - Солодовникова. «Ладно, - решил, - не всё сразу». С Григорием, как он считал, больших хлопот не будет. Самое сложное – вытащить его из дома. «Ну уж этого мы обломаем, - подумал он. – Собственно, и обламывать не надо. Взять за шиворот и привести».
     - Какой активный молодой человек, - поделился своими впечатлениями Солодовников. – Отец в молодости не таким был. Серьёзности, конечно, недостаёт, но энергия – кипит.
   - Далеко пойдёт, - повторил Игорь Иванович.
   - А что – ты и в самом деле собираешься к ним записываться? Зачем  тебе?
    - Да уж не знаю, откуда этот молодец взял, что я «интеллигент»,  - пожал плечами Игорь Иванович. – Эти уговорщики – такой народ: слово не успеешь вымолвить – уже на свой лад переиначат. Слишком скорый.
   - Это не порок, - поспорил Солодовников, - черта молодости, и не самая плохая.
   - Порок не порок, а ты знаешь, что он  хотел отца в опеку взять?
   - Сергея?! – поразился Солодовников.
   - Ну да, - подтвердил товарищ. – Мне кажется, и появился он не случайно. Видимо, квартирой озаботились с мамашей. Ведь она ему свою фамилию дала, а он, видишь ли, настоял, чтобы вернуть отцову.
   -  Так это не имеет значения при наследовании, - возразил Солодовников. - Они что – хоронить его уже собрались, что ли?
   - Хоронить не хоронить, а подстраховаться от заскоков подозрительного родственничка никогда не помешает. Возьмёт да и женится – вот и квартиры лишились. Какая-никакая, а район наш приличный. Там, глядишь, когда-нибудь снесут  – новую дадут, с современной планировкой. В желающих получить чужое жильё недостатка нет, только слабину дай.
   - Так что с опекой-то? Разве это возможно с человеком, находящимся  в здравом рассудке?  - усомнился Иван Ильич. - Ведь это хлопоты.
   - Проще решили: уговорили дарственную сделать. Собственно, и  уговаривать особо не нужно было. Алексей мамашу подключил, а Сергей до сих пор робеет перед ней. В этом вся изюминка. Не удивлюсь, если они и купчую впоследствии совершат. Уж очень боек сынок-то.
   -  Да-а, - вынужден был согласиться Иван Ильич, имея в виду недавний разговор. - Такой и не захочешь, уговорит.
   -  Слышал, как он аттестовал меня? - засмеялся Игорь Иванович. - Почти как Воробьянинова. «Взгляды» какие-то приписал.
     - Далеко пойдёт, - который раз заключил он.
   В прихожей послышалось копошение. Игорь Иванович открыл дверь и увидел сына, который надевал обувь, готовый, вероятно, покинуть квартиру.
   - Ты, Гриша, надолго?
   -  Да нет, па, надо в магазин сходить. Не ту память купил -  пойду поменяю.
   - Здравствуйте, дядя Иван, - поприветствовал он Солодовникова.
   Молодой человек ростом был выше отца и, говоря простым языком,  симпатичнее его, «благороднее». Последнее передалось ему от матери, дочери генерала. От отца же достались лишь пухлые губы и, может быть, подбородок. Дети Игоря Ивановича, сын и дочь,  были очень похожи друг на друга: оба высокие, светловолосые и  светлоглазые, фигурами в мать. Игорь же был нескладен, кряжист, руки имел длинные, плечи покатые, грудь  вдавленную, неразвитую в ввиду сидячего образа жизни. Был он человеком городским, кабинетным, к спорту относился как к экзотике и если время от времени увлекался, то увлечение приходило не из жизни, а из прочитанного. Читать любил и читал много, иногда поражая Солодовникова знаниями, совсем, казалось бы, ненужными. Как-то стал с увлечением рассказывать о каком-то новом методе окуривания пчёл. Откуда он взял это, при чем здесь пчёлы, какое отношение они имели к нему? Раньше, когда учился в институте, читал только книги по предмету, готовился стать учёным. В своё время ему, как прилежному студенту, предложили работу в Горках, доме-музее В.И. Ленина, что в будущем сулило хорошую карьеру, но он, поколебавшись, отказался: ведь его руководителем тогда был сам  Зимин – учёный, относивший написание «Слова..» к XVIII веку, что в глазах студентов, склонных к фронде, придавало ему дополнительный вес.
   - Пап, - задержался Гриша, прислонившись к дверному косяку, - Лёша меня зовёт в «Достоинство» вступить – ты как, советуешь?
   - Ну, это тебе решать, -   сказал Игорь Иванович. – Ничего плохого в этом не вижу. А ты сам-то как? Я что-то не замечал в тебе интерес к политике.
   - Ну, я за компанию. Лёшка говорит, в «Достоинстве» самые приличные люди собрались.
   - Ну да, - согласился Игорь, - он и меня в «приличные» тут полчаса записывал.
    Губы его подёрнулись улыбкой.
   - А вы как думаете, дядя Ваня? – обратился Гриша к Солодовникову.
   Тот смутился, считая, что не имеет права давать советы чужим детям, тем более что сам не питал симпатий к партиям  либерального толка.
   - Вам, Григорий, судить, - промямлил он, встав на позицию отца. – Для общего развития это не лишне, а уж как там дальше – думаю, сообразите. Только, считаю, важно быть самостоятельным и не поддаваться чужому влиянию.
   - Политика, Гриша,  –  Игорь Иванович согласился с товарищем, -  такая вещь, что ты, если нетвёрд, всё время будешь находиться в поле интересов  ловцов душ.  Кстати, как у тебя с экзаменом – сдал?
   Отца больше беспокоили «хвосты», разговор о партии был лишь завесой. Зная скрытный характер сына, он старался обходить темы, способные вызвать негативную реакцию, что очередной раз ему это не удалось. По лицу Григория пробежала тень досады. Он даже челюсть как-то сдвинул в сторону и щёлкнул языком в знак недовольства.
    -  Я пошёл, - сказал он изменившим тоном и, не говоря более ни слова, демонстративно повернулся спиной к друзьям и стал искать на вешалке  одежду.
   Через минуту друзья услышали, как хлопнула входная дверь.      Игорь Иванович выглядел расстроенным. Последние полгода сын плохо посещал лекции, под разными предлогами оставаясь дома. На неудобные вопросы родителей отвечал раздражённо и быстро выходил из себя, если его начинали слишком «доставать». Он, как и многие молодые люди его возраста, был готов прислушиваться скорее к мнению товарища, чем к мнению старших. У товарища, как ему казалось, не было никакой корысти в отношении его, претензии же родителей, хоть и не высказываемые  прямо, он постоянно чувствовал. С Алексеем он говорил свободно, не раздражаясь и  не ожидая подвоха, а с ними всё иначе. Игорю Ивановичу всё труднее было находить общий язык с сыном. Видел он и ещё одну опасность. Как-то тот рассказал ему о студенте группы, который, размножив шпаргалки, предлагал их к продаже своим же товарищам.
   - Мне даже как-то неприятно стало, - сказал Григорий, ценивший бескорыстие не только в дружбе, но и в приятельских отношениях.
    Раньше Игорь Иванович был бы счастлив, что у него растёт такой совестливый сын, но сейчас понимал, что не подготовил его к изменившимся условиям жизни. Социализм закончился, и «дворянское» воспитание теперь могло сыграть с человеком злую шутку. Государство отпустило своих граждан на волю, но не все из них были готовы к борьбе за выживание.
   - Ты действительно считаешь, что Грише на пользу пойдёт дружба с Алексеем? – спросил Солодовников, догадываясь, о чем думает товарищ. – Мне кажется, он его психологически подавляет.
   Он хотел сказать «интеллектуально», но сказал «психологически».
   - А что я могу сделать? – Игорь Иванович развел руками, поняв его. – Это природа: слабые подпадают под влияние сильных. Тут считай не считай, а от родителей уже мало что зависит.
   - Ты так думаешь?
   Солодовников и сам так считал, потому что чувствовал, как уже его сын, который был почти погодком Григория,  отдаляется от него, становится таким же раздражительным, в советах отца видя лишь посягательство на свои права. Солодовников чувствовал свою вину и никак не мог понять, что ему надо сделать, чтобы пробить эту стену отчуждения. Поэтому он очень хорошо понимал товарища.
   - Кстати, а ты экономическую программу Курчавого читал? – спросил он, чтобы отвлечься от грустных мыслей.
   - Читал.
   -  Что-нибудь дельное?
  - Я не экономист. Написано гладко, убедительно, но как такую огромную страну можно реформировать за полтора года или даже пять лет? Угробить можно – в этом мы мастера.
   - Думаешь, он сам верит в то, что написал?
   -  Молодой – наверное, верит. Да и  шанс войти в историю. Повезёт, если его программу не примут.
   - Это почему же? – с любопытством спросил Иван, который ценил мнение друга.
   -  Будет говорить, что не дали вытащить страну из кризиса. Общее место.
   - А если дадут?
   - Тогда уж точно не повезёт! – весело воскликнул Игорь Иванович. - Через два-три года будут склонять на все лады и плеваться при его имени, как это у нас  бывает.
   -  Думаешь, его сторонники в массе знакомы с программой, разбираются в экономике? – спросил  Иван.
   Тон, которым был задан вопрос, не оставлял сомнений: ответ он знал.
   -   Ну, это вряд ли, - убеждённо сказал Игорь Иванович, -  кому захочется читать всю эту скучищу. Людям достаточно знать, кого он поддерживает, кого ругает. Бренд много значит: «Достоинство»  имеет репутацию партии интеллигенции – тут уже стадное чувство  работает. Стадное в хорошем смысле.
   - Я поражаюсь, глядя на Алексея, - вернулся он к разговору о товарище сына. – Молодой парень, а уже с понятием. Хваток – еле от него отбился.
   Тут он опять рассмеялся самым искренним образом.
   - Кстати, у меня Гудин на днях был, - отсмеявшись, вспомнил он. -   О тебе спрашивал.
    Гудин, который занимал в иерархии «Скреп» не последнее место, кажется, также имел виды на друзей, агитируя их вступить в Общество.
    - Ба! – воскликнул Иван, слегка ударив себя по лбу. – То-то я всё мучился, кого мне Алексей напоминает! И только сейчас понял: Гудина! Глазами. Не поймёшь по их глазам, верят они сами в то, о чем  говорят, или лукавят.
   - Про Алексея не знаю: молод ещё и горяч – тут искренность вполне уместна, а про Гудина ты верно заметил, – согласился Игорь.
   - Как же они встречаются у тебя, ведь Алексей с  «масонами» хороводы водит? Не ругаются?
   - А ты знаешь, поразительная вещь! – на лице Игоря Ивановича было натуральное удивление. – Ведь они почти не спорят. Вернее, Саша, как человек желчный, провоцирует, но Алексей, по-моему, намеренно избегает конфликта. На всякую экзотику вроде малинового звона и «алкогольного» кефира отвечает с ленцой, но уважительно, без подковырок.
   - Представляю себе бедного Алексея.
  - Да нет, - возразил Игорь. – У  меня сложилось впечатление, что они присматриваются друг к другу, изучают. И даже, кажется, ревнуют.
   - К чему?
   - К будущему, думаю: видят друг в друге соперника.
    Слова эти очень удивили Ивана, но позже он убедился в правоте друга.


                5.
                ПЕРВОЕ ДЕЛО

   Гриша сказал отцу, что пойдёт в компьютерный магазин, на самом же деле основной целью его было другое. Он действительно  был в «Белом ветре», где сдал не устроившую его деталь, но сразу домой не пошёл, а, выйдя из магазина, направился к метро, где у него была назначена встреча с человеком. Человеком этим была девушка, которую ему предстояло увидеть впервые. Договаривались по телефону – и разговор был скуп, так как инициатива  встречи принадлежала не молодым людям, а Алексею, который познакомился с Соней ( так звали девушку) незадолго до этого. Знакомство произошло на встрече актива района. Алексей, ведший семинар, произвёл на ученицу выпускного класса  известное впечатление. Нужно отметить, что поразила её не только внешность Шубина, впрочем довольно впечатляющая: он был, по ею мнению,  умён, целен, ясно выражал свои мысли и обладал харизмой. Ей казалось, что к Алексею можно было обратиться с любым вопросом и при этом получить ясный ответ. Он был в её глазах непогрешим. Уверенность эта была столь велика ( тут, конечно, и разница в летах сказалась), что, когда Алексей поручил ей встретиться с Григорием и выполнить «одно» задание ради «общего дела», Соня согласилась  с энтузиазмом. Задание было пустяшное – доработать текст, вчерне сочинённый Алексеем же, набрать его, распечатать и, размножив, раскидать по почтовым ящикам, обклеить столбы, доски объявлений, стены переходов, а часть - раздать выходящим из метро вечером ( утром путаться в ногах спешащих на работу – лишь вызвать ненужное раздражение). Дело было нехитрое, и зачем для этого надо было сводить совсем незнакомых людей – вопрос к Алексею.
   Гриша шёл на встречу с неопределенным настроением. Согласился он, чтобы не расстраивать  товарища: уж слишком горячо тот утверждал, что участие его в «деле» было необходимо. Почему это нельзя было поручить  кому-либо другому – вопрос, но отговариваться было слишком хлопотно. Сейчас он жалел, что поленился: получилось, только отдалил час расплаты.
    В девушке, стоявшей у стены напротив выхода из подземки, он сразу признал ту, с которой надлежало встретиться. Подходя к ней, он чувствовал внутреннее напряжение, потому что был довольно замкнутым молодым человеком. У него было два-три товарища детства, но по окончании школы у каждого обнаружились  свои интересы: кто-то задружился с институтскими, кто-то уже встречался с девушкой, а кто устроился работать в фирму отца и не имел времени на досуг. Обычно друзья детства остаются такими надолго, иногда и на всю жизнь, но у него получилось не так. Лишённый привычного общения, он сделался  ещё более скрытным, и то, что он сошёлся с Алексеем, скорее было заслугой последнего. Игорь Иванович поощрял эту дружбу, надеясь, что она хоть как-то «растормошит»  сына.  Алексей склонял Григория к участию в общественной деятельности, и отец, скептически относясь к любым политическим движениям, тем не менее считал, что такая  активность полезна молодому человеку, который ночи проводит за компьютерными играми, отсыпаясь на лекциях.
   Девушка, очевидно, догадываясь, что это тот молодой человек, которого она ждёт,  приветливо смотрела на Григория, когда он подходил к ней. Григорий разглядел её аккуратный, в меру остренький носик, светлые волосы, такого же цвета брови. Глаза немного косили  и тем придавали её лицу особую привлекательность. Личико отличалось бледностью, но бледностью здоровой. Кожа была такой нежной, что казалась прозрачной. Сквозь неё пробивался лёгкий румянец. Никаких особенностей в её одежде, которые могли бы привлечь внимание,  не было ( курточка, джинсы, кроссовки  – всё как обычно ).  Она была младше Григория, и это понравилось ему: напряжение его несколько спало, и он перестал стесняться.
   - Григорий? – спросила девушка, протягивая руку, такую же аккуратную и «чистенькую», как и вся она.
   - Привет, - промямлил он, дотронувшись до руки, но не пожал.
    Она чувствовала некоторую робость, но вскоре  приободрилась и довольно дельно и грамотно объяснила   цель их сотрудничества. Говоря о тексте воззвания ( это был жанр воззвания), она не могла удержаться от похвалы в адрес Алексея:
   - Я думаю, это дойдёт до каждого думающего человека: написано просто и в то же время без старания польстить людям не слишком образованным и ещё не «проснувшимся». У меня, к сожалению, не получается так излагать. Пишу много, по десять листов, а учительница говорит, большей частью не по делу. Ты, говорит, Соня, растекаешься мыслью по древу.
    Гриша хотел было поправить её ( «мысью»), но внутреннее чувство подсказало ему не делать этого, и он подавил в себе желание «выделаться». Ошибка её подбодрила его, как бодрит молодого специалиста, школьного учителя, когда тот после первого страха начинает понимать, что подопечные знают предмет ещё меньше его.
   - А где набирать будем? – спросил он  и деловито, удивляясь самому себе, предложил: -  Можно прям щас набрать.
   - Конечно, сейчас, - согласилась она и, зарумянившись от удовольствия, похвалилась: - Я курсы машинописи окончила.
    Тут Григорий вспомнил о своей неубранной комнате и пожалел, что слишком поспешно проявил инициативу, которую от него никто не требовал. Скованность опять вернулась к нему, но, так как весь разговор по дороге вела спутница,  это осталось незамеченным. Он постепенно успокоился и даже полюбопытствовал, много ли в районе сочувствующих  «делу».
    - О, думаю, достаточно, - сказала Соня, польщенная тем, что в ней видят человека, мнению которого доверяют. - Даже, думаю, большинство, ведь люди ясно видят правду, особенно интеллигенция. У нас  район интеллигентный… то есть интеллигентский, потому что рядом Курчатник. Бывших военных много, из старых.
   - Да, - согласился Григорий, показывая на дом, в арку которого они входили. – У  нас на этаже, говорят,  двухкомнатные получали майоры, трёхкомнатные полковники, а четырехкомнатные – генералы.
   - Вы из семьи военных?
  - Нет, мы сюда по обмену переехали. У меня батя – историк, а матушка врач.
   - Мне нравится, как вы сказали – «матушка». Чем-то таким пахнет – старинным. А «батя» не «пахнет».
  - Верно, - воскликнул Григорий как бы даже с радостью, - он сам сердится, когда я его так называю.
  - А чем он занимается? История – это так интересно. Мне нравятся гуманитарии, хотя мои родители технари.
  - Сейчас в какой-то фирме работает, что-то там с документами. Юристом, кажется. Вроде как бы его институт развалился или зарплату не платили.
    Ему впервые стало стыдно, что он не может ответить внятно, чем занимается отец   и почему ему пришлось сменить профессию.
  - Сейчас многие в таком же положении. Но мне говорят: учись. Когда выучишься, у нас всё наладится и ты будешь  востребована.
  Григорий промолчал, потому что не смотрел так далеко. Лучше сказать -  вообще никак не смотрел.
    - Мои в Курчатнике работают, - продолжала делиться она, - или, как говорит мама, отмечаться ходят. Бизнесом они заниматься не умеют, а в институте всё уже не так, как раньше.
    Это напомнило ей о цели их свидания.
   - Поэтому все честные люди: представители военного сословия, интеллигенция – это такая смесь, которая должна взорвать рутину, пробудить сознание спящих.
    Слова эти Соня не раз слышала от Алексея и невольно повторяла их. Познакомившись на одном из митингов с молодыми сторонниками «Достоинства», она стала  непременной участницей почти всех акций партии.  Ей нравилось, что все эти молодые люди уже учатся в вузах и не похожи на её одноклассников, которые теперь казались ей слишком «инфантильными». То, что и её новые друзья были в каком-то смысле теми же инфантильными молодыми людьми, не приходило ей в голову – она была очарована их серьёзностью и  «гражданской позицией» и с нетерпением ждала  все эти встречи, акции, семинары – любые тусовки, связанные с  деятельностью партии. Она казалась себе значимой, нужной для «дела», когда ей, как «своей», поручали постоять где-нибудь с баннером, или поехать в другой район для участия в массовке, или  доставить конфиденциальную, почти секретную,  почту лицу, иногда известному, публичному. Всё это делалось ею не по воле учителей, а по  её желанию, свободному и сознательному, и она была счастлива. Конечно, было здесь что-то и от тщеславия: Соня испытывала  чувство превосходства над одноклассниками. Позже к этому примешалось ещё одно, для девушки существенное - впечатление, которое произвёл на неё Алексей. Лидер партии, Курчавый, также нравился ей,  но его она видела чаще на митингах, в то время как Алексей был рядом, доступен для общения, говорил на языке молодёжи, потому что и сам был молод. Курчавый, как и всякое божество, был беспол, в то время как Алексей был реальным человеком, мужчиной. Он обладал  великолепным чувством юмора, умел подобрать для характеристики оппонента меткое слово, разившее наповал. Во внешности его, правда, было что-то от слащавости, но это впечатление держалось недолго. Достаточно было послушать его, чтобы понять, что это человек твёрдый, порой даже жёсткий и очень неглупый. Впрочем, скептики отказывали Шубину в большом уме, видя в нём лишь непомерное честолюбие и готовность пойти на любое лукавство ради достижения своих целей. Собственно, таким, считали они, и должен быть человек, претендующий на лидерство. Соня была очарована Алексеем, и, конечно, с готовностью отозвалась на его предложение распространять агитационный материал, хотя для этого ей пришлось истратить деньги, предназначенные на собственные нужды.  Шубин  хоть и упомянул о «средствах из кассы», но, видимо, забыл, а она постеснялась напомнить. Попросить у родителей не решилась, потому что в прошлом месяце уже получила от них подарок  – мобильный телефон. Только у двух человек в классе была такая модель. Родители Сони, научные сотрудники, имели довольно скромные заработки, но считали необходимым идти на определенные траты ради того, чтобы дочь не считала себя обделенной. Беспокоиться об этом не было нужды: она была девочкой достаточно серьезной, способной понять  разницу между  «непреходящими» и «ложными» ценностями, и всё-таки искренне не порадоваться подарку не могла. Сейчас же решила без сожаления проститься с накопленными деньгами.
      - А текст в печатном виде или рукописный? – спросил Григорий.
   - Рукописный, но почерк читаемый. Придётся печатать  вручную.
   - Попробую отсканировать, если программа возьмёт. Только все равно править придется – при сканировании рукописного текста вылезает много косяков.
   - Знаете, - предупредила девушка,  - Алексей сказал, что это только черновик и кое-какие мысли можно выразить точнее, по нашему усмотрению. Хотя лично мне все нравится. Он сказал, что вы в этом деле спец. Вы на гуманитарном учитесь?
    Гриша удивился такой рекомендации, даже выругал про себя Алексея, но промолчал:  ему было лестно.
    - Неа, я в МАИ учусь.
   - Надо же! – воскликнула девушка. – Тогда понятно.
   Гриша вопросительно посмотрел на неё.
   - Из МАИ вышло много гуманитариев, - пояснила она.
   - Ну да,  знаю, Лигачёв, например,   – он сделал попытку сострить.
   Об этом шутили на курсе.
   - Да?! – удивилась Соня, вспомнив, что говорили о Лигачеве родители,  и  засмеялась. – Нет, я имею в виду Задорнова.
       - Попробую отсканировать, - вернулся он к делу,  – может, что и получится.
   - Алексей просил  сделать это  сегодня же, - будто извиняясь, напомнила Соня, предупреждённая Шубиным, что Гриша может и «соскочить» и надо «дожать» его.
   Она была смышленой  девочкой и понимала, что от неё требовалось приложить усилия, используя в том числе и своё  женское обаяние ( это было одновременно и лестно, и неприятно ей), чтобы заставить молодого человека поработать на «общее благо». Лестно ей было не только то, что Алексей высоко оценил её привлекательность, но и то, что доверил ей выполнение такого серьезного поручения - обратить в свою веру взрослого молодого человека, студента. Чувствовать себя «настоящей», почти  «нигилисткой» - это классно!   Она помнила героинь из произведений русской литературы, которые оказывались мужественнее и решительнее своих мужчин. Конечно, Григорий не мог быть Обломовым, время было не то, но это не мешало ей чувствовать себя Ольгой Ильинской. У Ольги не получилось, а у неё должно получиться – это придавало ей решительности, способствовало появлению мотивации. Взрослая, по-настоящему серьезная, полная неизвестности  жизнь начиналась уже сейчас, ещё до окончания школы. Это было жутко здорово! Неприятно же было то, что во всём этом чувствовалась какая-то нечистота по отношению к Григорию.
   Видя, что он мешкает с ответом, предложила:
     - А хочешь… хотите, пойдёмте ко мне – тут всего две остановки. Если у вас есть время, конечно.
   Тут же подумала: «Зачем про время сказала? Ещё скажет, занят». Но молодой человек сообразил, что ссылка на занятость будет уже очевидным лукавством. К тому же, ему и самому было бы стыдно: полночи сидел за компом – играл, встал чуть ли не к ужину… «Домой к ней не пойду, - решил. – Лучше ко мне. Там ещё разуваться надо будет, а у меня ноги потеют – без тапочек будут пахнуть». Последнее обстоятельство было решающим.
    - Да нет, давай ко мне ( от чувства безысходности он перешёл на «ты»), чё там, уже пришли.
   - Может, отсканировать получится, -  сказал он, отметив про себя, что уже третий раз говорит про это.
   - Давай… давайте, - согласилась она, не подавая вида, что довольна.
    Она похвалила себя: как же -  психологическую победу одержала! Нет, какая жизнь настала интересная – и что она столько времени прозябала в этой школе? И уже представлялись ей впереди деятельность, которой отдастся она всей душой, знакомства с интересными, талантливыми людьми и даже, может быть, известность… Нет, не та скандальная известность, которая привлекает тщеславных, а настоящая, заслуженная деятельностью во благо России. Значение последних слов не было для неё замусолено ёрничаньем, хотя звучали они немного пафосно.
   В комнате, которую он скоренько, как мог, прибрал ( то есть бросил брюки и лежавшие на диване носки в шкаф, собрал крошки со стола в стоявшую тут же кружку, накрыл покрывалом разобранную постель, убрав под одеяло подушки ), предложил ей сесть в кресло.
     - Я бы от чая не отказалась, -  сказала Соня, вспомнив «инструкции» Алексея.
     Григорий озадаченно поднял брови. Она сделала вид, что не заметила этого, но в душе ликовала: приятно видеть, как мужчина подчиняется тебе.  Подумала: «Не то что мои одноклассники – общаются с тобой как с равной. Ещё и считают зазорным пойти навстречу. Дети. А я уже взрослая». Она встала и посмотрела на себя в зеркало. «Шея слишком открытая. Ведь не думала, что в гости пойду. Но разве не красиво? Разве вообще я не красивая? Только дурак не заметит. А наши - несмышлёныши инфантильные. Да, везучая и красивая – глаза ясные, щёки румяные ( насчет щёк - это она ради красного словца сказала), кожа гладкая, ни прыщика  - ни на лице, ни на теле. А Юлька, бедная, как мучается и что только ни делала…» Вошёл Гриша с подносом. Чашка, блюдечко, заварной чайник, но, вместо розетки, всю банку поставил и только ложку забыл принести.
    - Ой, даже с вареньем! – поблагодарила Соня. – А ты?
   - Я пил уже, - соврал Григорий.
   - Да? Я одна не буду. Я стесняюсь.
   Что стесняется – слукавила. Он вздохнул про себя, вышел и вернулся с большой чашкой, своей. Пил, почти не чувствуя вкуса: мешало волнение. Ещё и глаза приходилось опускать, чтобы не видеть её обнажённую шею: боялся, что невольно посмотрит, а она подумает про него глупости. Впрочем, что девушка пришла к нему, расстроен не был, потому что присутствие её было ему приятно. От неё веяло такой свежестью, что даже комната казалось другой – не той, какою она была, когда  к нему приходили ребята  ( такое бывало, хоть и редко) и от дыхания курильщиков пахло табаком. Хорошо, что, уходя на встречу,   открыл форточку.
     - А можно подвинуть поднос – я хочу поближе сесть к монитору.
   
   Всё время, пока Григорий печатал, что ему диктовала Соня, он чувствовал её близость. Это и смущало, и волновало его, он ждал, когда наконец закончится эта мука, но когда проверили текст на ошибки, исправили, что требовалось поправить, и стали прощаться, ему  стало грустно: хотелось, чтобы она ещё посидела. Раньше он не замечал за собой такого. У него вообще не было опыта общения с девушками. Даже самого скромного. О будущей встрече он не мог сказать – стеснялся и, казалось, не сделал бы этого даже под страхом больше не увидеть её, но она сама   сказала:
   - Сегодня, наверное, не успеем – ведь надо ещё найти, где можно ксерокопии сделать. И у меня ещё сегодня репетитор. Ты завтра можешь?
   Гриша немного подумал для солидности и сказал:
   - После института.
   - Конечно, после института, - согласилась она.
   Ей и в голову не могло прийти, что  институт, для неё почти храм, можно не посещать. Григорий не посещал. Видя, что он  не «чешется», чтобы выйти вместе с ней, спросила:
   - Ты проводишь меня?
   Он смутился и стал поспешно надевать кроссовки.  Нет, конечно, маму он провожал, сестрёнку тоже,  дочь знакомых, когда надо «дотащить» что-нибудь тяжёлое до машины или метро, а девушку,  явление, существовавшее для него лишь в произведениях литературы, фильмах и рассказах об «отношениях», ещё никогда по-настоящему не провожал. Впрочем, почему он воспринял это как отношения,  непонятно, ведь речь шла о сотрудничестве, а соратников не провожают. Григорий, как и многие не слишком бойкие и скрытные молодые люди, стеснялся института ухажёрства. По дороге обсудили детали, связанные с  выполнением поручения,  и договорились на встречу в 7 часов вечера в том же переходе метро, где и решили распространять листовки. Перед тем, как она села в автобус ( они стояли на остановке), простились, пожав друг другу руки.
   Соня улыбалась про себя, когда ехала домой, и уже представляла, как отчитается перед Алексеем: она уже заметила, что тот относился к Григорию с особым вниманием и, кажется, имел на него какие-то виды. «А может, он и на меня имеет виды?» – спросила она себя и зарумянилась от удовольствия и надежды.
    Григорий же не мог определиться, хорошо или плохо то, что он «ввязался» в это дело, и не доставит ли оно ему теперь дополнительные хлопоты, не помешает ли  делам ( дел, впрочем, у него никаких не было ), не принял ли он на себя обязательства, от которых теперь уже не так просто отказаться. В то же время чувствовал, что ему понравилась эта школьница и что общение с ней было ему не в тягость. Соня была естественна -  проста и искренна, совершенно не конфузилась, общаясь с ним, и, кажется, благоволила к нему.  Он не хотел признаться себе, что Соня была красивая девушка,  иначе это заставило бы его ещё больше стесняться. Она была красива не той броской красотой, которой щеголяют девушки на подиумах, а красотой невинной юности, красотой ожидания счастья, красотой скромности и веры в людскую порядочность. Не оформляя это в слова, так представлял себе Григорий эту девушку.

   На следующий день  Соня пришла уже с размноженными материалами. Спешила и потому пришла возбуждённая, раскрасневшаяся. Пришлось побегать, потому что не стала обременять Григория столь важным делом, не надеясь на его расторопность. Так надёжнее – ведь отчитываться перед шефом  ей придётся.
    Григорий  уже ждал в условленном месте, которое сейчас показалось ему неудачным, потому что их могли увидеть знакомые, жившие рядом с метро. Он предложил  «распространять революцию» у другого выхода.
         Народ по мере подхода электричек  косяками валил из перехода на улицу. На всех почти лицах было написано желание поскорее попасть домой, и мало кто обращал внимание на распространителей агитационной продукции, которых, кроме молодых людей, было здесь уже несколько. Мужчина средних лет, в модном, но уже хорошо ношенном пальто в ёлочку, с бородой, которая придавала ему представительный вид, держал пачку листов размером А4 и хорошо поставленным голосом произносил: «Патриотические силы России! Прошу, господа, поддержать, прошу не быть пассивными наблюдателями, проявить гражданскую позицию… Патриотические силы России!..» Рядом стояли ещё два агитатора – парень ( на курточке его красовался значок с символикой ЛДПР ) и бодрый старик, ехидно косящийся  на «патриота» и, очевидно, страдающий логофилией. В этой компании он представлял  СПС (Союз Передовых Сил). Парень в картузе аля Жириновский был меланхоличен, раздавал листовки молча,  скучая без товарищей и сожалея, что ему не с кем перекинуться словом. Старик  норовил пикироваться с бородачом или пускался в пространные речи с любым, кто проявлял готовность к обмену мнениями. Если это были люди, сочувствующие партии, от разговора получали удовольствие обе стороны, если попадался оппонент, то и здесь старик извлекал для себя пользу, потому что указать оппоненту на его непроходимую тупость  - чрезвычайно приятно. Чаще всего брали листовки сразу у всей четвёрки,  и потому непонятно было, берут осознанно или по принципу «дают - бери». Конкуренты отслеживали эту процедуру и ревниво отмечали, у кого дело идёт более споро. Впрочем, расстраивались не слишком. Для «жириновца» главной целью было раздать пропагандистский материал и отправиться по своим делам. Для Григория и Сони, особенно для девушки,  ценно было само участие в мероприятии.
   - Что-то ваш Гриша совсем в коммунисты записался. Проголосовал за проект.
   Не найдя желавших поспорить с ним, разговорчивый старик перекинулся на молодых людей.
   -  А всё вождизм. Нет чтобы объединиться с порядочными людьми.
   - У вас – одни порядочные, это точно, - не преминул вставить Борода. –  Вы «порядочность» по картавости определяете или как?   
  - Патриотические силы России! – возвысил он голос, увидав двух военных.
   Те с любопытством посмотрели на него и прошли мимо. 
   - У вас почвы нет под ногами, - продолжил он, отвечая старику.  – Какая у вас социальная база? Богачи. Засели во власти -  хрен  выкуришь. Ничего, будем выкуривать.
   - Дело известное – елейным голосом поддакнул тот, - кругом одни масоны окопались.
   Старик был доволен: наконец-то завязался «настоящий» разговор. Он был одним из тех сохранившихся до настоящего времени представителей счастливого прошлого, которые когда-то часами простаивали на Пушке, ненавидя и любя оппонента, потому что без него уже не мыслили своего существования. Пушка была его звёздным часом. Её посещали люди достаточно серьезные –  редакторы изданий,  артисты, а уж Валерия Ильинична Новодворская или там Дим Димыч Васильев бывали не единожды. Можно было воочию лицезреть и даже поспорить. Старик участвовал во всех избирательных компаниях, и в партии его ценили. Лишне говорить, что работал он не за мзду, а, как говорится, за совесть: никакое вознаграждение не могло бы доставить ему такого удовольствия, как участие в предвыборной тусовке. Лишь тогда он чувствовал, что живёт  полноценной жизнью. В каждой партии есть такие энтузиасты, особенно среди людей пожилого возраста. Молодые циничны и ненадёжны, на беспокойных стариков же можно положиться как на себя – не подведут. 

   Григорий и Соня не принимали участия в пикировке, потому что были «начинающими» и не могли знать всю подноготную противостояний. Они  лишь слушали с интересом, узнавая для себя много нового. Отстрелявшись, молодые люди  вышли наверх и, не сговариваясь, минуя остановку автобуса, пошли  в направлении площади Курчатова. Идти домой не хотелось: они ещё чувствовали возбуждение от проделанной работы.
   - Как ты думаешь, ведь люди должны понять, что мы хотим им блага, что мы не за себя стараемся. Ведь если бы, как говорит Алексей, Курчавый преследовал свои цели, он пошёл бы на объединение с другими демократическими партиями, но ведь он принципиален – и это подкупает. То есть я хочу сказать, мне это импонирует, нравится.   
   Григорий не очень интересовался различиями между всеми этими многочисленными партиями и движениями, но ему было приятно слушать Соню. Ему нравилась её горячность, и своё согласие, впрочем достаточно неопределенное, он постарался подкрепить солидностью интонаций в голосе:
   - С этим не поспоришь.

  Они подходили к следующей остановке, и Григорий не знал, будут ли они прощаться или пойдут дальше.  Соня не остановилась.
   - Хочешь пойти на один музыкальный вечер? – вдруг предложила она. – Я приглашаю.
   Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что он, растерявшись,   что-то  промямлил, чего и сам не понял.
   - Ничего особенного, - пояснила она, - вечер джаза. Там будут выступать выпускники музыкалки, которую я окончила в прошлом году.
    Видя, что требуются разъяснения,  добавила:
    - Это школа имени Дунаевского. В общем, скажу откровенно –  меня попросили также выступить. Как бывшую выпускницу.
   Григорий спросил для порядка:
   - А ты играешь на каком-то инструменте?
   - Нет, пою. Ну, то есть училась петь. Но это не академическое пение – не пугайся.
   Она засмеялась.
   - Нет, почему же, мне всё равно, - сказал и поправился: – Всё равно интересно.
   Она поняла его замешательство.
   - В общем, гвоздём программы будет моё выступление.
   И ещё раз засмеялась, как бы признавая, что переборщила.
   - Ну, конечно же, глупости говорю. Это для моей мамы на выпускном моё выступление было безусловным гвоздём программы, а у меня давно уже нет никаких амбиций.
   - А ты профессионально занимаешься вокалом?
   Он был доволен, что, наконец,  нашёлся, что спросить. Доволен, что неизвестно откуда и  в самый последний момент вынырнуло нужное слово – «вокал».
   - Пыталась. Сначала с частным преподавателем, а когда пошла в школу – сказали, у меня данных нет. Меня взяла к себе одна педагог, совершенно случайно. Она была такая творческая вся и постоянно экспериментировала. Сказала, что у меня может неплохо получиться исполнение джазовых композиций.
   - Клёво, - оценил он, не зная, что ещё сказать. – А сейчас продолжаешь петь?
   - К сожалению, на этом всё закончилось. Может, только когда в институт поступлю. Кстати, у вас в МАИ, говорит мама, хороший ДК есть. Они с папой туда ходили на встречи с депутатами из межрегиональной депутатской группы.
   Он был не в «теме», но почёл нужным сказать:
   - Да, меня в детстве туда водили в кружок рисования.
    Сразу подумал: «При чём здесь кружок рисования? Хорошо ещё, не балета».
   - Ну так ты придёшь? Я тебе пригласительный билет дам, чтобы не платить за вход. Там же ещё будут выступления  профессиональных джазистов и  может не быть свободных мест.
   - Да я и так куплю – ведь не проблема же?
   - Зачем покупать, когда бесплатно можно?
   Ему пришлось согласиться, иначе это выглядело бы невежливо.
   - Тогда увидимся. Пока, - подавая руку, попрощалась она.
    Хотела сказать, что у неё есть право пригласить лишь двух человек и потому не хотела бы, чтобы он подвёл её, но не сказала: ещё побоится взять на себя ответственность и начнёт выдумывать причины для отказа.
   

                6.
                ДЖАЗ-КЛУБ

    Они договорились встретиться на месте, потому что Соня должна была ещё помогать организатором вечера.    Не рассчитав время, Григорий приехал раньше. Нашел клуб, находившийся в подвале, спустился, придерживаясь за перила, по довольно крутой лестнице, подсвеченной красными светильниками на стенах, и оказался в почти пустом зале. Незанятых столиков было много, у окна лишь сидела пара с ребёнком лет тринадцати: очевидно, они также пришли на мероприятие. Стены были увешаны фотографиями исполнителей. Преобладали саксофонисты. Никого из них Григорий, как человек, не интересующийся этим направлением в музыке, не знал. Может быть, там и были лица, мелькавшие в его зрительной памяти, но соединить их с именами он никак не мог. На небольшую сцену уже были вынесены музыкальные инструменты – клавишные и ударные. Ближе к залу, почти на краю, стояли две стойки с микрофонами. В левом углу за ударными сидел какой-то человек в вязаной шапочке и тихонько постукивал кисточками по тарелкам. Лица его не было видно, потому что эта часть помещения  была погружена в полумрак и единственный свет от лампы был направлен в сторону зрителей.
   За стойкой стоял бармен, который тихо беседовал с какой-то худой и лысой личностью в очках. Личность, возможно, не принадлежала штату клуба, потому что одета была в джинсы и T-Shirt, майку с короткими рукавами.  Узкий высокий лоб и очки придавали ей интеллектуальный вид, но  наличие небольшого колечка в правом ухе наводило на мысль, что это  скорее богемный персонаж.
   Бармен подошёл к Григорию и, узнав, что он «приглашённый», положил ему на стол меню. Затем вернулся к собеседнику и продолжил разговор.

