Тихх и Каменные головы Севера. Глава 5

Мотыльки летят к огню

Слишком много света. Слишком много звуков. Слишком много народу. Но бывает ли по-другому на Горидукх?
Щурясь и часто моргая, Тихх тащился по главной улице Кригги за бордовой хламидой господина Зуйна. За его спиной тянулась длинная праздничная процессия. Вымытый до скрипа мыльным корнем, накормленный вожделенной бараниной с немыслимым количеством сладкого, одетый в новый льняной хитон цвета Скарабея и держащий за руку мать, мальчик вовсе не чувствовал себя счастливым. И дело не в желчной ухмылке на бледной роже Каишты – он тоже здесь, вышагивает рядом с отцом, неся на вытянутых руках блюдо с красными леденцами-скарабеями, – а в той опустошенности, что пришла к нему вместо громов. Они исчезли.
Мерцание костров и факелов отразилось в сахарных бусинах леденцов, блестящим фейерверком они взлетели над процессией, ненадолго нарушив ее стройность: дети начали  радостно кричать и подпрыгивать. Брат, довольный произведенным эффектом, вновь запустил свои черные пальцы в россыпь леденцов, и десятки крошечных скарабеев вновь воспарили в воздух. Кто-то случайно толкнул Тихха в спину. Пытаясь удержаться на ногах, он качнулся в сторону Каишты, угодив ему лбом промеж лопаток. Качнулось и блюдо с угощением, несколько красных шариков упало на землю. Кап-кап-кап. Словно кровь, смешанная с краской на соломенной кукле.
Но брат не сбился с шага. И даже не обернулся, чтобы что-нибудь съязвить или выругаться. Он вообще не сказал за день Тихху ни слова, и это было столь же необычно, как и празднование Горидукха в лесу вместе с врахайи. Кого же благодарить за это, как не господина Зуйна? Мальчик покосился на бордовый капюшон отчима. Он развевался на ветру, как знамя, а шествующая за ним толпа вдруг показалась Тихху продолжением этого знамени. Ее живой, дышащей, кричащей, смеющейся, ликующей тканью.
– Все в порядке? – шепнула ему в ухо мать. Ее платье цвета недозрелой вишни уже начало покрываться серой вуалью дорожной пыли.
Тихх вяло кивнул. Чистое вранье, но мать оно, кажется, вполне устроило.
– Хочешь рассказать Скарабею историю?
– Не очень.
Тоже вранье, ибо истории – единственное, что по-настоящему удавалось и приносило удовлетворение Тихху. К тому же, это может стать прекрасным шансом испугать Каишту. Слова – самое опасное оружие.
Лес, в котором их ожидали кочевники, приближался к процессии с каждым ее шагом. Судя по радостному гомону, перезвону песен и общему веселому возбуждению, это никого не смущало. Но в окружающих Тихха лицах была не только радость. Мужчины и женщины, старики и дети лучились гордостью и решимостью; в их глазах отражалось некое внутреннее просветление – результат незримого глазу духовного труда. Понимая, кто здесь на самом деле потрудился, Тихх невольно позавидовал господину Зуйну. Ведь слова и правда самое опасное оружие, особенно, когда нет недостатка в мишенях.
Одна только мать не выглядела ни гордой, ни радостной. На ее плечи будто легло какое-то тяжкое чувство, – вина? скорбь? – которое заметно отразилось на осанке. Маска плохо скрываемого напряжения сковала ее лицо, кожа посерела (вряд ли от пыли), а каскад украшений смотрелся на ней не уместней королевского трона посреди амбара. Тихха передернуло при мысли, что сумасбродные мечты отчима потихоньку обосновываются в его сознании, пусть даже в виде ассоциаций. Удалось ли этим мечтам завладеть и матерью? Этого мальчик не знал: поговорить они так и не успели. И что-то подсказывало Тихху, что не стена из прислуги и предпраздничной суеты помешала им «докричаться» друг до друга в большом доме господина Зуйна, нет. Нечто гораздо более высокое и прочное разделило мать и сына.
Нечто, чему он пока не мог дать названия.
И, пока разум продолжал нащупывать его в глубине темной норы, окрестности деревни сменил лес. Костры, взмахи и благословения провожающих остались позади. «Там, где еще можно было все исправить», – невольно подумал Тихх.