   - Ты уже здесь!
   Это была Соня. Григорий удивился: перед ним стояла совершенно другая девушка. Она была одета в чёрное платье, закрывавшее грудь до шеи, длинные прямые волосы ложились волнами вдоль стройной фигуры спереди и за спиной. Левое плечо было оголено, что придавало ей другой, «чужой», но необыкновенно привлекательный вид. А если добавить сюда небольшую косинку в глазах и яркий окрас губ, то это был «совершенный улёт», как сказал бы один из немногих друзей Григория. Старшеклассницы, которых ты видишь часто, преображаются в дни таких торжеств и заставляют смотреть на себя другими глазами: так вот ты, оказывается, какая. Соединение моды, собственного стиля и свежести придают им особенный шарм.
       - Я отойду, надо ещё кое-что сделать. Потом вернусь, - сказала она.
   Предупредила:
   - У нас тут три места за столиком – никому не отдавай.

   Зал заполнялся. Много было семейных пар, но приходили и не имевшие отношение к мероприятию, - очевидно, любители джаза,  завсегдатаи.  Человек за ударными уже громче стучал щёточками по тарелкам, в такт выжимая педаль колотушки бас-барабана, «бочки», и тогда раздавался негромкий, глухой и объёмный звук. Лысый мужик в очках и с серьгой в ухе, разговаривавший ранее с официантом, поднялся на сцену, перекинулся несколькими словами с сидевшим за ударными, и тот уступил ему место. Луч света упал на его лицо, и обнаружилось, что это темнокожий. Из зала послышались приветствия и негромкие хлопки. На темнокожем была вязаная шапочка красного цвета, голубые, уже не новые джинсы, обтягивавшие его толстые  ляжки, и джинсовая же, свободно сидевшая на нём куртка, тоже не новая. Он носил короткие волосы, о чистоте которых, кажется, не очень печалился, и густую, но тоже короткую бороду.
    - Сейчас играть будут, - сказала подошедшая Соня, - а потом наши будут выступать.
   Она была чем-то озабочена, потому что всё время, пока сидела с ним, бросала взгляды на входивших в зал новых посетителей. Видно, ждала кого-то. Зазвонил телефон, и она поспешно открыла сумочку. Увидев номер, поджала губы в разочаровании.
   - Да, мам, алло! Всё нормально, я в клубе… Ой, извини, совсем забыла. Ты позвони ей, пожалуйста, и извинись…
   Она посмотрела на Григория, как бы говоря: вот, родительская опека, как всегда некстати.
   - Она сама звонит и отменяет, когда ей удобно – один раз можно и мне. Это справедливо будет… Ладно… С молодым человеком… Я тебе говорила о нём…
  Она посмотрела на Григория, указав сначала на него, а потом на телефон, из которого слышался голос мамы.
   - Очень, ну оч-чень приличный молодой человек. И не намного старше меня, всего на какие-то тридцать пять лет.
   Она рассмеялась, и сразу стало видно, что её «отпустило» - она успокоилась и перестала нервничать.
    - Никакого вина, о чём ты? Сок, минералка и «помни, что у тебя на носу ЕГЭ». Всё. Пока. Целую.
    - Репетитор ждала, что я ей позвоню, - объяснила она, -  а у меня в этих сборах всё из головы вылетело.
   Подошёл бармен.
   -  Решили, что будете заказывать?
   Посмотрев на Соню, он перевел взгляд на Григория.
   - Ты что будешь? – спросил тот у девушки.
   У него не было аппетита, что случалось с ним, когда он попадал в незнакомое ему окружение и чувствовал себя «не в своей тарелке».
   - Мне, - уверенно сказала девушка, - «Цезарь» и сок. Хлеба – один кусочек, слежу за фигурой. Боюсь потолстеть.   
   Она хитро улыбнулась, давая понять, что шутит. Фигура у неё, как  почти у всякой девочки её возраста, была безупречной.
  - Из спиртного что будете заказывать? – спросил бармен, многозначительно глядя на Соню и давая этим понять, что  догадывается о её возрасте.
  - Вино будешь? – обратилась Соня к Григорию. – Красного?
   Ему было всё равно. С  друзьями они пили виски.
   - Можно, - ответил он, хотя не решил, хочется ему этого или нет.
   - Тогда вина. Бокал, вот этого ( она указала на марку вина в прейскуранте). Нет, два бокала.
    - Два бокала красного вина, - повторил бармен.
    - Мне сок, - подчеркнула она, также многозначительно посмотрев на него. 
   Он понял значение её взгляда и кивнул в знак согласия. Соня заказала и горячее, сказав, что «страшно голодна», и забыв, что только что отказывалась от хлеба.
    Африканец в красной шапочке, потрогав микрофон на одной из стоек и отодвинув её от края сцены, куда-то ушёл, а лысый в очках неожиданно ударил палочками по тарелкам и застучал всё  громче и громче по коже барабана. Он  покачивался на табурете, как если бы что-то мешало ему,  отбивая такт ногой,  другой выжимая педаль колотушки. В зале раздались аплодисменты и одобрительные выкрики.  Публика зашевелилась: те же движения, то же выражение на лицах. Мужик в красной шапочке опять возник на сцене, но уже с девушкой, в руках которой был саксофон. Она была в джинах и распашной свободной рубахе навыпуск, похожей на тунику. Особую колоритность ей придавали длинные, почти до талии,  волосы, и живот, говоривший о последних месяцах беременности. Захлопали громче и чаще. Мужик подошёл к стойке, взял микрофон и, дождавшись вступления сакса, запел. Григорий, к своему удивлению, узнал композицию «Come together» в джазовой обработке: в коллекции отца был диск «Abbey road», который тот иногда слушал. К тому времени бармен принёс им два бокала и графин с соком. Хитро улыбаясь, Соня пододвинула один из бокалов ближе к себе и, подняв, сделала небольшой глоток. Настроение у молодых людей было отличное. Тем временем девушка на сцене, дождавшись, пока партнёр перестанет петь, стала импровизировать. Она согнулась, стараясь выдуть что-то плотно засевшее в её саксе, потом выпрямилась, пустила несколько трелей в потолок и стала делать частые поклоны, раздувая щёки,  рисковавшие лопнуть от натуги. Окончание этого «дудения» было встречено аплодисментами, и  в игру вступил уже Лысый со своим соло на ударных…
   - Ну вот, - сказала Соня, - пришла наш преподаватель.
   Действительно, в зале среди семейных пар было заметно оживление. К столикам, за которыми сидели папы и мамы, подходили дети, вступали с ними в короткие диалоги и после этого куда-то удалялись. На лицах родителей были торжественные выражения. Некоторые очень волновались. Особенно один нервный папаша: он всё старался что-то важное, по его мнению, сказать напоследок  дочери, которая была совершенно спокойна, и это заставляло его ещё больше нервничать.
   - Всё чётко, доченька, - напутствовал он.  – Вышла, осмотрелась, никакого волнения, публика  - доброжелательная. Собралась – и выдала всё, на что ты способна.
   Девочка рассеянно кивала. Она не слушала отца, уже наперед зная, что он скажет. Ей было весело, ни о каком стеснении и речи не могло быть, только ждала, когда её отпустят к подругам.
    Музыканты, ещё раз поприветствовав зрителей и поблагодарив их за внимание, ушли, и на сцену поднялась преподаватель музыкальной школы, которой предстояло вести вечер. Подойдя к микрофону, который, наверное, ещё не пришёл в себя после зажигательных импровизаций беременной саксофонистки,  она возвестила о начале выступлений своих подопечных:
    - Дорогие друзья, благодарим вас за то, что в этот прекрасный вечер, отложив важные дела, вы пришли сюда, чтобы стать свидетелями исполнительского мастерства молодых дарований, учащихся нашей школы…
    При упоминании о «молодых дарованиях» нервный папаша окинул зал счастливым и горделивым  взглядом. В глазах остальных родителей он увидел то же счастливое и напряженное выражение.   
    Ведущая объявляла номера, называя инструмент, фамилию исполнителя и фамилию преподавателя. Девочка, дочь нервного папаши, выступала третьей. Инструмент, на котором она играла, контрабас, хоть и был не самого большого размера, по сравнению с её фигурой казался большим. С своей задачей справилась она превосходно, запнувшись ( вернее, было подозрение, что она «споткнётся» ) лишь раз. Отец, впившись в неё глазами, мысленно проделывал за дочерью все движения: даже рука его невольно двигалась вслед за её смычком, а на лице было написано почти страдание. Боясь, что она сфальшивит, он напрягся, но с облегчением выдохнул, когда опасность миновала. По окончании выступления дочери он чувствовал себя истощённым,  так как слишком много сил было отдано ожиданию, но счастливым. Аплодисменты сидевших за столиками были заслуженной наградой за перенесённые им муки.
    - А сейчас, - объявила наконец ведущая, - в заключение нашего музыкального вечера выступит одна из лучших выпускниц школы, Софья  Нарочницкая, которая исполнит композицию…
    Беременная, Лысый и бородатый вернулись к тому времени на сцену, причём последний занял место не у стойки с микрофоном, а у клавишных. Под аплодисменты зрителей ( Григорий тоже хлопал ) вышла Соня. На сцене она смотрелась ещё привлекательнее и эффектнее, чем в зале. Взгляд её мельком задержался на том месте, где сидел он, и ему показалось,  она посмотрела на  стул, так и оставшийся незанятым. Подойдя к микрофону, она закрыла глаза, стараясь подавить волнение, и, наконец  сосредоточившись, обернулась и кивнула музыкантам. Заиграл саксофон,  вступили клавишные… 
   
    Когда Соня после исполнения песни, раскрасневшаяся от смущения и удовольствия,  шла к столику, ей дружно хлопали. Григорий поздравил её:
   - Ты очень хорошо пела. Не думал, что  джаз – такая клёвая музыка.
   - А что ты думал? – машинально спросила она, мысленно ещё пребывая на сцене.
   - Ну, то, что джаз для людей пенсионного возраста, - улыбнулся он.
   - А сейчас?
   - Да нет, мне и мужик этот чёрный понравился и ты, как поёшь. Я, пожалуй, эту композицию ещё раз послушаю.
   - У меня в этот раз получилось не совсем – не на высоте была.
   - Мне понравилось.
   Гриша испытывал какое-то особенное удовольствие от разговора: ему уже не казалось, что он находится в чуждой для себя среде. Всё было очень мило, и все были очень милы: и этот африканец, и беременная саксофонистка, и особенно Соня.
   - Это ты настоящих исполнителей не слушал,  - настаивала она, понимая свою очевидную правоту и в то же время как бы напрашиваясь на комплимент.
   - Не знаю, мне понравилось. По-моему, лучше и не надо. Совершенно улётно пела.
    Он ведь совсем немножечко льстил, но всё равно ей, как и любому исполнителю, было приятно.
    Неожиданно лицо Сони просияло. Григорий посмотрел туда, куда был обращён её взор, и увидел быстро шедшего к ним Алексея.
   - Привет, Гриш, - поспешно сказал тот и обратился к Соне. – Извини,  что не получилось к началу, но я всё  слышал. По крайней мере половину. Уверен, что и начала ты достойно. Много говорить не буду, скажу коротко: профессионал, голос – заслушаешься. А сколько чувства неподдельного, грации! 
   При этом он поцеловал её в щеку, что неприятно кольнуло Григория. Соня, казалось, была счастлива –  более не от того, что говорил Алексей, а потому что это он говорил ей.
   - Ну что, друзья, - отдав должное исполнительнице, сказал тот и сел, - как отдыхаем?
   - Отдыхаем, - вторила ему Соня, не сводя с него глаз. – Вот вино, можешь взять моё. Мне ведь нельзя.
   Она пододвинула к нему свой бокал.
   - Ну так уж и нельзя, - улыбнулся Алексей и, взяв бокал,  сделал глоток. – Сегодня нельзя, а завтра можно.
   - Ну-у, это ещё только через  го-од, - протянула она.
   - Будем сражаться за право избираться и избирать в 17 лет. Уже сейчас проект готовлю. Пройду в думу – сразу внесу. Так что с вас, барышня,  в случае чего причитается.
    Он указал на бокал и сделал ещё глоток. Соня всё смотрела на него, любуясь. Всё, что говорил Алексей, казалось ей умным и… милым. Насколько она чувствовала себя счастливее сейчас, настолько мрачен был Григорий. Чувство раскрепощенности ушло, уступив место недовольству собой. Он уже укорял себя за то, что согласился прийти на этот вечер. И зачем всё это? Джаз да ещё и в исполнении известных исполнителей он мог бы и дома послушать. А мог бы и вовсе не слушать – не велика потеря. Как было бы хорошо, если можно было сейчас встать и уйти.  Но ведь невозможно!
    Алексей, заметив, что Григорий отмалчивается, спросил:
   - Гриш, ну как тебе? Хороша Сонечка наша? Понравилось?
   - Да, - односложно ответил он, не в силах выдавить из себя что-либо ещё.
   - Да! – с упрёком воскликнул Алексей, как бы передразнивая его. – Да великолепно же, старик.
   Он слегка похлопал Григория по плечу.
   - Я говорю тебе: талантище!
   Соня вся зарделась, но, кажется, не только похвала была тому причиной.
   - Ну, ребята, - встал Алексей, посмотрев на часы, - мне пора бежать. Дела неотложные. И рад бы провести с вами вечер, да не могу.
   Он посмотрел на бокал с недопитым вином.
   - Эх, за рулём, к сожалению.
   Простился. Видно было, какое разочарование явилось тут же на лице Сони.

   Домой возвращались вместе. Соня вспоминала вечер, комментировала выступления исполнителей. Разочарование, вызванное опозданием и быстрым уходом Алексея, прошло, и она вновь чувствовала оживление, пытаясь разговорить своего спутника, отвечавшего ей односложно и неохотно.  Вернуть прежнее настроение он уже не мог, хотя понимал, что молчание, слишком очевидно выдавало причину его настроения. Продолжал ругать себя за то, что согласился на уговоры пойти в «это чёртово кафе», и принял для себя решение впредь избегать встреч с девушкой, внёсшей в его жизнь «ненужную суету». Одно дело – Алексей, порывать с которым из-за «чепухи» было бы смешно, другое – Соня. Григорий лукавил: он боялся, что Алексей, как человек проницательный и хитрый, догадается о причинах  охлаждения к нему. Прямо, конечно, не скажет и шутить не будет, но думать – обязательно подумает. А это хуже откровенности.


                7. 
                МАМАЕВ И РУК


     Сергей Сергеевич Мамаев и Наталья Васильевна Рук до горбачевской перестройки работали в одном из московских НИИ и не знали друг друга, потому что Наталья Васильевна была научном сотрудником и её  трудовая деятельность ограничивалась отделом, где она занимала должность руководителя группы, а Сергей Сергеевич был работником АХО. Сказать, кто приносил делу  большую пользу, было несложно: таких, как Рук, в НИИ был явный излишек,   а  Мамаевых -  единицы.  Наталья Васильевна была правильным  человеком. Она хорошо училась в школе, а будучи студенткой, ответственно относилась к учёбе, расстраиваясь, когда ( впрочем, это бывало редко ) получала «уды» в зачётку, и, придя в НИИ, чуть ли не с первых дней заявила о себе как подающий надежды работник. Сергей Сергеевич в студенческие годы особым прилежанием, мягко говоря,  похвастать не мог. Наоборот,  два раза брал «академ». Как ему удалось получить его второй раз – загадка, но это факт. От однокурсников, живших в общежитии,  отличался он не леностью и легкомысленным отношением к своему будущему, что, как известно, в русском и уж тем более советском студенчестве не редкость, а феноменальной активностью во всём, что не было связано с учёбой. Особенно ярко эта активность проявлялась летом, когда студенты могли хотя бы временно передохнуть, забыв до осени о своих «хвостах». В студенческих отрядах, которые в советское время были обычным явлением, Мамаева за умение организовать коллектив, договориться с начальством о достойной оплате труда, проявить «гибкость»  - то есть смошенничать в разумных пределах, выбирали «бугром». «Бугор» устраивал дела так, что все были довольны, но и себя, разумеется, не забывал. Иногда договаривался поверх начальства с «третьими лицами», и тогда уже никто не был в накладе: студенты зарабатывали  и он - на тех же студентах. Ни у кого в мыслях не было роптать на кажущуюся несправедливость, ведь без Мамаева сидели бы они на колбасе и каше, а тут тебе – и маслице, и  тушенка, и если уж не марочное винцо, что, собственно, и с образом студента никак не согласуется, то знаменитый портвейн  777 («Три топора») присутствовал без ограничений. И домой  не с пустыми руками приезжали – кто джины покупал, кто сапоги в зависимости от гендерной принадлежности. Ну и  Серёга, разумеется, привозил «колбаску» - деньги, свёрнутые в рулон, перевязанный резинкой и спрятанный в подкладку куртки, которую он снимал лишь на ночь. Боялся не кражи ( кому же красть, когда все свои ), а потери, избавляя себя от лишнего беспокойства. Зимой, если фартило, занимался спекуляцией. Все в общаге знали, кто может помочь с приобретением джинов, или того же спирта, или тех же помидоров, которые не лежали на прилавке, а ждали своего покупателя в кладовой магазина. Он первый из группы сдал на права и, арендовав у знакомых авто, «бомбил» по ночам. Говорили даже, что Серёга Мамаев ходил на рыболовном траулере где-то на «северах». Утверждать это с полной уверенностью, конечно, нельзя, но, если нужно было достать  рыбные деликатесы ко дню рождения, обращались к нему.
      Разными людьми были Наталья Васильевна и Сергей Сергеевич, но роднило их одно – фрондёрство в дозволенных размерах,   явление, свойственное части столичной интеллигенции «периода застоя». И наивная Наталья Васильевна, и ушлый Сергей Сергеевич жаждали «возрождения». Что должно «возрождаться», в какой форме и в какой мере – этого они не знали и, если честно, узнавать не торопились. Это было чем-то вроде веры во что-то долгожданное и прекрасное и было связано со смутными и романтическими представлениями о «свободе, равенстве и братстве». Вера эта основывалась  на восторженности, которая, впрочем, имела свои пределы, потому что с «врагами перестройки», наступившей с приходом Горбачева, брататься восторженные люди не собирались - даже Наталья Васильевна, воспитанная в лучших традициях советской интеллигенции.  Враги – они и существуют для того, чтобы быть врагами, и никакой снисходительности к ним не должно быть.  Теперь энтузиазм проявляла она чрезвычайный: ходила на многотысячные митинги и демонстрации, предлагала себя активным членом избирательных штабов «демократов»,  зажигательно и даже  злобно спорила с оппонентами, если такие споры спонтанно возникали. 
        Свобода вскоре наступила, но  с равенством и братством вышла неувязочка. Заметным явлением жизни стали полосатые мешки, с которыми кандидатам всяческих наук предлагалось посещать заморские страны и привозить оттуда женское нательное бельё или иной полезный товар, чтобы, реализовав его на толкучке, хоть как-то поддержать  своё существование.  Вместо братства появились «братки», о равенстве и говорить не приходилось. Забегая вперёд, скажем, что несбывшиеся надежды на мгновенное обретение счастья  психологически пригнули Наталью Васильевну, затронув что-то важное в её душе, чего она уже не могла пережить до конца дней своих. Сергей Сергеевич же, привыкший, как герой «Мёртвых душ», ко всяким взлётам и падениям, был не так категоричен в своих надеждах, хотя и ему желчь не давала покоя. В любом случае, 90-е были для них временем надежд: впереди замаячила возможность зажиточной жизни в условиях долгожданного капитализма. Наталья Васильевна, предав  Пастернака и «Немецкую волну», слушание которой когда-то было её отдушиной в «атмосфере подавления всякой свободной мысли», со своим начальником, знавшим её как исполнительного работника, зарегистрировали юридическое лицо и стали торговать электроникой ( у партнёра были связи на заводах-производителях), а Сергей Сергеевич, оказавшись в родной стихии, открыл несколько рыбных точек на рынке. К тому же, пристроился  к товарищу, отец которого был заведующим овощным магазином, и через сына стал подбивать их акционировать торговое предприятие. Соблюсти свои интересы не получилось, потому что папаша и сам был не промах и лишние партнёры были ему ни к чему. Сергей многим помог им, уладив дело так, что в итоге коллектив магазина сократился до четырёх человек – папаши, сына папаши, зама папаши и главбуха. От последнего уж никак нельзя было избавиться: тот знал слишком много щекотливых фактов в деятельности своих коллег по работе.  С остальными были подписаны договоры продажи долей – с кем-то за суммы пустяшные ( это были всё люди пьющие,  по уши в грехах и потому по простоте своей не имевшие надежд нажиться на приватизации ), с кем-то, более смышлёным, пришлось поторговаться, за кого-то вовсе подписаться, особенно за тех, кого и найти было трудно, в надежде, что они так и останутся в неведении. Сергея Сергеевича, хотя и не взяли в команду, вознаградили за работу по-честному – всё-таки не с улицы человек. Собственно, это и хорошо: «с улицы» просто так не оставил бы – раскрыл карты тому, кто этим мог воспользоваться во вред выгодоприобретателям. Тяжбы такого рода годами тянутся. Начинается гладко: скупают у работников их доли, у колхозников  - паи за гроши, вкладывают средства, налаживают производство, а когда   дело начинает приносить ощутимую прибыль, возникают «колхозники», не известные ранее, подтягиваются прежние, «введённые в заблуждение»,  - и начинается история: и подписи, де, не те, и договоры составлены в обход закона, порядок расчета неправильный,  даты не состыкуются, нарушена процедура передачи имущества по акту, на дату подписания подписант уже не существовал в природе…
     Но Сергею всё-таки подфартило: давний товарищ  пригласил его войти дольщиком в задуманное  предприятие - наладить продажу семечек в вакуумной упаковке. Идея, которая могла показаться кому-то несерьезной ввиду «несерьёзности» товара, пришлась смышлёному Мамаеву по душе,  он принял предложение. Доля была небольшая – 15%, плюс оклад директора. Несмотря на сомнение скептиков, довольно скоро, как бы в подтверждение успешности того, что они «замутили» верное дело, возник у товарища  приличных размеров домик в ближнем Подмосковье. А уж когда возник домик, потребовались дополнительные средства на его обустройство и содержание – тут-то и возникло «недопонимание» между партнёрами, которое вскоре привело к расставанию. Потерял, конечно, Сергей, как человек приглашённый, но к тому времени он успел уже  скопить определенный капитал и был готов вложить его в новое дело, которое вскоре и подвернулось. В родовой деревне, под Киржачом, куда когда-то переселились с Поволжья его предки, наладил он  производство вагонки, полезный образец которой увидел  на выставке строительных изделий. Нанял за скромную плату местных мужиков, болтавшихся без дела и готовых, по их словам, на любую работу, и стал поставлять свою продукцию на рынки. Раскрутившись, предложил  поставки в сетевые магазины, и тут-то обнаружилось, что у полезной модели  был правообладатель, который подал на него суд. Дело разрешилось миром, но договор с магазином пришлось расторгнуть, к тому же мужики его стали  баловаться – пить, не просыхая. Он было нанял азиатов, но и с теми начались проблемы: пить они не пили, но интерес свой соблюдали неукоснительно – постоянно требовали повышения оплаты труда, просили вперёд, ссылаясь  на тяжёлое финансовое положение семьи на родине, свадьбу  брата, сестры, племянника, которых у них было не счесть. Разница была лишь в том, что местные аванс пропивали, а азиаты отсылали на родину.  И то, и другое делалось  мгновенно. Все они хитрили и постоянно клянчили деньги. 
   Пришлось бросить затею со стройматериалами, так как надо было неустанно находиться на производстве. Надеяться, что другие будут на тебя пахать, было делом заведомо проигрышным, нанимать же хорошо оплачиваемого управляющего было накладно: не те доходы приносил этот бизнес. Обслуживание станков стоило дорого, а если приходила плохая древесина, то можно было вообще ничего не получить – вагонка покрывалась плесенью на глазах, особенно  если выходила из строя сушилка. Надо было оставлять город и переезжать в деревню. Для Мамаева это был не вариант.
    Он продолжил искать свою нишу и наконец, кажется, нашёл: заключил договор с китайцами и стал торговать «искусством» - постерами. Всё не семечками – и звучало солиднее. Тут и дизайнер нужен, и главбух опытный. Пришлось раскошелиться,  зато дело образовалось основательное. Ездил в страны азиатского континента –  выбирал на выставках образцы, делал заказы. Конечно, иногда и здесь приходилось выяснять отношения с правообладателями, но убрать с полки картинку с девушкой было уже не так накладно, как останавливать целое производство. Девушка с гитарой тут же заменялась на другую, ещё краше – с арфой, а Эйфелеву башню можно было разместить на другом фоне. То есть дело само по себе нехитрое, хитрость в том, что в любом бизнесе надо нос всегда по ветру держать: то владельцы сетевых магазинов начинают наглеть, учреждая свои «премии» и «акции», то у тебя с рабочими разборки, то поставщик не выполнил в срок взятые обязательства, то вдруг  получаешь уведомление из налоговой инспекции на предмет неуплаты твоим партнёром НДС. И при чём здесь ты? В общем, скучать не приходилось.
         Если Наталья Васильевна, погрузившись в коммерцию, на время отказала себе в удовольствии читать на досуге Пастернака, слушать «Немецкую волну» из Кёльна и  ходить на демонстрации, так как очень уставала, то Сергей Сергеевич был на волне: тусовался среди «демократов»,  знал, кто есть кто, кому можно верить, а кому - ни при каких обстоятельствах, кто – «наш», кто - потенциально «наш»,  а кто - тёмная лошадка.  А уж «красно-коричневых», идейных врагов демократии,   знал наперечёт.  Своим по мере  возможностей помогал, отчисляя подъёмные суммы или совершая иные действия. Как-то обратились к нему   демократические активисты во время известных событий 93-го  - нужно было срочно перекинуть подкрепление к тем, кто митинговал в поддержку правительства против сидельцев Белого дома, – и он выделил две имевшиеся у фирмы машины. 
    Если у Сергея Сергеевича всё складывалось более-менее удачно, то Наталья Васильевна вскоре поняла, что занялась не своим делом, и стала сомневаться, не напрасно ли потратила несколько лет  жизни – ранее размеренной и ясной, при которой у неё не было больших денег, но были  другие преимущества: работа, нравившаяся ей, коллеги, отношения с которыми иногда перерастали в дружбу,  чтение Пастернака, слушание любимой «Немецкой волны»… Она состарилась, потому что следить за собой было уже некогда и приходилось иметь дело не с аспирантами и кандидатами наук, а с фигурами иногда почти невероятными, о существовании которых она ранее даже не подозревала. Собственно, то, что Сергей Сергеевич считал явлением привычным и глубоко жизненным, для неё каждый раз было открытием. Наконец, заработав сыну на автомобиль, она решила оставить магазин и вернуться в свою среду – тот же НИИ, хотя работали там уже лишь те, кто не смог приспособиться к новым реалиям или не уехал из страны. В основном это были старики, которым ехать было некуда, и они ходили в институт более для того, чтобы не чувствовать себя выброшенными из жизни. Наталья Васильевна вернулась к своему Пастернаку, хотя и понимала,  что в одну воду нельзя войти дважды. Что-то  не так складывалось, как  должно было складываться, по её прежним представлениям. Многое при столкновении с жизнью оказалось несостоятельным. Ну разве не очевидной была мысль, что страной должны руководить богатые люди – те, которые состоялись сами и поэтому знают, какими путями надо идти к успеху всей стране?  Именно такие люди, как Мавроди, Березовский, Смоленский, Потанин, должны управлять государством. Она даже купила акции МММ, и они единожды принесли ей небольшой, но всё-таки доход.   Это были наивные мечты: дело кончилось настолько безобразно, что она по прошествии многих лет даже не верила, что по своей наивности могла так думать, и всегда сердилась если кто-то напоминал ей об этом. Думала, рынок сотворит чудеса – чудеса действительно были, но другие: страна со скоростью гоголевской тройки  неслась в неизвестность, и оставалось только завороженно следить за этим стремительным движением. Прежнее недовольство властью осталось, но к нему прибавилось чувство тревоги за себя.
                8.
                БРОЖЕНИЕ  В ГРЕБЕШКАХ.

    Юля жила каждодневными заботами о сыне, хозяйстве, посещала церковные службы, и,  что происходило за пределами этого круга  интересов,  её не так беспокоило.  В Гребешках, как и большинстве российских малых городов, жизнь неспешная,  устоявшаяся и нарушена была лишь раз, когда по телевизору объявили, что скоро всё изменится к лучшему. Но что-то, наверное, у начальства  пошло не так,  и за хлебом, чтобы не попасть к шапочному разбору, пришлось теперь ездить с утра. Говорили, что у здания  администрации собираются какие-то люди, которые требуют снести фигуру Ленина с постамента, а другие выступают против и между ними будто бы была уже потасовка.  Ильича между тем не сносили в ожидании команды из Москвы, потому что всё приходит из Москвы – и беды, и победы.
    У местных активистов появился свой лидер -  Козырев, начальник гаража, смуглый, худощавый  человек с глазами навыкате  и скорбным от природы выражением лица. Его  часто можно было видеть в толпе разгорячённых жителей города, где он возглавил местную ячейку демократов, которые и были инициаторами сноса серебряного истукана, стоявшего на площади перед исполкомом. Не одно поколение жителей города рождалось, заводило семьи,  рожало детей и умирало у него на виду.  Ночью памятник всё-таки снесли, но так как перебои с хлебом на этом не прекратились, коммунисты, позиции которых были сильны в районе, потребовали водрузить его на прежнее место. Ильича вернули. При транспортировке у него отвалилась кисть руки, которою он столько лет указывал путь в светлое будущее. В народе шутили, что Ильич имел в виду продуктовый магазин напротив, в котором был винный отдел.  Руку починили, но была видна свежая серебряная краска, потому что на покраску всего памятника у коммунистов средств не хватило. Но и возвращенный Ильич не помог: в магазине пропали спички, а в аптеках - марганцовка.
Приезжали из столицы какие-то в камуфляжных штанах и чёрных рубахах,  агитировали за «русскость» и называли Ильича садистом,  палачом русского народа. Говорили, бросая красноречивые взгляды в сторону  Козырева, что во всём ( в том числе и в пропаже марганцовки  ) виноваты масоны,  которые по выяснении оказались евреями. Между столичным чернорубашечником и Козыревым состоялся публичный диспут, но так как последний был политиком  провинциального разлива, противостоять «истинно русскому человеку»  ему было слабо: из того, как из рога изобилия, лились убедительные речи, подкрепляемые множеством, казалось бы, неопровержимых фактов. Он обладал талантом оратора и был по-столичному самонадеян, Козырев же  ничего существенного в поддержку своей позиции привести не мог, поэтому в конце дискуссии уже  сам стал во всём сомневаться и ушёл в этот день посрамлённый.  Вскоре «истинно русские люди» уехали и он опять вступил в свои права, полемизируя с коммунистами и видя свою  миссию в пробуждении народа «от спячки». Козырев  несколько раз  ездил во Владимир, где общался с однопартийцами, возвращался всегда в хорошем настроении, снабжённый литературой, которая очень помогала ему в агитации. И, явись теперь чернорубашечники вновь, он бы знал, чем ответить на их обвинения. Впрочем, в город те больше не приезжали, наверное, решив, что в этом «болоте» настоящей каши не сваришь.  Козыреву уезжать из родного города было некуда и приходилось работать с тем человеческим материалом, который имелся.  Не всё было гладко, были и разочарования. Например,  сначала большую помощь демократам при демонтаже Ильича оказали местные забулдыги, «разбуженные революцией», но, к сожалению, почти все они приняли участие и в его водружении на место. Это наводило на мысль, что сознательностью здесь не пахло и  причина была в чём-то другом.
Тем не менее, Козыреву удалось  сформировать вокруг себя костяк единомышленников, чем он очень гордился. Самым активным и надёжным помощником был Трофимов, неработающий провинциальный интеллигент, ещё до перестройки точивший зуб на советскую власть. На митинги он ходил с удовольствием и глотки своей не жалел. Будучи у Козырева чем-то вроде телохранителя, души не чаял в нём и считал  очень грамотным человеком. Трофимов вообще к грамотным людям испытывал особую слабость, так как и сам любил почитать, благо на работу ходить ему не нужно было ( больше двух-трёх месяцев он нигде не держался), любил поговорить «за жизнь» с алкашами, но  огорчался, когда те слишком быстро напивались и становились недобросовестными слушателями. К козыревской компании примкнули также Виктор, несколько лет назад вернувшийся из «не столь отдалённых», и Павел. Виктор был озлоблен на всех и вся и не водился ни с блатными, ни с обывателями, жил замкнуто, со «старухой», которая, воспользовавшись его одиночеством и неприкаянностью, заманила к себе, отмыла, накормила, напоила и оставила ночевать. После этого  он стал ещё злее, подозревая, что могли говорить мужики о его сожительстве с женщиной намного старше его. Не менее колоритной фигурой был и Павел. В советское время он служил в должности замполита части и хотел продвинуться по службе за счёт критики начальства, но не рассчитал, потому что у начальника оказалась слишком серьёзная поддержка. Павлу пришлось подать рапорт. Был он озлоблен на коммунистов и ругал их при каждом удобном и неудобном случае. Мастер бригады, в которой работал Павел, испытал на себе его характер в полной мере. Выпивали по окончании рабочей недели, засиделись, и мастер, хвастаясь, стал рассказывать, как в свое время работал в райкоме партии. «Жопу лизал», - тихо, сквозь зубы проговорил Павел. Мастер, не расслышав, продолжал рассказывать. Когда  дошёл до уважения, которое ему оказывал сам руководитель райкома, расслышал уже явственнее: «Значит, жопу лизал». Тут до рассказчика дошло, что он и в первый раз не ослышался. Смёл в негодовании  со стола всё, что было: стакан, снедь, пепельницу – вскочил, весь красный, и закричал: «Никогда и никому не лизал я жопу!» - «Врё-ёшь, - намеренно тихо и с явным удовольствием продолжал отстаивать своё мнение Павел, - без этого в райкоме нельзя было работать. Все лизали – значит, и ты лизал».  В такие минуты он приходил в состояние почти восторга, как бы компенсируя потери от своих прежних неудач. Виктор сидел рядом и был полностью на его стороне: он чувствовал в Павле родную душу. Оба были озлоблены на всех: на начальство, на  «баранов», подчинявшихся  начальству, мужиков,  благополучно устроивших свою жизнь и счастливых своим «бараньим» счастьем,  особенно же на красивых женщин, которые пренебрегали ими. И тот и другой были когда-то женаты, имели семьи, но с жёнами у них не сошлось,  с детьми они поругались и давно не поддерживали отношений. Несмотря на разность в уровне образования и прежнего социального статуса, эти двое, хотя и не питали друг к другу особой симпатии, сошлись между собой, и каждый из них не так раздражал другого, как все остальные. Эти два, безусловно, неординарных человека чувствовали себя изгоями в той среде, в которой жили: оба чувствовали свою избранность и  с презрением относились к готовности людей к подличанью и всепрощению, считая и то и другое  слабостью.


                9.
                ДВА РАЗГОВОРА
   Иван Солодовников достиг, казалось, всего, на что был способен: он родил сына, построил дом и посадил много деревьев. Увеличивать своё благосостояние,  а именно этим он занимался многие годы,  особенно в 90-е, когда пришлось временно оставить профессию и уйти в бизнес, теперь стало бессмысленным: построить дом, где всем было бы покойно, не получилось, сын не спешил обзаводиться семьёй, и Иван Ильич чувствовал себя ненужным. Квартиры и дома, которые он покупал в надежде, что они будут основой стабильности, не только не принесли желаемого, но послужили катализатором разъединения, способствуя  ослаблению связей, которое наступает, когда родные разъезжаются. Задумываясь о причинах произошедшего, Иван Ильич спрашивал себя: верно ли угадал он своё предназначение, тем ли богам молился, то ли ставил целью, и приходил к грустному выводу: виноват он сам, и причиной этому во многом была его гордыня. Он не мог пережить того, что сын, которому он отдал лучшее своей души, отошёл от него, почти охладел.  Обида возобладала над отцовскими чувствами, и он предпочёл одиночество. Надо было смиренно нести свой крест, как это подобает не только настоящему христианину, но и родителю в особенности. Родители в своей любви к детям наиболее близки к исполнению христианского долга любви к ближнему. Ивану Ильичу это было не по силам. Он  желал, чтобы Господь благословил его верой и силой всепрощения, но с грустью признавал, что без усилий самого человека  даже Господь бессилен помочь ему.
     Последнее время Иван Ильич зачастил  к Игорю Ивановичу.  Для людей растерявшихся общение с счастливцами обременительно, и  они предпочитают неудачников, видя в них товарищей по несчастью. Врачующее воздействие оказывают на таких людей и циники, каким был Игорь Иванович.
  - Привет, старик. Что  новенького? 
   Время, когда «новенькое» в основном связано со здоровьем, для них ещё не наступило, и потому Иван Ильич, спрашивая, не рисковал, что жалобы на самочувствие займут большую часть вечера.
   - Новенькое? Да, кроме поломки этого чёртова крана, пожалуй, ничего.
   Игорь Иванович находился под свежим впечатлением от общения с управляющей компанией и рассказал, с какими трудностями  столкнулся, делая заявку.
   - Вот, наши ни черта работать не хотят, так набрали гастарбайтеров, - пожаловался он. -  Пороть бы их всех, злодеев.
   - Кого – азиатов или наших?
   - Наших, конечно. А впрочем, и этих не мешало бы.
    Возмущение Игоря Ивановича  было натурально, и всё-таки чувствовалось, что он говорил больше для того, чтобы выпустить пар.
   - Наконец-таки прислали человека, но тут другая проблема: на каком языке с ним разговаривать. Академий он не кончал, иностранных языков не знает. Вот такие подлецы и заставляют тебя с утра заводиться.
  - А чем же он виноват? – встал на защиту работника Иван Ильич.
  - Да я про управленцев говорю.
   - Я вижу, у тебя сегодня совсем иное настроение, - сказал Иван, улыбаясь. – Значит, кончать жизнь самоубийством раздумал?
  - Какой кончать! Представляешь, звоню в контору – дают телефон, звоню туда -  там автоответчик. Выслушиваю полчаса весь этот трёп, а из крана между тем  вода хлещет. Возмутительно! Пришлось весь стояк отключить.
   Говоря о самоубийстве, Иван Ильич имел в виду  разговор, состоявшийся в их последнюю встречу. Игорь Иванович вполне серьёзно утверждал, что готов в любую минуту расстаться с жизнью и его беспокоят лишь хлопоты, которые он доставит родным. Когда же Иван Ильич поинтересовался о причине таких настроений, Игорь Иванович  ответил, что никакой причины нет – в этом вся суть.
   - Что жизнь, что смерть – всё одно. Существование твоё и моё  –  случайность. Нас могло и не быть – и ничего бы не случилось. Человек задаёт себе пустые вопросы: как же так и вдруг без меня, будто он пуп земли! Человек – болван. Был бы умным – непременно повесился бы.
   - Это экзистенциализм какой-то, -  заметил Иван Ильич.
   Он с удовольствием слушал товарища.
 - Может быть, - согласился тот. -  Человек боится смерти, но до нас миллионы и миллиарды прошли через это.
   Мысль о страхе смерти занимала  Ивана Ильича. Он считал, что верующие люди лишены этого страха, и хотел бы уверовать, но понимал, что недостоин такой благодати.
    - Помрёшь, - продолжил свою мысль Игорь, - и над твоей могилой будут произносить лукавые речи –  вот, дескать, прожил человек достойную жизнь, а он сам не знает, для чего  её прожил. 
    - Картина нерадостная, -  согласился Иван.
   Он не очень следил за мыслью товарища,  более думая о своём.
      - Куда уж нерадостней.
   Обычное настроение уже вернулось к Игорю Ивановичу.
   - Нерадостная, но предпочтительнее той, когда  ты будешь лет десять мучить своих родственников, существуя в виде овоща.  В их глазах будет читаться: и когда же этот бесполезный старикашка освободит всех нас?
   - «Печально подавать лекарство, вздыхать и думать про себя…» - процитировал Иван, улыбаясь.
   - А ещё, сообрази, что после твоей смерти они, вместо ожидаемых миллионов,  получат только штрафы за неправильную парковку.
    После разговора на столь потустороннюю тему странно было застать Игоря Ивановича, увлечённого откровенно мирским делом, каковым являлись разборки с управляющей компанией. 
   Но, выпустив последний пар, он вспомнил:
 - Ты очень кстати пришёл. Гудин с Алексеем  обещали быть. Дождёшься?
   Иван Ильич охотно согласился, так как его всегда интересовали необычные люди, какими Александр и Алексей, несомненно, являлись. К тому же, надеялся, что это хотя бы  на время избавит его от хандры.
   Через час  все четверо сидели в кабинете. Лицо Гудина имело довольно чопорное выражение. Он молчал, заранее готовый к возможному спору. Алексей  вел себя как всегда раскованно и трещал без умолку:
   - Да мой батяня говорил, ещё пребывая в здравом рассудке, что всё это немощное коммунистическое старьё гнать надо в три шеи. Светлый ум, царство ему небесное – уму то есть. Умел старик в своё время ясно выразить нужную мысль.
    - Да когда же он говорил такое? – возразил Игорь Иванович, не помня за товарищем подобного. – Про «старьё» – согласен, а про «немощное» - сомневаюсь. Тогда никому и в голову не могло прийти, что всё это обрушится.
   - Ну, не говорил, так должен был сказать! – нимало не смутился Шубин. - Страна обновления ждёт, в ворота стучится Россия будущего, где этому замшелому старью места уже не будет.
      Гудин как-то странно хмыкнул, но Алексей,  сделав вид, что не заметил этого, продолжал:
   - Во главе государства должны стать новые люди, не болтуны -  прекрасно образованные, мыслящие смело, реформаторы, только им под силу вытащить эту страну из болота.   
   - Ну, насчёт болтунов – сомнительно, кто тут больше всего преуспел, - Гудин решил,  что пришла пора и ему вступить в разговор, - а вот стучащихся в «ворота» Россия уже знавала. Тоже желали до основания всё «старьё» разрушить.
  И вновь погрузился в молчание,  сложив руки на груди и поглаживая  бороду.
   - Сравнение не корректно, - не согласился Алексей.  -  Это другое. Это в прошлом. С комиссарами мы и сами боремся. То есть с комиссарами не в том смысле, в каком они были во Франции… Тогда – другое дело, те комиссары ни  малейшего отношения не имеют к комиссарам на российской почве… То есть наши, лапотные, так сказать,  не имели не малейшего отношения… А задумка была правильной…
   Чувствуя, что поспешил и  запутался в оборотах,  решил обрубить:
     -  Мы последовательнее всех выступаем против насилия в любой его форме.
  - А кто это «мы»? – вежливо поинтересовался Игорь Иванович, стараясь не придать своему голосу ироническую интонацию.
   Алексей ещё не успел ответить Игорю Ивановичу,  как Гудин  вставил:
   - Так против царских тюрем ваши идейные отцы также выступали, а придумали остроумнее.
   - Это другое, - настаивал Алексей. -  Проводить параллель между живодёрами и людьми демократических убеждений   политически некорректно.
   Ему не нравились  надуманные параллели, которые всё время приводил Гудин, но он старался не показывать своего раздражения. Гудин же хотел высказаться.   
   - Если бы «люди демократических убеждений» не убили Столыпина,  Россия сейчас занимала бы одно из первых мест…
   И он стал в подробностях, с приведением многочисленных цифр и фактов,  говорить о том, что произошло, если бы не бомбисты.      
       Алексей вынужденно слушал. Он не сильно напрягался, потому что его больше заботило, может ли он извлечь выгоду из настоящего, а не прошлого.
   - Россия в начале века лишилась царства Польского, великого княжества Финляндского, а в конце -  всей Восточной Европы, включая Украину, Белоруссию, Крым, Севастополь  - устанешь перечислять, - говорил Гудин, начиная волноваться  и сердясь на кого-то. - Участникам «несанкционированных акций» неплохо бы знать свою историю, прежде чем болтаться по площадям и требовать манны небесной.
   Глаза его оживились, на правой щеке появился нервный тик, он не мог удержаться от жестикуляции.  Алексей отвечал ему односложно, без нужды не провоцируя, что в итоге дало свои результаты: тот понемногу успокоился. Между тем спор не мешал молодым людям налегать на закуску, которую Игорь Иванович разложил на своём рабочем столе. Так, в самом, казалось бы, пафосном месте своей речи, Гудин попросил его принести соли.  Иван Ильич отметил, что никто из спорщиков не переступал грань, после которой люди позволяют себе резкие высказывания и переходят на личности. Всё проходило в сравнительно корректной форме, и, казалось, эти люди не спорили, а скорее присматривались друг к другу, не приводя основные доводы в защиту своих позиций.     Может быть, только Александр  был излишне эмоционален, но  это воспринималось спокойно теми, кто хорошо знал его. 
   Иван Ильич вспомнил об этих спорах, когда узнал, что Алексей покинул «Достоинство» и примкнул к националистам. Теперь бывших идейных противников  часто можно было видеть вместе. 
               


                10.
                ЗНАКОМСТВО.
  Когда гости собрались уходить, Игорь попросил Ивана остаться, сославшись на просьбу жены. У неё гостила подруга из Германии, которая последнее время увлеклась чтением русской классики, что, по его мнению, могло быть интересно товарищу.
   - Уже не первый раз приходится слышать о таком феномене, - заметил тот. – Обычно причиной бывает опасение забыть язык.
   - Ну вот, - сказал Игорь, - будет о чём поговорить.
   Вошла супруга, Ирина, высокая, светловолосая и ещё довольно привлекательная женщина. У неё был умный и почти всегда доброжелательный, если она была не слишком озабочена проблемами  детей, взгляд.
 - Мальчики, - сказала она, - приглашаю вас к чаю. Мы с Мариной решили, что с мужчинами нам будет веселее.
  - Здравствуй, Ира, - поздоровался Иван Ильич.
   - Привет, Иван. Так ждём вас. Пожалуйста, долго не копайтесь.
   Мужчины не стали «копаться» и, покинув кабинет хозяина, пошли в комнату его супруги.
   - Добрый вечер, - войдя, поздоровался Иван Ильич с дамой, сидевшей за столом на кушетке.
     В её руке была чашка с чаем. Она ответила лёгким наклоном головы и поставила чашку на стол. Гостья была в возрасте Ирины и выглядела очень моложаво, что подчеркивалось и её прямой осанкой. Благородная посадка головы выдавала породу.  Лицо имело черты приятные, не резкие и правильные. На Ивана особое впечатление произвёл её взгляд: вместе с открытостью в нём было что-то такое, что постороннему могло казаться тайной. Всё говорило о том, что общение с этим человеком  доставит  удовольствие.
   Ирина представила Ивана и Марину друг другу и  на правах хозяйки, занимающей гостей, сказала:
     - А мы тут умные беседы ведём. Марина увлеклась Достоевским и говорит,  что у него без греха не бывает святости.
   - Почему же увлеклась?  Он мне всегда нравился, – не согласилась гостья, слегка покраснев, и обратилась к мужчинам: - Мы начали с того, что последнее время я слушаю аудиозаписи. И не только Достоевского. Это очень удобно.
   - Соглашусь с вами, - подтвердил Иван Ильич, с удовольствием вступая в разговор, - я всегда в дороге пользуюсь такой возможностью. Не полный текст, конечно же, но всё равно. Время летит быстрее и не так нервничаешь в пробках.
   Помолчали, ожидая инициативы от хозяйки. Иван Ильич чувствовал, что его  интересует гостья,   и ему захотелось сказать ей что-нибудь в продолжение начатого разговора.
   - Я с вами согласен, - повторил он, - это является отличительной чертой построения характеров у писателя: святость и грех здесь неразрывны.
   Та ещё больше покраснела: поддержка была ей приятна.
   - Ну, положим, не у всех, - возразил Игорь Иванович. -  Князь Мышкин, кажется, не переходит эту черту, хотя и живёт среди всех этих «пограничников».
    Он сказал это не с целью поспорить, а скорее для того, чтобы принять участие в беседе, помогая хозяйке вести вечер. Но гостья смутилась: она боялась, что её замечание имеет слишком дилетантский характер, и не хотела, чтобы оно воспринималось так серьёзно.
   - Я не думаю, что сказала что-то новое, - улыбнулась она,  оправдываясь. – И я согласна, Мышкин совсем не такой.
   - Князь – особь статья, - вновь постарался поддержать её Иван Ильич. – Это идеал. В основном же Марина  права.
   Сказав это, он впервые назвал её по имени и увидел благодарность в её глазах. 
   - Да, идеал, «пограничники» - только трудности себе создают, - сказал Игорь Иванович, думая о своём. -  И не только себе. Вот у нас Гришка: чуть что не по нём –  уже ершится. Тоже, видите ли, идеал ему подавай, хотя сам, мягко говоря…  от него далёк. Никак не могу втолковать ему, что жить надо, понимая её несовершенство. И человек несовершенен, это данность.
   - У них с Иваном в этом смысле есть что-то общее, - добавил он, кивая на товарища.  – Этот тоже иной раз «ершится». 
   Гостья быстро и с любопытством взглянула на Солодовникова, будто вспоминая что-то, а он, поймав на себе этот взгляд, почувствовал, что нисколько не противится такой «рекомендации».
   - Сторонники идеала,  - продолжил Игорь, -  крайне эгоистичны: требуют от других должного соответствия, часто не имея на это ни малейшего права.
    Солодовников с грустью подумал о том, что последнее действительно относилось в какой-то мере и к нему: не дождавшись желаемого в семейной жизни, он обиделся на близких и теперь сам же и страдал от этого. Был ли он прав – вопрос, который мучил его.
   Ирина, видя, что супруг отдалился от темы, вернула разговор к прежнему обсуждению.
    - Вот Марина, - сказала она,  - говорит, что у Достоевского не бывает неинтересных людей, все с загадкой. Однолинейные, как она их называет, очень редки.
   - Узкоколейные, - продолжая улыбаться, опять поправила гостья и, обращаясь к мужчинам, объяснила:  - Папа рассказывал, что в Солотче, где у нас был дом, когда-то проходила узкоколейка, и мы даже пробовали отыскать это место. Но всё заросло, и невозможно было найти. Всё были только предположения, но искать нам, детям, было страшно интересно: нам всюду мерещилась эта колея.  Там поезда ходили лишь в одну сторону. Мы с тех пор стали называть людей слишком понятных, без загадки, «узкоколейными».
  И, переменившись, добавила с грустью:
   - Интересно было бы туда съездить. Будто это в другой жизни было.
  - А почему бы и не съездить? – вырвалось у Солодовникова  совершенно неожиданно для него.
   Он покраснел и быстро объяснил:
  - Я  там был два года назад и, кажется, что-то слышал об этом в музее Паустовского... То есть вру, в доме академика Пожалостина. Кто-то из известных людей, живших в доме, то ли шпалу взял, то ли костыль при разборе этой узкоколейки.
   - А это что такое - костыль? – спросила Ирина.
  - Это вроде большого гвоздя, который вбивается в шпалы для крепления рельс, - объяснил Иван Ильич и  обратился к гостье: - Наверное, вам Пётр Петрович показался «узкоколейным».
  - И он в частности, - согласилась  она,  смущаясь таким вниманием к себе.
   Ей было приятно, что её считают за «свою», не называя ни произведения, персонажем которого являлся господин Лужин, ни его фамилии.
   - Только узкоколейность не надо, конечно, путать с цельностью, - сказал Иван Ильич и почувствовал, что добавление это было лишним.
   Он упивался общением и потому позволил себе говорить  даже общеизвестное – то, что приходило в голову. Игорь Иванович посмотрел на него с удивлением и чуть заметною улыбкой, хорошо зная товарища и догадываясь  о причине  такого настроения.
   - Разумеется, -  согласилась она,  – цельные натуры нельзя признать узкими. Алёша Карамазов целен.
   - Ну, насчет младшего Карамазова позвольте не согласиться, - говоря это, Иван Ильич чувствовал, что не справляется со своим возбуждением, но ничего не мог поделать с собой,  - ведь автор готовил ему судьбу цареубийцы.
       Увидев, с каким удивлением подруга посмотрела на Ивана, Ирина обратилась к мужу: 
   - Игорь, это правда?
        Роман она читала слишком давно, чтобы помнить сюжет.
   - Суворин об этом, кажется, писал, а уж исследователи каждый на свой лад пересказывают. Деньги надо же за что-то получать  - вот и хлопочут, - шутливо ответил тот.
   - Я так далеко не погружалась в тему. Просто последнее время стала перечитывать классику, чтобы не потерять чувство языка, - сказала гостья и смутилась, вспомнив, что протестовала против «увлечения».
   Никто не подал вида, что заметил это, и она продолжила:
   -  Я слушаю в записях, когда что-нибудь делаю по дому. Вот, «Карамазовых» «перечитала» совсем недавно, когда клеила обои.
  - Игорь, - спросила хозяйка, - а у кого это сказано: человечество делится на тех, кто прочитал «Братьев Карамазовых», и тех, кто не прочитал?
 - В «Ягодных местах», по-моему. Точнее -  кто прочитал, кто ещё не прочитал и кто уже никогда не прочтёт.
   - А я бы по-другому выразился, - с  удовольствием и опять желая польстить гостье, сказал Иван. -   Человечество делится на счастливцев, то есть  людей  простодушных, и на тех, кто прочитал, перечитывает и будет перечитывать этот роман.
   Марина задумалась, по-своему поняв смысл его не слишком удачного каламбура. Что-то, видимо, затронуло её, отразившись лёгкой грустью на лице.
  Заговорили о том, что язык последних десятилетий слишком ушёл от языка классиков.
        - Да, - согласилась Марина,  - я встречала старых русских  и всегда получала удовольствие от общения с ними. Я скучаю по языку, на котором говорили мои бабушки и дедушки и даже ещё говорили родители. Сейчас для меня тот язык звучит музыкой.
      - А вот как раз наш Иван - большой энтузиаст этого дела, - сказал своё Игорь Иванович.  -  Недавно в споре с одним студентом он пытался доказать, что язык Толстого и есть самый современный язык. Болван слушал преподавателя  почтительно, но, уверен, про себя называл его отставным элементом или даже чем-то менее приличным. И он отчасти прав: современный язык – уже и не русский язык, и такие типы, как  мы, должны изучаться археологией. Разговаривая с друзьями сына, я чувствую себя иностранцем. Язык «великих старцев» обречён, и все заверения энтузиастов, что он сам найдет себе дорогу, «обогатится», «впитает», приобретёт, так сказать, новый товарный вид  и прочее – лишь благие желания. Всё меняется – и когда-то язык Толстого превратится в «латынь» для современников.
   - Игорь преувеличивает, - смягчил Иван выводы товарища, - если это и произойдёт, то произойдёт нескоро. Я же предпочитаю говорить на  «латыни», и мне  дела нет до совершенствований «товарного вида» языка.
   На этом «учёный»  разговор иссяк, и Ирина стала расспрашивать гостью о жизни в Германии. Та с готовностью отвечала, хотя её, больше интересовали московские новости и московские знакомые. Солодовников слушал молча. Он несколько раз ловил на себе взгляды этой нравившейся ему женщины, которая, как казалось, искала ответ на какой-то мучивший её вопрос. Ему хотелось бы знать причину такого внимания к себе, и он обольщался мыслью, что произвёл на гостью впечатление не только как интересный человек ( в этом он как раз сомневался), но и как мужчина, хотя в  последнем сомневался ещё больше. Сомневался – но желал верить.
   Стали собираться, и она вызвала такси. Услышав адрес, продиктованный диспетчеру, Солодовников удивился:
   - Да ведь и я туда еду! Если нет возражений – я вас довезу, Марина, ведь я живу в этом же доме.
   Что-то прояснилось в её лице, будто она нашла ответ на мучивший её до сих пор вопрос. А все  заметили, как был доволен Солодовников, когда она ответила согласием на его предложение…
   Выбрав по навигатору маршрут ( разница, впрочем, была несущественной ), по Царёва они миновали мост, свернули налево и поехали по Волоколамскому шоссе в сторону центра.
   - Здесь когда-то был детский кинотеатр «Чайка», - сказала она, указав на десятиэтажное здание старой, «сталинской»,  постройки на левой стороне шоссе.
   - Да, был, совершенно справедливо.
   - А за кинотеатром – школа, в которой я училась.
   Она искоса и испытующее посмотрела на него: хотела видеть  реакцию. Он даже притормозил почти.
  - Это фантастика! Значит, мы ещё и в одной школе  учились!
   Иван Ильич был заметно возбуждён.
  - А этот дом назывался у нас «Четыре двери», потому что здесь располагались четыре магазина. Кажется, и сейчас они здесь. А вот этого кафе не было.
  - Это кафе моего брата, «Улей», - похвалился он.
   - Младшего или среднего?
  Солодовников очередной раз удивился: откуда она знает? Но Марина продолжала вспоминать, лишая его возможности задать вопрос:
   - Боже, Строгановка! Как я мечтала поступить сюда и быть художницей. Это было так романтично.  Меня папа отговорил: сказал, что он не для того меня растил и холил, чтобы я связала свою жизнь  с пьяницами.
   Солодовников улыбнулся, она же смеялась счастливым смехом.
   - А на этой остановке росла китайка. Давным-давно. Мама ругала меня и не разрешала рвать яблоки, потому что они «отравлены  выхлопными газами».
   - Было такое, - согласился Иван, – только тогда машин было мало и, по теперешним меркам, китайка эта была экологически безупречна. Я, кажется, даже  помню её вкус.
   - Помнить вкус, - повторила она. – И я помню. Вкус детства, вкус прошлой жизни. Мне жаль расставаться с ним, и мне кажется,  я была тогда счастлива.
   - А сейчас? – осмелился спросить он.
  - Я и сейчас счастлива, но то счастье – особое, его ни с чем не сравнить.
   За высоткой «Гидропроекта» развернулись и подъехали к дому, остановившись на углу, у аптеки, рядом с проходной института МАИ. Солодовников выжидательно  посмотрел на неё.
   - Направо, до конца, 6-ой подъезд, - осторожно и тихо проговорила она.
   6-ой подъезд -  тот, в котором живёт он!
   - Так… так это вы! – не удержался он от восклицания и спросил подавленно: – И какой же этаж?
  - Сразу под вашим. Я даже помню, как вы нас затопили. Папа ходил по квартире и ругался, но к вам подниматься не стал. Он ни с кем в подъезде не ругался.
   Солодовников был ошеломлён. Так вот в чём причина её загадочных взглядов!  Да, он помнит эту одну из тех немногих, «аристократических», семей, живших в их подъезде, где было каждой твари по паре: министерские, институтские ( в двадцати шагах был забор МАИ), метростроевские и иная, совершенно «простонародная» публика. Ключи от квартир тогда выдавались гражданам в соответствии с очередностью, а не исходя из их статуса, поэтому в подъездах жили такие разные люди. Все жильцы вели себя прилично, по крайней мере взрослые. Конечно, молодёжь жила по своим законам: устраивали по вечерам посиделки,  шумели,  традиционно создавая неудобства тем, кто жил на последних этажах.
    - Ну вот, - сказала она, - а я всё время, пока сидели у Ирины, мучилась вопросом: вы ли это?
   Добавила:
   - Почему-то  именно вас я хорошо запомнила.
   Его лицо залилось краской: он вновь вспомнил эпизод, который не мог забыть все эти годы. Память его обладала особенностью хранить в своих тайниках то, что вызывает чувство стыда, и в нужный момент предъявлять к оплате. Он вспомнил, как они, дворовые «хулиганы», купив вино и даже успев откупорить его, стояли здесь, у лифтов, собираясь, как обычно, подняться на последний этаж, для того чтобы   провести время в приятном общении. В это время в подъезд вошло целое семейство: мама, папа и девушка, которая сейчас сидела в его машине. Дверь лифта открылась – и вся толпа подростков бесцеремонно «вломилась» в него ( проход был узким, и в дверях возникла толчея). Солодовников был последним. В руках он держал початую бутылку и казался себе героем. Лицо его было красно, взгляд возбуждён от выпитого. «Аристократы» стояли молча, ожидая, когда шумная компания уедет.  Вспоминая это, он каждый раз стыдился своего глупого поведения. Представлял, что действительно думали эти люди о них, «плебеях». Встречая эту девочку в школе или в подъезде, он всегда приосанивался, принимал независимый вид, но интуитивно чувствовал её превосходство. Что было причиной этого чувства? Принадлежность её другому миру – миру образованных, воспитанных, элегантных людей - или то, что она нравилась ему?  Он помнил, что внутренне всегда как-то стихал перед ней, хотя бодрился и старался не подавать виду, что смущён.
   - Вот так-так, - озадаченно промолвил он.
   - У меня сейчас период воспоминаний. Я хожу везде и вспоминаю. И, наверное, прощаюсь. От этого становится грустно. Может быть, лучше было не приезжать.
   - Но вы приехали.
   - Да, надо продать квартиру. Сдавать мы её не решились, всё-таки это лишнее бремя. Надо было раньше это сделать – когда московские цены были  высоки, но вот решили больше уже не откладывать.
   Помолчали. Ему не хотелось прощаться: прошлое не придавило его – оно вызвало тоску по настоящему.
   - А знаете, на кого можно сходить в Москве – все они приезжают  и к нам: дирижёры со своими оркестрами, оперные певцы, режиссеры, с теми же постановками и концертами,  - а мне просто хотелось увидеть то, где прошла моя жизнь. Самая счастливая часть её. Вы только не пугайтесь: я не сумасшедшая, и, наверное, именно  это называется ностальгией.
   Солодовников спешно замотал головой, отвергая такое подозрение: он и сам чувствовал себя в тот вечер немного сумасшедшим.
    - Вот не успела. Забегалась по гостям. Что ж, по приезде в следующий раз обязательно похожу по всем этим местам. А завтра уезжать. И вставать рано.
   Она посмотрела на часы.
   - Во сколько? – глухо спросил он.
   - Ох, - вздохнула, - можно уже и не ложиться: вылет в шесть.
  Будто вспомнив, добавила:
   - Ещё вещи, подарки. Такси уже вызвала.
   - Я помогу погрузиться.
   Она сделала слабую попытку отказаться:
    - Спасибо, у меня совсем нетяжёлая поклажа, легко справлюсь.
   - Что же, всё  покойнее, когда провожают, - он как бы оправдывался, напрашиваясь. – Я всё равно плохо сплю в это время.
   - Не очень прилично обременять своими проблемами незнакомого человека, но я вам благодарна, - искренне сказала она.
- Почему же «не очень прилично» и почему  «незнакомого»? Считайте   это формой компенсации за протечку из нашей квартиры.
   - Знал бы мой папа, что эта история ещё окупится сторицей, - улыбнулась она.
   - Это самое малое, что можно было бы предложить в возмещение материального ущерба и  его нравственных страданий.
   Она улыбнулась. 
    - Я пойду. Такси заказано на 4 часа.
   Они  попрощались. Солодовников  поднялся к себе и ещё долго не ложился. Спать, разумеется, не спал, а всё думал, думал, как любил это делать последнее время. Задремал ненадолго и  встал прежде того, как зазвонил будильник на телефоне. Принял контрастный душ, чтобы взбодриться и не выглядеть помятым, выпил крепкий чай и, увидев, что ещё остается достаточно времени, вернулся в ванную и вымыл волосы. За пятнадцать минут ( он стеснялся беспокоить её раньше) позвонил в дверь. Она  давно уже не спала и была готова к выходу.
    - Я буду пить кофе – составите  компанию?
  Он колебался. Квартира эта была для него чужой, заповедной  территорией. Те квартиры, в которых жили когда-то его друзья, были знакомы ему и особого впечатления не производили, а у «аристократов» он почти никогда не бывал. Они не старались быть особыми и, может быть, даже не хотели этого, а просто так получалось – естественно, без усилий с их стороны. Когда люди стараются – это сразу видно и они воспринимаются чванливыми. А эти не старались, потому что и без того были аристократами.
   Большой, достаточно длинный и узкий  коридор, как во многих квартирах в «сталинских» домах, первоначально рассчитанных на проживание там нескольких семей, двери комнат, кухня с мебелью ещё того, советского, времени – добротной, купленной, наверное, с использованием возможностей занимаемой в министерстве должности, стены отделаны кафелем, достаточно скромным сейчас, но тогда считавшимся модным, дубовый паркет, хрустальная люстра… - от всего веяло эпохой последних десятилетий прошлого века. У него будто защемило сердце – необыкновенная теплота исходила от всего этого, казавшегося родным, несмотря на то, что обстановка в его собственной квартире в то далёкое уже время была проще, беднее.
    Не успели допить кофе, как пришло сообщение, что такси ожидает у подъезда. Позвонил и водитель. Стали собираться. Солодовников, привыкший, уезжая на дачу, проверять всё в квартире,  проследил, чтобы было перекрыто водоснабжение, закрыты окна. Спустились на лифте. Стояли рядом, не глядя друг на друга и немного стесняясь. Водитель жёлтой Хёнды открыл багажник и уложил туда сумку на колёсиках, вторую, где лежали вещи на случай первоочередной надобности, она взяла с собой в салон, как и ту, в которой женщины носят всё необходимое для себя.
    Каждый, наверное, думал о прощании и немного стеснялся последних слов.
   - Ну вот, -  сказала она, подавая руку, - спасибо за помощь. Я вам очень благодарна.
   - Хорошего вам полета.
   Он хотел пожелать «мягкой посадки» или ещё чего-нибудь в этом роде, но ощущение искусственности и банальности этих фраз, сдержало его.
    Она хотела уже сесть, но тут повернула к нему лицо и тихо сказала,  отчетливо выговаривая каждое слово:
   -  Я знала вчера, что вы захотите проводить меня. Знала и…  желала этого. Прощайте.
   Быстро села в салон и уже больше не посмотрела на него. Он, дождавшись, когда машина скроется за углом дома,  вернулся в свою пустую квартиру. 

                11.         
                ПЕРЕБЕЖАЛ.

    Иван Ильич наконец решил последовать настоятельному совету Гудина – сходить на Русский марш. Он каждый год намеревался сделать это, да всё было недосуг. Теперь же и Григорий согласился составить ему компанию. На светло-зелёной ветке метро  обратили они внимание на небольшие компании молодых людей, ехавших в вагоне. Все они увлечённо  о чём-то беседовали. Избранность этой публики  с очевидностью была запечатлена на их физиономиях: выдавала почти праздничная оживлённость,  отличавшая их от обычных пассажиров. На выходе из метро  Иван Ильич и Григорий благополучно миновали полицейских с металлоискателями и по протоптанной на обочине дорожке пошли к месту сбора, встречая на своём пути тех же стражей порядка, стоявших группами по два - три человека. Один ( он отличался от сослуживцев чрезвычайно высоким ростом ) держал на поводке серьёзную собаку – немецкую овчарку. Это был пёс, который смотрел на проходивших мимо него довольно спокойно, но в спокойствии этом чувствовалась сила:  ни у кого не могло возникнуть сомнений, что он в любую минуту готов выполнить приказ хозяина.  Перед формирующимися колоннами участников марша нужно было ещё раз пройти через рамки металлоискателей, поэтому здесь уже  создалась очередь. Вынимали из карманов и сумочек содержимое, по привычке выражая недовольство, в большей степени искусственное.  Солодовников и Григорий, приехавшие сюда из любопытства, ходили вдоль колонн,  рассматривая участников. Здесь были представители разных партий и движений националистического и патриотического толков.  Внешне выделялись НФП «Память», или, лучше сказать, то, что осталось от него, Союз православных хоругвеносцев и сторонники русского неоязычества, которые несли знамёна с изображением древнего славянского символа - солнцеворота. В этой группе заметен был человек, время от времени бивший в маршевый бас-барабан. На плечах его была  волчья шкура, а на голове – оскалившаяся морда. Хоругвеносцы несли кресты, хоругви со Спасом и Богородицей. Почти всем этим движениям была присуща одна черта – элементы военного стиля в одежде: пилотки, береты, у членов «Памяти» - фуражки и шинели полусоветского, «полубелогвардейского» покроя. Один очень смахивал на офицера, шедшего в «психическую атаку» в картине братьев Васильевых, только был одет по сезону – в чёрной шинели. Те же сигара и пенсне. Шарф белый, офицерский, очевидно приобретенный в военторге.
    Было достаточно людей праздных, пришедших на этот смотр сил из любопытства. Возрастной состав демонстрантов, как и на любом московском митинге, был разнообразен - от немногочисленных групп школьников, снующих в толпе, до пожилых людей, решивших тряхнуть стариной и личным присутствием заявить о своей позиции. Они с явным удовольствием отмечали активность молодёжи, находя в этом доказательство живости идей, которым сочувствовали. Боевая же часть шествия состояла из молодых людей, отличавшихся дисциплинированностью. Они построились в колонну и ждали сигнала к началу шествия. Наконец организаторы марша  пришли к решению начинать движение. Один из них ( кажется, это был Пелов ) сказал что-то стоявшему рядом с ним мужчине с повязкой распорядителя на рукаве – и тот дал отмашку. Раздалась барабанная дробь -  и девушки-барабанщицы  пошли вперёд, одаривая всех ослепительными улыбками и покачивая султанами киверов. Первая колонна тронулась. В центре её шли организаторы Марша: Пелов, Тёмушин, Гудин и другие, не столь  известные Солодовникову люди: низкорослый  батюшка-старичок, розовощёкий юноша, девушка с пылающим лицом. Шествие  сопровождали дружинники из числа активистов движения и полицейские, за свою экипировку прозванные в народе «космонавтами». С небольшими интервалами шли отдельными колоннами родноверы, хоругвеносцы, НФП «Память», другие организации, ежегодно принимавшие участие в мероприятии. Над головами парили   штандарты с партийной символикой, хоругви со Спасом, «имперки» -  бело-жёлто-чёрные флаги. Дисциплинированные молодые люди время от времени дружно вскрикивала что-то похожее на выдох: «Хой-хой-хОй!», что придавало им довольно воинственный вид.  От этих ребят веяло серьёзной энергетикой, в то время как остальные участники выглядели довольно мирно, а некоторые даже и карикатурно. Несли огромный бело-жёлто-чёрный имперский флаг, развернувшийся на несколько десятков метров, транспаранты, полотнища с соответствующими мероприятию призывами и надписями: «Черкизон должен быть разрушен!», «Москва – русский город!», «Русские, вперёд!» - и им подобные. Выделялась стилизация картины Карла Венига «Последние минуты Лжедмитрия I», где в образе самозванца был изображён Президент, а Петра Басманова, указывающего ему на двор, представлял лидер одной из южных республик. Надпись гласила:  «Русские идут!». Время от времени слышались кричалки, не все из которых по понятным причинам можно здесь привести.
   Солодовников и Григорий прошли вперед и вернулись. Не зная, чем ещё занять себя, стали рассматривать людей, стоявших по обе стороны шествия, стараясь определить их отношение к происходящему.  Раздавались слова поддержки. Впрочем, были и критические высказывания. У места, которое было отведено участникам  для митинга, колонны «спешивались». Солодовников и Григорий, заняв неудачную позицию, не видели, кто выступал на трибуне, и почти ничего не слышали из того, о чём там говорилось.  Становилось скучно, и они уже было собрались покинуть мероприятие, как вдруг заметили явное оживление в толпе. Многие лица повернулись в одну сторону, люди поднимали головы в надежде разглядеть человека, который  должен был взять очередное слово. Девушка, подошедшая к микрофону ( та девушка, которая с восторженным лицом шла во главе колонны), объявила:
    - А теперь выступит человек, которого боится партия жуликов и воров!
     По толпе волной прошло: «Шубин выступает! Шубин!», - и, будто вторя этим голосам, девушка торжественно представила:
   - Алексей Шубин!
   Солодовников и Григорий в приятном изумлении посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, стали пробираться вперёд. Найдя место, с которого хорошо была видна сцена, они остановились, выискивая взглядами знакомую фигуру.  Да, это был  Алексей. Энергичной походкой он подошёл к микрофону, приладил его под свой высокий рост и поприветствовал собравшихся:
   -  Слава России!
   И тут же заговорил о  двух  «жуликах», которые в то время давали показания в английском суде, отметив кстати принципиальность английского правосудия. Фамилии, которые он назвал, откровенно указывали на национальность их носителей и потому были встречены слушавшими со специфическим энтузиазмом. Злодеи были заклеймены как создатели правящей партии. Были сказаны эмоциональные слова  о том, как эта партия «пьёт народную кровь» и «ест народную печень». Затем в толпу был  брошен призыв:
   -  Долой партию жуликов и воров! Это наша страна!
   Толпа восторженно отвечала:
   - Долой! 
   - Долой Тополевских,Тарасевичей и их пособников!
   - Долой!
   - Один за всех!
   - Все за одного!
   Всё это было повторено несколько раз.
Солодовников  уже не слушал, а с интересом рассматривал лица в толпе. Это было его особенностью: часто в каком-либо явлении он различал не главное, а, казалось бы, косвенное, но это косвенное интересовало его больше всего. «А готовы ли эти люди к тому, к чему сами призывают? Не является ли это результатом театрального действа, которому свойственно хотя и искреннее, но всё-таки минутное воодушевление?»  Алексей к тому времени  заговорил о неблагополучном положении русских в «своей же» стране. Было видно, что это больше беспокоило собравшихся,  и театральщина отступила на задний план, дав место негодованию:  казалось, у людей накопилось достаточно претензий к поведению жителей южных территорий, поэтому призыв Алексея:  «Хватит кормить Юг!» - нашёл в их сердцах живейший отклик. Всё-таки пресловутый вечнозелёный  вопрос носил скорее фольклорный характер и поэтому многими так и воспринимался,  но вот южные  братья, по мнению собравшихся,  допекли уже не на шутку. Котёл мог взорваться, о чём свидетельствовали события  на Манежной площади, когда даже Президенту пришлось вмешаться…
   Домой ехали, делясь впечатлениями.
   - Это когда же Алексей успел от Курчавого уйти? – вопрошал себя Солодовников в недоумении. – Ведь как рьяно призывал присоединяться. 
  Для Григория это также было новостью:  он помнил, как товарищ критиковал националистов, которых в массе своей считал необразованными и крайне неразвитыми. «Людей с таким низким интеллектом не могут любить девушки», - в шутку говорил он. И вот тебе раз – приехали. 
   - Я сам первый раз узнал, дядя Ваня. Спрошу у него. Странно, конечно.
   - А ты вспомни своего отца. Ведь он говорил, что Алексей далеко пойдёт. Рассуди: национальная идея сейчас на слуху. Движение набирает силу, в то время как сторонники «Достоинства»  превращаются в маргиналов. Много ли тут можно выловить  для себя?
   - Я не думаю, дядя Ваня, что Алексей такой. Наверное, у него какой-то план есть, - задумчиво проговорил Гриша, но было видно, что в нём уже не было прежней уверенности. – Папа - умный человек, но он любит оригинальничать. Он большой насмешник. В душе, мне кажется,  он совсем другой. Я помню его, когда был маленьким.
   «Ты и сейчас ребёнок», - подумал Солодовников и с нежностью посмотрел на него,  вспомнив о своём сыне.
    
      Он не стал прощаться с молодым человеком, а решил, не заезжая домой,  поехать к товарищу, который, успев соскучиться, радостно встретил «экскурсантов». Игорь Иванович  давно маялся без дела, так как читать долго уже не мог: глаза уставали. Да и что книги могли сказать ему, чего он сам не знал или не догадывался? Лишь просмотрел основные новости, прочитал по диагонали две аналитические статьи о ситуации на рынках, послушал музыку ( Игорь Иванович до сих пор интересовался роком ) и уже подумывал об обеде и отдыхе, как открылась дверь и явились сын с товарищем. Он взбодрился, будто и не было  мыслей соснуть после трапезы.
   - Ну что, патриоты, революцию совершили? Права русским высочайше дарованы?  - радовался он их приходу.
   - Без тебя, батя, не получилось, - искрясь стеснительной  улыбкой, сказал Григорий. – Как же без тебя?
   - А вы как хотели! Впустую, значит. Так я знал. Кстати, сколько народу пришло? Больше, чем в прошлом году?
   - Так мы впервые на таком мероприятии были. Думаю, тысяч десять пришли, - сказал Иван.
  - Похоже на правду. По сведениям полиции, от пяти до семи, организаторы декларируют 25. Ну, значит, реальная цифра где-то ближе к вашей.
  Расположились на кухне. Игорь поставил чай. Григорий не уходил, как это по обыкновению делал, когда к отцу приходили гости, а тоже попросил чашку.
   - И ты знаешь, кого мы там видели? – спросил Иван. – Вот ни за что не угадаешь!
   Игорь посмотрел на товарища вопросительно.
   - Кого же? Воскресшего Владимира Митрофановича? – пошутил он.
   - Нашего Алексея!
   - Неужели портрет Курчавого нёс?  – с улыбкой спрашивал  Игорь Иванович. -  Сильно побили?
   Иван и Григорий переглянулись.
   - А ты вот у него спроси! – предложил Иван отцу, кивая на сына.
  - Догадываюсь. От этого молодца всего  можно ожидать.
   - Он, пап, на трибуне стоял вместе с Гудиным.
    Вопреки ожиданиям пришедших с митинга, Игорь Иванович не выказал удивления.
   - Да он целую речугу закатил там! – почти воскликнул Иван. – Энтузиазм масс был ошеломляющим!  Просто зажёг людей. Мне кажется, он очень нервный товарищ.
   - Что ж, нервические люди, как правило, не без ораторских способностей. Это и из истории хорошо известно. Алёше вовсе не чужд артистизм. Я не удивлюсь, если окажется, что он  или склонен к истеричности или легко может сымитировать её.
   - Ты, пап, по-моему, придумываешь, как всегда, - не согласился Григорий. – Алексей – очень спокойный человек. Это сегодня он был какой-то другой. Наверное, сильно волновался.
   - Не буду отрицать, - согласился отец. -  Мне могло показаться, когда он агитировал меня присоединиться к его партии. Был какой-то надрыв в его уговорах. Это важная черта прирождённого агитатора. Или шпиона.
   На последнее замечание Григорий лишь укоризненно вздохнул. Ивану Ильичу такая мотивация тоже показалась странной.
 - Ну и что же он там говорил? – поинтересовался Игорь Иванович. -   Про еврейское засилье, чай? Продажную власть?
   - Ну ты и прорицатель! – воскликнул Иван. – Почти в точку попал!
   - Да тут и прорицателем не надо быть, -  сказал Игорь Иванович, очень довольный, что оказался прав. – Гудин уже опубликовал его фельетон и обещает впредь публиковать.
   - Это где же?
   – В своей газете «Русский ответ».
  – Так ведь она, кажется,  с «направлением».
    - Так и фельетон с направлением, - хитро улыбнулся Игорь Иванович. – У меня на столе лежит. Гудин вчера принёс.
   - Так вот почему новость тебя не удивила! – понял наконец  Иван. - А ведь это ты говорил, что Алексей далеко пойдёт.
  - У таких людей феноменальная интуиция, они очень хорошо   чувствуют конъюнктуру.
   - Ну ты, пап… - уже не на шутку обиделся Григорий. – Ну зачем  придумывать? Алексей верит в то, что говорит, разве это не видно?
   - Ну, милый, я доволен, что ты у меня такой честный мальчик, и я вовсе не утверждаю, что прав. Я лишь высказываю свои догадки. Чем же я буду виноват, если узнаю, что Алёша и патриотов кинет когда-нибудь?
   Григорий в сердцах толкнул свою чашку, и на столе образовалось светло-коричневое пятно. Вспыхнув,  он встал, взял из мойки губку и начал вытирать стол. Отец сделал вид, что не заметил его негодования, Иван посочувствовал молодому человеку и с осуждением посмотрел на отца. Выжав впитанное губкой в мойку, Гриша более уже не сел за стол и, поблагодарив  компанию за «очень» приятное общение, удалился в свою комнату.
   - Слишком ты резок с ним, - укорил Иван товарища.
    Тот согласился.  Разговор перешёл на другие темы.