В сгустившейся темноте раздались сухие щелчки – кресала начали плеваться искрами в пеньку факелов. От горящей древесной смолы запахло ладаном. Тихх поморщился. Здесь, в ночном лесу, это остро-сладкое благовоние из Святилища казалось чем-то неправильным, потусторонним, почти как каменные голоса в голове. Этот запах, словно невидимый разделитель мира живых и мира мертвых, плыл над головами хархи, указывая путь своими прозрачными пальцами. Тут и правда не помешал бы проводник: лесным препятствиям – выпирающим корням, царапающимся веткам, густым, непроходимым зарослям – не было никакого дела до гостей с их опасными горящими палками. Дубовая чаща будто глубоко спала, разметав во сне свои бугристые, царапающиеся конечности и изредка всхрапывала тревожными ночными шорохами.
Спала, как будто ее усыпили.
Процессия удлинилась – теперь хархи двигались узкой цепочкой, дыша друг другу в спины. Некоторые уже успели споткнуться, больно удариться, даже пораниться, и в этих, казалось бы, пустяковых происшествиях мало-помалу растворилось былое веселье. Чаще стали слышны вздохи, детское нытье да стариковское кряхтенье. Да, веселье, вспыхнув с вечера, уже прогорело, но кое-что другое никуда не делось – решимость. Изредка оборачиваясь, Тихх видел, как плотно сжаты губы, сосредоточены взгляды, и в каком нетерпении они высматривают то, что скрывается за пологом тьмы. Они ждут, понял мальчик, ждут, сами не зная, чего.
«Что ты им пообещал?» – сверлил Тихх взглядом спину отчима. Ему-то он не обещал ничего. Просто как ни в чем не бывало выпустил из амбара, походя расспросив о «переводческих» успехах, буднично напомнил о предстоящем ночном торжестве и передал на попечение слуг. Никакой секретности, таинственности; ни слова о грандиозных планах и его, Тихха, в них участии. На какое-то мгновение мальчику даже показалось, что этого всего и не было – их разговора, страшных загадок и алчно сверкающих глаз. Все в доме, за исключением странного молчащего Каишты, вели себя столь непринужденно, что можно было и впрямь подумать, что это самый обычный канун самого обычного Горидукха. Но все вернулось, когда, уже перед самым их выходом из дома, господин Зуйн улыбнулся Тихху и спросил, готов ли он. От этого вопроса вновь повеяло сухим воздухом амбара, парами безвкусного рагу и безумием, опасным, как остро заточенная коса.
Спросить, к чему именно он должен быть готов, Тихх так и не решился.
Сжимая в кармане соломенную куклу и материнскую цепочку, он прислушивался к голосам в толпе, пытаясь извлечь из их путаницы хоть крупицу смысла.
«Что ты им пообещал?»
Но обрывки перешептываний плели в лесной темноте свой собственный узор, беспорядочный и странный:
– Путь, начатый во мраке, приведет к свету, – восклицали одни.
– Спасибо, о великая Матерь звезд, что дожилась я до дней перевала эпох, – бормотали другие.
– Да будут прокляты дни братских раздоров! – возглашали третьи.
Казалось, что господин аграрий научился говорить чужими голосами и теперь постоянно в этом упражняется, читая проповеди на разный лад.
Факелы, словно ярко-оранжевые свечки каштанов, продолжали вычерчивать тайный маршрут, и Тихх покорно следовал ему – просто еще одна светящаяся точка. Никому не было до него дела. Никто не замечал, что приемный сын господина Зуйна «не держит строй»: он следует за отчимом, да, но следует только физически. Никто не догадывался, что этот чудаковатый мальчишка считает их всех опасными безумцами и мечтает не о прекращении братских раздоров, а о том, как однажды отомстит Каиште. Как сухая, выкрашенная красным солома впивается в его ладонь, и как ясно он представляет на ее месте длинную жилистую шею сводного брата. Если он хоть пальцем – своим мерзким, измазанным хной пальцем – тронул Хаддиш, то…
«…то он горько пожалеет об этом», – поклялся себе Тихх.
Тропа, по которой двигался отряд, уперлась в густые заросли можжевельника. Те самые, сквозь которые они еще недавно пробирались с девочкой-стрелком. Те, в которых Каменные головы во второй раз заговорили с Тиххом. Именно здесь, вспомнил он, удалось разобрать первое их слово – ИДИ.
Мальчик вдруг почувствовал себя уверенней – как будто земля под ногами стала лучше держать его, а воздух начал легче проникать в легкие. Пульс энергично забился в запястьях, тело налилось сверкающей, живой, ни на что не похожей силой. Вопреки страшной, сумрачной неизвестности, к которой вела всех бордовая хламида-флаг. Наперекор злым, нечестивым замыслам отчима. Назло Каиште и его гнусным выходкам.