    
                12.
                ПРИЕХАЛА

     После этой встречи друзья не виделись несколько месяцев. Иван много работал: коллега ушла в декрет, и пришлось, не желая этого ( он потерял интерес к работе ), взять её нагрузку. Обычно он сам звонил товарищу, не спрашивая, удобно ли тому, иногда заезжал и без предупреждения, как  повелось у них с юности. Но тут Игорь  позвонил сам - спросил, куда и почему тот пропал,  и предложил провести вечер вместе.  Иван Ильич с готовностью согласился и отменил на тот день  частные занятия.  Сделал это с легким сердцем, потому что все эти тысячные и пятитысячные бумажки уже не имели над ним прежней власти: на них нельзя было купить душевное спокойствие.
      Когда он вошёл в прихожую, переходившую в длинный коридор, хозяин встретил его загадочной улыбкой. Что-то подозрительно ироничное и весёлое было в его взгляде.  Иван хорошо знал товарища и потому ждал от него какого-то подвоха.
   - У тебя что-то есть, как мне кажется,  - предупредил он, -  ты что-то держишь в секрете.
    - Кто-то в гостях, что ли?  – негромко спросил он.
   - Сюрприз, сю-юрприз, - не выдавая секрета, говорил тот, провожая его в кабинет. – Уйми свою проницательность. Располагайся пока.
    Солодовников расположился на своем обычном месте – небольшом диванчике, стоявшем между письменным столом и стеной с книжными стеллажами. Диванчик этот был известен тем, что на нём Игорь Иванович иногда ночевал, будучи в размолвке с женой, но времена кипения страстей давно прошли и теперь это место служило  уже не хозяину, а его гостям. Игорь Иванович, оставив товарища, демонстративно удалился, сказав:
   - Можешь пока газету посмотреть.  Там фельетон Алексея, о котором я тебе говорил.
    Иван Ильич, желая развлечь себя, взял со стола газету,  нашёл там фельетон, о котором толковал хозяин кабинета,  и прочёл следующее: 
    «ЧАПАЙИАДА.
СЦЕНА 1. Закопченная изба. На стене висит портрет коня Чапаева. За столом сидит босой  Василий Иванович и нарезает ломтиками докторскую колбасу в натуральной оболочке.  Что-то мешает ему наслаждаться трофейным продуктом:  он уже не  первый раз тянет ноздрями воздух,  встает и идёт к печи, на которой сушатся портянки.  Берет верхнюю, нюхает и удручённо произносит: «Ни хрена не понимаю!» 
    С докладом входит Петька:
   - Василь Ваныч,  президент Соединённых Штатов на проводе!
    Чапаев ( в крайней досаде):
   -  Опять требует  беглых рабов вернуть? Передай  ( берёт со стола букварь и читает по складам): «Мы  не рабы, рабы  не мы! Загорелых не выдаём – точка!»
   -  Да не, на сей раз просит либерала отпустить.
   Чапай ( удивленно):
   - Какого такого  либерала?
   - А которого мы   у женской бани изловили: за Анкой подсматривал, гад.
   - Так где же он – либерал этот?
  - Видать, ты, Васильваныч, хватил лишку вчерась, что уже не помнишь ясно.
   - Да-а, - почесав затылок,  соглашается комбриг. -  А чего пили-то?
    -  А косорыловку, что ты на конском навозе настаиваешь. Результат:  пять бойцов  – в санчасти,  двое – груз двести.
   - Не болтай лишнего. Либерал где?
   - Так у тебя ж под полом  и сидить.   
   Чапай бьёт себя ладонью по лбу:
   - Ба! ………!!! ( непереводимая игра слов) То-то я смотрю чесноком несёт! Меняй  избу: не могу я нюхать либерала значительное время суток.
СЦЕНА 2.  Новая изба. На печи сушатся портянки. Василий Иванович сидит за столом и курит самопал из сушёного навоза.   Входит Фурманов и, закашлявшись от дыма, вопрошает:
   - Васильва… кх… нч… кх… кх… кхе!.. где расселить  делегацию северокорейских товарищей?
       Чапаев  ( недовольно ):   
    -   И где ты только берешь всех этих гастарбайтеров!
    -  Несознательный ты элемент, - в голосе комиссара  слышится укоризна. -  Тут идеология! Ты и так уже дров наломал тут. Зачем, скажи, ты товарища Либермана в подвале всю ночь продержал?  Самоуправствуешь?
   - Какого такого Либермана?  - искренне удивляется Чапай.
  - Старейшего большевика, члена ВЦИК, одного из создателей  2-ого Интернационала.
    Чапаев, догадавшись, грозно смотрит на Петьку и спрашивает: 
   - Это ты, знать, Либермана с либералом спутал?
   - Петька ( оправдываясь):
   - Васильваныч, да это ж синонимическая пара – один хрен.
   Комдив ( не на шутку разозлившись):
   - Что же ты, контра, уже совсем синонимы от паронимов не можешь отличить?! Запорю!..»
   Иван Ильич пролистал  всю газету и отметил, что она отличалась от прежних выпусков. Здесь уже не было слишком спорных материалов, исчезли авторы-самоучки, их место заняли люди более-менее трезвые и даже  обремененные научными степенями.  Основную часть печатного пространства занимала статья самого Гудина. Иван Ильич успел пробежать её по диагонали и  не нашёл в ней  ничего оригинального.  Вернулся хозяин и, желая похвалиться новыми колонками, дающими, по его мнению,  «поразительное качество воспроизведения», предложил послушать одну из композиций «Pink Floyd». Строго говоря, и старые колонки были неплохи, но Игорь Иванович был фанат всего того, что касалось электроники. Звук заполнил комнату. Ещё немного – и задрожали бы стены. Хозяин улыбался счастливой улыбкой и вернулся к действительности лишь тогда, когда увидел, что вошла супруга. Он остановил воспроизведение.
   - Мальчики, - сказала Ирина, как и в тот запомнившийся Ивану Ильичу вечер, - приглашаем вас к нам.
    Радостная мысль озарила Ивана Ильича. Ещё находясь в прихожей, почувствовал он запах южного, душного вечера, который мог быть связан лишь с одним человеком. Он быстро встал и последовал приглашению Ирины.  Предчувствие близкого счастья заставило  сердце биться в волнении. Он  вошёл в комнату. За столом, спиной к окну, сидела женщина, о которой он думал всё это время.
   - Ну вот тебе твой Иван, - сказала Ирина.
   Марина немного смутилась от слова «твой», но смущение не могло скрыть того, что она в это время чувствовала. Её состояние передалось Ивану Ильичу.  Он смотрел  на неё и молчал. Что-то новое возникло между ними, не похожее не только на то, что было здесь же несколько месяцев назад, но и там, в  доме, где они ночевали в разных квартирах, а потом, утром, она сказала: «Я знала, что вы захотите проводить меня. Знала… и желала этого». Это новое – чувство близости, которое рождалось в мыслях друг о друге, не покидавших их после разлуки в то утро. Да, разлуки, потому что они уже чувствовали себя неотделимыми друг от друга. То было чувство людей, далеко не молодых и, может быть, давно расставшихся с надеждой  встретить  родственную душу, в то время как это, оказывается, возможно. Всё сейчас исчезло для Ивана Ильича и Марины: они не слышали, что говорили Ирина, Игорь Иванович, не понимали даже, что отвечали и говорили сами. Между ними шёл свой, только им понятный разговор. Разговор глазами, улыбками, интонациями голоса  и даже молчанием.
   - Так ты расскажешь, как  опять оказалась  в Москве? – спрашивала Ирина. – Марина, я тебе говорю. 
   Они с мужем обменялись понимающими взглядами.
   - Ах, - будто очнулась та. – Что ж, купила билет и прилетела. 
    Она всё ещё не могла отвечать ясно.
  - Прилетела. Риелтор покупателей нашёл, необходимо присутствие хозяина или доверенного лица.
   Она сама не верила в это объяснение, хотя оно было верное: риелтор просил её приехать или дать доверенность на совершение необходимых действий. Не сказала лишь, что убедила мужа отпустить её в Москву для совершения сделки без привлечения доверенных лиц. «Сам понимаешь, это ведь Россия», - говорила, чувствуя  фальшь своих доводов.
  - Когда же назад? – спросил Игорь.
   Сердце Ивана Ильича тревожно забилось.
   - Ну-у, думаю, нескоро. Всё это довольно хлопотно, и к  тому же я одна, без помощников. Здесь важна осторожность.
    Иван Ильич внутренне ликовал.
   - Ну уж так и нет помощников, - будто ничего и никого не имея в виду, сказала Ирина. – При желании найдутся. Если мы в чём-то можем тебе помочь, рассчитывай, пожалуйста.  Я права, Игорь?
   Тот утвердительно кивнул, хотя в жизни был человеком совсем непрактичным и, кроме советов, ночлега и стола,  предложить ничего не мог.
   - Разумеется. Если негде будет жить – милости просим к нам. Вот и Ваня, думаю, со своей стороны готов помочь. 
    Иван Ильич покраснел.   
   Вечер прошёл прекрасно. На Ивана Ильича нашло вдохновение, он шутил,  рассказывал интересные истории про своих студентов, учеников, описывал жизненные ситуации, в которые попадал. Зашла речь об уровне  медицины в Германии, и он под общий смех рассказал о своём визите к невропатологу.
    - Последние годы стала беспокоить тяжесть в голове. Днём вроде бы ничего, а ночью мешает – не высыпаешься. Говорят, мужчины мнительны, ну и я стал подозревать самое страшное. Записался к  невропатологу. Вхожу. Сидит там женщина средних лет и  уже заранее, как мне показалось,  настроенная против меня.  «На что жалуетесь?» - спрашивает, не отрывая глаз от монитора и что-то там пишет ( сейчас они все у нас «писатели», и потому на пациентов не остаётся времени). Молчу, жду, когда перестанет писать. Переспрашивает. Уже недовольно.   «Голова болит», -  говорю. «У всех голова болит. На что жалуетесь, спрашиваю? У меня там очередь сидит».  А сама всё пишет.   
   Всё это он рассказал в лицах и жестах. Даже показал, как она печатала одним пальцем на клавиатуре.
   - Не поверите, но я был доволен визитом. Узнать, что ты не изгой и «у всех голова болит», дорогого стоит.
    Игорь Иванович принёс  бутылку вина. Оживлённо говорили, рассказывали смешные истории, шутили, пили чай. Прощаясь, благодарили друг друга за чудесно проведённый вечер. Иван Ильич витал в эмпиреях – так описали бы его душевное состояние старые  писатели.
     После выпитого вина он не рискнул сесть за руль, не желая демонстрировать перед Мариной русскую бесшабашность, которую в Германии наверняка могли посчитать непростительной.
     - Если хотите, пойдёмте пешком, - предложила она. – Я бы очень желала.
   Он с удовольствием согласился. У метро они сели в троллейбус, проехали две остановки и, перейдя улицу, через посёлок художников пошли не спеша в сторону шоссе, читая по дороге таблички на домах. Когда проходили школу, здание красного, потемневшего от времени кирпича, Марина заметила, что барельеф  Менделеева на фронтоне справа от герба выполнен в несколько ином стиле, чем барельефы Ломоносова, Пушкина и Горького.
   - Слышал, - сказал Иван Ильич, - здесь раньше был профиль Сталина, а уж в конце 50-х его заменили на Менделеева.
    - А вот на этом Лобном месте, - Марина имела в виду огороженную  площадку с беговыми дорожками и баскетбольными щитами ,  - нас, девчонок, заставляли бегать кругами. Это было как истязание. Мы капризничали, но бегали.
    Она сказала это с улыбкой.
   - Ну да, - согласился Иван Ильич, - я помню, как особо дерзкие мальчишки нашего класса комментировали фигуры одноклассниц.
   - О, мне всегда было стыдно, потому что я была неспортивная и, кажется, даже  полновата.
   Воспоминание о том времени, когда она, шестнадцатилетняя девочка, бегала на площадке,  боясь выглядеть нескладной в глазах мальчишек, отразилась на её лице грустной улыбкой. Они пошли дальше.
    - А вон там раньше была парикмахерская, куда отец посылал меня стричься, - сказал Иван. -  Стригли нас, кажется, вручную, машинками, которые драли волосы. И модной стрижкой была «Скобка», она стоила сорок копеек. Отец давал только 20, на «Полубокс». Приходилось несколько дней, пока не отрастали волосы, стесняться своего вида. Стеснялись мы не вас, а друг друга. 
   - А в этом ателье проката ( точно помню, что оно было здесь, и лестницу эту помню ) мне папа велосипед взял, а потом я упросила его купить мне свой, но так и не решилась кататься на нём во дворе, потому что стеснялась.
   Сказав это, заметила:
   - Кто послушает нас, подумает, что мы всё детство наше стеснялись.
   - Я помню, что вы… ты не общалась… не тусовалась, как сейчас говорит молодёжь, с дворовой компанией. Ты была «аристократкой».
   Она слегка покраснела, признавая это. Сейчас ей было и неловко за свой детский «аристократизм» и одновременно приятно.
    - Я помню, что всегда, когда встречала вашу шумную ватагу в подъезде,  пугалась: вы вели себя так развязно, что, казалось, от вас всего можно  ожидать. Но мне было любопытно узнать, чем вы дышите, как проводите время, чем интересуетесь. Я даже немного завидовала вам, хотя и понимала, что так вести себя  нельзя. Детство –  лучшая часть жизни, хотя моё детство было, как я сейчас понимаю,  довольно спокойным и  почти лишено приключений.
   С её лица не сходил налёт светлой печали.
   - Любое детство вспоминать приятно и грустно, - согласился Иван и искоса посмотрел на неё, так как они подходили к подъезду.
   Она сама предложила:
   - Этот прекрасный вечер мы продолжим у меня.
Когда они ехали в лифте, он сказал, чтобы не молчать:
   - Лифт уже не тот, что был раньше. Совсем раньше.
   Лифт действительно с того времени меняли дважды. Когда-то железные двери открывались, как и все двери, - за ручку, поэтому в квартирах было слышно, как они хлопали. Иван вспомнил случай, когда они с братом застряли между этажами. Они недавно переехали в Москву и очень испугались, потому что там, где они жили, в Яхроме, никаких лифтов не было. В руках у них была железная штуковина, которую они нашли в баке для промышленных отходов на территории МАИ  и  притащили  домой. Это был узел от какого-то механизма. Такие «штучки» часто можно было обнаружить в контейнерах, стоявших на территории института. Институт был полурежимный,  и братья могли стать настоящей находкой для шпиона.  Думая, что их замуровали тут навечно, они стали истошно кричать и бить этой железякой по стенам лифта. Сначала бил и кричал один, а когда уставал,  кричать и бить начинал другой. Вдруг сквозь весь этот ор и шум послышался чей-то детский спокойный голос:
   - Вы что так кричите?
   Странно прозвучал он в атмосфере полной безысходности, но подействовал на них успокоительно.
   - Мм… мы застря-яли… - протянул младший, Лёшка, всхлипывая.
   - А вы лифтёра вызывали?
   А это ещё что такое? Как его вызвать и услышит ли он, если не услышал, как они орали?
   - Там кнопка вызова лифтёра есть.
   - Где-е? – вытирая сопли,  спросил обнадёженный Лёшка, глядя через решётку на спасительницу, которой принадлежал спокойный голос.
   - Да нижняя, слева. На ней нет цифр. А вы попробуйте дверь закрыть и нажать на любую кнопку выше.
   Надо было просто закрыть  двери и последовать совету девочки. Лифт медленно пополз вверх и остановился на этаже. Оказавшись на свободе, ехать дальше они не решились и поднялись в квартиру по лестнице, не забыв прихватить свою железяку. Девочка провожала их любопытным взглядом. Она была вся такая чистенькая,  аккуратная и совсем не похожая на двух братьев, чумазых,  с продранными штанами и оцарапанной щекой на лице старшего. Штаны вечно рвались, потому что надо было перелезать через забор с колючей проволокой. Впрочем, они нередко рвались и без проволоки.
    Иван рассказал об этом Марине, но та никак не могла вспомнить этот эпизод, хотя смеялась от души.
   - Представляю картину: «Вы что так кричите?»  Бедные.
   - Именно «кричите», а не «орёте». Вот тогда я и заключил, что этажом ниже живут аристократы.
   Они вошли в знакомую уже квартиру…

    У неё была особенность: когда ей было хорошо, она начинала тихо плакать, и поначалу Иван пугался, что сделал что-то не так, но потом привык, и это даже стало нравиться ему. Однажды, спустившись к ней, как и всегда, после работы, Иван нашёл её в слезах. Спрашивать о причине он не стал, а сама она ничего не сказала. В этот вечер Марина была особенно нежна к нему. Это показалось ему странным, но он отнёс такое настроение к особенностям женской натуры, которую мужчина вряд ли может постигнуть.
    Марина взяла на себя ответственность за их  совместный досуг, и почти каждый вечер, освободившись от дел, они  ходили на выставки,  показы,  иные культурные мероприятия, о которых она каким-то образом узнавала. В планах  было обязательное посещение Третьяковки: ей хотелось хотя бы на короткое время вернуться в своё детство. Будучи школьницей, она не раз бывала там и даже по предложению классного руководителя написала что-то вроде доклада о творчестве Крамского. Помнит, что у классной были замечания к выбору материала, а учитель рисования, наоборот, поддержал её и даже рассказал, как картина «Русалки», повешенная в кабинете Третьякова рядом с  саврасовскими «Грачами», в первую же ночь упала, не удержавшись на стене. Видно, тем, кто ушёл из жизни не по своей воле, было нестерпимо напоминание о её торжестве. Женщины, убиравшие помещение, боялись ходить туда ночью, утверждая, что слышат пение и что оттуда тянет сырым воздухом болота.  Марина, зная о склонности художника к мистификации ( он ещё и  благосклонно относился к напитку, за что не раз выслушивал порицания от директора), не очень доверяла ему, но рассказ  произвел на неё впечатление. Именно в этом месте  доклада одноклассники, до того слушавшие её довольно рассеянно, оживились и   стали разглядывать картину с явным интересом.
     Она водила Ивана по улицам «своей» Москвы,  обращая особое внимание на дома. Они остались такими, какими  были и десять, и двадцать, и пятьдесят лет назад, продолжая напоминать о прошлой жизни. Да, фонтаны стояли пустыми, в их трубы давно не подавалась вода, дворы заставлены  убогими гаражами-ракушками, территория детского сада, когда-то доступная дворовым ребятам, огорожена бетонным забором, но дома всё те же – с их лепниной, кое-де осыпавшейся, колоннами, фронтонами, иногда украшенными скульптурными фигурами, но чаше скромными, без «архитектурных излишеств», присущих сталинскому ампиру… Дома, дома, улицы, переулки, дворы  – здесь прошли твои детство, юность, молодость…
    Гуляли  по Котельнической набережной, Замоскворечью.  Марина делилась воспоминаниями, и  Иван Ильич, к своему стыду плохо знавший Москву, извлекал из этих прогулок много нового и полезного. С Мариной  город открыл ему своё лицо, и он сожалел, что не видел его раньше. Проголодавшись,  они заходили в какое-нибудь кафе, ели, иногда с вином. Обошли всю улицу Горького (  Тверскую ), на Новом Арбате, который в их время назывался Проспектом Калинина,  зашли в кафе в надежде вдохнуть воздуха прошлого, но, к сожалению, не почувствовали того, что ожидали –  всё очень переменилось. Бывшие точки советского общепита выглядели теперь помпезнее, но они не оценили этого и остались верны кафе их молодости.
     Иногда устраивали себе отдых и оставались дома. Им не было скучно вдвоём, потому что они находились в том состоянии, когда люди переживают период  очарованности  друг другом. Сидели на  кухне, которую она постаралась обустроить, несмотря на то что квартира готовилась к продаже: повесила новые шторки на окна, купила недорогой, но хорошо подошедший сюда светильник, какие-то соломенные салфетки, симпатичный заварной чайник   – всё это создавало в уголке, где они устраивались, атмосферу особой камерности и настраивало на задушевные, доверительные беседы.   
     Потом она убиралась, а он, подойдя к ней сзади, благодарил за вечер: клал руки на плечи и целовал в шею, выше, до завитков волос, выбившихся из прически, заглядывал ей в лицо сбоку и, если не видел её улыбки, отходил и ждал, когда она закончит убираться. Если же она улыбалась, продолжал целовать короткими поцелуями снизу вверх и опять вниз, иногда легко прикусывая то милое место, где шея переходила в плечо. Она стояла, замерев и закрыв глаза.
   К счастью для него ( и, наверное, для неё), сделка с квартирой не состоялась: покупатель  был в сомнении и никак не мог решиться. Это чувствовалось по его сбивчивым и неискренним объяснениям. Нерешительность его была обусловлена нестабильной ситуацией на московском рынке жилья, к тому же доллар вёл себя неровно и покупатель боялся прогадать. Им же это говорило одно: ей придётся приехать ещё раз.  Это радовало, но расставание всё равно было грустным. Проводив её, Иван чувствовал себя отвратительно. Все мысли  его были о женщине, которую Господь послал ему на закате жизни. Год он прожил в состоянии напряжённой неопределенности: неровное душевное состояние Марины, которое чувствовалось в её письмах, тревожило его. Последний разговор с  Игорем Ивановичем не добавил ясности, а лишь усилил эту тревогу.
   - Не знаю, - сказал товарищ, - имею ли право говорить тебе, но жена сказала, что у Марины года три назад были проблемы со здоровьем и ей пришлось лечь в клинику, где она прошла курс лечения. Нервный срыв. Рецидивов не было, но ты имей в виду – береги её.


                13.
                ОПЯТЬ ПЕРЕБЕЖАЛ?
     В конце календарной осени 20++ года выпал первый снег, но долго не задержался: мелкий дождик превратил его в рыхлую серую массу, которая к вечеру растаяла. Самая нелюбимая пора для городского жителя срединной России.
    Ещё раз ругнув себя за то, что не оделся по погоде, Иван  Ильич свернул в арку и, оказавшись у  двери подъезда, набрал номер кода.    Через пять минут он уже сидел в тёплом и светлом кабинете Игоря Ивановича и после выпитой «с дороги» рюмки коньяка   какое-то время наслаждался отсутствием тревожных мыслей, беспокоивших его последнее время. Хозяин кабинета не спеша отхлёбывал из чашки крепкий кофе и   молча слушал спор своих частых гостей, Гудина и Алексея. Суть разногласий сводилась к участию или неучастию националистов в формировании Координационного Совета Протеста. Следовало ли им входить в этот выборный орган  ( и тем самым, по мнению Гудина, «замарать» себя сотрудничеством с противниками русской государственности ) или остаться верными своим принципам.
   Здесь, как считает автор, будет нелишним напомнить некоторым читателям об истории вопроса. Часть гражданского общества, уставшая от Президента, который пребывал у власти уже не первый срок,  активно выражала своё недовольство, вылившееся наконец в протестные акции. Впервые участие в них приняли непримиримые до этого противники. Помимо организованных сил, каковыми были националисты, либералы и ортодоксальные коммунисты, в «революцию» массово ринулись люди  практичные, ранее проявлявшие себя на этом поприще весьма осторожно:  медийные фигуры, деятели шоу-бизнеса, журналисты, актёры,   личности, порой имевшие даже крайне сомнительную репутацию, что ничуть не смущало протестантов, потому что всё это, как они говорили,  шло «в кассу». Не обошлось без разногласий, но было решено до поры не разрушать единство ради общей цели – свержения «режима». Что понималось под «свержением» и как надо было «свергать», никто не знал, но каждый ставил себе задачей быть избранным в Координационный Совет Протеста ( КСП), что давало шанс войти в историю русской революции, а уж как там она будет называться – оранжевой, банановой, революцией роз или сельдерея  – значения не имело. Многие были пьяны прелестью скорой победы.

    Гудин, сердясь, настаивал:
   - Не знаю, как ты представляешь себя сидящим за одним столом с людьми, мечтающими о великих потрясениях в отечестве. А как же вся наша многолетняя борьба? Коту под хвост? Ты говоришь, грех упустить момент, но ведь так можно дойти до того, что мы и с п.дар.сами  будем брататься. 
   Было очевидно, что Гудин и Алексей  недовольны друг другом и  дискуссия эта имела ещё и свой подтекст.
   - Нет, Саша, ты сообрази: ведь шанс  действительно исключительный. Это во-первых. Но что особенно опасно?
   В это время в кабинет отца вошёл Григорий.
   -  Можно остаться за бортом процесса. Эти ребята ( Алексей имел в виду либеральный лагерь) своего не упустят. И не упустят за наш с  тобой счёт, между прочим. А мы уже внесли свой вклад, ты правильно говоришь. 
    Он обратился к Григорию:
   - Это что – похерить, что ли,  всё? С какой стати мы им такой подарок сделаем?
   Оба приводили одинаковые доводы в поддержку своей позиции, но выводы делали противоположные. Шубин уже делил добычу, настолько был оптимистичен настрой вожаков протеста.
   - Если мы не войдём в Совет, наши места займут либералы – а этого допустить нельзя.  История нам не простит. Либералы, ты сам говорил, не только противники власти, но они враги России. Мы что же – желаем поражения своей стране?
     Позиция Шубина выглядела убедительнее, но Гудин упирался. Алексей догадывался о причине: тот не верил в его искренность. Слишком хорошо эти двое  понимали друг друга.
    - Кстати, какой тираж последнего номера? – спросил Шубин как бы между прочим.
    - Как всегда. Бюджет не позволяет больше.
   - Да? Не знал. Я думал… Ты вон какие тома печатаешь.
    Это был намёк на книги, которые время от времени писал и издавал товарищ. Кажется, их мало  кто читал –  в основном из-за их пугающего объёма:  Гудин был удивительно  плодовит.
      - Мне кажется, ты меня зря напечатал, - не смог удержаться  Алексей, стараясь скрыть упрёк под маской равнодушия.
     - Почему же ты так думаешь? –  с фальшивой искренностью удивился тот.
    - Момент не совсем подходящий. Ведь мы сейчас все в одной упряжке.
    -  Номер давно готовился. Да я не вижу там чего-то такого. Ведь это наше направление.
   - Так-то оно так, - промямлил Алексей и замолчал.
   Ивану показалось, что в словах Гудина звучало плохо скрываемое злорадство. Игорь Иванович, после того как гости и сын ушли, объяснил. Предстояли выборы в Совет Движения, куда должны были войти почти все силы, противостоящие Кремлю, за исключением «Белого налива»  ( прежнее наименование партии, которое Курчавый сменил из нежелания быть обвинённым в расизме) и эдуардовцев. Курчавый остался верен своей традиции стоять особняком в протестном движении, торопливого же Эдуардова, который готов был брать Кремль уже завтра, возмутила соглашательская позиция вождей протеста, и он предал их анафеме. Гудин, видя, как растёт авторитет Алексея среди оппозиционно настроенного электората, особенно в его молодёжной части,  завидовал ему и считал политическим карьеристом. Последнее было недалёко от истины:  Шубин действительно  был готов  переметнуться в либеральный лагерь,  и сдерживало его лишь то, что национальное движение ещё находилось на подъёме. Интуиция подсказывала ему, что закат этого движения при действующем президенте не за горами: после возвращения Крыма ( в либеральной версии -  «аннексии» ) из-под ног националистов, за которыми стояли лишь слова, но не дела, была выбита почва. Пока же  Алексей старался брать свой взяток с каждого цветка, независимо от того, на каком поле тот рос.
   - Ты веришь в это? – спросил Иван Ильич товарища, имея в виду Шубина.
   - Поручиться не могу, но в том, что Алеша – человек оборотистый, сомнений нет. 
 - Я заметил их подспудное недовольство друг другом.
 - И немудрено, - согласился Игорь Иванович. – Гудин начал догадываться, что Алексей собирается дезертировать. Он с этой целью и фельетон его поспешил опубликовать: надеется   удержать  на привязи.
   - А что за фельетон?
   - Да всё с тем же  - с «направлением», - улыбнулся Игорь Иванович, как улыбаются взрослые, говоря о заблуждениях детей. - Но это булавочный укол со стороны Гудина.  «Те», уверен, сделают вид, что даже не заметили. Они, хоть и морщат нос, Алексея  уже на знамя подняли. О нём и на Западе  теперь пишут.  Ребята хотят на его плечах в рай въехать, только вот не знаю, кто кого надует. Это вопрос открытый.
   Фельетон, о котором шла речь, не представлял собой чего-либо из ряда вон, что печатается в изданиях подобного толка, и был написан в том же стиле, что и первый. Со стороны юридической в нём не было ничего противоправного, но при желании, да еще и при сложившемся реноме автора,  заинтересованная сторона всегда могла составить своё мнение – лестное или нет в зависимости от предпочтений. Впрочем, если читателю любопытно, он может прочесть опус Шубина, а мы готовы предоставить ему эту возможность:
       «Редакция журнала «Родные дали». У двери кабинета секретаря главреда стоит посетитель. На нём сапоги, белая рубаха, пожелтевшая от долгого хранения,  и  пиджак, в котором он, видимо, бракосочетался  ещё в …году. В руках  -  пухлый портфель с истершимися боками и пришитой ручкой. В портфеле – стихи.
    Потоптавшись, посетитель решается наконец заглянуть внутрь святилища. Там он видит стол, пишущую машинку с белыми буквами на клавишах и возвышающиеся над клавишами роскошные груди Тамары Иосифовны.
   - Вам что, мужчина?
   Опытный глаз секретаря сразу определил, что это «писатель» - бесправное  существо,  с которым можно не церемониться.
   - Могу я увидеть главного редактора «Родных далей»?  Я бы хотел…
   - Писатель? – обрывает его секретарь.
   - Поэт… - поправляет тот,  покраснев,  как рыба отряда лососёвых,  вскормленная в неволе.
   - Третий кабинет направо. Отдел народной поэзии.
     Посетитель благодарит и выходит. Уф, значит, не зря занимал деньги на проезд в электричке и стакан чая с бутербродом. Чай  был выпит ещё на Курском вокзале. 
    В отделе поэзии сидят  трое: помощник главреда по народной части, Соломон Львович, помощник помощника – Лев Соломонович, и знаток народной жизни – Марк Аронович Бутовский, среди своих - Макароныч.
      Соломон Львович, делая вид, что бегло просматривает содержимое портфеля с пришитой  ручкой, говорит, обращаясь к поэту, сердце которого от волнения стучит так, что, кажется, его слышно даже на улице.
   - Вы давно живёте в своих… э-э… Петушках… Гребешках, то есть?
   - Я там родился.
   - А родитель ваш?
  - Коренной житель Старых Гребешков.
   Ответы  не нравятся  Соломону Львовичу.
   - А дед?
   - Деда выслали из Москвы на 101-й километр за тунеядство.
  - Значит, столичный житель! – восклицает тот с облегчением:  -  Видите ли, молодой человек ( «молодому человеку» за 60-т), чтобы писать о народной жизни, надо понять её суть, а это наскоком не возьмёшь, здесь требуется кропотливая работа по изучению психологии жителя глубинки, его быта,  привычек. За обыденностью надо уметь видеть  в нём тягу к прекрасному,  устремлённость в будущее. У вас же, вы меня простите, попахивает какой-то толстоевщиной.
   - Я прав,  Марк? – обращается он к Бутовскому.
    Тот утвердительно кивает.
   - Не спешите,  - напутствует Соломон Львович,  - поживите в народной гуще, как это довелось Марку Ароновичу, поваритесь в  котле народной жизни. Ты, Марк, сколько проработал на свиноферме учётчиком?
   - Две недели.
   - Вот видите? Советую и вам не торопиться.
    Посетитель хочет что-то возразить, но не осмеливается.
      - Марк Аронович постиг народный характер в совершенстве и теперь успешно работает у нас специалистом. По его же стопам пошли и сын его, а также племянник, жена племянника и подруга подруги жены племянника… У нас в редакции людей, чуждых народному, я бы сказал откровеннее - русскому духу, нет. Если только курьером недавно мальчика взяли – Андрюшу Мокина,  так и того по рекомендации  Матвея Семёновича, соседа по даче. Своим отказать неудобно»
      Вот и весь фельетон. Но Алексей был недоволен и про себя поставил это Гудину на счёт.
      
   

                14.
                ВТОРОЕ ДЕЛО
      Дело, которое Алексей поручил Григорию и Соне, состояло в следующем:  молодым людям  следовало получить наличность в офисе одного из карманных банков, которые обычно создаются для обслуживания узкого круга заинтересованных лиц,  отвезти домой, расфасовать по конвертам и ждать, когда за этой наличностью явится некое лицо. Операция показалась Григорию несложной,  и он не понимал, почему для  этого нужно было привлекать ещё и Соню.     Алексей объяснил, что, несмотря на простоту, поручение крайне важное,  поэтому нужны люди проверенные,  и вообще надо считать это чем-то вроде приглашения в круг избранных. Хотя Григорий не был удовлетворён таким объяснением,  оно льстило ему.  Было ещё кое-что: встреча с Соней, с которой они не виделись с того вечера в джаз-кафе, хотя возможности такие были, смущала его.  Алексей под видом оказания услуг движению не раз давал ему то или иное поручение, советуя прибегнуть к помощи девушки, но Григорий каждый раз заверял, что и сам в состоянии справиться. Упорное нежелание встречаться  с ней свидетельствовало о том, что  их непродолжительное знакомство, окончившееся так грустно, оставило след в его душе. Он не желал признаваться себе в этом, но догадывался, что лукавит, и это сердило его. Соня, конечно, была уже не той девочкой, учащейся выпускного класса, а студенткой, человеком довольно взрослым.  Может быть,  у неё и парень  был – как знать. С той памятной встречи, когда он приревновал её к Алексею, прошло достаточно времени, чтобы успокоиться, но этого, видимо,  не произошло, и поэтому, очередной раз «поломавшись» для вида, Григорий согласился. Действительно,  дело не таково, чтобы выполнить его одному. Суть не в арифметике ( разложить деньги по конвертам может и второклассник), а в серьёзном размере суммы в наличной форме. 
    Получив из рук руководителя отделения весьма объёмистую сумку, Григорий вышел на улицу и направился к машине, припаркованной метрах в пятидесяти от офиса, где его ждал Шубин. Алексей  волновался. У него даже была мысль подняться в квартиру пешком, не пользуясь лифтом, но он решил, что это лишняя перестраховка. Была причина, по которой он попросил Григория оставить сумку дома: он уже давно подозревал, что находится «под колпаком», и решил не хранить у себя наличку, легальность происхождения которой в случае чего пришлось бы объяснять. Лишние шум и кривотолки были ему ни к чему.
    Когда пришла Соня, Григорий сразу отметил изменения, произошедшие в ней: она ещё больше расцвела. Перед ним стояла девушка, модно и в то же время  просто одетая, что говорило о  хорошем вкусе. Улыбка играла на её губах, когда она сказала:
   - Привет, Гриш, как давно я тебя не видела.
   Слова звучали искреннее. Она с явным интересом всматривалась в его лицо.
    - Ты не изменился. Такой же…
    Соня чуть было не сказала:  «Такой же милый», - но, почувствовав,  пошлость этих слов, поспешила исправиться и не находилась.
   - Заспанный? – помог ей Григорий, под видом шутки давая понять, что очень хорошо понимает свои недостатки.
   - Совсем нет. Я хотела сказать, что ты такой же и ничуть не изменился. Будто мы и не расставались с тобой.
    Опять поздно почувствовала, что слово «расставались» прозвучало слишком откровенно. Она помнила историю их короткого знакомства, догадывалась о причине той размолвки, но  по прошествии времени  считала произошедшее чем-то несерьёзным. Помнила, что Гриша был хотя и взрослым, студентом, но неуверенным в себе юношей и всё стеснялся смотреть ей прямо в глаза.  Не без удовольствия отметила, что и сейчас он избегает её взгляда.
   - Как живёшь, где работаешь? – спросила она, желая удовлетворить своё любопытство.
   - Так, в одной конторе, - ушёл он от ответа.
   Она была умной девочкой и поняла, что значило «в одной конторе»: наверное, всё ещё не нашёл себя. Действительно, после института Гриша сначала «отдыхал» полгода, потом по протекции отца  его взяли на какую-то непонятную должность, которая больше походила на курьерскую и уж во всяком случае никакого отношения не имела к специальности, полученной в вузе. Должность была временная, в дальнейшем  Гришу предполагалось использовать в области, к которой он почувствует склонность. Склонности ни к чему он не проявил, на работу являлся вечно сонным, потому что до трёх, а то и до пяти утра сидел за компом, и всё кончилось тем, что руководитель «конторы», извинившись перед отцом,  махнул на своего безынициативного  сотрудника рукой и больше уже не беспокоил: работает курьером – и ладно. Главное, чтобы и здесь не подводил. С должностью курьера Григорий  справлялся, интереса к размеру оплаты труда не проявлял, что было, по мнению отца, серьезным недостатком.  Алчность и девушки – стимулы успеха, считал он.  Григорий  был добрый малый, или попросту - лентяй, современный Обломов, которого мало интересовало материальное и мирское.  Всё устраивало его, а если  устраивает, то зачем ещё к чему-то стремиться?  Нет, наверное, нарисуйся пред его очи какая-нибудь благородная цель ( а он, безусловно,  был человеком благородным), отдал бы он все душевные силы свои для её осуществления, но цель эта не спешила являться и даже издалека не давала о себе знать, а потому прозябание его затягивалось. Благородную черту этого характера заметил Алексей и старался приобщить Григория к своему делу, но тот, не отказываясь от поручений, всё-таки не чувствовал безупречную чистоту того, чему служил старший товарищ.  Да, то, что говорил Алексей, во многом было верно,  но  что-то удерживало Григория и он не мог отдаться этой деятельности всей душой: сомнения, неясные ему самому, удерживали его.  Хваля товарища, Алексей говорил: «Эх, Гриха, честность иногда погубить  может, попомни моё слово. Нельзя в наше время быть идеалистом – сожрут». Это были  минуты досадного откровения, после которого Алексей, заметив на себе внимательный взгляд товарища,  делал вид, что шутит. 

   - Понятно, -  сказала Соня.
     Григорий уловил в её словах иронию и даже снисходительность. Это рассердило его, зато сразу ушло стеснение.
   - У тебя как? Учишься? – спросил он почти равнодушно.
   - Ну да, на юридическом.
   - Для дела – самый раз.
   - Ну да, - согласилась она и предложила «по-деловому»:
   - Что ж, приступим? Конверты принесла, - она приподняла пакет, который был в её руке. – Или сначала чаем угостишь?
     - Ах да, - спохватился он. – Ща пойду чайник поставлю, а ты проходи тогда. Где раскладывать будем?
   - Мне все равно. Как ты.
   Она прошла в его комнату. Здесь почти ничего не изменилось с её последнего посещения. Только, вместо прежнего телевизора, стоял большой, плазменный, и обновилась компьютерная техника.  Ещё со стены исчезла грамота за призовое место на соревнованиях по стрельбе. Гриша серьёзно занимался этим видом спорта, но, повзрослев, охладел, лишь изредка выступая за команду института, когда его просили.
        - Давай чай пить в процессе, - предложила она, когда он вошёл с подносом, - а то я ещё кое-что должна сделать сегодня. Алексей попросил.
   Упоминание об Алексее  кольнуло его. Стараясь подавить смущение, деловито засуетился: встал на колени и вытащил из-под тахты сумку. На выходе она зацепилась за ножку, и он в усердии чуть не оторвал ручку.
   - Постой, - сказала Соня.
   Она тоже опустилась на колени и освободила ручку сумки. От её разогретой движением кожи до Григория дошёл запах духов, которыми она пользовалась.
   - Ого! – не удержалась Соня, когда они расстегнули молнию сумки. – Никогда не видела такое количество денег. Даже жалко всё это раздавать.
   Хмыкнув, Григорий вытащил несколько пачек в банковской упаковке и решительно посмотрел на Соню:
   - Двинули?
   - Двинули!
   Она достала конверты.
  - Посмотри, они все сотенные или есть другие номиналы?
    Проверили. В основном - по сто долларов,  но были и по пятьдесят.
   - Задача, - соображала она.
  – Давай отдельно конверты с полтинниками и отдельно со стольниками, - предложил он. – Тогда надписывать, что ли, их. Карандашом в уголке. Чтобы знать, не распечатывая. Или запечатывать не надо?
 Она неуверенно пожала плечами.
 -  Я впервые таким делом занимаюсь.
   Скоро на разных концах тахты выросли кучки из конвертов. Обнаружилось, что в сумке было несколько пачек с купюрами достоинством  в 10 и 20 долларов.
   - Не знаю, как с этими поступить, - усомнилась Соня.
  - А у Алексея спросить?   
   Она отвергла идею:
   - Он сказал, по телефону ни в коем случае этот вопрос не обсуждать.
   Сомнения разрешились как нельзя лучше: пришёл сам Алексей.
   - О, у вас тут уже вовсю работа идёт. Молодцы! – похвалил он. – Партия у вас в долгу.
    - Неоплатном, - пошутила Соня.
   - Хм… - задумался Алексей, - хорошая идея.
   Соня, как тут же заметил Григорий, вся как-то «подтянулась», ещё больше похорошела, будто добрый и тёплый свет исходил теперь из её глаз, устремлённых на Алексея. Ему стало грустно, и  он был доволен лишь тем, что в силах не обнаружить своё настроение: всё-таки многое уже было перемолото временем.
    - Вот, - отчиталась Соня, - только не знаем, как поступить с этим разнобоем. Она кивнула на стопку с купюрами,  которые нельзя было разделить на равные суммы.
   Предложила:
   - Может, разложить по бумажке в каждый? Ведь будут поручения совсем пустяшные – не всякому же отваливать по целой сотне.
   Соня, оказывается,  больше Григория знала, для чего предназначены эти конверты, хотя  занималась этим действительно впервые.
   Алексей согласился:
   - Хорошо, пусть разбираются, кто на «земле» работает.
    - Так перекладывать, что ли? – спросил Григорий, чувствуя себя  с приходом Алексея неловко и стараясь затушевать это показной деловитостью.
   - Сами разберутся, - махнул тот. -  Всё, пакуем в сумку. Только смотрите, с конвертами больше места займёт, осторожнее.
   - У меня получится, - вызвалась Соня. – Я всегда чемоданы дома укладываю, когда мы едем отдыхать. Папа вечно напихает всего, что и трёх чемоданов не хватит, а у меня  в одном умещается.
    Она действительно почти всё уложила. Осталось конвертов двадцать, которые уже никак не могли войти без опасения их повреждения при застёгивании и дальнейшей транспортировке.   Ребята вопросительно посмотрели на Алексея.     Тот, немного подумав,  отсчитал половину конвертов от одной из стопок, вынул из них купюры, сложил вдвое и сунул в задний карман джинсов. Половину отсчитал от другой, ещё подумал – и добавил к отобранному несколько конвертов с «мелочью». С этими деньгами поступил так же. Кивнул на оставшееся:
   - Это ваше, ребята, - сказал он и добавил: - Премиальные за ударный труд.
   Григорий смутился: ему вдруг стало неудобно смотреть на конверты, хотя до этого равнодушно расфасовывал их по пачкам. Даже было весело, как при складывании лёгкого пазла. Теперь же это настроение исчезло.
   - Мне не надо, - сказал он, покраснев. – Зачем?
   Ребята посмотрели на него: Соня – виновато, Алексей – с досадой.
   - Что значит, не надо? Во всём должна соблюдаться справедливость. Вы рисковали – вот и справедливость.
   Соня одобрительно, хотя и не совсем уверенно кивнула.
   - Чем рисковали? – пытался оправдаться Григорий, чувствуя, что против своей воли начинает подчиняться товарищу. – Никакого риска не было.
   Алексей уже пожалел, что сказал о риске: в его планы не входило посвящать ребят во все тонкости дела. Он обратился  к Соне за помощью:
   - Разъясни ты этому святому человеку, что он зря жеманничает. Не курсистка, чай. Наша работа не святости требует, а активности. Святые – на Афоне в молитвах время проводят, а нам дело делать надо.
   - Я согласен делать дело, - упорствовал Григорий, - но деньги не возьму.
   - Вот чудак,  прости меня, грешного! – почти со злостью воскликнул Алексей. – Нет, не могу, выше сил моих со святыми старцами разговоры разговаривать. Оставляю тебе, Соня, этого блаженного на попечение.
   Он был недоволен и нервничал. Прощаясь в прихожей, говорил Григорию, пытаясь развеять его сомнения в правильности того, что они делают:
    - Спонсирование не имеет никакого отношения к подкупу. Люди тратят своё время на общую пользу, в то время как могли ходить, как и все,  на работу, зарабатывать  свою копейку и ни о чём не париться, а здесь всё-таки риск. Помощь, которую мы оказываем  этим людям, - лишь малая толика потерь, которые они несут, делая нужное для всех нас дело.
   - Ну да, - нехотя соглашался Григорий, который начинал догадываться о назначении этих денег.  – Просто я считаю, если мне это нужно, если я сочувствую движению - принимаю участие, если не сочувствую, то мне это и на фиг не нужно, даже за деньги. А то ведь это какой-то бизнес получается: получил зарплату – отчитайся.
   - Не зарплату, а вспомошествование – почувствуй разницу,  - настаивал Алексей. - Ведь им тоже кушать хочется, не у всех, как у тебя, холодильник родительский на кухне стоит.
    Григорий нахмурился, и Алексей поспешил зайти с другой стороны:
    - В нашей работе всегда нужны те или иные средства – да банально одни разъезды чего стоят. Они же, наконец, не на собственные нужды эти деньги тратят, а в наших же с тобой интересах!
    Алексей всё время говорил об общих интересах так, будто они с Григорием давно решили, что являются единомышленниками, которые делают одно общее и очень полезное дело. Григорий в своих внутренних монологах находил контрдоводы, но в спорах терялся и, чувствуя, что не может ответить достойно, вынужден был соглашаться с товарищем. Несмотря на то что Алексей, казалось бы, доказал неосновательность сомнений  Григория, тот чувствовал какую-то недосказанность во всей этой истории с долларами, какую-то, по его мнению, нечистоплотность.
   - Положим, ты прав, - говорил, соглашаясь, Алексей, - есть в этом нечто щекотливое, но только малая толика. В любом случае это безумие, сверх цинизма утверждать, что наши сторонники выходят на акции за деньги. Да у нас и денег таких нет, хоть это рассуди. Мы ещё не власть.
   - Ну, - Григорий сделал ещё одну слабую попытку отстоять свою независимость, - вы же сами говорите, что сторонники власти выходят за подачки.  И про вас… про нас то же самое, наверное, могут говорить.
    Он пытался вырваться из-под влияния старшего товарища, но помимо воли подчинялся ему. Похвалы Алексея были приятны Григорию, и Алексей видел это.
    - Гриша, пойми, люди разные: есть умные, верные – те, кому как себе веришь – не подведут. Такие, как ты, Соня, я, может быть, а ведь большинство  – растекающаяся масса, капризная и себялюбивая, которой нужно постоянно льстить, подпитывать её настроения, трясти перед её глазами погремушками, потому что она в любую минуту готова перемениться. Мы с тобой не такие, нам не деньги важны, слава… кхе-кх… ( на этом месте Алексей закашлялся)… Не деньги, а идея для нас - главное. Но не каждый готов жертвовать. И потом, деньги эти идут лишь активистам, они используют их в своей работе. У них нелёгкая задача -  собрать людей, наших сторонников, прежде выявить таких, организовать и держать в состоянии тлеющей готовности, чтобы в нужный момент выйти всем честным, желающим перемен людям и сказать этим старым пердунам, цепляющимся за власть: «Вон! Не мешайте стране развиваться! Старики – на пенсию, воры – в тюрьму!»
    Видя, что последние слова подействовали на товарища, Алексей удовлетворенно вздохнул и, чтобы поставить точку в споре, сказал, как бы признавая за ним здравомыслие и даже проницательность:
   - Кстати, это ты остроумно заметил – про взаимные обвинения в подкупе.  Хе-хе, что есть, то есть – обе стороны хороши, было бы грешно отрицать. Но ведь действует, Гриша!
     Алексей не уточнил, что действует – пропаганда или подкуп, и весело уже заключил:
   -  Шучу, конечно. За нами такие грехи не числятся. За нами идут честные люди, потому что за нами – правда.
    На такой патетической ноте он хлопнул товарища по плечу и простился. Выйдя из подъезда и садясь в такси ( водитель, заручившись оплатой,  ждал его ), Алексей про себя ругал Григория, который напомнил ему его самого несколько лет назад. Это сильно раздражало его – но почему? Он намеренно не желал знать причину этого раздражения.

    Через неделю в дверь квартиры Игоря Ивановича позвонила молодая женщина.
   - Гриша!  - постучал в комнату сына Игорь Иванович. -  К тебе.
   Взгляд его при этом был весьма загадочен. Загадочность эта  стала понятна, когда Гриша увидел гостью. Это была известная в тусовочных кругах личность с характерной внешностью: нижняя часть её лица была похожа на то, что в народе называют «лошадиной челюстью», что, правда,  не лишало её привлекательности. Личность вела себя по-деловому: в комнату входить не стала и ждала в прихожей, когда Григорий вынесет сумку. Попробовала на вес – сказала: «Прилично», - и, попрощавшись, сразу ушла. Сопровождавший ждал её за дверью.
   - Это кто такая? – поинтересовался отец, войдя в его комнату. – Какую-то известную персону напоминает.
  - Ну да, - нехотя ответил Григорий, - Ксения Славная.
   - То-то,  я гляжу, похожа. Думаю, она ли? Напридумывают себе имён, чудаки.
    - Ты что имеешь  в виду?
   - Да все эти Славные, Великие и Брыньские. Наверняка какая-нибудь Канарейкина или Конопаткина.
  - Не знаю, а какая разница?
   - Да нет, я, собственно, так. Помнится, Алексей в своё время активно тиражировал  её настоящую фамилию. Они что -  дружат теперь?
   - Да, - досадливо морщась, признал Григорий.
   - Ловок, - как бы про себя отметил Игорь Иванович и вышел.
   - Ловок,- послышалось за дверью.
   Визит гостьи развлёк Игоря Ивановича. Знал бы он, за чем приходила Славная, может быть, не чувствовал себя столь беспечно, и поэтому, когда на следующий день в СМИ появилась новость, что к получательнице сумки пришли «гости», не соединил два этих визита воедино. Нет,  деньги в конечном счёте Славной вернули, но репутационный урон оппозиции был нанесён существенный: в головах обывателей зародились сомнения не только  в легальности  происхождения  средств, но и  в чистоплотности методов, которыми пользовалась оппозиция для достижения своих целей.  Сумку, находившуюся два дня у Григория,  наверняка «пасли» с момента получения денег в офисе банка. Молодого человека, не имевшего никакого веса в оппозиционных кругах и, может быть, даже случайного исполнителя, беспокоить не стали, а дождались, когда всплыла более крупная рыба. С одной стороны, Григорию повезло, а с другой -  ведь мог на всю страну прославиться и стать на какое-то время медийной персоной.
    
                15.
                БОЛОТНАЯ

       Григорий  влился в поток людей, шедших по Пятницкой в сторону Чугунного моста. По ходу движения  встречались активисты, которые распространяли листовки, призывающие принять участие в митинге, буклеты с информацией о партиях, движениях  и фондах, порой не всегда известных и поэтому использующих любую возможность  заявить о себе.   На повороте открылось довольно впечатляющее зрелище: набережные, Кадашеская и Болотная, мосты, «Лужков» и Малый Каменный,  - всё было заполнено народом. Царило  праздничное оживление. Кто-то даже делал попытки перекликаться, подавая приветственные знаки стоявшим на другой стороне канала. В основном здесь собрались люди молодого и среднего возрастов, но были заметны и представители старшего поколения, которых Григорий вполне мог видеть среди гостей отца, «советские интеллигенты» -  слой, последнее время, казалось бы, вымытый из  общественной жизни. Когда-то они принимали активное участие в многотысячных демонстрациях, искренне веря в существование земного рая, и теперь с интересом присматривались ко всему, что происходило вокруг, испытывая давно забытое чувство душевного удовлетворения. В подавляющем большинстве люди пришли сюда для того, чтобы выразить своё негативное отношение к «нечестным» выборам. Противников акции  было ничтожно мало, и они тонули в общей массе, заряженной энергией протеста. Можно было заметить  флаги  с коммунистической символикой – в основном это были партии, стоящие в оппозиции к канонической, зюгановской КПРФ. Два молодых человека стояли с плакатом, призывающим освободить из «застенков» своих товарищей по борьбе. На голове одного из них была  «арафатка», на курточке у другого -  значок с команданте Че.     Внимание пожилой интеллигентной пары привлекла девушка, раздающая листовки. Прилично, хотя и несколько чопорно  одетая женщина и, очевидно, её  супруг, седовласый господин с академической бородкой, умиленно смотрели на неё,  как смотрят бабушки и дедушки на внуков, делающих первые самостоятельные шаги.
    - Как нас много! Как нас много! -  радостно восклицала та. – Столько молодых! За нами победа!
    Девушка напомнила  старичкам время, когда сами они стояли у Белого дома, защищая молодую демократию.
    - Гриша! Гриша, я здесь! – закричала вдруг она и замахала кому-то.
    Это была Соня, распространявшая по поручению Алексея листовки с лозунгами акции, а заодно и  буклеты с информацией о созданном им «Фонде борьбы за соблюдение конституции».
    - Давно меня ищешь? У меня телефон сел. Посмотри, сколько нас! Столько молодёжи! – говорила она возбуждённо.
   Григорий смотрел, но не на людей, а на неё: она была прекрасна в  своём душевном состоянии, и он любовался ею. Соня, почувствовав это,  будто отмахнулась: до того ли? Гриша, милый Гриша, до того ли, когда такое происходит?
   - Хочешь – возьми у меня буклеты, а то мне всё не раздать, - предложила она.
   Он покорно взял.
   - Ты иди, а то вместе непрактично, в разных  местах мы больше людей окучим. Иди, Гриша! –   кричала она, будто он не мог услышать, настолько шумно было вокруг.
    Гриша отошёл, но не так далеко, чтобы не видеть её. Скоро она раздала всё, что у неё было, и присоединилась к нему.
   - У тебя ещё много? Давай вместе предлагать.
   Он не успел раздать всё, с Соней дело пошло более споро. «Отстрелявшись», они направились в сторону сквера, где собралось уже много народа. Всё пространство было заполнено баннерами,  плакатами, флагами  и конструкциями с кричащими надписями и призывами: «Президент, уходи!», «Эй, гарант! Когда настоящие выборы?», «Где наши украденные голоса?», «Чуров, прокати на карусели!», «Партия жуликов и воров – на выход!». Соня и Григорий нашли место рядом с небольшой группой людей, одетых с претензией на моду тридцатилетней давности, среди которых была женщина, державшая плакат: «С днём оранжевой революции, Президент! Фак ю!» Из узла красного шарфа, обмотанного вокруг её шеи, торчал красный флажок с числом «31» в белом круге, а к куртке была прикреплена белая ленточка с надписью «Россия без Президента».    Шагах в десяти от этой группы стояла невысокая, худенькая девушка с миловидным личиком. На её плакатике, высоко поднятом над головой, можно было прочитать: «Все политики – жулики и воры». Судя по сноске на «avtorno.org» в нижней части плакатика, девушка  представляла здесь анархистов. Бородатый молодой человек в белом пуховике и второй, в кожаной мотоциклетной курточке и противогазом на голове, были, очевидно, её идейными единомышленниками. Проходившие мимо, хотя и были уверены в правоте сентенции,  не знали, как реагировать: всё-таки в данном случае было бы «полезнее» говорить о политиках противоположного лагеря. Но с анархистами не спорили, полагая, что и они поддерживают протест.  Люди забирались на фонарные столбы, чтобы видеть стоявших на трибуне лидеров.
 
      Ехать домой решили от Третьяковской. На Большой Ордынке их, оживлённо делившихся впечатлениями, обогнала женщина интеллигентного вида и солидного уже возраста. Она держала в руках  красную розу на длинной ножке. Услышав, с каким возмущением Соня говорила о «нечестных» выборах, она обернулась и остановилась.
    - Дети мои, - умиленно обратилась она к ним, протягивая Соне  цветок. – Спасибо вам.
   - За что? – удивилась девушка, догадываясь, что женщина возвращается с митинга и, как и многие, ещё находится под впечатлением произошедшего.
   - За то, что вы другие – не такие, какими были мы, - объясняла та восторженно, -  свободные, умные, энергичные. Вы – надежда России!
    Соня с пониманием отнеслась к тому, что чувствовала «бабулька», Григорий смотрел на говорившую с любопытством, но без улыбки. 
   - Я просто влюблена в вас ( чувствовалось, что она долгое время не имела возможности произносить такие слова ), - извините за мою откровенность и не думайте, что я со странностями. Просто сегодня такой день, такой день! Будьте счастливы. И вы, и ваш молодой человек, и все вы, молодые, благородные, честные.
    Гриша слушал молча. При последних словах ему стало неудобно: всё-таки, совершенно не зная людей, раздавать авансом такие комплименты… Честность ведь надо ещё заслужить.
   Женщиной, которая подарила Соне красную розу, была Наталья Васильевна Рук.
   Свернув в Климентовский переулок, молодые люди поравнялись с «Макдоналдсом».
   - Может,  по кофе? – предложила Соня.
    В кафе  было разноголосо и весело. Говорили громко, но никого это не раздражало, так как все эти незнакомые люди чувствовали себя единомышленниками,  смех воспринимался как общий смех, оживление – общим оживлением, радость – общей радостью. Никто не спешил расходиться, но ребятам повезло -  на их глазах освободился столик: трое молодых людей, горячо споривших о количестве пришедших на митинг, поднялись и пошли к выходу.
    - Нет, уверен, более ста тысяч, - горячился один, высокий с редкой бородкой и тощими усиками. – Ведь это достаточно просто определяется. Если учесть плотность на квадратный метр. Ну, скажем, четыре человека на…
     - Ну да, - поддержал его другой, плотный и розовощёкий, державший в руках свёрнутый в рулон плакат, - если в лифте запросто помещаются. Думаю, даже больше, я свидетель.
    - А ведь опять наврут! – с неподдельной досадой воскликнул ( многие повернули в его сторону головы ) с  бородкой. – Скажут, как всегда, что пришло двадцать тысяч. 
    Молодые люди вышли из кафе, и из окна было видно, как они, делясь впечатлениями,  размахивают руками.

       - Ух, и проголодалась же я! – сев, вздохнула Соня. – С утра на ногах. Сначала в штабе была, потом собирала своих, каждому дала задание. Крошки во рту не было.
   - Ты что будешь? – спросил Григорий.
  - Кофе и мороженое. С орехами и вишнёвым вареньем. Впрочем, нет, такого здесь нет, возьми вафельный рожок.
  - Это называется, проголодалась? – улыбнулся он.
   - Ещё как! Но нельзя. Я на диете.
   - А тебе-то зачем?
   - Тренирую волю. К тому же, Алексей сказал, что это в интересах дела: лицо фонда должно вызывать у наших потенциальных сторонников положительные эмоции.
     Григорий не понял, была ли это шутка или она говорила всерьёз. Он сходил к стойке, за которой стояли сотрудники кафе в фирменных одеждах, и заказал два кофе и две порции мороженого. Соня взяла рожок с наполнением в виде факела и слизнула верх.
   - О-о, -  томно застонала она, - вредно, а не могу себе отказать.
   Они пили кофе и смотрели в окно. Там непрерывным потоком шли люди. Некоторые заходили в кафе и, если не видели свободных мест, уходили или же оставались ждать. Дух общего настроения витал в  воздухе.
   - Акция удалась, - сказала Соня, насытившись мороженым.  - Что-то будет в следующий раз?  Алексей верит в победу.
   Частое упоминание об Алексее  было неприятно Григорию. Он бранил себя за это и всё-таки, несмотря на то что уже давно не питал никаких надежд в отношении Сони, избавиться от чувства ревности не мог.

                16.
                ТЫ ПЕРВЫЙ

   - Гриша, - неожиданно сказала Соня, - а ты разве забыл, что у меня сегодня день рождения?
   Он покраснел. Конечно, помнил, но стеснялся сказать об этом, не чувствуя, что имеет  право помнить.
   - Извини, - промямлил он в смущении, - я думал… ( он хотел соврать) думал, не сегодня.
  - Ну к-а-ак же? – смеясь, протянула Соня и покачала головой в знак укоризны. – Вечером приглашаю тебя посидеть где-нибудь и отметить этот день в небольшой компании. Очень небольшой. Только свои. Откажешься –  обижусь. Я ещё не решила пока – есть два местечка, которые мне нравятся. Это всё рядом. Я определюсь в ближайшие часы – и дам знать.
   Григорий не сразу сообразил, что ответить.
   - Мне можно надеяться, что ваша милость придёт с букетом роз? – мило улыбаясь и сделав вид, что не примет возражений, спросила она.
   Он был вынужден пообещать. Приглашение застигло его врасплох, и сердце говорило ему, что этим вечером произойдёт что-то важное для него. Остаток дня провёл в смятении: предложение Сони носило, как показалось ему, интимный характер, но он сомневался, имеет ли право рассчитывать на эту интимность. Возник  вопрос о подарке – и это тоже беспокоило: он не знал вкусы Сони. Их короткие общения, не считая того случая в джаз-клубе, в основном носили деловой характер. Чем она была увлечена сейчас, он не знал, поэтому решил, что прийти с цветами будет самым правильным. Надо было собираться, а в доме, как часто бывает в таких случаях, не оказалось ни «нормального» шампуня, ни «нормальной» рубашки, подкачали в ответственный момент кроссовки ( имели слишком заношенный вид), туфли же он не носил, хотя они  были у него. Впрочем, к положенному часу суматоха закончилась  и  он пошёл в магазин за цветами. Долго выбирал и наконец при помощи девушки-продавца купил роскошный букет, уже оформленный и ждущий  щедрого покупателя. По дороге пожалел: букет  стал казаться ему слишком помпезным и в его положении неприличным. Впрочем,  постарался успокоить себя, объяснив сомнения присущей ему мнительностью. 
 Столик, который заказала Соня, был отгорожен от общего зала стойкой с цветами, и  поэтому было ощущение, что они сидят в обособленном пространстве.
     - Какой прекрасный букет! – искренне восхитилась Соня, принимая поздравления. – Я так люблю розы! Ты угадал моё желание. Класс!
   Григорий промямлил слова поздравления: что-то вроде «счастья», «здоровья» и  чуть было не пожелал «долгих лет жизни». Он был смущён,  хотя говорить умел, когда был в настроении.
   - Гриша, милый, - сказала она, как-то по-особому глядя ему в глаза,  и он почувствовал, что она говорит от  души, - я знаю, что ты меня… ко мне очень хорошо относишься.
   Григорий покраснел.
   - И я тебя… - она хитро заулыбалась.  – И я к тебе очень хорошо отношусь. Ну как к брату. Нет, не как к брату, а сильнее. Ты понимаешь? Сильнее.
    Она не пояснила, что значит «сильнее», но сердце его забилось так, что у него испарина  выступила на лбу. Он провёл по нему подушечками пальцев.
   - Ну вот – разволновался! – засмеялась она и посмотрела на часы. – Однако.
   Им поставили на стол вазу с хлебом своей кухни, минеральную воду, бокалы под вино. Официант предложил выпить шампанское в ожидании основной еды. Получив утвердительный ответ, откупорил бутылку и разлил по бокалам. Предупредив, что горячее будет готово через полчаса, принёс две большие тарелки с салатами и закусками.
    Молодые люди вспомнили, как прошёл день,  ещё раз поделились впечатлениями, похвалили ( хвалила в основном Соня) выступавших. Она сказала, что труд их по раздаче брошюр не  пропал даром: уже звонили, предлагали свою помощь, спрашивали, стоит ли доверять реквизитам, по которым желали перечислить деньги.
   - Представляешь, какие у нас хорошие, ответственные люди! Готовы помочь. Нет, с такими людьми можно горы свернуть. Я не согласна с Гласным: он, знаешь, в какой-то мере циник. Ну, не публично, конечно, а среди своих может,  я бы сказала, усомниться. Нет, я считаю, людям надо верить. А как без веры?
    Гриша любовался её лицом, её манерой говорить: она говорила быстро и с чувством, и это отражалось на лице. Тёплый свет лился из её глаз, на лбу мило выступали морщинки, придававшие её живому лицу серьезное и в то же время детское выражение. Хотелось улыбаться, глядя на неё. И Григорий улыбался.
   - Ты почему улыбаешься – вдруг заметила она его улыбку и, поняв, рассмеялась: - Ну да, мне об этом и Алексей говорит.
   Опять туча закрыло солнце, и Григорий помрачнел. Соня посмотрела на часы ещё раз, покачала головой и повторила:
   - Однако.
  И вдруг вся вспыхнула от  смущения и радости. Григорий повернул голову в направлении её взгляда и увидел идущего к ним Алексея, затем вновь обратился к Соне: недоумение было на её лице, а в  глазах  - растерянность.
   - А-а… - хотела что-то сказать она.
   - А вот и мы! –  послышался знакомый громкий и бодрый голос.
   Алексей был не один. С ним пришла высокая девушка с броской внешностью. Её стройная фигура в чёрном облегающем платье ( как когда-то на Соне, в джаз-кафе, вспомнилось Грише),  длинные, очевидно крашеные светлые волосы, ниспадавшие до открытых плеч, привлекли к ней внимание посетителей кафе. Алексей поздравил Соню, преподнёс ей большой букет ( это были белые с вкраплением красных розы ) и представил свою спутницу.  Он уже распоряжался за столом: налил всем шампанского, произнёс хороший тост и болтал без умолку.
    - Поразительно, и когда эти болваны поймут, что нельзя отсиживаться и ждать, когда яблоко упадёт им в рот. Ничего не бывает на халяву, иногда приходится и с чёртом лысым объединяться. Но ничего, рассудительные люди с их стороны всё поняли правильно.
    Под «рассудительными людьми» он имел в виду тех лидеров национального движения, которые сочли полезным объединиться с либералами и левыми коммунистами.
    - Хочешь добиться поставленной цели – так делай всё для этого. А то так и будете ходить со своими маршами  и кричалками – что проку-то? Пшик!
   - Эх, выпить более нельзя! – с сожалением воскликнул он, как когда-то.
    Он был возбуждён от успеха. Акция удалась, сторонников его прибавилось, теперь он играл одну из первых скрипок в оппозиции. Некоторые даже считали, что акция привела к созданию его партии, второй по значимости в движении: он дышал в спину Гласному.  Что касалось старых вожаков, то они сдавали позиции, и шанс этот нельзя было упустить. «Старики» сдулись, — говорил Шубин, — их методы уже не годятся. Одно нытьё.  Нытьё, конечно, красивое, как художественный свист, но, как и свист, бесполезное». К тому же, некоторые из этих «властителей дум» потеряли нюх, уехав за границу, и «клеветали» оттуда, далёкие от понимания сложившейся ситуации. Нет, уезжать нельзя: слишком велики ставки. 
 То, что он говорил, было не совсем понятно слушавшим его, и они списывали его возбуждение на  трудный день. Наконец вспомнив, для чего пришёл сюда, Алексей остановился.
   - Да что это я?! – он  вновь наполнил бокалы всем, кроме себя.  – Пожелаем нашей Сонечке всех благ, какие только может ждать для себя такой прекрасный, такой умный, такой красивый человечек, как ты, Сонечка. Ура! Будь всегда собой и радуй нас своей дружбой и любовью.
    Он потянулся и поцеловал её. Григорий не смотрел на них, делая вид, что занят рассматриванием шампанского в бокале. Поцелуй был неприятен ему, потому что не был похож на обычный в таких случаях:  было в нём что-то понятное лишь целующимся и  недоступное другим.
   Принимая поздравления, Соня казалась печальной. Алексей и его спутница, которую он представил как нового сотрудника штаба, просидели недолго, сославшись на наличие многих дел. Соня провожала их грустным и ревнивым взглядом:  в расстоянии, которое отделяло эту девушку от Алексея, в повороте её головы в тот момент, когда она отвечала ему, во взгляде и даже походке - во всём угадывались ею  «отношения». Ей уже казалось, что «сотрудник» вела себя с Алексеем как близкий человек. Откуда она взяла это? Ревность терзала её сердце, и Григорий в своём чувстве был не одинок.
   Всё время,  что они сидели в кафе, Соня старалась быть весёлой, но непритворно развеселилась лишь тогда, когда Григорий вспомнил историю их знакомства -  какой деловой представилась она ему, как почти насильно «вытащила» из квартиры и как они оказались с двух сторон зажаты  типами, представлявшими интересы разных партий. Всё было ново в то время  для них, теперь же они чувствовали себя    ( по крайней мере Соня) опытными бойцами на поле разворачивающейся битвы за души людей.
    - А я помню, что какой-то въедливый старичок-зюгановец  остановился и затеял с эспээсником  спор. Оба чуть не вцепились друг в друга и никак не могли расстаться: каждому хотелось, чтобы за ним осталось последнее слово.
   Идти по улице или ехать в автобусе с двумя огромными букетами было неудобно, и они взяли такси. Видя, что Григорий замялся ( он истратил последние деньги на букет), Соня успокоила его, сказав, что у неё осталась «уйма» денег от ужина:
   - В следующий раз меня повезёшь, не мучься, тут все свои.
   Ему всё равно было неловко, и он ругал себя, что не предусмотрел такого развития событий.
   У подъезда она сказала:
   - Поднимешься? Проводи, как положено кавалеру. Я сегодня одна. Мама с папой уехали с друзьями на дачу.    
    Цветы Алексея она оставила на кухне, а  его букет унесла в спальню, сняв с трюмо высокую вазу. Эта спальня  служила ей кабинетом и комнатой. Здесь были игрушки, в которые она когда-то играла, на стенах висели фотографии с лошадьми ( Соня немного занималась в школе верховой езды ), мальчиками и девочками из лагеря, где она  отдыхала, дипломы об окончании каких-то курсов, грамоты, рисунки  -  всё, что обычно вешается, крепится, клеится в комнате девочки, пока она  живёт с родителями.
  В то время как Соня занималась на кухне, Гриша осмотрел все стены комнаты, стол, на котором в порядке лежали стопка тетрадей, какой-то «женский» журнал, томик  стихов Ахматовой, футляр для карандашей, ручек и фломастеров, фото подруги под стеклом, расписание занятий в институте,  над столом, на полке, стояли учебники по праву…
    - Будем продолжать праздновать, - входя,  торжественно сказала Соня.
   В руках у неё было большое блюдо с тортом.
   -  Сама готовила, по бабушкиному рецепту, мама помогала только советом. А ты сходи в большую комнату и принеси оттуда столик, он стоит у окна. Всё, что там есть, переложи куда придётся, я потом разберусь. Чай я уже поставила завариваться.
   Он сходил за столом, принёс его, и она попросила подвинуть его к диванчику, на котором они расположились.
   -  Если понравится – скажи, не стесняйся, я тебе с собой дам. Да хоть весь. Мне не с кем чаи распивать здесь: все уехали. Ну, а если не понравится – ведь ты не скажешь, - улыбнулась она ему такой доброй улыбкой, от которой у него заныло сердце от счастья и боли.
   Они сидели, пили чай, ели ложечками торт, и Соня рассказывала, когда сделана та или иная фотография и почему она висит на стене. В этот вечер Грише было первый раз легко с ней, стеснение ушло, и он совершенно не заботился о том, что должен, как кавалер, развлекать «даму» – рассказывать что-нибудь весёлое, шутить, намекать на допустимые  глупости, шалить, соблюдая приличия, или даже позволять себе небольшие фривольности.  Отсутствие всего этого ничуть не угнетало его, и он наслаждался общением с девушкой, которая была слишком небезразлична ему. Опомнился лишь тогда, когда обратил внимание, что за окном уже  давно темно, зажглись фонари – значит, он более двух часов здесь и пора знать честь. Он встал и поблагодарил за чай и вечер.
   Соня тоже встала, решительно подошла вплотную к нему и строго посмотрела  в глаза. Он почти отшатнулся от этого взгляда. Стоял в растерянности и жал чего-то страшного.
    - Ты куда собрался? Не пойдёшь сегодня никуда. Садись,  -  тихо и властно приказала она. -  Сегодня мой день рожденья, меня слушаться надо.
       Потом взяла обеими руками его голову, что есть силы сжала её и – прильнула к его губам.  Поцелуй был долгим.
   - Вот тебе за то, что любишь меня и за столько лет  ни разу не признался. Получай, - оторвавшись, сказала тихо и вышла из комнаты.
     Он не тронулся с места, пока она не вернулась, держа в руках шампанское. Решимость была на её лице, глаза горели. Григорий стоял бледный и готовый на всё, что она потребует. Скажет: «Будь святым»   – поклянётся, скажет предать самое дорогое – предаст.

   Ночью спросила:
    - У тебя была когда-нибудь женщина? Молчи, не говори. Знаю, что не было. И ты знай: ты мой первый мужчина. Помни это. Мне хорошо. Хорошо не только как женщине, а вообще хорошо. Ты милый. Мечтала стать женщиной с парнем, у которого тоже буду первая. Видишь,  вышло именно так, как загадывала.
    - Знаешь, - сказала, помолчав, -  ты не верь Алексею.
   - Почему? В чём не верить? – удивился он.
   - Вообще не верь. Ты милый.
   Она потянулась рукой и обняла его.
    - Мне хорошо с тобой. Вообще хорошо, и ни чуточки не жалею, что простилась с девством. Потому что с тобой. Я так и хотела, так мечтала… Ну, теперь спать, спать, спать…

   Наутро он сразу почувствовал, как изменилось её настроение. В ней теперь была какая-то напряженность, будто  она была сосредоточена на идее, слишком занимавшей её. Он понял, что ему лучше уйти, и  отказался от завтрака. Она не настаивала. Стали прощаться. В прихожей сказала:
    - Знаешь, ты честный, милый, хороший человек, ты не верь мне – я плохая, нечестная.
    Он ничего не понимал и удивленно смотрел на неё.
   - Я ведь не тебя вчера ждала, другого… этот торт, шампанское…  прости меня. Ты честный, наивный, не видел.
   Лицо её исказилось в гримасе отчаянья и стыда.
   - Прости меня.
   С нежностью дотронулась до его щеки.
   - Колется. Я тебе бритву куплю. Как получу первую зарплату – сразу куплю.
    Замотала головой.
   - Нет, не то говорю. Всё, устала, прости. Ты не звони мне, я сама позвоню. Прощай.
   Григорий вышел и, как пьяный, не видя ничего перед собой, пошёл к метро. На кого-то натолкнулся, кто-то обругал его, а он всё шёл. Сердце болело. Болело так, что от боли он закрыл глаза.
    - Ослеп, что ли?! Гляди, куда прёшь, - услышал  чей-то резкий голос и извинился.
   - Уже с утра пораньше, - тот же неприятный голос раздался за  спиной.