Даже назло матери, которая, однако, была не только его матерью, но и женой господина Зуйна.
С этой новой для себя твердостью Тихх вошел в можжевеловый лабиринт. Подняв высоко над головой факел, он начал пробираться сквозь царство диких разросшихся кустов. Скорее интуитивно, чем следуя какому-то плану, мальчик выбирал себе дорогу среди непроходимых, казалось бы, джунглей. И, несмотря на то, что джунгли были ему примерно по грудь, это выглядело удивительно.  Ведь все, включая господина Зуйна, то и дело спотыкались, вязли в игольчатых объятиях, рубить которые не было никакого смыла: лабиринт не допускал внутри себя пустых пространств – в них тут же вползали новые ветви, и проход смыкался.
Цепочка факелов, разумеется, распалась. Теперь они хаотично кружили по поляне, как большая стая мотыльков вокруг костра, без цели и лидера, ведомые лишь блеском пламени. «Стая мотыльков…» Запястье конвульсивно дернулось. Желтые мотыльки дрока, улетевшие в табор врахайи.
«Это – мы, – сказал себе Тихх, раздвигая свободной рукой тонкие шершавые ветви. – Это – все мы».
Блеклые, едва заметные глазу отсветы побежали по дубовой коре; серебряные нитчатые прожилки озарились скромным блеском. Это не от факелов – свет был совсем другой. В воздухе взыграло эхо буйного, разгульного многоголосия. Жарко сплетаясь друг с другом, голоса разносились по лесу вереницей басов и визгов, теряя на ходу окончания, словно одежду, а заодно и смысл. Некоторые из отряда остановились, недоверчиво прислушиваясь. И, насколько это можно было понять в неверном мерцании факелов, радости в лицах не было.
– Вруа-хайа, – в суеверном страхе прошептала старая Майвир. – Матерь звезд, образумь, изгони вражду и злобу из сердца, открой его для врагов как для единой крови, – скороговоркой пробормотала она молитву.
В общей тишине эти сокровенные слова прозвучали громче, чем ожидала старая хархи. Осознав, что все на нее смотрят, она потупилась и стыдливо опустила глаза.
– Прислушайтесь! – Господин Зуйн подошел к Майвир и покровительственно положил руку ей на плечо. – Прислушайтесь к старым молитвам и к своему сердцу. – Древком факела он ударил себя в грудь, и из пламени брызнуло несколько искр. – Вам страшно, я знаю, и не виню за это. Страшно и должно быть, ибо страх – неизменный стражник, охраняющий ворота перемен. – Волна согласных возгласов. Многие опустили головы, как и Майвир, преклоняясь перед мудростью отчима. – Перемены, к которым идем мы, – продолжил он, – это не повышение урожая или выручки на осенней ярмарке. Наши предки жили этими успехами, довольствуясь крышей над головой, сытостью да кучкой железных пластин на черный день. – Отчим небрежно взмахнул рукой, делая вид, что швыряет на землю презренный металл. – Но мы – не они. Наша цель – вечность. – Факел взметнулся вверх, бордовый капюшон величаво колыхнулся. – Совершить чудо, изменить ход истории, пробудить дарованную Харх силу. Мы –  не очередное поколение безмолвных призраков, годящихся лишь на вспахивание земли, чтобы потом покорно уйти в нее. Наша цель – не земля, а горы; не навоз с золой, а сокровище! Огненный бог заждался его пробуждения: если вы слышите, как грохочет гром, – это он взывает к Спящему в камне. А помните весенние ливни этого звездного цикла? – Слушатели закивали, у некоторых выступили слезы восторга. – Это Матерь звезд рыдает по своему чаду, – проникновенно изрек отчим. Изображая скорбь, он слегка опустил голову, совсем как старая Майвир, не забывая при этом внимательно следить за «публикой» из-под рыжеватых клочков бровей. – И прежде чем мы войдем в лесной дом кочевников и разделим с ними нашу великую цель, я открою вам еще одну тайну. В горах Уббракк есть непростые камни. – Почувствовав, как от этих слов из него ускользает прежняя сила, Тихх мрачно сжал челюсти. – Среди базальта и сланца там прячутся живые горные породы, – в толпе вспыхнуло изумление, – они бездвижные, но не безъязыкие. Придет время, и вы узрите их, а пока поверьте: они говорят. Говорят, – господин Зуйн торжественно указал на Тихха, – с моим младшим сыном!