    Прошла неделя, во время которой он ждал  вестей от Сони. По нескольку раз в день смотрел на экран своего телефона в надежде увидеть сообщение о пропущенном вызове и каждый раз тщетно. Отец видел, что с сыном что-то происходит, пытался заговорить, делая вид, что не замечает его состояние, но тот не шёл на контакт, сидел в своей комнате и, это было очевидно для отца, мучился. Игорь Иванович  понимал своё бессилие и не мог помочь ему. Зная сына как однолюба, он догадывался, что здесь замешана девушка и, как и всякий родитель, переживал за своего мальчика. Он думал, что уже не способен на такие чувства, но, как оказалось, ошибался. Родительская боль не имеет срока давности.
   Измученный неопределённостью положения, в котором оказался, Григорий решился на безрассудство -  пойти к Соне, хотя она и предупреждала, что их дальнейшие отношения будут зависеть лишь от неё. Лучше услышать приговор, только не оставаться в неведении о своей судьбе. Невыносимо всё время гадать,  впадая в отчаяние и надеясь. Он был на грани нервного срыва и чувствовал себя в положении человека, готового броситься в омут. Сердце его билось, когда он шёл к её дому. Ничего не видел вокруг и не слышал, поглощённый одной  целью – увидеть Соню и узнать её решение. 
   Садиться в автобус не стал, так как не мог ни стоять, ни  сидеть спокойно  – ему нужно было двигаться, так было легче. Вот и площадь Курчатова, где стоял дом, в котором она жила. Вот этот двор. У подъезда  остановился, не решаясь позвонить в домофон. Нет, легче увидеть её, чем услышать в железной коробке родной голос, который из-за особенностей связи может звучать отчуждённо. Дождался, когда кто-то из жильцов  стал выходить из подъезда, и придержал дверь. Вышедший смерил его взглядом и, недовольно хмыкнув: «Звонить надо», -   пошёл по своей надобности. И опять – в лифт сесть не осмелился, а стал подниматься пешком. Сердце стучало: «тук-тук, тук-тук». Вот и дверь. Нажал кнопку. Через минуту послышались шаги, и тот, кто остановился там, посмотрел в глазок. Григорию показалось, что за дверью возникло замешательство. Приняв это на свой счёт, он уже пожалел, что пришёл, но отступать было поздно,  да и нелепо. Чуткого слуха его коснулся скорый сдавленный шепот, и  наконец послышался звук засова. Дверь открылась. На пороге стоял Алексей. Он был немного смущён, но не хотел показать это.
   - Гриша? Рад видеть. Заходи. К Соне?
   Голос его звучал вполне естественно, хотя внимательный человек, хорошо знавший Алексея, мог почувствовать в этом голосе искусно  скрываемую фальшь. На Алексее были джинсы, рубашка, которую он застегнул, наверное, впопыхах ( так по крайней мере показалось Григорию ), и тапочки. Вообще, вид у него был откровенно домашний, поэтому можно было предположить, что он не чувствовал себя здесь гостем.
   - Привет, - выдавил из себя Григорий, холодея при мысли, что сейчас выйдет Соня и ему придётся  объяснить своё появление.
   Почему он не убежал сразу? Зато  теперь узнал правду. Что-то обрушилось в его душе. Это была надежда.
   - Гриша, ты что стоишь, заходи. Мы с Алексеем только что вспоминали о тебе. Говорили, куда-то пропал.
     У Сони было красное лицо, голос неприятно поразил его  елейностью, которая так не идёт честным, искренним  людям. Она сама понимала это. Было ясно одно – любые слова будут лишь множить неправду и оскорблять обоих. Но и молчать было нельзя. Алексей спас положение.
    - Ты надолго, Гринь? Если нет, выйдем вместе, ведь  я сам уже собирался.
   - Я просто зашёл, - тихо сказал Гриша, понимая, что никто не поверит его словам.
   Теперь ему было всё равно. Место надежды в его душе заполнила пустота.
   - Ну и хорошо, - сказал Алексей,  освоившись. - Вы давайте решайте свои дела, а я жду.
  Он  чувствовал устремленный на него умоляющий взгляд Сони, но сделал вид, что не заметил этого, и ушёл, оставив их в коридоре наедине друг с другом.
   Наступило тяжёлое молчание.
   - Гриша, не суди меня, - еле слышно проговорила она. – Я не плохая, верь мне.
   - Я знаю, - ответил он глухо  и добавил в досаде: - Ну где же Алексей? Может, я пойду?
   - Дождись его, - попросила она его умоляющим голосом. 
    Вышел Алексей ( он стоял за дверью и слышал их).
  - Ну что – двинули? Соня, спасибо за чай. Подробности дела обговорим в штабе. И ты нажми там на своих – у тебя ведь талант.
    Он хотел сказать, что честным людям быстрее верят, но передумал.
   - Ты пригласила бы  своих однокурсников на наши семинары. Уверен,  правда дойдёт до людей, если её подать правильно.
   А про себя подумал: «Если и неправду подать «правильно», то и она дойдёт так же легко».
   - Правда, Алексей, сама дорогу найдёт. Если она правда, - проговорила Соня, продолжая, видимо, какой-то их спор.
   - Ох уж эти мне философы, - добродушно усмехнулся Алексей. – Не можете даже к простым вещам подходить без философии.  За что люблю вас – и тебя, и Григория. Пойдём, Гринь?
   Прощаясь, Гриша старался не смотреть на Соню, хотя  чувствовал на себе её взгляд. В лифте молчали. Алексей попытался было что-то сказать и даже предупредительно кашлянул, но, очевидно, передумал. Выйдя из подъезда, они пошли к арке. «Вернётся», - решил про себя Григорий. Говорить, что видел во дворе его машину, не стал. Перейдя дорогу, они пошли в сторону автобусной остановки, которая находилась здесь же, напротив дома.
   - Может, до метро пройдёмся? – предложил Алексей.
   Григорию было тяжело идти сейчас с ним, но он не нашёл в себе воли отказаться: какая-то сила тянула его к  этому человеку, сделавшему ему больно. Да и в чём вина товарища? И разве есть тут вина Сони?  С Соней было не совсем ясно. Зачем она сказала ему, что мечтала стать первой женщиной у своего первого мужчины и зачем  тогда тот вечер, та волшебная, сумасшедшая ночь?
   Алексей, понимая, что нельзя молчать, начал, как это часто делал, с лести, которая ещё никогда не подводила его:
    - Ты последнее время отстранился от дела, Гриша, а зря, мне кажется. Важные события сейчас происходят в Москве, и каждый честный голос на учёте. Мы нуждаемся в людях, способных мыслить самостоятельно. Их до обидного мало, основной  массой руководят эмоции.
   - У кого на учёте? – спросил Гриша, плохо слушавший его.
   Ему хотелось поскорее избавиться от собеседника и ходить, ходить, думать и думать о своём, как он это делал последнее время. И в то же время он боялся остаться один.
   - У страны. Страна нуждается в порядочных людях.
   - Я не считаю себя достойным. Папа мой прав, хоть и не говорит об этом: я нахлебник, - сказал он угрюмо.
   - О, Игорь Иванович, безусловно, умный человек, но ты не воспринимай все его слова всерьёз. Батя твой – философ, а от философов всё что угодно можно ожидать. Послушаешь их, так надо раздать всю имеющуюся наличность «нуждающимся» и жить в бочке. А между тем, все эти толстоевские, расхаживая по сцене босиком и в зипунах, просто дурят нас. Выясняется, что у себя дома господа-философы  облачаются в персидские  халаты и надевают тёплые тапочки, не портящие паркеты из ценных пород дерева. Нет ничего бесполезнее и вреднее философов.  Я, разумеется, не о твоём отце говорю. Твой батя – молодец. Вот кого действительно не хватает нам -   таких, как он: человек на земле живёт.
       Вся эта лишённая логики болтовня  стала наконец невыносима Григорию. Он явно страдал. А ведь они прошли ещё только полпути!
       - Да, батя твой на земле живёт и всех нас, и справа и слева, мошенниками считает. Отчасти соглашусь с ним,  - продолжал трещать Алексей, но,  взглянув на своего спутника, понял, что утомил  его.
    И всё-таки остановить  себя не мог: сказывалось возбуждение, вызванное произошедшим.
   - Одни мошенники революцию не делают, для этого нужны такие, как  ты, - романтики. Вот почему, Гришка, ты дорог мне. Ты чистый, - подытожил  он.
    Грише  вспомнились слова Сони, которая предупреждала его не верить  Алексею. Когда же она была искренна – в ту ночь или сегодня?
    Они остановились. Шубину вдруг захотелось сказать что-нибудь хорошее своему спутнику. Он вспомнил себя в юности, и что-то  забытое  шевельнулось в его душе. Он почувствовал тягу к откровенности. Голос его стал тёплым и грустным. Никогда прежде не знал Григорий таким своего товарища.
   -  У отцов-философов часто дети романтиками бывают. Вы люди чистые и на всё готовы ради идеи. Без вас мы – накипь, а еще откровеннее  – паразиты. Знаешь, в начале лета молодые листочки на плодовых деревьях покрываются такой липкой дрянью. Это мы как раз и есть – готовимся паразитировать на вас.
   Гриша с удивлением посмотрел на него. Странной показалась ему такая откровенность. Может быть, это потому, что тот  чувствовал свою вину перед ним из-за Сони, ведь связь эта скрывалась от него?
   - Удивляешься, что я разоткровенничался с тобой? – догадался Алексей. - Ну да, ведь ты, наверное, не очень-то веришь мне. Ну и правильно. В жизни, Гриша, если заглянуть глубже, романтизм отсутствует. Да и нет в природе никакого романтизма, а есть лишь…
    Алексей хотел было сказать «глупость», но, бросив косвенный взгляд на товарища, сдержался.
   - Есть заблуждение, прекраснодушие, непростительное прекраснодушие, - вырулил он.
   - В чём же непростительное? – спросил Григорий, не понимая, к  чему тот клонит.
   - Да ведь нельзя быть прекраснодушным в нашем положении, Гриша, смерти это подобно! - с досадою  воскликнул Алексей. – Ты вот думаешь, что существует некая монолитная оппозиция, корпорация единомышленников, противостоящая власти. Власть давит -  оппозиция защищается. Один за всех, все за одного! Но это вершина айсберга. Если я неправильный ход сделаю – власть задавит, а достигну успеха – меня свои же  сожрут.
     Гриша всё не понимал,  Алексей видел это и   отвечал больше на свои мысли.
  - Ведь в случае успеха они мне всё припомнят: и марши, и «жидов». О, со своими, Гриша, а уж тем более с «соратниками по борьбе» ухо востро надо держать, иначе можешь получить зраду, как говорят наши украинские товарищи, не с той стороны, с какой ожидаешь. Власть – что, она понятна, её действия предугадать можно, а вот действия соратничков  - никогда.
   - Как же не верить своим? – спросил Гриша. – Разве можно так жить? Ведь башка поедет – от всех ждать предательства. Да почему же обязательно предадут?
   - Зависть, Гриша. Обыкновенная зависть. Прельщаются. Она и сейчас иногда пробивается в них – не могут спрятать за словами поддержки. У них тут свой расчёт. О, я всё нутро их вижу и за понюшку табаку не продамся, пусть не надеются. Они так же и на Солженицына надеялись, да он им кукиш показал, всех поднадул. Сполна получил: и предатель он, и стукач, и, уж разумеется, бездарность. Это прежний-то гений и «совесть нации»!  Ты думаешь, почему они меня поддерживают? Хотят с моей помощью режим завалить, вернуть страну к 90-м, а я, Гриша, не хочу страну разваливать, я хочу видеть Россию сильной и процветающей, и кукиш мои подельнички получат от меня! Хорошим сюрпризом  для них будет.
    Тут Алексей почувствовал, что уже слишком ударился в театральщину –  заврался. Он испытующе посмотрел на Григория – верит ли? Гриша верил. На то он и был «романтик». Верил, что Алексеем движут благородные чувства, и как ни была ему неприятна роль товарища в его отношениях с Соней,  не мог удержаться от  уважения к нему.
  - Люди руководствуются своими интересами и ради этого готовы войти в соглашение хоть с чёртом лысым. Помнишь, как наша благородная общественность в штаны наложила после событий на Манежке? Даже, кажется, призывали власть вмешаться и прекратить «фашизм». Попомни моё слово: когда этот молодняк  пойдёт за нами, та же общественность будет восторгаться ими, льстить им, потому что они будут валить власть уже в их  интересах.  Я их всех насквозь вижу, поэтому никому не верю.
  - Да разве можно жить без веры? –  настаивал на своём Григорий.
  - Ещё как можно, Гриша! Да и нет никакой веры. Есть заблуждение. И чем меньше человек заблуждается, тем надёжнее для него, полезнее. И романтизм - заблуждение, и вера.
   Григорий стоял, соображая что-то. Алексей вдруг рассмеялся.
   - А ведь я, Гришка, именно такого люблю тебя. Да, «заблуждающегося». С тобой только и отдыхаю душой.
   - Но, - сказал он серьезно, - всем доверять – без порток останешься. С волками жить...
   Григорий не согласился, но не стал спорить. Ему было грустно.
     - Запомни, - наставительно сказал Алексей, -  никому не верь, если не хочешь остаться в дураках.
   - Совсем никому? А другу?
   Алексей было смутился, но, быстро справившись с этим, подтвердил:
   - И другу, Гриша. Говорю это, искренне желая тебе добра. Родителям – верь, и больше – никому! Это жестокий закон жизни. Все лицемерны, и любой тебя предать может.
   - И Соня лицемерна? – спросил Гриша, серьёзно посмотрев ему в глаза.
   Алексей  задумался.
   - Соня – нет, Соня - чистая душа. Для меня вы как брат и сестра. Я вас одних вижу во всей этой массе амбиций. Но есть правила и есть исключения для подтверждения правил. Вот вы с Соней и есть исключение.
    Алексей хотел сказать что-то ещё, но колебался. Всё-таки решился:
    - Ты, Гриша, вот что – ты не доверяй слепо каждому встречному. Есть у тебя такая черта. Хорошая, но… Она тебя подвести может. А особенно не верь… ( он на мгновение остановился )  женщинам. Женщинам - особенно.
    С сожалением и сочувствием смотрел он на Григория, соображая,  говорить ли? Сейчас он  искренне хотел помочь ему.
   - Вообще, Гриша, я так скажу тебе: если хочешь завоевать женщину – знай: они раскисших мужиков не любят. Это в романах невезучим мужикам везёт – в жизни не так. Мужик должен сказать себе:  я – власть, и мне покоряйся, женщина. Иначе они тебя затопчут  – сам не заметишь. Это с виду женщина – прилипала, на самом деле она – самый изощрённый  хищник.  Она сама может этого не понимать, но это в неё природой заложено. А наша с тобой задача – быть свободными,  сильными и непокорёнными.  Великодушными - да, щедрыми – да, но непокорёнными и непокорными.  На покорных воду возят.
   Гриша молчал. Он был в смущении, догадываясь, кого Алексей имел в виду.
   - И Соня хищник? И она может предать?  – выговорил он, будто спрашивал себя.
 Алексей не ответил сразу и тут вдруг рассмеялся:
   - Вот куда  мы заехали! Вот до чего праздномыслие довести может! 
   Он явно хотел переменить тему.
   - Ты лучше скажи, что думает  твой батя…
   Хоть и тяготился Гриша необходимостью общения с Алексеем, он  чувствовал, что тот стал страшно близок ему, потому что связывал его с Соней. Смешанное чувство неприязни и признательности было в его душе. Этот человек знал  всё о ней, и в его власти было поделиться с ним или оставить непосвященным -  может быть, даже из желания не сделать  несчастным.
 
               
                17.
                ВЛАСТЬ ОТВЕТИЛА.

      В то время как протестное движение шло на подъём, в Кремле не стали зарывать голову в песок, а действовали решительно и результативно. Первый удар по оппозиции был нанесён с той стороны, с которой она ждала его меньше всего. Был совершён «слив» записей частных разговоров одного из самых авторитетных вождей протеста, Гласного, который дал уничижительную характеристику части сочувствующих, назвав их «сетевыми хомячками»,  и  посетовал на то, что надеяться на таких сторонников было бы верхом наивности. Не пощадил он и ближайших соратников: одну назвал «редкой с.чкой», другого – «п.дарасом», третьего - «п.здёнышем и провокатором». Не менее изобретательно отозвался Гласный и о своих политических противниках,  с которыми  из тактических соображений пришлось временно объединиться, - всё это, по его мнению, были или «отморозки», или «завистливые пердуны», или «дауны». В общем, многим досталось в задушевных и приятельских  разговорах этих.  И  хотя прогрессивная общественность вознегодовала по поводу нарушения статьи 23 Конституции о праве на неприкосновенность частной жизни ( «тайну переписки, телефонных разговоров» и проч. ), осталось после этого послевкусие весьма неприятное. Гласный, который сначала было отрёкся от подлинности записей, всё-таки вынужден был извиниться перед соратниками, признав, что «погорячился», и просил отнестись к нему со нисхождением. Прогрессивная общественность, конечно же,  «отнеслась», потому что дело замутила нешутейное - свержение  «плешивого щёголя», «врага труда» и «властолюбца». Ради этого чего не простишь нашкодившему лидеру.  О роли власти в этой мутной истории судить сложно. Раздавались голоса, что ей невыгодно было раскрывать козыри раньше времени и что слив записей разговоров мог произойти по инициативе какой-нибудь другой стороны –  может быть, совершенно неожиданной. Пространства для предположений и фантазий было достаточно.  Так и ли иначе пришлось проглотить эту горькую пилюлю, потому что в  репутационном  смысле подавать в суд было себе дороже.
    Второй удар был контрольным: Президент протрубил сбор своих сторонников. Зрелище оказалось  внушительным, что стало неприятным сюрпризом для его оппонентов. Последние по традиции утверждали, что людей на митинг свозили насильно, под угрозой увольнений ( приводились даже свидетельства очевидцев), но утверждали уже без прежнего  воодушевления. Наверное, наивно было бы  спорить, что тут не был задействован административный  ресурс, но  задействован  оперативно и умело, на что слабая власть, теряющая поддержку общества, не способна. На выходе из метро была настоящая давка, так что возникли  даже опасения несчастных случаев, которые могли произойти. Никто не ожидал такого количества желавших выразить своё отношение к происходившему. Нашего человека иной раз и калачом с печи не выманишь, а тут  - явился не запылился. Причину такой прыти некоторые увидели в том, что народ испугался возвращения 90-х и поддержал царя-батюшку. С ним в какой-то степени всё было ясно, а вот куда баламуты в очередной раз заведут   - неведомо: сейчас хоть и не так сладко, как хотелось бы, но всё лучше, чем с полосатыми мешками по Китаям и Турциям разъезжать. Баламутам что –   напакостили и разъехались по своим америкам, а нам здесь жить. Может быть, так или почти так  рассуждал народ, принимая решение о поддержке той или иной стороны. 
   Так  завершилась  очередная попытка «замутить»  революцию в России. И хотя был создан Координационный Совет, куда вошли как имевшие заслуги перед Движением, так и красиво кричавшие, скоро выяснилось, что это недоношенное детище протеста нежизнеспособно: экзотичные фигуры, там явленные,  вряд ли были готовы к кропотливой и скучной работе без малейшей надежды на звон  бубенцов. А так как добрая половина этой публики без бубенцов жизнь свою не представляла, остроумный орган через недолгое время сдулся. Сдулся незаметно и даже как-то стыдливо, без фанфар. Результатом всему было не только бесславное прощание с революцией, но и то, что некоторые ещё и зуб теперь точили друг на друга: Шубин, например, не забыл,  что в том злосчастном разговоре  его назвали «м.даком», и, не оставаясь в долгу, намекал на источники доходов Гласного, человека далеко не бедного. «Счастье этого кобеля,  - прибавлял он с едкой ухмылкой, - что мы с ним в одной упряжке, а то бы добрые люди узнали, на какие шиши покупаются квартиры всем этим девицам».

После  крушения надежд Болотной жизнь для Рук потеряла часть красок. Россия, которую она мечтала видеть «свободной», вернулась, как ей казалось,  на свой тысячелетний путь. Раздражало всё, особенно пропаганда, «льющаяся из каждого утюга». При случае она декларативно говорила: «Я не смотрю телевизор!» И всё-таки смотрела: жизнь без врагов не может быть полноценной.      
     Сергей Сергеевич Мамаев тоже хандрил, потому что, несмотря на его удивительную способность выживать в любой среде,  имел свою Ахиллесову пяту -  всё ту же политизированность, которая роднила его с не умеющей ловко устраивать свои дела Натальей Васильевной.  Впрочем, трезвое отношение к действительности не позволило ему окончательно впасть в уныние, и потому, сетуя на ненавистный ему «режим», он не забывал о делах: ездил в страны юго-восточной Азии, где посещал выставки и заключал контракты на поставки продукции, которую реализовывал в России через сетевые магазины. Имея возможность помогать тем, кому сочувствовал, регулярно переводил на их счета посильные суммы. Послушав  на Болотной Шубина, в число таких лиц включил и его «Фонд борьбы за соблюдение конституции» (ФБСК). Конечно,  имея некоторое представление о человеческой природе,  Сергей Сергеевич до конца не верил новоявленному политику, который всё-таки был для него тёмной лошадкой,  - но тот выступал против Президента и, кажется, имел шансы на успех. Была точка, в которой сходились их интересы: оба желали поражения действующей власти любой ценой, даже если для этого нужно было поступиться принципами, что, собственно, уже и было самим принципом. Мамаев в своей неприязни   зашёл так далеко, что для него уже неважно было, кто встанет у руля государства – пусть даже «пьяная баба», как он любил повторять, и неожиданную поддержку своему  настроению  нашёл в стратегии  «Умная голова», призывавшей  электорат отдавать свои голоса любому, кто будет наступать на пятки Президенту в предвыборной борьбе. Принцип «пьяной бабы» допускал это. Мамаев пришёл в восторг от такого совпадения позиций. Что касается самой стратегии, то нашлись скептики, которые увидели в её наименовании намёк на басню Крылова. Сторонники  УГ не соглашались с такой вольной трактовкой, утверждая, что смысл басни  в другом. Третьи говорили о  переоценке Шубиным своей значимости, указывая слишком торопливым на то, что Президент не похож на басенного льва, старого и немощного. Оппоненты Шубина, что вполне естественно для оппонентов, находили повод для иронии, потому что «умной головой» в басне выступал всё-таки Осёл, и вопрошали, намекая на известный мем, приписываемый г-ну Лаврову: «Если это умные головы, то  кого же тогда можно назвать дебилами, блин?»

   В 14-ом году, когда после присоединения Крыма, стало ясно, кто является настоящим лидером национального движения, русские марши превратились в довольно скромные  театральные шествия. Понесло урон и либеральное движение: его вожди в стремлении не растерять часть электората, настроенного патриотически, старались уйти от прямой декларации своей позиции. Успевшие построить запасной аэродром за границей высказывались об «аннексии» более откровенно.  Те, кто не успел так  же умело обеспечить своё будущее,  кочевали по радиостанциям, университетским аудиториям и тусовкам, где отходили душой, поднимали тосты за «свободную Россию», радуясь её неудачам и печалясь при каждой новости об успехах, которыми Господь хоть и редко, но жаловал их бывшую страну. Публика эта не имела отношения ни к русской эмиграции, вынужденно покинувшей родину в начале прошлого века и сохранившей к ней безответную любовь, ни к «колбасной», послеперестроечной, - нет, это были, по меткому определению одного преподавателя философии, «либеральные ватники», которых по  недоразумению возвели когда-то в ранг властителей дум. Оказавшись на чужбине, с энтузиазмом примкнули они  к  хору «доброжелателей» России и, надувая щёки, художественно свистели.

                18.
                ДВОЕ.
      Иван и Марина мучились пониманием того, что не могут быть вместе и жить, как и все люди, обычной и потому, в их представлении,  счастливой жизнью. Они виделись лишь несколько дней в году, их встречи носили характер  странного праздника, когда ощущение счастья смешивалось с пониманием невозможности этого счастья. Иван Ильич иногда прилетал в Кёльн, но прилёты эти не приносили удовлетворения ни ему, ни ей не столько потому, что прилетал он всего на два-три дня и они не успевали даже «насмотреться» друг на друга, сколько потому, что оба чувствовали себя ворами, встречаясь в городе, где жил её муж. Это портило свидания, и каждый понимал трагизм и нелепость такого положения. В гостинице они не встречались, считая это неприличным, в  основном же посещали выставки, осматривали достопримечательности города, и тогда она выступала в роли гида. С другой стороны, эта ограниченность во времени делала часы, проведённые вместе, необыкновенно значимыми. Они мало разговаривали, потому что почти не были наедине, но  разговор их глаз говорил им многое: что они обречены на разлуку и от этого несчастны, что они не молоды и что, может быть, эта связь -  последнее, что незаслуженно послал им Господь от своей безграничной  щедрости. Прощания и всегда давались Ивану Ильичу тяжело, а эти прощания тем более. Он улетал неудовлетворённый и всё время, пока находился  в полёте, повторял молитвенные строки: «О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность».  Встречи в Германии были такими же долгожданными, как и в России, и всё-таки спокойнее они чувствовали себя в Москве. Здесь не надо было ни от кого прятаться, врать себе и другим, и поэтому ничто не мешало им в полной мере наслаждаться общением. Особенно счастливыми бывали первые дни после прилёта Марины. С букетом роз и   бьющимся от волнения сердцем, он ждал её в аэропорту, въедаясь глазами в толпу выходящих в нетерпеливом ожидании увидеть знакомую фигуру .  И Марина наконец появлялась – несмотря на её возраст ещё очень моложавая, с благородной посадкой головы, необыкновенно своя, родная, принадлежащая ему любимая женщина. Чувство скоротечности счастья, которое он  часто испытывал, было настолько сильно, что, когда время её пребывания в стране переваливало за половину, он уже начинал мучиться расставанием, приближавшимся с каждым днём. Расставание это было даже тяжелее, чем в Германии, потому что за две недели он успевал привыкнуть, что она принадлежит ему,  и разлука казалась противоестественной, невозможной. И когда они, находившись по городу, уставшие,  сидели вечером дома и он, немного смущая её,  смотрел на это милое, родное лицо, эти красивые руки, губы, морщившиеся в улыбке, сердце его сжималось от предчувствия конца. Находясь в настоящем,  он уже боялся  будущего, с болезненным наслаждением повторяя за любимым поэтом: «Помедли, помедли, вечерний день, Продлись, продлись очарованье… »
   В России, так же как и в Германии, Марина на себя брала организацию культурного досуга. Иван не возражал: ему, как, наверное, и многим мужчинам, в этих вопросах удобнее было полагаться на женщину, чем брать ответственность на себя. Что же касалось визитов к знакомым – это были их совместные решения, и тут у них никогда не было разногласий.  Был лишь  один щекотливый момент, омрачавший их счастье, -  ложь, на которую ей приходилось идти: она говорила мужу, что едет к подруге и остановится у неё. Это было нехорошо, и оба это чувствовали. Марина вздыхала: «Сама изолгалась да ещё и людей ставлю в неудобное положение. Так неловко перед Ириной и Игорем». – «Что же делать, - соглашаясь, старался успокоить Иван Ильич, - у нас нет другого выхода». – «Выход всегда есть», - говорила в таких случаях она задумчиво. Такое настроение тревожило его.   Впрочем, это бывало редко и скоро забывалось.
   Каждый день они куда-то ходили. Иван Ильич за всю жизнь, кажется, не был на стольких выставках, не видел такого количества картин, скульптур разных эпох, стилей, школ, не слушал столько музыки (  строго говоря, он вообще не слушал и не знал классическую музыку). «После тебя мне не надо посещать лекции по культурологии», - смеясь, говорил он. «Неужели ты никогда не слушал второй концерт? – не верила она, приглашая его на известного исполнителя. – А что вообще у Рахманинова тебе нравится?»  - «Мариночка, -  молитвенно складывал он руки, - ну какой  Рахманинов? Пойми, когда ты ходила с мамой в консерваторию,  мы подметали асфальт клешами и танцевали шейк.  Гопники, как сейчас бы сказали». – «Но у тебя три высших гуманитарных образования! Ты же сам хвалился», - смеялась она, всё понимая. – «Да хоть десять! Разве этого достаточно, чтобы сделать представителя маёвской шпаны аристократом?» - «И как же посмели вы, милостивый государь, ввести в заблуждение честную девушку? Строили из себя интеллектуала, говорили о  частоте употребления слова «вдруг» в  текстах Достоевского -  и вам не стыдно?» - «Стыдно, но я рад, что мне удалось ввести в заблуждение честную девушку».
   Весь год он жил в ожидании этих двух недель, которые стали для него почти смыслом жизни. В своих поступках он руководствовался тем, как отнеслась  бы к этому Марина – не стало бы ему стыдно перед ней за проявленное малодушие, лукавство или что-то дурное. Он стал следить за своим физическим состоянием, за своей фигурой, хотя последние десять-двадцать лет не придавал этому большого значения. Игорь Иванович и Ирина заметили, что он помолодел, и это было лестно ему. С Иваном Ильичом произошло то, что происходит с людьми в таких случаях – по внутреннему сиянию, которое непременно отражается на внешности влюблённых, чувствуется, что они живут какой-то другой, насыщенной, интересной жизнью, в отличие от людей обыкновенных, придавленных бременем обыденности. Последние,  хотя и посмеиваются над «чудачествами» первых, втайне  завидуют им.
    Они много ездили по разным местам, и не только по городу. Он старался исполнять все её желания, и это не было ему в тягость. Наоборот, исполнял с радостью, потому что с нею интересно было всё – и делать, и ездить, и даже спорить. Она, живя на чужбине,  много знала о стране, в которой он жил, как оказалось,  почти иностранцем. Она открывала ему эту страну. Но, странное дело, перед ней ему не было стыдно. Наоборот, он рад был узнать что-то новое для себя именно от неё: всё было хорошо, и всё принималось им, даже если он  и сомневался в верности её выводов. Так, например, они почти никогда не касались политики – не потому, что боялись обнаружить несходство взглядов ( оба, находясь в состоянии очарованности друг другом, понимали ничтожную значимость таких взглядов для человека), а просто у них никогда не возникало желания говорить об этом. Но как-то зашла речь о преимуществах западного общества, и он, обычно стоявший на «патриотических» позициях в подобных спорах, доводы Марины принял  даже с поспешной готовностью, потому что знал, насколько дорога для неё страна, в которой она давно не живёт и вряд ли уже будет когда-нибудь жить. Когда она верила ему  беспрекословно, а он знал, что лукавит, ему становилось стыдно и он начинал оспаривать своё же мнение, каждый раз удивляясь тому, как легко это можно сделать, если ты с уважением относишься к мнению другого человека.
    В один из её прилётов она попросила ( попросила ещё будучи в Германии) съездить в Солотчу – туда, где у семьи когда-то был дом.  Они поехали. В Рязани ходили в Кремль, гуляли по городу, посетили домик Павлова, где был сад, усыпанный опавшими яблоками, и к вечеру были уже в гостинице, в центре Солотчи. День завершили в кафе, где из спиртных напитков предлагалось лишь пиво, но они, договорившись официанткой, очень расторопной девушкой, принесли вино, заплатив за разрешение откупорить его. Вечер был тёплый, комары  не слишком беспокоили, потому что место, где они сидели, находилось на возвышенности. Неподалеку был байк-клуб, и напротив кафе стоял огромный байк, на котором можно было сфотографироваться. По центральной улице они дошли до монастыря, поднялись выше и оказались на территории санатория.
   - Ну вот, стоит, - удивилась она, увидев небольшой серебряный  памятник молодому Пушкину, - такой же. Только выглядел новее. Раньше мы  не задумывались, почему его здесь поставили.
   Пушкин, кудрявый мальчик с арабской внешностью, сидел с раскрытой на коленях книгой и задумчиво смотрел поверх голов отдыхающих.
   - Мы постарели, а он всё сидит и смотрит куда-то. И всё такой же молодой. Здесь, на территории,  были и другие памятники, и раньше сюда можно было легко пройти, а сейчас везде замки.
  - Есть такое.
  - Мы сюда с подругой ходили гулять, а ребята и девчонки, которые были побойчее нас,  бегали на танцы.
 - Вы «ходили», а они «бегали», - заметил Иван.
- Ну мы же барышнями были, почти гранд-дамами. Подруга -  дочь профессора, у них здесь тоже дача была, и я – «аристократка», как ты говоришь.
  - А самим-то не хотелось на танцы «побежать»?
 - Ещё как хотелось. Но мы с ней не признавались в этом даже друг другу. Воображали, будто нам это вовсе ни к чему. 
 - В этом доме, - вспомнила она, когда они шли обратно, - жил мальчик, в которого мы обе влюбились ( он был старше нас года на два ), но скрывали друг от друга. Вечером несколько раз проходили мимо и, если видели его, начинали громко разговаривать и смеяться, будто чем-то страшно увлечены. Вообще, я раньше развязнее была.  Это уже когда мы переехали на Волоколамку,  остепенилась. Поэтому ты запомнил меня такой скромной, чопорной девочкой.
   В Солотче понравилось, и они решили остаться ещё на одну ночь.  Ездили  в Константиново,  стояли на высоком берегу реки, любуясь открывшимися видами.
   - Наверное, родиться в таком месте и не стать поэтом – невозможно, - сказала она.
   Иван хотел сказать, что это зависит от многого, но согласился.    Подуло с низины, и стало слышно, как зашелестели листья берёзы, стоявшей у ограды Казанской церкви.
   - «Отрок-ветер по самые плечи заголил у берёзки подол…» - продекламировала она. – Как хорошо, как ясно и как радостно и грустно.
   Её состояние было ему близко, и поэтому он ничего не сказал, чтобы не нарушить его.
   В центре деревни паслись козы, и она, заигравшись, захотела непременно сфотографироваться с ними. Очевидно, увидев это, из дома вышел хозяин и уже собирался выразить своё недовольство праздным поведением «городских», но, поняв настроение Марины и сообразив, что спокойствию животин  его ничего не угрожает, смилостивился, а только подождал, когда закончится «всё это баловство», и уже лишь тогда вернулся в дом.
   Ездили купаться на какой-то водоём, где им  очень понравился лес – чистый, без следов присутствия человека и потому такой же таинственный, каким был когда-то в детстве. Возвращаясь, сбились с пути и заехали в тупик. За шлагбаумом возникла фигура военного. Он объяснил, что дорога эта ведёт в войсковую часть  ( Рязань ещё называют «столицей ВДВ») и проезд туда запрещён. Ничуть не пожалели, что заблудились, потому что сама дорога с её первозданными видами по обеим сторонам  доставила им удовольствие. Вечером поужинали в кафе при гостинице и,  поднявшись в номер,  выпили по бокалу вина, прежде чем улечься спать.
   К сожалению, место, где раньше стоял их дом, было пусто и не чувствовалось даже признаков  бывшей когда-то здесь жизни. Марина не поленилась и зашла в это море давно отцветшей, сбросившей на землю семена травы и наткнулась на пепелище. Грустная находка. Новый хозяин, видимо, так и не решился строиться здесь.
     Возвращаясь в Москву, заехали в Касимов, где Иван Ильич никогда не был и даже не догадывался о его существовании, хотя этот город вписан в историю государства.
    - Мы здесь останавливались во время круиза, - сказала Марина. -  Провинциальные города очень своеобразны. В Германии то же самое. Заедешь в такой городок – и будто оказываешься в другом времени. И, как всё необычное, это вызывает у тебя очень тёплые чувства. Думаешь иногда: а вот поселиться бы здесь, спрятавшись от суеты, и жить мирно, покойно, без ненужных волнений, страстей, довольствуясь тем, что имеешь, жить просто, без выдумок и ненужной лжи.
   Иван согласился:
   - Мне тоже иногда приходят в голову такие мысли. Я даже так различаю места, где бываю: если мне хочется переселиться сюда -  значит,  город, страна стоят того, если нет, то место незавидное.    
     - Много значат люди. Если не с кем поговорить, не о ком заботиться и ты никому не нужна, то и в раю будет невыносимо жить.
  - Конечно, Марина. Я согласен с тобой, - сказал он, чувствуя, как понимает её.
   Касимов разочаровал. Уже при подъезде  можно было отметить неважные дороги, а сам город имел крайне запущенный вид. Оптимизм внушала только центральная часть, где были проведены  реставрационные работы. Окраины заросли бурьяном, а когда они подъехали к причалу, он выглядел таким же заброшенным и неприглядным, как и всё остальное, что они увидели.
    -  Будто это другой город. Мы останавливались здесь,  и нас водили на экскурсию. Я многое не запомнила, но пристань была в приличном состоянии, здесь кипела жизнь, а сейчас будто вымерло всё. Какое тягостное впечатление. Я разочарована.
   - У нас всё теперь от финансирования зависит, - оправдываясь, объяснил Иван. – Прочитал, что Касимов будет включён в программу «Золотого кольца», тогда и деньги пойдут, а ведь так откуда их взять: народ зарабатывает мало, налоги платят ничтожные. Общая российская беда.
   Особенно гнетущее впечатление произвел мемориальный комплекс. Не было видно даже малейших следов ухода за ним:  плиты отвалились, дорожки заросли травой, урны у скамеек забиты пустыми банками из-под пива, бутылками, те же банки, бутылки, пакеты, остатки пищи лежали вокруг и, кажется, не один день. Если уж место почитания подвига горожан было в таком состоянии, то что  можно ждать  в других местах? Нет, ни разу за всё время нахождения в городе не возникла у Ивана мысль поселиться в нём. Когда-то здесь было значительное татарское население, но и мечеть, и минарет хана Касима, здание медресе – всё было не в лучшем состоянии, чем мемориальный комплекс.
   Возвращались в Москву под вечер, очень устали и были довольны, что наконец оказались  дома.
   - Знаешь,  - сказал он, когда они, принявшие  душ и отошедшие от неудобств долгой дороги, сидели на кухне и пили красное вино,  - а этот Касимов всё-таки не так уж и плох: в нём есть своё – и это главное. Не удивлюсь, что позже мы будем вспоминать нашу поездку с теплым чувством. Он как бы застыл во времени, а это дорогого стоит. Античные развалины смотрятся менее привлекательно и естественно с этими толпами туристов, а здесь всё первозданно. Это памятник в равной степени как величию ушедших, так и скудости  живущих, потому он и произвёл на нас гнетущее впечатление. Не каждое произведение искусства на такое способно.
   
   Территория аэропорта –   демаркационная линия, разделяющая прошлое и будущее, и нередко хочется поскорее перейти её, чтобы покончить с неопределенностью. Что дадут им эти два лишних часа, если впереди у них вся жизнь в разлуке? Разве можно надышаться друг другом, насидеться вместе, получить задел на будущее? Эти часы и минуты ожидания – самые тяжелые в жизни людей, которые чувствуют себя частями целого. Но и понимание неотвратимости судьбы также сильно в людях. Ничего не даётся человеку легко и даром, и  счастье неотделимо от  страдания. 
   Они сидели, вспоминая проведённое вместе время, думая о том, что надо привыкать к прежней жизни, и не понимая, чего больше внесла в неё та случайная  встреча у подруги - радости  или сомнительного в их возрасте беспокойства. В глазах каждого читалось: «Поскорее бы объявили посадку».  Поскорее бы остаться одной и одному -  и думать, думать, вспоминать, глотая мешающее в горле и боясь вызвать  любопытство окружающих...

                19.
                «ПОРАДОВАЛ» РОДИТЕЛЕЙ.  ДОБРОВОЛЕЦ.
    Иван Ильич, давно не видевшийся с товарищем, неожиданно для себя застал его в сильном волнении. В кабинете сидела Ирина, что бывало нечасто, так как у супругов сложилась традиция не заходить без надобности на территорию друг друга. Почувствовав, что случилось неладное и визит его некстати, Иван Ильич сделал попытку ретироваться, ссылаясь на то, что зашёл по пути, на минуту и совершенно бесцельно, но Игорь Иванович настоятельно попросил его остаться.
  - Здравствуй, Ирина, - поздоровался Иван, делая вид, что не заметил её опухших глаз.
   - Здравствуй, Ваня, садись, -  предложила она, освобождая ему место.
  Он не стал отказываться и, поблагодарив, сел, ожидая, что сейчас ему всё объяснят.
  - У нас такое дело, Ваня… - начал Игорь Иванович, стараясь подбирать слова, чтобы выразить суть проблемы. – Беда.
   Он замолчал, справляясь с волнением, кашлянул и выдал:
   - Гришка собирается на Донбасс… в Донбасс или там в Донецк, чёрт его дери. Упёрся – и никакие доводы слушать не желает.  Одарил стариков. Мать  до сих пор отойти не может.
    Ирина сидела в тени с осунувшимся лицом.
   - Обо мне совсем не думает, -  выговорила с трудом.
   Слёзы опять потекли по её щекам, и она, не выдержав, зарыдала. Иван не был готов к такой новости и не знал, что  в подобных случаях нужно говорить. Гриша  и Донбасс –  да это какая-то фантасмагория, оксюморон.
   - Но ведь это скоро, наверное,  не делается, – попытался он хоть как-то утешить родителей. – Наверное, существуют какие-то процедуры. Не сейчас же.
   - Вот именно – сейчас! Объявил: сегодня-завтра.
   В голосе отца слышалась обида.
  - Уже всё «согласовал»… И как его взяли?!.. И кто его взял – мальчишку! Это на сон какой-то похоже.
  - Надо сообщить в полицию, ведь это невозможно, это жестоко, - всхлипывая, проговорила Ирина.
  Игорь ответил не ей – Ивану:
   - Сказал, если сделаем это,  больше не будет считать нас роднёй. Он там кого-то «подвести» может и тогда, говорит глупец, «покроет себя позором».
  - И какой же у него мотив? Я никогда не слышал от него ничего подобного.
   - Тут девушка замешана, я уверена, Соня… и этот парень, - сказала Ирина.
   - А Алексей при чём? – удивился Иван, думая, что речь идёт о Шубине и его связях с националистами. - Говорят, он опять переметнулся.
   Игорь Иванович махнул рукой, отвергая роль Шубина в этой истории. 
- Да нет, не он… Впрочем, от него тоже пришло - напел что-то сыну про «настоящего мужчину» - вот этот юнец и хочет что-то и кому-то доказать.
    Он взял со стола стакан с водой и сделал глоток.
    - Не  Алексей,  а этот - новый приятель. И откуда он взял его только?! – воскликнул он в большой досаде.
   - Ты мне не говорил ничего,  – сказал Иван.
  - Да ведь и не думали, что с этой стороны беда придёт, - продолжил Игорь Иванович, не слушая. - Представил его как товарища. Ночевал у нас и такой подарок сделал хозяевам. Ходит, смотрит на него как на гуру какого-то. Не может жить без восхищения всякими шарлатанами!  Уже думали,  хуже  якшания  с этим  проходимцем, сыночком Шубина, быть ничего не может, ан нет – у него уже новый на пьедестал возведён!
   Игорь Иванович будто забыл, что благосклонно относился к дружбе сына с Алексеем.
  - Какой товарищ? Когда? Откуда он? – ещё более изумился Иван.
- Ты  Мариной  был занят последнее время, вот они и успели тут сообразить, - сказал Игорь и пояснил: -  С Донбасса, если не обманывает.
   Иван Ильич удручённо покачал головой: это было очень странно.
   - А если  всё-таки с этой девушкой, Соней, поговорить?– поддержал он Ирину, не придумав ничего лучшего. – Может,  действительно причина здесь кроется.
  - Куда там! Эту тему вообще запрещено поднимать, – с тою же безнадёжностью махнул рукой Игорь Иванович. – Врагами навек останемся.
  - Но ты же отец! – воскликнула в отчаянье Ирина. – Поговори с ним ещё раз серьёзно, объясни всё безрассудство его намерения!
   - Поговорю, - уныло пообещал тот, – если слова мои не будут значить для него столько же, сколько  в своё время слова моего отца.
   Ирина, понимая своё бессилие,  опять заплакала.
  - Да и как отговаривать, если он хочет «стать мужчиной» и только таким образом, как ему кажется, может реализовать своё желание,  - продолжил рассуждать Игорь. - Положение моё в этом деле слишком щекотливое.
  - О чём ты говоришь?!  Какое «положение»?! Это не тот случай, когда надо беспокоиться о своей репутации! -  возмущённо и зло крикнула Ирина. - Пусть я неправа, но это мой единственный сын и  мне, как матери,  не до ваших мужских игр. Да, это игры, и игры ужасные! Я не знаю, на чьей стороне правда, но там мужчины убивают мужчин, наших сыновей. Это ужасно, это  несправедливо, подло!
   Друзья молчали: искать оправдания в данной ситуации было бы слишком жестоко.
  - Так когда он собирается ехать? –  спросил Иван.
- Завтра.
   Иван вновь покачал головой, показывая, что понимает весь драматизм положения родителей.
- Мда-а…
    Ирина ушла к себе принимать успокоительное. Друзья, оставшись одни, попытались обсудить возможные последствия столь неожиданного и странного решения сына уже не так эмоционально.
   - Этот новый знакомый – он хоть кто? – ещё раз спросил Иван.
     Игорь Иванович уже мог отвечать обстоятельнее, хотя всё так же сбивчиво.
 - Доброволец. Появился откуда-то, у нас ночевал. Говорит,  «оттуда». У нашего и знакомых почти нет, он вообще мальчик замкнутый. Думаю, зашёл на какой-нибудь сайт – всё это очень легко сейчас делается. Я и  сам заходил.  Там всё есть: кто требуется, как добраться, как подать заявление.
   - По-честному, - признался он, -  мне до сих пор не верится во всё это. Если бы не мой сын, то первый бы стал убеждать родителей, что это блажь чистейшей воды и к утру  выветрится вместе с вином. Но когда о твоём ребёнке идёт речь,  уже воспринимаешь по-другому.
   Вечером предполагалось что-то вроде проводов, и Сергей, злополучный товарищ сына, должен был остаться ночевать у них. В восемь часов Игорь Иванович постучался в комнату, в которой заперлись молодые люди.
   - Ребята, вы ужинать собираетесь?
   Ему не ответили сразу, слышно было, как шептались. Вслед за этим Григорий открыл дверь.
   - Ща, пап, придём. Сумку только упакую.
   Ответ сына отдался в сердце отца безысходностью. Он вернулся в гостиную, где сидели Ирина и Иван. На последнем, как тот понимал, лежала ответственность психологической поддержки. Скоро явились молодые люди и чинно уселись напротив поставленных для них приборов. Сергей поздоровался с матерью. Было видно, что он стесняется её  и, если бы можно было отказаться, не сел за общий стол.
   Несмотря на малую разницу в летах, гость, в отличие от Григория, выглядел уже сформировавшимся мужчиной: среднего роста, белобрысый,  коротко стриженный и не то чтобы загорелый, а какой-то весь обветренный ( особенно это было видно по  красным рукам  с длинными, как у музыканта, красивыми пальцами ). Он носил  камуфляжные штаны, армейский ремень и кроссовки, которые стояли теперь в прихожей и издавали запах, свойственный редко проветриваемой спортивной обуви.
   Игорь Иванович обратился к нему, чтобы с чего-то начать:
 – Поклажа у вас небогатая, кажется.
   Голос его немного  дрожал, и он старался справиться с волнением.
 – Да,  всё моё имущество – это паспорт и штаны, - простодушно ответил Сергей.
  Он хотел даже засмеяться, но, заметив на себе неприязненный взгляд Ирины, передумал и только пояснил:
   -  Человеку многого не надо.  Всё остальное – лишняя забота.
  - А совесть – лишняя забота? – вызывающе спросила она, нервно кусая губы.
   Игорь Иванович посмотрел на неё с упрёком.  Григорий, возмущённый поведением матери,  был готов встать из-за стола.
   - Нет, конечно, -  несколько смутившись, серьёзно ответил молодой человек. -  Про паспорт и штаны я так сказал. Совесть - главное. Всё остальное – баловство.
    – Так у вас в мешке  - совесть, наверное?
Она смотрела на него всё так же враждебно.
   - Ира! – предупредил Игорь Иванович умоляюще.
   Григорий встал, но товарищ остановил его жестом.
  - Нет, в мешке  – алтайский самогон -  сказал он доброжелательно и улыбнулся всем. - Настоящий, не из магазина. Мёд, чай.   Жаль, Деду ничего не везу. Просил газеты.
   - Какие же газеты? –  поспешил спросить Игорь Иванович, желая погасить неловкость, вызванную словами жены, и не дать ей ответить.
   – А старой веры. Узнал про моих дедов - вот и попросил.
   - А вы из старообрядцев? – спросил Иван Ильич, с ещё большим любопытством посмотрев на Сергея.
   - Ну да. Только сейчас веры нет уже, - сказал тот простодушно и, кажется,  без сожаления. – У родителей книги остались. Хранят.
   - А вы… читаете их… читали?
  Видно было, что молодой человек заинтересовал Ивана Ильича. Он даже тарелку отодвинул и положил на стол свою вилку.
   - Не-е. Но вернусь – обязательно прочту. Раз Дед интересуется, надо.
    Игорь Иванович, спохватившись, напомнил молодым людям:
    - Да вы что сидите без куска во рту? Совесть совестью, а есть надо.
     Сергей пододвинул к себе тарелку и, стараясь делать это деликатно,  попробовал салат. Ему он показался очень вкусным, и в другой обстановке он бы в два счёта умял его, но не сейчас, понимая, какие чувства могли питать к нему родители товарища  ( как же, ведь их сына сманил ), не спешил. Игорь Иванович, со своей стороны, пытался понять, что за человек этот свалившийся им на голову доброволец, который делился теперь своими впечатлениями о проведённых в столице днях:
   - В Москве суеты много. За день устанешь, будто что-то путное сделал, а посмотришь  – вроде ничего такого. Тебе не нужно да и никому. Народу тьма, а такого, кто готов помочь тебе  – не сразу сыщешь.
   Тут он вспомнил, что сидит в гостях у людей, которые его приютили, и, смутившись, закашлялся. Ирина сверлила его глазами, в которых была почти ненависть.  Он старался избегать её взгляда.
   -  Толпа – она и есть толпа. Человека разглядеть трудно. Мне повезло, что я Григория разглядел.
   При этих словах Ирина отвернулась, с трудом сдерживаясь, чтобы не высказать  своё негодование.   
   - У нас там не так, - продолжал рассуждать Сергей. -   Там мало людей, но каждый что-то значит для тебя. Вот Дед  –  он, можно сказать,  меня  от смерти спас. А так бы кровью истёк -  и каюк.
   - Ранили? – спросил Иван.
  - По глупости,  –  улыбаясь, стал вспоминать Сергей.  -  Не рассчитал малёк, вот и прилетело  ( он хлопнул себя по плечу), и ещё в ляжку ( указал на правую ногу). Если бы только в плечо, я бы сам, а тут в ляжку. Кровищи было. Думал, всё – истеку. Так меня Дед  на себе тащил почти два километра. Перевязал и тащил – от меня помощь никакая была. Его самого задело. Вместе потом в госпитале лежали.
   Игорь Иванович, видя, что жене может стать плохо  ( она страшно побледнела, когда гость  стал рассказывать о ранении ), поспешил дать ей воды и перебил рассказчика вопросом:
   - Вы говорите, Дед. Сколько же ему лет? Наверное, не более сорока, я полагаю?
  Он начинал испытывать симпатию к  парню, хотя  считал его главным источником их беды.
  - Деду сорок? – удивился Сергей. – Да ему, думаю, все шестьдесят, если не больше.
  - Он что же – командир ваш?
  - Какой командир! Дед такой же, как и все мы. Только он дед. На гражданке был каким-то инженером. Из ваших, между прочим, земляков, из москвичей.
  - А как же он там оказался? – спросил Иван Ильич, которому вдруг показалось это чрезвычайно важным.
  - В том-то и дело! Он человек такой – сам по себе, молчун, слова из него не вытащишь.  И вот ещё: автомат при себе всегда носит, а стрелять – не стреляет. Раз спросил: «А чё ты таскаешь его  – зачем?» А он отвечает: «Мало ли. А вдруг  тебя валить будут  – тогда что?» - «Тогда каюк», - говорю. «Не зарекайся», - говорит. А ведь так оно и вышло: меня зацепило – а он вытащил. Я спрашивал у ребят – никто ничего не знал про него. Кто-то говорил, у Деда с детьми проблемы, а я слышал,  для стариков это самое главное. Если тебя дети бросили – значит, жизнь прошла впустую. Я вот всё думаю –  ведь тоже с родителями нехорошо обошёлся. Уехал – почитай, бросил их.
   Услышав, что, по мнению рассказчика, дети «для стариков - это самое главное», Ирина первый раз посмотрела на него без неприязни.  Иван же, с того момента как молодой человек заговорил о старшем товарище, слушал, впившись глазами в его лицо и боясь пропустить слово.
   - И что же? – спросил он,  желая, чтобы тот продолжал.
   -  Воевать научиться - не проблема. Если останешься жив на передке  первые две недели – считай,  дальше будешь жить. Я, хоть и служил, воевать не умел, а тут за две недели научился. Этому ни в каких училищах не научат, да и в армии в мирное время тоже. На учениях бздишь… ( он покосился в сторону Ирины и поправился ) боишься, как бы тебе что-нибудь не прилетело сдуру, а на передке бояться нету времени, там ты становишься машиной, а машине бояться невозможно. Там цена твоей ошибки – жизнь. Бывает, сносит крышу  – и  тебе всё нипочём становится, и тогда  главное – вовремя остановиться, иначе – каюк. Остановиться получается не всегда. Тогда уже под Богом ходишь.
   - Эх, - окинув взглядом мужчин, вздохнул он, - покурим, что ли?
   - У вас где можно? – обратился он к Игорю Ивановичу.
   Тот и сам бы давно пошёл курить, но не хотел перебивать рассказчика.
   - Мы курим на лестнице, но если вам удобнее здесь – курите, - предложил он Сергею.
  - Нет, я с вами пойду – зачем в помещении курить? У вас жена, - отказался тот.
   Все, кроме Ирины и Григория, встали и вышли на площадку. Ирина ушла к себе, демонстративно не желая оставаться наедине с сыном.
    Игорь Иванович не  раз за свою жизнь пытался бросить курить, но каждый раз тщетно. У него обострялись все болезни, он становился раздражителен и невыносим для членов семьи. Жена была готова терпеть эти муки ради его здоровья, но все, чего он мог добиться, - это перейти на более лёгкие сигареты.
   - Будете? – предложил он гостю.
   - Спасибо, - поблагодарил тот. – Попробуем столичного продукта.      
  Затянулся, кивнул головой: нормально, только слабые.
   - У вас там свои сигареты продаются? – спросил Игорь.
   - В Барнауле – такие же, как и здесь.  А если вы про Донецк спрашиваете, то и свои есть, только они фигового качества. А так всякие есть. Чешские, укропские тоже продают.
   - А как же: ведь между вами нет торговли?
  - Так ведь это официально, а народ все равно везёт. Война войной, а без табачка куда же?
   Добавил:
  -  Везёт и вывозит. Это деньги.
  Игорь Иванович решился наконец заговорить о том, что его волновало:
   - Вы, Сергей, как считаете:  Григорий правильно поступает, что надумал ехать с вами?
  Тот ответил не сразу, хотя  ждал этого вопроса.
    - Как вам сказать, Игорь Иванович…  - он сделал движение, будто чешет затылок. - Гришка – парень отличный. Я, знаете, даже как-то полюбил его. Вот говоришь  - и чувствуешь, что он верит тебе. Прихвастнул чуток ( Сергей осуждающе покачал головой), а когда увидел, что он верит мне, даже заругал себя. Наверное, я зря лишнего наболтал, что он вот решил поехать со мной.
   Он затянулся и ещё раз покачал головой, как бы признавая свою оплошность.
   - Гришка – парень классный, но…
   Он пытался найти необидное слово.
  - Классный, но может не потянуть. Да и наверняка не потянет, - почти горячо сказал он. - Ведь, знаете, у нас там народ разный. Бывают и такие, что  одна морда чего стоит. Бандитская. Которой там самое место. Я со всякими могу жить, мне нипочём, я и сам в случае чего могу ответить, а вот Григорий… Мой косяк, вижу.
   -  Вы понимаете, как мать всё это восприняла и воспринимает, в каком положении сейчас находится?  - волнуясь, заговорил Игорь Иванович. - Собственно, и я… совершенно… Вы не подумайте, что мы вас осуждаем…
  - Да что ж  – дело и так ясное, - понимающе, согласился парень. -  Будем думать, будем думать. По правде сказать, ведь и мне обуза. Не было у бабы забот – завела порося. Как-то посочувствовал я ему. Вижу, парень мужиком хочет стать, а я такие дела очень одобряю. Это правильно. Но, конечно, не подумал, дурья башка, с кем связался.
    Сказав это, понял, что последние слова, наверное, не могли быть приятны отцу.
      - То есть я хотел  сказать, что он парень домашний, меня там засмеют ведь.
   «Опять не то брякнул, - вновь укорил себя. – Чего горожу? Хотя ведь правда – какой, на хрен, из него боец? Вернётся инвалидом – как родителям в глаза смотреть? На мне грех будет».
   - Нет-нет, вы совершенно правы. Вы не подумайте, я не из страха это говорю и  сыночка, как говорят, отмазываю, я совершенно искреннее,  - заговорил сбивчиво и скоро Игорь Иванович.
   Ему вдруг стало стыдно.
   -  Ну, то есть если честно, из страха, -  признался он.  – И за сына, и за жену. Она не переживёт, если что случится.
   Подумал и добавил почти слышно:
   - Да и я тоже.
  И опять заговорил скоро, будто лихорадило его:
   - Ведь если посмотреть на произошедшее объективно, то станет ясно, что это безрассудство. Сумасшествие. Да скажи кому такое знакомым -  решат,  по парню клиника плачет.
  - Ну, это вы зря,  - не согласился Сергей. -  По-моему, желание вполне нормальное. Просто он не подготовлен к такому делу. Ведь он и в армии не служил.
  - Нет-нет, - как-то виновато поспешил подтвердить Игорь Иванович, которого вся эта история выбила из колеи. -  Он студент. То есть был студентом… По состоянию здоровья…
   - Понятно, - согласился Сергей.
   Понятно ему было одно: москвичей по-любому «отмазывают», а как – это уже не его дело. Для себя же решил: Григорий с ним завтра не поедет. Грех такой брать на себя он не будет. Проблема  теперь – как об этом сказать парню? Подумает, родители упросили, и ещё чего доброго сам сбежит. А куда такому без провожатого? Попасть в какую-нибудь историю – ведь это запросто. Получилось нехорошо, и он это чувствовал. Харчевал, ночевал  и такую свинью хозяевам подложил – сманил сына.
   Сначала он относился к этим людям, москвичам, как и многие провинциалы, неоднозначно.  Отношение это было смесью зависти и презрения, которые, может быть, даже не осознаются жителями провинции в достаточной мере. Столицу они воспринимают больше как некую идею, объединяющую страну без привязки к конкретным людям, и поэтому сначала Сергей не задумывался над тем, хорошо или плохо, правильно или неправильно он поступает, соблазняя ( вернее, не отговаривая ) Григория уехать с ним в Донецк, но, познакомившись с его родителями, узнав их ближе, почувствовал несправедливость такого отношения. Получилось, он вторгся в  чужой мир, нарушив спокойствие людей, населяющих его. Чувство справедливости, которое он в силу сложившихся обстоятельств иногда старался подавить в себе, восстало в нём и заявило о своих правах. Конечно, нельзя представлять Григория совсем  несмышлёнышем, не способным отвечать за свои поступки, и всё-таки роль провокатора в этой истории была Сергею неприятна. Он также чувствовал, что огорчит своего столичного  друга отказом, но это надо было сделать. То единство, которое объединяет граждан страны как общая идея, оказалось и единством частным – тем, что заставляет увидеть в каждом человеке брата, отца, сына.
   Когда вернулись, Гриша сидел задумчивый и, кажется, расстроенный. Он бросил взгляд на  Сергея, пытаясь догадаться, шла ли о нём речь на лестнице, так как был уверен, что отец поднимет  эту тему. Лицо товарища действительно показалось ему подозрительным, но странно, что сейчас это не возмутило его. Ему было грустно.  Поначалу категорическое неприятие его решения, когда он объявил родителям, что уезжает, возмутило и даже озлобило его, но теперь, когда он увидел, как это подействовало на мать, его охватило сомнение, имеет ли он нравственное право на такую жестокость. Помимо этого, он заметил, что и Сергей последние два дня  уже не с прежним энтузиазмом говорит о совместном отъезде. Причину такой перемены Григорию хотелось бы знать, это было очень важно для него. Вообще, внутренне чувство подсказывало ему, что решение, принятое им, было слишком поспешным, отчасти даже мальчишеским, в то время как само дело – сугубо  серьёзное. Мучил его и вопрос, не являются ли эти сомнения  следствием страха, что уже совсем было бы оскорбительно. Он исподволь следил за находившимися в комнате, пытаясь найти в их глазах подтверждение или опровержение своих  догадок.  Попытки эти были напрасны: отец, дядя Ваня и Сергей были настроены на продолжение прерванного разговора.
   - Вы говорили, что ваш сослуживец, или товарищ, Дед, никогда не использовал оружие, однако же носил автомат.  Наверное, тому были веские причины?
   - Почему никогда? – удивился Сергей словам Ивана Ильича. – Дед у нас одним из самых крутых мужиков был.  То есть он и есть крутой, но только уже в другом смысле. После одного случая.
   - В каком же смысле и после какого случая? – уважительным тоном подсказал Иван Ильич.
  Его очень занимал этот Дед, переменивший свою жизнь таким неординарным образом.
   - Он человека помиловал. Или, лучше сказать, признал в гаде человека. Я такого не принимаю. За то, что они делают с людьми, их надо спалить всех.
   Почувствовав, что его могут не так понять, пояснил: 
     -   Вы не думайте, что мы там звери, но если бы сами увидели оторванные детские ноги и руки, то, может быть, и сами озверели и уже мочили их без всякой жалости.
   Он  разволновался. Даже схватился было за сигареты, но сообразив, где находится, убрал пачку в карман.
   - Извините, - сказал он, взяв себя в руки,  - нервы. Дед – человек, его некоторые у нас за глаза странным считают, кое-кто даже подозревает, что у него крыша  поехала, а я нет. Дед здоровее всех нас. Гад пришёл его  убивать, а он помиловал его.  Никто бы не смог так. За это я Деда уважаю.
   - А как это случилось – расскажите? – спеша узнать, что произошло, настойчиво попросил Иван Ильич.
   Сергей вздохнул, как бы настраивая себя на повествование, и опять потрогал карман, в котором лежали сигареты.
    - Да вы курите – проветрим, - предложил Игорь Иванович.
    Сергей вопросительно посмотрел на Григория. Тот кивнул в знак подтверждения, встал и, взяв с подоконника пепельницу, подвинул её ближе к товарищу. Подошёл к балконному окну  и приоткрыл его.
   - Спасибо, - поблагодарил тот. – Буду знать, что курить можно. А то, когда знаешь, что нельзя, всегда хочется. Пока не буду.
   Он удобнее уселся на стуле и, уверившись, что все взгляды обращены на него, начал:
   - Было так, значит. Сидели в окопах и, как обычно, пускали друг другу ответки: они – нам, мы – им. Для порядка, чтобы не думали, что тут лохи сидят. Противник стреляет, ну и тебе вроде как надо отдарить. Курим, разговорчики окопные, смефуёчки ( Ирина ушла, и Сергей позволил себе смелые выражения ), друг к другу в окопы ходим бездельно, вроде как в гости, со скуки, ну и расслабились -  не заметили, что с той стороны стрельба прекратилась. Только когда всё произошло,  поняли, что они своих боялись зацепить. Вот укры и свалились к Деду в окоп. Будто с неба. Не знаю, сколько их всего было. Может, два, может, три, а может, и больше. Лично я двух видел, вот как вас сейчас. Спецназ,  потому что, во-первых, мужики, сразу видно,  во-вторых, на такое дело простых вэсэушников не пошлют. Деду повезло, что укр не сразу, видимо, разглядел его. Может, Дед в это время поссать отошёл, а тут видит – оппана,   непрошеного гостя послал Господь. Всё, думает Дед, трындец пришёл  да ещё такой глупый. Стал уже Богу молиться…
   Тут Сергей остановился и улыбнулся немного виноватой, но веселой и  хитроватой улыбкой, которой как бы говорил слушателям: вижу, что  чуток увлёкся «сочинительством», ну а как же без этого?
   Между тем продолжил:
   - Ну, не знаю, чего он там подумал, какие мысли у него в башке были в это время – главное, сообразил взять на мушку дорогого гостя и уже готов был, говорит, завалить его… Но не завалил. Почему – он мне после объяснил, когда в госпитале лежал. А я -  хорошо, что поспел. Слышу, что-то неладное происходит, крики, возня подозрительная, ну и бегом к Деду – чё там, думаю, за дела у него? А к тому времени уже и  второй хряк спрыгнул в окоп и шмальнул по нему, по Деду. Хорошо, бедро задел только, да и я тут вовремя   подоспел . Завалил гада, а то бы Деду каюк пришёл.  Хотел уже и этого завалить, да Дед вдруг возьми и закричи. Так страшно, что я оторопел от удивления.  «Не стреляй! -  орёт. – Серёжа, не стреляй!»  У меня будто сбой произошёл – ни хрена не пойму, а момент уже упущен. Ещё смотрю, у укра штаны мокрые. Какое уж тут стрелять - побрезговал. Руки на запястьях ему  связал, а он, гад, идти не может. Это я, значит, успел прошить ему ноги, а тогда и не понял, что выстрелил. Там палец сам на курок нажимает, он о твоём грешном организме заботится, а о душе только голова думает. Каждый должен заниматься своим делом: палец за курок отвечает, голова – за душу. Если это происходит, то боец воюет исправно, как мой дед говорит, дай Бог ему здоровья.
    Тут Сергей посчитал, что окончил первую часть своего повествования и потому имел право на сигарету. Пока он закуривал, Игорь Иванович вышел и вернулся с бутылкой коньяка.
   - Если нет возражений,  - предложил он и попросил сына: - Гриша, принеси, пожалуйста, стопки. И тогда  лимон, что ли. А уж  с ужином потом разберёмся, чтобы не отвлекаться.
   По глазам Сергея было видно, что он с  благосклонностью отнёсся к предложению хозяина. Гриша вернулся со стопками,  которые тут же были наполнены коньяком. Мужчины выпили. После такой процедуры рассказывать и слушать стало комфортнее.
   - Вот, теперь я стал навещать Деда, как он когда-то меня. Я говорил уже, что Дед слыл молчуном. Даже когда я сам в бинтах лежал, а он приходил ко мне ( его раньше выписали),  два раза приходил, особо разговоры не разговаривал. Так, спросит только: «Ты как?» - и всё. Посидит, посидит и уходит. А было видно, что ему всё что-то хотелось сказать, потому что он меня отличал от других, я это чувствовал. Когда ели, он даже следил, чтобы меня не обделяли. Чудно, ведь я сам за себя постоять могу. Но я чувствовал, что ему это надо.  Всегда после меня уже брал. Потом понял, что он меня считает вроде как за сына. Я к этому никак привыкнуть не мог, потому что за мною наверняка души числятся ( уж этого, в окопе, я однозначно завалил), а тут типа сын. Несправедливо. Незаслуженно, я бы сказал.
    Сергей задумался на минуту над своими словами и, кивнув головой ( дескать, всё правильно, так оно и есть), затянулся сигаретой и продолжил:
   - Вот, стал я навещать его. Беспокоился, как он там. Рана только сначала казалась пустяковой, да, в общем, так оно и было, но у него типа заражения началось. Может, попало что-то, может, потому, что у стариков не так быстро всё это заживает. Раз пришёл, а он не узнаёт меня, температура, бредит. Уже думал, каюк ему настал. Как-то даже обидно стало: ведь его могли тогда ещё завалить, а я вроде как спас – и получается, только зря себя подставлял. А рядом, в той же палате, этот лежал, с ногами. Я на него смотреть не мог. Сволочи, думал, Дед концы отдаёт, а вас тут лечи. Вы зачем сюда пришли, кто вас звал? Сидели бы у себя и молились своему Бандере –  чё припёрлись? Вернись всё назад, завалил бы гада - и Деда слушать не стал. Пришёл к своим злой, как чёрт. «Ты чего такой?» - спрашивают. «Дед, - говорю, - концы отдаёт».
   - Но, - вздохнул он, как бы повеселев, - Дед выкарабкался. Прихожу – он лежит, глаза открыты, и в них мысль наблюдается. Меня увидел – улыбается, что с ним редко бывало. Радостный такой, что жив. Потом понял, что ошибся: обрадовался он, что меня невредимым увидел. Вот странный человек: у смерти в гостях, почитай, побывал, а о другом беспокоится! Да мало этого – он, рассказали, как только  людей стал узнавать, первое, что спросил: «Как там Тарас? Что с ногами у него?» Блин! Ну о чём человек думает!   Хотя, если честно, после этого я и сам к этому говнюку, Тарасу, отношение своё переменил. И не только из-за Деда, из уважения к нему, а как-то само собой это сделалось. Мне даже стало казаться, что злился я на него больше оттого, что  по моей милости он на койке оказался.
   - Я думаю, - вмешался Иван Ильич, которому пришла в голову мысль, которою он хотел поделиться, - человек в таких ситуациях может испытывать двойственное чувство: с одной стороны, из-за вас  он оказался в госпитале, а с другой – вы же и спасли его. 
   - Может быть, - согласился Сергей, поерошив свои короткие светлые волосы и энергично почесав брови. – Я так глубоко в это дело не залазил. Вижу только, что уже не держу на него зла. Да и как держать, если человек лежит – бери его голыми руками. Даже спросил: «Ну как, Тарасевич, ноги-то твои  сберегут?» - «Врач обещал». И действительно, у меня после этих слов его будто отлегло что-то, будто веселее стало жить. Я даже пошутил: «Ну вот вылечишься - возвращайся к своей мамке, женухе или девахе, если есть у тебя, и к нам больше не лезь. Лучше горилку пей, а дело это брось. Здесь русские люди живут, и не хера вам здесь делать». – «Лучше бы к нам с горилкой пришёл, а он, чудак, с автоматом», -  смеются мужики. Знать, тоже зла не держат. Уже всю эту историю знают и ещё  сами прибавляют, черти, чего и не было. Дед там у них в большом почёте по этому делу проходил.  Лежит и знай себе  улыбается. «Да он сам русский, - говорит про Тараса. – А вы его в бандеровцы записали». «У него и брат – Иван, - заметил кто-то из бойцов ( уже, видать, всё у него выспросили не хуже следаков ) – самое что ни на есть русское имя».  Чудно всё это, если поразмыслишь: русский на русского пошёл. Мы что, белые или красные, что ли, чего нам делить? Ведь всё одно – чумазые.
   На минуту Сергей прервался, чтобы допить коньяк, остававшийся в  в стопке. Оказавшись среди людей не своего круга, он старался проявлять деликатность – пил не спеша, с достоинством. Игорь Иванович, казалось, только и ждал того -  сразу наполнил всем по второму разу.
   - Вот, - продолжил Сергей, - я сказал, что заметил, что Дед стал какой-то не такой:  улыбается, не боясь, что я замечу это, и даже разоткровенничался. Только не в этот раз, а когда я  во второй раз пришёл при первой возможности. Я по глазам его увидел, что он в волнении находится. Да, кстати,  звал он меня не как все в батальоне – Серёгой, Серым, Алтайцем ( это позывной мой ), а обычно, как меня дома кличут – Серёжей. Очень мне чудно было слышать опять такое своё имя, потому что отвык. «Вот, - говорит, - Серёжа, у меня там дети остались, только они не знают, что я здесь». – «Не сказали никому, что ли, не хотели, чтобы волновались за вас?» - спрашиваю. А я его на «вы» всегда называл – у нас так принято родителей величать, у меня ведь деды - староверы, оттого и  почитание. Хотя сейчас всё уже не так – и  матом ругаются, сквернословят по-чёрному, а некоторые и вино пьют.
    Тут он метнул взгляд на свою стопку, в которой был коньяк, и  смущенно крякнул.
   -  Ну ладно, опять отвлёкся. «Нет, - говорит, - Серёжа, некому мне говорить было». – «Все живы-здоровы?» - спрашиваю на всякий случай, а то мало ли. «Живы-здоровы, слава Богу, - так печально говорит, - а я вроде как мёртвый для них». – «Это как же так?» - «А вот так, - говорит,  - жили, жили, а потом каждый по себе стал жить». Я не понял сначала, как такое может быть. У меня,  например, родитель – ну да, нечасто я о нём вспоминаю, а уж заботиться чтобы, так и вообще мысли такой нет – сам ещё бегает и пашет, как лось, дай Бог ему здоровья, но чтобы год весточки не прислать, не побеспокоиться, живёт ли, болеет – такого не водится даже за мной, оторвышем. Как мать-отца не помнить? «Может, - говорю, - редко напоминают о  себе, не знают, что вы здесь? А вообще, это обычно, что взрослые дети о родителях мало пекутся, особенно если они  в силе. Я и сам редко вспоминаю». Это я чтобы как-то утешить его, потому что вижу, не в настроении он. Хандра будто нашла, а это для бойца беда.   Но, с другой стороны, чувствую, тут что-то действительно  мутное: отец на войне, а родня не в курсе. Нет, если знают и им по барабану – это вообще кранты, но я думаю, они просто не знали. «Это,  - говорит, - Серёжа, меня Господь, видно, наказал за что-то».  «А чем же, - спрашиваю, - вы не угодили ему, за что такая немилость?» - «Чем-то, наверное, не угодил,  - говорит. - Каждый человек грешен, и я такой же. Грустно только мне, что у других отцов, самых никудышных, детки всегда рядом. Хоть и ругают таких родителей, а рядом. А тут и ругать некому». Рассказал, что очень по сыну скучает и боится за него. Сыну  уже давно под сороковник, а он о  нём, как о малом, печётся. «Так что же, - говорю, -  неужели на пустом месте разошлись – разве бывает такое?»  Ну, он тогда рассказывает мне: «Был такой случай, который у меня до сих пор перед глазами стоит, будто только вот случилось. Сын ещё тогда лет шести был. Поругался я с  женой из-за чего-то ( молодые часто по пустякам ругаются ), хожу злой, недовольный всем, её до слёз довёл, а он на улице с соседскими ребятишками играл  ( на даче это было) и, наверное, сцену этой безобразной ругани видел. Подошёл я к ним, сел ( они за столом всей ватагой сидели). Ну как, спрашиваю, чем занимаетесь тут? Спросил, а сам  ответа не жду, так как весь ещё  в состоянии конфликта нахожусь. Посмотрел на сына - вижу, он молчит и смотрит на меня так хмуро, не как всегда, даже враждебно будто. Молчит, и вдруг, слышу,  говорит: «Сука». Тихо так, еле слышно. «Что?» - переспрашиваю, оторопев. Так же тихо ( у меня голос пропал от неожиданности). Он опять повторил. Опять еле слышно.  Я не выдержал - схватил его за шиворот и заорал: «Что-о?!» Не помня себя, не соображая, что делаю и для чего, рванул вверх, как былинку, выдернул из-за стола и потащил в дом. «Что ты сказал?!» - кричу и понимаю, что случилось что-то ужасное, чего я никак не мог ожидать, потому что с сыном у меня были такие отношения, что я, хоть и не верю, часто Бога благодарил  за посланное мне счастье. И вдруг это счастье разрушилось в одночасье. Я сам испугался того, что произошло. Ору и не знаю,  что теперь делать, как теперь жить. Посмотрел ему в глаза – и мне совсем плохо стало:  увидел там страх, такой страх, который бывает у людей при встрече с чужаком. И тут я понял, что пропал. Руки у меня трясутся, слёзы льются из глаз и только твержу: «Что ты? Что ты? Я ведь твой папа, я люблю тебя, я тебя больше жизни люблю!» Мне потом жена сказала, что я не так понял его, не расслышал, будто бы он сказал:  «Злюка». И действительно, ведь он это произнёс так тихо, что из всех, кто там сидел, лишь один я и услышал, но меня до сих пор мучит это вопрос, и до сих пор я не могу ответить себе, я ли ошибся или это на самом деле так было. Но главное – его глаза, в которых был страх, причиной которого был я, отец, самое близкое существо, защита его. Сын уже большой, четыре десятка почти прожил, а мне всё кажется, он помнит этот случай – помнит, что на него не отец - зверь набросился. Как я сожалел, сколько мучился, что нельзя вытереть из памяти этот случай. Из его памяти – не моей, потому что из своей я сам не хочу».  Дед помолчал, а потом сказал: «Гордость не даёт мне жить, знаю,  что неправ, а не отпускает. Как вспомнишь, что всю душу в них вложил, себя забывал, а вышло так, как вышло: забыли меня».   - «А вы сами, - говорю, - сделайте шаг». - «Не могу, ведь они не обижены на меня – это ещё понять можно. Обижаются – значит, родным считают. Они просто забыли меня». - «Не звонят, что ли?» - «Понимаешь, даже если и звонят. Они меня как отца забыли, просто есть человек с фамилией и именем    –  юридический родственник, а они мне дети не юридически, это жизнь моя, без этого жить не стоит». -  «Так вы сами всё-таки позвоните».  Вот чудак, думаю: сам же и мучается. «Я боюсь, - говорит, - если сделаю так, совсем расстроюсь. Ведь они это как обычное воспримут. Они, может, даже и не знают, что я всё это думаю, не догадываются, что так думать можно. Слушай, Серёжа, говорю тебе, помни отца и мать своих, так, кажется, говорится у вас, у верующих». – «А почему вы думаете, что я верующий». – «На войне все верующие».  – «Ну так и вы тоже».  – «Я – нет, меня гордость сгубила. Если война закончится, не знаю, что делать буду. Я здесь нужность свою чувствую. От меня люди помощи ждут, а там от меня ничего не ждут, никому моя помощь не нужна». – «А вы верить пробовали?» - «Нет, Серёжа, прежде надо гордость свою одолеть, без этого веры не может быть». 
   - А я думаю, - обратился рассказчик к Ивану Ильичу, почувствовав в нём самого благодарного слушателя, - раз он говорит так -  значит, верит.
   Иван Ильич кивнул, согласившись. Он очень внимательно слушал Сергея и  был сильно взволнован.
  - Хотя, - продолжал, как бы доказывая себе, Сергей, - разве мы достойны веры, если на каждом такие грехи? Я детей убитых видел – грех того, кто стрелял, не думая, что так случится, я стрелял – может, тоже кого-то убил -  значит, мой грех. Всё равно. Хоть ты детей защищаешь – убивать всё равно грех.
   Он остановился, сообразив, что несколько ушёл в сторону, и продолжил:
   -  Дед рассказал, что произошло в тот день в окопе.  Буквально за несколько секунд  до появления «гостей» решил он сходить к соседям за чем-то. Кажется, за табаком. Собственно, он ещё из окопа не выбрался, лишь одной ногой в траншею вступил, пригнулся, поэтому его, наверное,  укроп и  не заметил. Дед, молодец, среагировал чётко: сорвал автомат с плеча и уже хотел шмальнуть по нему. Рассказывает: «Смотрю, он замешкался – шарит рукой, то ли отцепить что-то хочет, то ли освободиться. Автомат, на моё счастье, одной рукой держит,  дёргается в горячке. Ну и я как в горячке: ведь ещё чуть – и конец мне пришёл бы. Ах ты, гадёныш, думаю, и уже затвор передёрнул. Ещё бы секунда…»  А в эту самую секунду  Дед посмотрел в глаза укропу, и его, как он сам говорит, «будто прошибло до  самого сердца».   Будто даже голос услышал: «Не смей!» Оказывается, увидел он в глазах этих тот страх, который никак не может забыть столько лет. Это всё равно, говорит, если бы я в своего сына выстрелил. Сколько лежу здесь, говорит, всё время, хоть и не верю в Бога, благодарю, что уберёг  меня: если бы я тогда выстрелил, говорит,  тут же и стал бы мертвецом, потому что жить такому человеку незачем. Я в себя бы выстрелил, Серёжа. Сказал ещё, что сильно за меня переживал, и очень был рад, когда узнал, что этот хрен, Тарас, жив-здоров и даже чай с булкой пьёт.
   Последнее замечание, про чай с булкой, Сергей от себя прибавил. Слушатели уже почувствовали в нём весёлого человека, и им даже нравилось, как он матерится -   незло и, как они считали, к месту.
   - Вот такая история про нашего Деда. Он у нас смельчаком считается и ни хрена не боится даже при плотном огне. Хорониться – конечно, хоронится, как все, но в нём совсем страха не чувствуется. Гадали, почему  так? А я соображаю, он умереть не боится, и всё из-за неладов в семье. Дед нас за свою семью считает, а ведь это не дело, должна  кровная семья быть у каждого человека. Вот меня опекает, хотя, по чесноку, я бы должен заботиться о нём, потому как – пожилой и в возрасте. После всех этих дел он мне вроде как за второго отца теперь. Я не против. А ему, конечно, не позавидуешь. Ни разу после этого не видел я, чтобы он стрелял. Спросил, зачем  оружие носит, если стрелять не собирается? Ну да, уже говорил об этом. Такой человек. С одной стороны,  получается, уже не боец, а мишень для врага, а с другой, я наш батальон без него уже не представляю: если Дед в строю – значит всё путём в батальоне.
    Слушали Сергея очень внимательно, особенно Иван Ильич.  Гриша молчал. Сначала он не без основания подозревал, что отец специально будет наводить рассказчика на темы, имеющие отношения к его решению, но  этого не произошло. Наоборот, он видел неприкрытый интерес отца и дяди Ивана к его новому товарищу. И тот уже не чувствовал никакой неловкости в компании, в которой был впервые. Это были серьезные, взрослые люди, очень, по его мнению, образованные и культурные, поэтому он и сам старался держаться «прилично».   Видно было, что  ему льстило внимание этих людей. Он не ждал с их стороны какого-либо подвоха, оценил их тактичность ( ему ни разу не указали на некоторые преувеличения, которыми часто грешат подобные рассказы ), увидел, что этих культурных, умных людей интересуют не  только события, но и его отношение к этим событиям.
   Григорий  не пил и находился в напряжённом состоянии, так как подозревал, что в этот вечер  должно решиться главное -  едет  ли он с товарищем или остаётся дома. И не ошибся. Сергей, выпив на этот раз весь коньяк, поставил стопку на стол и  хлопнул себя по коленям, будто решившись на что-то:
    - Вот что я хочу сказать, - объявил он, обведя всех глазами и остановившись на Григории. - Не надо тебе, Гриха, ехать со мной.            
       Гриша вздрогнул, лицо его покрылось краской. Нечто подобное он ожидал услышать и теперь не знал, что отвечать. Он уже и до этого представил себе, каким легкомысленным  покажется этим людям, делающим своё мужское дело в незнакомой ему стороне, и вся несерьезность его желания – желания капризного столичного юноши - стала очевидной для него. Он молчал. Сергей вздохнул, готовя себя к нелегкому, но необходимому объяснению.
  - Ты, Гриша, пойми, там не совсем всё так, как рассказывают.
  - Я не знаю, я никого не слушал, - тихо проговорил Григорий.
 - Ну что я рассказывал тебе. Это не экскурсия.
- Я и не думал так.
- Не знаю, как объяснить тебе толково… - пробовал подобрать нужные слова Сергей. – Это моя вина, что сразу не растолковал. В незнакомом городе всегда стараешься сойтись с кем-нибудь, ну и, бывает, наврёшь чуток.
   - Что же ты мне врал? – не глядя ни на кого, всё так же тихо спросил Гриша.
   - Не врал, но… вижу, ты… веришь всему, ну и стал выкорёживаться. Среди нас, окопников, это бывает.
  - Я не заметил, что ты выкорёживался. Ты на хвастуна не похож. Ты прямо скажи, берёшь меня или передумал? – рассердился Григорий то ли на себя, то ли на товарища.
   Сергей,  оказавшись в щекотливом положении, был недоволен собой:  задним умом все крепки, а теперь вот выкручивайся.   Ну куда Григорий  поедет такой, что там делать будет? Да и причина, насколько он  понимал,  несерьезная  – девчонка. У него тоже есть девушка – Люба Веретенникова, ждёт его, но не из-за неё же он пошёл, а так – потянуло, как когда-то потянуло его прадедов в желанную землю – Беловодье, где человек может жить праведно. Теперь же, повидав многое, как никто другой он знает, что земля эта лишь в сознании человека и крепкий человек сам определяет, как жить ему. 
  - Ты хочешь сказать, что я обузой вам буду, что тебя  только в неловкое положение поставлю? –  спросил Григорий. – Ты честно говори.
  Сергей сжал губы и почесал голову. Вид его говорил, что товарищ недалёк от истины.
   - Ладно, - сказал Гриша, - не оправдывайся. Я сам виноват. Навязался тебе на шею…
  - Да не-ет… - попытался  не согласиться с ним Сергей, но голос его не убедил того. 
   - Глупо всё вышло.
   Когда они остались одни в комнате, между ними произошёл такой разговор. Говорил Сергей:
  - Ты вот что, Гриш, давай договоримся так. Завтра проводишь меня, я с твоими родителями по-человечески попрощаюсь, а тебе обещаю: понадобится помощь – обращусь. Я не болтаю – не думай. Серьёзно. Поэтому ты давай - время не теряй, готовься. Чтобы не с бухты барахты, как сейчас, а по-взрослому. Если пробьёт час, не будешь готов – значит, всё это блажь твоя была.  Это проверка тебе будет. Если ты думаешь, меня твои родные науськали – обидишь. У меня своё мнение. А родители твои мне понравились – врать не буду. И я их уважаю. Мать и отец – это тебе не хухры-мухры.  Видел, как они офуели, когда ты объявил, что на войну собираешься. Я честно говорю – от души: делать там тебе не хера.  Ну какой ты, к лешему, боец? Да меня и братаны осудят. Кого, скажут, привёз, у нас нянек тут нет. Извините за грубость. Не обижайся.
   - Понял, - глухо проговорил Гриша. – Я не обижаюсь.
   Конечно, он обижался, хотя понимал, что не имеет на это право.
  - Мой грех – настроил тебя, а сам ведь, если по чесноку, не верил. В чужом городе надо выживать, вот я и стал тебе подпевать. Каюсь. Не надо уезжать, у тебя здесь родители, мы уж как-нибудь без тебя там разберёмся. Мне – можно: вся моя родня   – там. Мы сроднились в окопах – все: и хорошие, и плохие. Мы там все грешные. Праведников нет, а ты, Гриша, скорее на праведника тянешь. Нам таких не надо, ты только помешаешь. На войне праведникам не место. Вы всё дело можете завалить, и от этого ещё хуже будет – больше людей погибнет. Мы меньшими смертями обойдёмся, на себя весь грех возьмём. Но я обещаю тебе, не подумай, что обманываю: если понадобишься – призову. Даю слово. Если пробьёт час обратиться к праведникам. Тогда и ты на себя грех возьмёшь, если уже надежды не останется никакой.
   Сказав это, Сергей подытожил:
   -  А сейчас - спасибо за хлеб-соль, приведётся – ещё свидимся.
  Помолчал немного и добавил как бы про себя:
   - Знай: если приведётся – значит, мы проиграли.
     И, всё ещё не чувствуя, что слова его звучат убедительно,  предложил:
    - Если согласен - дай слово, что на тебя можно будет положиться. Если дашь – помни.
  - Даю, - серьёзно глядя в глаза товарищу, сказал Григорий.
  - Нет, ты не мне давай, а себе. Слабаку нарушить  слово -  плёвое дело. Я здесь, а завтра меня, может, и не будет, ты себе дай слово и сдержи. Себе слово дать только сильный может.
  - Даю, - повторил Григорий.    
   В глазах его была решимость.
                20.
                НАДО ЧАЩЕ ОБЩАТЬСЯ.
   Иван Ильич, простившись с Игорем Ивановичем, уехал. Сергей лёг на тахту, любезно предоставленную хозяином комнаты, и мгновенно заснул. Григорию же не спалось. Он встал, стараясь не скрипеть раскладушкой, и вышел, прикрыв за собой дверь. В тёмном коридоре увидел полоску света под дверью кабинета отца и тихонько постучался к нему.
   - Да? – послышался голос. – Ирина? Гриша?
   - Это я, пап, - сказал Григорий, входя. – Не спится.
   - Садись, милый, посиди со мной. Мы редко с тобой общаемся последнее время, это нехорошо.
   - Я знаю, папа.
    Игорь Иванович свернул окно на мониторе, желая этим показать, что готов к разговору.
   - Пап, простите меня с мамой, я поступил, наверное, жестоко. Надо было как-нибудь по-другому.
   Голос Григория свидетельствовал о том, что он искренне переживает, и отцу стало жалко сына. Успокаивая его, он поспешил ответить:
   - Всё хорошо, Гриша. Это обычное дело.
  - Ты правда так думаешь?
  - Конечно. Вся жизнь родителей состоит из страхов за вас. Обоснованных или нет – это другой вопрос, но страхи эти никогда не оставят их. Ты это тоже должен понимать и не судить слишком строго. Не может быть родительского счастья без счастья их детей.
   - Я не сужу, пап. Я знаю, как вы нас любите.
   - Ну вот и хорошо. И довольно об этом. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
   Гриша видел, что отцу трудно даётся этот разговор: для них с матерью его намерение уехать действительно было шоком, от которого они, наверное, ещё нескоро оправятся,  и, чтобы уйти от неудобной темы, спросил:
  -  Пап, скажи, ну какие украинцы странные. Требуют то, что им никогда не принадлежало.
   Прежде чем лечь спать, они обсуждали этот вопрос с Сергеем.
  - Ничего странного, мой милый. Представь себя на их месте.
  - Значит, они правы?
   Чувствуя свою вину перед родителями, Гриша сейчас был готов верить отцу, даже если до этого имел своё мнение, противоположное.
  - Правы не правы, но они в своём праве, извини за плохой каламбур. Рассуди сам: отбери у тебя то, что ты считаешь своим,  – и ты так же будешь негодовать. Им приходится расплачиваться за глупость своих политиков. Надо быть слишком недальновидными, чтобы шантажировать такую страну, как Россия.
   - Так значит, мы не правы?
  - Почему же? Россия права как никто в этой ситуации.
    Гриша посмотрел на отца с недоумением.
   - Пойми, мой мальчик,  - сказал тот мягким голосом, довольный тем,  что  сын спрашивает у него совета, -  в международной политике нет безусловной справедливости. Есть целесообразность, подкрепленная возможностями государства. Целесообразность диктует послать на Фолкленды военные корабли -   и рейтинг премьер-министра растёт. Вот тебе и вся справедливость. Целесообразность требует устроить бойню в центре Европы –  в воздух поднимаются самолёты, и «имеющие право» бомбят Белград. Это реальность, и её надо принять как данность. Ну на кой чёрт Президенту натовские корабли в Севастополе? Вот проблема Крыма и решается таким образом – может быть, и не столь справедливым с точки зрения международного права, но целесообразным. Не сделай он этого – история не простила бы ему. А так он взял на себя всё бремя ответственности.
   - Так ведь за это народ теперь расплачивается, - попытался возразить Гриша, приводя не раз слышанное от Алексея.
   - Ну уж так прямо и расплачивается. Лишних двести граммов колбасы не получится съесть. Наши предки  и не такое переживали.
   Григорий задумался. Затем спросил:
    -  Пап, а как ты думаешь, у нас когда-нибудь будет так, как в других странах, в Европе, например?
  - Это как «так»?
 - Ну, вот хотя бы больший достаток, порядок, равенство перед законом, - сказал Гриша первое, что пришло в голову.
 - Равенство перед законом... – повторил Игорь Иванович, и по его глазам было видно, что он улыбнулся. -  Ты ещё скажи, принцип разделения властей. Отвечу коротко, без лишних объяснений: не будет.
  - А как же,  ведь многие люди надеются на лучшее.
  - Надеяться в России на «лучшее», как ты выразился, могут только лентяи. Остальные, по-моему,  просто лукавят.
  - Почему же?
   Григорий, зная, что отец любит оригинальничать, уже и не ждал от него серьёзного ответа, но ему  было приятно сидеть и разговаривать с ним. Когда-то они часто так беседовали, и сейчас он сожалел, что это время ушло.
   - Россия пребывает в состоянии  раскола  ещё с 17 века. Это её судьба. «Лучшее» для России - это избежание худшего.
   - Пап, а разве такие мысли не могут убить надежду?
   Отец чувствовал настроение сына и радовался, что тот говорит с ним.
  - Но мы ведь живём, - сказал он, - и до нас жили, и жили те, кто жил до них. И после нас будут жить, так что не переживай, мой милый. А недовольство, в том числе собой  –  неотъемлемая черта нашего характера. Всё дело в противоречиях. Русский человек соткан из противоречий. Убери их – и нет русского человека. Вся наша литература построена на бунтах и расколах. Герои по черте ходят: переступишь – погибнешь, а не переступишь -  подлецом на всю жизнь останешься. Благополучно и счастливо в обывательском понимании могут жить лишь   недалёкие, или «узкоколейные», как выражается тётя Марина, а так как «сузить» русского человека нет никакой возможности, то и обывательское счастье ему заказано.
   - Пап,  это всё толстоевщина, как говорит Алексей, -  мягко не согласился Григорий, принимая «весёлый» тон отца. – Я никакой широты в нас не вижу, просто люди хотят жить чуточку лучше и чтобы справедливости было  чуточку больше.
   - И то правда, измельчали, - согласился Игорь Иванович. -  А может, и всегда такими были. Всё литераторы выдумали. Но согласись,  выдумка красивая. Главное, Гриша, не обстоятельства, а что сам человек из себя представляет. Не колбасное благополучие нам в помощь, а благополучие души. Человек, извини, не бочка для переработки продукции общепита в навоз, человек  - нечто более загадочное. Вот, опутали себя  ложными представлениями и находим в этом успокоение.
  Григорий хотел спросить и сомневался. Всё-таки спросил:
   - Пап, а честь, верность – тоже ложные представления, если человек загадка?
   Игорь Иванович внимательно посмотрел на него и, оставив иронический тон, ответил серьёзно:
   -  Это уже каждый сам решает, ложное или нет.
   - Я думаю, нет, не ложное, - будто споря с кем-то, сказал Гриша.
   - Что ж,  я рад за тебя. Помнишь слова Николки Турбина?
   - Помню, пап. Без чести нельзя жить на свете.
  - Вот и помни, милый, хотя живут, и ещё как живут. А ты помни – вот всё то единственно правильное, что я могу тебе сказать, хотя вряд ли имею на это право.
   При последних словах лицо Игоря Ивановича стало грустным. Но только на минуту, и уже прежняя улыбка играла на его губах.
   - Хе-хе, честным людям нелегко жить, а мы вот живём, рассуждаем, врём друг другу, потом виним в своих ошибках обстоятельства. Что ж, хотя бы в этом честно признаёмся себе.
  - Пап, никак не пойму, когда ты говоришь серьёзно, а когда шутишь, - сказал Григорий, тем не менее с любовью глядя на отца.
    Он был в настроении. Это не ушло от внимания Игоря Ивановича. 
   - Вообще, милый, - сказал он,  расчувствовавшись под этим взглядом,  - скажу тебе, возвращаясь к разговору о счастье. Твои бабушка и дедушка любили друг друга и поэтому были счастливы, хотя прожили непростую жизнь. 
   - Я знаю, папа.
   Тот колебался, но, видимо, особая теплота разговора с сыном так подействовала на него, что он не мог не прибавить к сказанному:
   - Вот и сегодня: ещё утром мы с мамой были несчастны, а теперь, когда ты пришёл ко мне, я чувствую себя самым счастливым отцом  на земле.
   У него неожиданно зачесался глаз. Гриша смутился и сделал вид, что не заметил этого.
   - Что ж, - сказал Игорь Иванович поспешно, - завтра вставать.
        Было уже поздно. Следовало  выспаться перед проводами.

     На следующий день Сергей тепло попрощался с родителями Григория, которые чувствовали неловкость оттого, что их расположение куплено несостоявшимся отъездом сына. Будучи человеком неглупым, он понимал это и не осуждал их.   Все родители таковы, и судить их за любовь к своим детям было бы несправедливо, даже если они в чём-то и ошибаются. Ведь их сына чуть не увезли на войну.  Сергей видел, что отец и мать товарища  действительно относятся к нему по-доброму, хотя и перебарщивают в выражении своих чувств, что присуще атмосфере прощания.  Не без гордости он думал и о том, что  Иван Ильич и его друзья  чему-то, может быть, научились  у него, узнали то, о чём раньше не догадывались несмотря на жизненный опыт и разницу в возрасте. Такие умные, образованные люди слушали его с неподдельным интересом  и, кажется, испытывали к нему уважение.  Полезное для себя извлёк и Сергей. До этого у него было стереотипное представление о москвичах, выработанное ещё в армии. Москвичи там вели себя обособленно, но это не было похоже на обособленность землячеств, члены которых  всегда готовы прийти друг другу на помощь. Москвичи были аморфны,  не сбивались в группы и   даже внешне отличались от остальных: кожа у них была белая, почти прозрачная,  и, казалось, кровь под ней текла другого цвета. Они были более образованными, чем ребята из других регионов, и не такими грубыми в общении, но искренней  симпатии почему-то ни у кого не вызывали. Уважение  к ним было, но оно мешалось с презрением. Интересно, что перед  дембелем, когда все делились своими адресами, приглашая друг друга в гости, москвичи, переживавшие конец службы с такой же радостью, свои адреса никому не давали. Теперь же, побывав в семье Григория, Сергей понял, что многие стереотипы при столкновении с жизнью могут оказаться ложными.
  На вокзале его ждали двое приятелей, которые  мало чем отличались от других отъезжающих. Здесь эти  люди, лишённые столичного лоска, смотрелись довольно органично и чувствовали себя в своей среде. Один из них, помоложе, был, кажется, из Подмосковья, второй – сибиряк, омич...
  Прощаясь с Григорием и беря с него слово оказать поддержку действием, если того потребуют обстоятельства, Сергей, конечно же,  не придавал серьёзного значения своим словам, утешительный пафос которых объяснялся всё той же атмосферой прощания.  Он и предполагать не мог, как ошибается. Обратиться к Григорию ему действительно пришлось: обстоятельства тому способствовали.



   
                21.
                «ЗАВТРА!»
     Если руководитель страны, каким бы дельным и успешным он ни был, находится у власти долгое время, он начинает вызывать в народе   чувство усталости, которое  может перерасти в недовольство.  Чтобы вернуть  расположение к себе,  такой руководитель должен время от времени совершать деяния, равные по масштабу историческим.  Для Президента это были сравнительно успешная борьба с терроризмом, замирение Чечни, приращение страны Крымом и возвращение России на мировую арену в качестве суверенного государства.  Очевидно, что такие деяния  бесконечно совершаться  не могут  и потому остальные достижения   ( а таковые, безусловно, были) принимаются уже как данность. Снижение  жизненного уровня населения, вызванное ошибками правительства  и  санкционной политикой Запада,  возврат к эпохе холодной войны,  жёсткое подавление оппозиции лишь подогревали недовольство властью и её первым лицом.  Подобные настроения не могли не использовать профессиональные политики.  Злобой дня  стала компания за освобождение  из «застенков режима» оппозиционера Лисицына, которого ( в этом противники Кремля не сомневались) пытались отравить боевым отравляющим веществом, окрещённым  на Западе «Косячком».  К счастью для атакуемой со всех сторон власти, оппозиционер, несмотря на сверхъестественную боевую мощь напитка, чудесным образом выжил и даже выглядел не в пример лучше прежнего. Находясь на излечении в клинике одной из стран Северной Европы, куда его доставили по настоянию прогрессивной общественности, он видимо раздался в лице, что не могло укрыться от глаз имевших скептический взгляд на  историю с отравлением.  Ему бы и дальше оставаться в Европах, но Лисицын, начитавшись и наслушавшись всего, что писалось и шумело вокруг его имени, видимо, переоценил  любовь к нему российского народа и принял опрометчивое  решение вернуться в отечество.   Тут-то  и выяснилось, что сетевое пространство  может  доставить неприятности не только власти, но, к сожалению, и самим революционерам. В первом случае оно способствует быстрой мобилизации противников режима, поднятию авторитета  их вожаков до высот недосягаемых, во втором –  сети могут вызвать у возносимых  чувство неоправданной и потому губительной эйфории.
     Сойдя с трапа самолета, Леонид, к удивлению своему, не увидел на взлётном поле броневика, с которого готовился было выступить перед сторонниками с речью, по силе воздействия на умы не уступающей знаменитым тезисам своего идейного предшественника. Вместо этого, он был тут же арестован, препровождён в заранее уготовленное для него место, а на следующий день доставлен в суд в качестве обвиняемого по «сфабрикованному» делу о мошенничестве в крупном размере.  За этим делом, кстати не вызвавшем у общественности лишних вопросов  ( какой же умный и оборотистый человек в России хоть раз в жизни чего-нибудь да  не сопрёт?),  заслушалось дело о клевете на ветерана ВОВ, которого Лисицын косвенно  обвинил в предательстве, назвав  «продажным пособником режима». Второе дело было гражданским, без последствий, связанных с лишением свободы, тем не менее оно вызвало  справедливое негодование у части российского общества, не приемлющего такого отношения к ветеранам, даже если эти ветераны в силу возраста не всегда могли трезво осознавать свои действия и руководить своими поступками. Лисицына подвела  непростительная самоуверенность. Поддавшись эмоциям, он перешёл черту, и власть не преминула этим воспользоваться. 
      
   - Соня, ну что ты так переживаешь? – увещевал Алексей девушку.
   Соня находилась в беспокойном, лихорадочном состоянии в связи с последними событиями, связанными с их товарищем по борьбе, Лисицыным. Шёл десятый день голодовки, и она была возмущена  «преступным» равнодушием властей.
   - Как можно допустить такое, Алёша! Какая подлость. Ну ведь в Кремле тоже сидят люди – откуда такая бесчеловечность? 
    Алексей был поставлен в трудное положение: как-то надо было  объяснить этой девушке, что нельзя напрямую верить заявлениям, которые подчас делаются политиками. Леонид совсем не тот человек, который желает вреда своему здоровью. Обещать – не значит жениться. Ну как такое скажешь ей?
      - Соня, ты пойми, Лиса не такой простачок, чтобы помирать за светлое будущее сетевых хомячков. Скажу больше, он и ради нас с тобой вряд ли откажется от чая.
   - Какого чая?
  - Ну, у Достоевского есть такой герой, подпольный человек. Говорит, миру развалиться или мне чай пить? Чай пить, отвечает.
   Соня поморщилась, как от боли.
   - Какой цинизм! Ты наговариваешь на  него. Лёня - честный, искренний человек, я его слушала на митинге. Пусть он не всегда прав и ошибается, но так поступать с ним – подло.
   -  Гм… кхе… - прокашлялся Алексей. – Честный-то, честный, но ты, Соня, не слишком всё-таки переживай. А то, что мы пишем тут ( они готовили воззвание), - правильно пишем, и надо ещё более яркими красками рисовать его бедственное положение. Оно катастрофическое. Человек может в любую минуту умереть.
   Он решил, что так будет лучше. 
  - Так я и говорю про то, - горячилась девушка, - а ты сомневаешься в его искренности. Это нехорошо, Алёша. Политику надо делать чистыми руками. Если мы ставим перед собой такие цели. Я так думаю. Разве я не права?
  -  Конечно, права. Только я говорю тебе – не переживай так. Мне на тебя смотреть равнодушно нельзя –  испереживалась вся. Бери пример с Хорьковой – вот девчонка. Она далеко пойдёт, поверь мне.
   Алексей имел в виду нового  юриста фонда – Нину Хорькову, которая оказалась на редкость смышлёной девушкой. Они с Алексеем сразу поняли друг друга.  Ему нужен был пробивной человек, который взял бы на себя часть работы и уж тем более не стал  грузить его «предрассудками», а ей нужен был он, так как за счёт Шубина девушка из провинции надеялась выбиться в люди. Она уже во многом преуспела в этом отношении: её имя стало мелькать в СМИ рядом с именем патрона. Алексею оставалось следить только за тем, чтобы она не стала играть слишком самостоятельную роль в их деле, что нередко происходит в политике, которая не исключает борьбы тщеславий даже в стане единомышленников.   
   - Мне не нужно брать пример с Нины, -  ответила Соня. -  Это не моё.
   - Соня, дорогая, - почти взмолился Алексей, потому что это был  не первый их разговор на эту тему, - зачем ты так враждебна к ней?
    Соня молчала. Алексей решил успокоить её по поводу товарища:
    - А о Лёньке не волнуйся, ничего с ним не случится. Догонит до ста килограммов – и прекратит голодовку. Неужели для тебя и это секрет?
   Соня удивилась. Она никак не предполагала лукавства со стороны Леонида и явно была расстроена.
   - Ты что – не знала? – в свою очередь удивился Алексей. – Поиграет в Бобби Сэндса   – и под благовидным предлогом объявит, что прекращает. Мы объясним это как нашу победу.
   Алексей говорил об этом  как о само собой разумеющемся, и это огорчило Соню.
   - Как ты иногда циничен, -  сказала она печально. – Ты ведь другим был раньше. Так говорить о товарище.
   - Соня,  пойми, Леонид  не энтузиаст.  Энтузиасты – опасные люди. Они рабы настроения, а с людьми, действия которых трудно прогнозировать, нельзя дело иметь. Он и ценен тем, что предсказуем и чётко знает свою работу.
   - Не знаю, насколько можно верить в твою версию – я не верю.
  Соня была расстроена: то, что говорил Алексей о Леониде, казалось её неправдой, но она уже сомневалась в своей правоте.      
   -   Пусть и мои действия нельзя «прогнозировать», - сказала она,  - но я беспокоюсь о нём. И я возмущена таким отношением властей к больному человеку, даже если он совершил непростительную ошибку. Всё равно.
   - Это какую же ошибку? – спросил уже Алексей, готовый услышать от неё очередную, по его  мнению, странность.
    - Ну, то, как он вёл себя на суде в присутствии ветерана, ведь он оскорблял его. Мне было не по себе, и я не ожидала от него такого.
  - Соня, ради бога! -   голос Алексея звучал намеренно устало,  – Власть нагло использовала старика. Все твои вопросы - к вла-а-сти!
   - Пусть использовала, но так вести себя, как вёл Леонид,  – недостойно. Это подло. Представь своего отца, деда, мать на месте этого человека. Мне кажется, он чувствовал себя таким одиноким среди  этих людей, которые будто все ополчились на него. Никто не видел в нём человека, даже те, кто, казалось, пришёл защитить его. Каждый думал лишь о  своих интересах.  Его использовали в нечестной игре и вдобавок ещё и оскорбили. Оскорбили те, кто борется за справедливость. Я не ожидала такого от наших.
    Соня проговорила это в большом волнении.
   - Уф! Ну как же трудно с тобою, Соня, - сдерживая досаду, сказал Алексей. – Я разделяю твою позицию. Лиса прокололся, согласен.
   - «Прокололся», - с горечью повторила она.
- Да,  облажался в этой части, надо было сказать то же, но в другой форме. Его форма подкачала – всего лишь. Но его позицию поддерживают наши сторонники – они с нами, и нам сейчас нельзя давать задний ход. Что сделано, то сделано.  Может быть, такой исторический шанс ещё нескоро представится, а может, и вообще не представится больше.
   - Я не хочу думать об исторических шансах, если за это надо поступиться  достоинством, - запальчиво произнесла Соня. -  Я до сих пор не могу забыть глаза этого человека, когда его оскорбляли обе стороны. Не нужно мне победы такой ценой.
   - Толстоевщина, та-а-лста-евщина.
   Усталость и раздражение звучали в словах Алексея. Он испытал большое чувство облегчения, когда открылась дверь и в комнату вошла Хорькова, кивком поприветствовавшая Соню.  С Алексеем они виделись утром.
   - Как успехи, Нина? – поспешно переключился он на неё.
   - Уф, - сказала  девушка, ставя тяжёлую сумку на стол. - Два дела отложили из-за неявки ответчика. С Пасуткиной – хуже. Там видео  есть, где она лягается и «плюёт в лицо представителю власти». Я потребовала предоставить полную запись, так как она утверждает, что полицейский первым нанёс ей удар.
    - Есть надежда, что это действительно было так? – с интересом спросил Алексей, улыбаясь. – Представляю себе этого смертного.
      Хорькова тоже улыбнулась, маленькие глазки её заискрились.
   - В этом  весь  комизм ситуации. Видел бы ты реакцию присутствовавших в зале. Поверить, что этот тщедушный мужичок мог отважиться ударить Любу…
  - Ну ладно, это всё мелочи, лишь время драгоценное отнимает у нас, - сказал Алексей и подытожил деловым тоном:  -  Пасуткину вытащить – она человек нужный, а остальных переключить на адвокатов, а то мы с ними закопаемся.
  - Я говорила, не надо было обещать, что мы их всех  отмажем. Вели бы себя поумнее и не лезли на рожон.
   - Ну, надо не надо – это другой вопрос… Ты уходишь?  - обратился  Алексей к Соне, заметив, что та собирается.
  - Да, мне ведь ещё на работу надо, - неловко попыталась объяснить девушка свой поспешный уход.
  - Увольняйся ты с этой работы. Профессионального роста – никакого, зарплата - мизерная. Переходи к нам уже совсем,   стаж будет идти, и зарплата по крайней мере будет похожа на зарплату.
   - Я подумаю.
   - И думать нечего, странный ты человек.
   - Не более странный, чем другие.
   Алексей и Хорькова переглянулись. Когда Соня ушла, та, кивнув в её сторону, сказала:
   - Кажется, она тебя  даже ко мне ревнует. Какая хорошая, но действительно странная девушка.
- Это к делу не относится, - недовольно процедил Алексей. -  Что там с Лисой?
   После ухода Сони  разговор стал более откровенным.
   - Подключилась группа «Врачи против правового беспредела» - требуют, чтобы их допустили к Леониду. У него стал слезиться глаз.
   - Молодцы. Что ещё?
   - Идёт сбор подписей деятелей культуры с требованием  допустить к Леониду специалистов из Германии.
   - Повезло Лисе, - не удержался Алексей.  - Когда ещё к тебе профессор из Германии приедет, чтобы прижечь прыщик. Я в своё время два часа просидел в травмпункте, прежде чем мне клеща вытащили из живота.
    Нина улыбнулась, давая понять, что оценила шутку.
   -  Ну, что там у него ещё?
   Сменив прежний тон на деловой, Алексей стал давать указания:
   - Весь организм проверить, как на рентгене,  – всё,  от пяток до волос на голове. Ухо, горло, нос, коленку, остеохондроз, сколиоз  – всё вытащить, сделать снимки и, как икону, предъявить общественности. Трубить, трубить, трубить, Люба. Сейчас каждый день дорог.
  Та кивала, выражая согласие.
  -  Когда у него голодовка кончается? – спросил он.
  - Килограммов пять, кажется, осталось.
   - Значит, пять дней у нас есть. Маловато, - посетовал  он и поинтересовался скорее из любопытства:  - Ему сто надо?
   - Сто вроде бы.
 - А до девяноста не хочет?  Большая охота – десять кило лишних на себе таскать. Всю жизнь ел на убой, мог бы и попоститься ещё недельку ради дела. Никто ведь его за язык не тянул – сам напросился «голодать».
  Девушка опять согласилась, но объяснила:
     - У него, слышала, волосы стали лезть – испугался. Всё, говорит, прекращаю. 
-  Нда-а, соратнички, иди с такими в бой. Волос пожалел. Хотел поиграть в Бобби Сэндса, да кишка оказалась тонка.
   -  Сэндса единомышленники поддержали. Их, кажется, десять человек умерло.
  - Наши умрут – как же, - с горечью сказал Алексей. -  Только если умалишённые какие-нибудь. Так нам же и хуже будет: скажут, у них там одни психи. Нет, Лиса не тот человек: слишком себя любит. Я его никогда без булки и не видел.
   - Ну ты, Алексей, слишком строг к нему, - возразила Хорькова, улыбаясь при этом.
  - Согласен. Но ведь такое дело завалить. Как всё шло хорошо: отнялась нога, глаз зачесался, волосы лезут – и на тебе: жрать охота! За всю жизнь не нажрался. Сказался груздем – так полезай в кузов, а он в кусты. Икона революции, блин. С сосиской в зубах.
    - Умеете вы пошутить, Алексей, - будто не выдержав, засмеялась девушка льстивым и мелким, как и все её черты лица, смехом.
   В голосе Алексея не было того негодования, о котором говорили его слова, но он, очевидно,  так же, как и в своё время Гласный, завидовал возраставшему влиянию Лисицына в протестном движении. Имя товарища  не сходило со страниц интернет-изданий, звучало в заявлениях первых лиц европейских государств и даже упоминалось, хотя и в негативном контексте,  на государственных телеканалах.
    Отсмеявшись, Хорькова пожала плечами, как бы говоря: надо исходить из того, что имеем.
- Ну а общественность как? В должной кондиции?
   -  Думаю, вполне. Негодование и сочувствие самые искренние, - заговорила девушка, которой наскучило обсуждать голодовку Лисицына. -  Уже несколько писем подписали. Деятели культуры, общественники, учёные…
   - Да-да, учёные, из дерьма печёные –  только и умеют, что письма подписывать. Пи-са-тели, знаю я эту публику.  Ленин прав был – одно гнильё, когда до дела коснётся. Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Наша ставка на молодых, Нина,  – на них надежда. Как они – готовы, думаешь? Не подведут?
   - Мне кажется, вполне готовы. Весь интернет перегрет – и всё по нашим делам. Я даже не ожидала такого результата.
   - Выйти готовы? Лиса не завалил дело, когда в заморских санаториях отдыхал? Отсебятину   не нёс? А то ведь с него станется.
  - Нет, Алексей, действовал в соответствии с  твоими указаниями.
   Она сделала лёгкое ударение на слове «твоими», подчёркивая таким образом свою преданность патрону.
  - Нда-а, тоже ведь, небось, вождём себя видит, надеется, а? – пристально глядя на девушку и как бы изучая её, спросил он.
   Та сообразила, что от неё ждут.
   - Да хоть бы  и надеялся  - без такой харизмы, как у вас, это дохлый номер. Харизма даётся от природы, а так можно хоть всю жизнь стараться.
   Подумала и добавила для большей надёжности:
   - Если хочешь знать моё мнение, Алексей, то я думаю, что под хорошим руководством он много может полезного сделать для нашего дела, но как самостоятельная фигура…
   Хорькова развела руками. Алексей понял, к чему она клонит, и отнёсся к этому благосклонно: лесть не может быть неприятна, даже если ты понимаешь причину этой лести.
   - Что ж, - сказал он, меняя тему, - посмотрим, насколько ты права, когда говоришь, что люди готовы. А что с разрешением?
   - Разрешение  так и не удалось получить. Три места предлагалось с нашей стороны -  отказали по всем, сволочи.   
   - Не получили -  и не надо стараться. Завтра всё решится, Нина.  Завтра будет понятен расклад сил. Станет ясно, нуждаемся ли мы в этих  разрешениях или готовы сами…
   Он хотел сказать «разрешать», но не сказал, боясь сглазить. Хорькова почувствовала его настроение, которое и ей передалось: завтра должно решиться!
   При прощании Алексей вдруг вспомнил:
   - Да! А что там за история с яйцом? Что Лисе опять не так?
   - У него, Алексей, извини, правое яичко опущено, так в заключении врача говорится.
   - И что, неужели  такую хрень обнародовали?
  Алексей ещё не определился в своём отношении к скандалу, внёсшему раздор в ряды соратников. Одни убеждали, что болезни по мужской части вызовут большее сочувствие у женской половины электората, другие были уверены, что это приведёт к циничным шуткам и сведёт на нет весь драматизм ситуации. Мнение самого Лисицына никого не интересовало, и он чувствовал себя оскорбленным.
   - Ну уж если засветились, то пусть так и остаётся, но впредь, когда  будете афишировать его болячки, про яйца уберите.
   - Да они уже сообразили.
  - Задним умом, как всегда,  крепки, - очередной раз посетовал Алексей.  -  Защемление нерва, глаз засорился, бок чешется   – это всё в кассу, но яйцо!
   - Правое! – подхватила Хорькова, вновь почувствовав иронические нотки в голосе шефа.
   - Именно! Воззвание к Лисе подготовили?
   Девушка утвердительно кивнула.
  - Когда выходит?
  - Завтра же.
  - Ты сама читала? Просьба прекратить голодовку, беспокойство общественности, неравнодушных людей, родных?
  - Разумеется. Ценность личности для общего дела…
  - Отлично, - перебил её Алексей, - перед выходом ещё раз проверь, чтобы не было перехлёстов. С «ценностью личности» осторожнее, чтобы не давать повод для насмешек. Проколы нам дорого обходятся.
  - Нет, всё чётко на этот раз. Все подписанты приличные. Я проверяла . И без всякой, как ты говоришь, гомосятины.
   - Ох уж эти мне европейские товарищи, - признался Алексей и не смог сдержаться в выражении:  - Зае.ли со своей темой. Как об стенку горох им: не понимают, в какой среде мы тут варимся.
   Сказал, горестно вздохнув:
   - И нашим и вашим приходится угождать. Побыли бы в моей шкуре.
  - Вы, Алексей, справитесь. Мы с тобой, Лёш,  твои верные солдаты. Командуй.
   Хорькова давно хотела это сказать, но всё жала подходящего момента. Шубин косо посмотрел на неё.
  - Ну да, - промямлил он в задумчивости,  -  это кто говорил, что он пехотинец Президента?  Неизвестно, что будет, когда пробьёт час. Бывает, что полководец в одночасье остаётся один в поле.
   - Мы не подведём, - сказала девушка и добавила скромнее: - Я не подведу.
   - Верю, - сказал Алексей.
    А между тем подумал: «Как знать, может, первая и сбежишь, коли выгодно будет. Ох, за всеми приглядывать надо, верить лишь себе приходится».
    Вспомнил Соню. «Соню слушать – всё потерять. Нет, Сонечка, не для того мы такое дело замутили, чтобы миндальничать».
   - Да, вот ещё что, Нина, - вспомнил он. – Под свой личный контроль возьми. Я этих, из «Сознательного гласа»,  имею в виду. Ни одного выпуска, ни одного интервью без предварительного с тобой  согласования чтобы не было. Ведь это надо так облажаться – опубликовать результаты нарушений до проведения самих выборов. И врагов никаких не надо с такими друзьями. За гранты готовы уже и на кладбище голоса собирать. Сейчас пипл схавает, а потом припомнит и поставит на счёт нам же. Любовь народная переменчива, Люба: сегодня готовы простить даже откровенную лажу, а завтра будут кричать: «Распни!»
Подумал и сказал будто себе:
   - Завтра!
   - Завтра, - эхом отозвалась она. 

   «Завтра, -  говорила Наталья Васильевна, засыпая. – Завтра…»  Если бы кто-нибудь мог сейчас видеть Рук, он бы отметил счастливую улыбку на старушечьем лице. В уходящем сознании её колыхались картины прошлого. Тверская. Она и другие, безукоризненно честные, смелые, готовые бороться со злом люди идут, взявшись за руки и поют песню «неистового Булата»: «Возьмёмся за руки, друзья!..»  Совсем рядом, в трёх шагах от неё,  идёт с украинским флагом кумир её молодости, музыкант Шендеревич, в переднем ряду  - пародист  Макарович,  журналисты, «золотые перья» обожаемых ею «Отголосков»: Тоня Блинкина,  Женя Пистец -  другие узнаваемые лица:  политики,   деятели культуры, активисты движения. Все они спасают честь России - протестуют против аннексии Крыма и  приветствуют революцию Достоинства. Какое счастье чувствовать себя частицей единого целого! Завтра, завтра, завтра…
     Весь последний месяц Сергей Сергеевич Мамаев находился в приподнятом состоянии духа.  Дело, как ему казалось, наконец  сдвинулось с мёртвой точки. Градус общественных настроений повышался. И не в пользу ненавистной ему власти. Не зря, ещё когда он впервые увидел Шубина,  чутьё подсказало ему, что у этого человека есть будущее. Мамаев увидел в Алексее революционера нового типа и стиля, прагматика, в то время как «старики», забронзовевшие в самолюбовании, запутались в своих отношениях с властью,  увязли в догмах, потеряли нюх и лишь сердились, когда им указывали на это. Даже самого умного и перспективного из них, Гласного, постигла та же болезнь  -  недооценка простых людей,  «сетевых хомячков», как он их презрительно называл.   Лишь Шубин  сделал должные выводы из поражения Болотной. Он не пренебрёг «хомячками», угадав их огромный потенциал в новых условиях. Непублично, в окружении «своих»,  говорил соратникам: «Ошибка Гласного в том, что он недооценил диванных сидельцев. «Хомячки» ныне  – сила, так как в наше время главная роль принадлежит цифровым технологиям. В медийном пространстве можно создать представление о буре -  и люди подумают, что это действительно буря. Главное – создать представление. И «хомячки» здесь будут  на первых ролях. Мы скажем людям, что власть слаба, и они поверят в это. Мы скажем им: «Власть преступна», -  подкрепив это очевидными и неочевидными фактами – и она уже ничего не  сможет сделать с нами. И тогда наступит наше время – время правды. Нашей правды. Нет безусловной правды, безусловной красоты, справедливости, смелости или трусости – есть лишь представление об этих понятиях. Вот почему нам нужны эти сидельцы, мы должны приручить их, заставить полюбить себя и нас. Надо не отталкивать их, как это сделал Гласный, а льстить им –  льстить как можно больше и чаще. Когда мне говорят, что среди этой публики достаточно идиотов, людей с низким уровнем интеллектуального развития, я отвечаю: а где вы видели, чтобы революция делалась в чистых перчатках? Если вы морщитесь и зажимаете нос надушенными платочками, ваше место там, на оппозиционных радиостанциях, которых прикармливает та же власть, у кормушки беглого олигарха, где вы собираетесь и болтаете, как бабки на лавочке, потому что, кроме болтовни, уже ничего не можете. Зажрались, отучились ловить мышей».
   Такой взгляд импонировал Сергею Сергеевичу.

    ( ПРОДОЛЖЕНИЕ РОМАНА ЧИТАЙТЕ НА ДРУГИХ РЕСУРСАХ)