«Так вот, что ты пообещал им – вечность. И карманного фокусника в придачу».
Хватка бессильного гнева обледенила горло и замутнила взор – Тихх не сразу понял, что стал вдруг выше всех. А когда протер глаза, то понял, почему так произошло: все рухнули перед ним на колени. Даже Каишта, хоть его злобный взгляд утверждал, что это вовсе не его воля. Чистая ненависть лилась из черных глаз-щелок, а черные пальцы только что не хрустели, яростно сжимая факел. Его дружки, – а они тоже были здесь – исподлобья косились на своего предводителя. Мать, грациозно опустившись на одно колено, была, казалось, преисполнена гордости; она, наконец, расправила плечи, и блеск разноцветных минералов отразился в ее увлажненных глазах.
Звенящая от напряжения тишина повисла в воздухе. Смолкло даже эхо кочевых праздничных гуляний. И в этом густом, как амбарный мрак, безмолвии Тихх услышал собственный голос:
– Не надо. – В десятках пар сверкающих в темноте глаз застыло ожидание. Они явно услышали не то, что хотели. Но смятение Тихха было гораздо сильней их смятения. – Не надо, пожалуйста, – еле слышно повторил он.
Это внезапное коленопреклонение ничем не отличалось для него от издевок Каишты и было ничем не лучше наказания в амбаре. Во всех этих случаях разверзнутая земля, готовая быстро и безболезненно его поглотить, казалась самым удачным исходом событий.
Но, нет, твердая, изъеденная корнями и дикой травой почва отказала Тихху в подобной милости. А тишина, не умеющая долго быть наедине с самой собой, быстро прервалась:
–  Тихх, сказочник, покажи нам чудо! – выкрикнул маленький сын толстой Импы.
– Да, Тихх, – подхватила бойкая девчонка, имени которой он не знал, – расскажи нам, о чем говорят живые камни!
Другие дети как по команде принялись повторять за ними. А взрослые, для солидности немного посомневавшись, присоединились к их просьбам. С колен так никто и не поднялся.
Тихх почувствовал себя загнанным в угол. Он любил рассказывать сказки и истории, да, но то, что требовала от него эта толпа… Как они сказали – чудо? Перед глазами поплыли обрывки памяти: колючая темнота изгнания, оглушительные громовые раскаты, изнурительное, почти насильное обучение неведомому языку, мысленное обращение в чудовище ради так и не полученных ответов, исступление и ярость. Этого они хотят? О, нет, убедился мальчик, вглядевшись в лица, полные томительно-радостного предвкушения.
Одно из них особенно зацепило взгляд – лицо господина Зуйна. Его лукаво суженные глаза и самодовольная полуулыбка как будто говорили: «Вот оно, твое вознаграждение. Бери, младший сын, ты заслужил». Видимо, тоже считает происходящее чудом – своим собственным.
Зачем это все? Почти ведь пришли: слышны песни кочевников, а дым их костров уже ведет разведку в густом можжевельнике. К чему эта сцена? Для чего задерживать и без того уставших, запыхавшихся добровольцев?
И в тот момент, когда драматичное молчание превратилось в тягостное, мальчик еще раз всмотрелся в торжествующую улыбку отчима и с ужасом понял: это все для него, для Тихха. Вернее, его проклятого дара. Похоже, господин аграрий сделал из своего эксперимента нехитрый вывод – его приемный сын слышит каменные голоса лишь в непривычных, мягко говоря, ситуациях. Так почему бы тогда не заняться их созданием? Сначала амбар, а теперь вот это: танцуй, марионетка, показывай, что умеешь.
Мальчик еще сильней сжал челюсти.
– Я не буду, – тихо, но твердо проговорил он.
– Не будешь? – выкрикнул Каишта. – Это не тебе решать. Делай, что приказано! Ты…
Испепеляющий взгляд отца поставил в его речи преждевременную точку.
– Ну, Тихх, ну пожалуйста!.. – заныли дети.
– Во имя Огненного бога и его благодеяний, яви нам чудо своего дара! – воззвала старая Майвир. Польщенная нежданным вниманием господина Зуйна, она решила, что имеет полное право говорить от лица взрослых. Воздев руки в воздух, она окинула взглядом остальных, как бы призывая последовать ее примеру. – Молим тебя: яви!
И они последовали. Просительно подняли руки,  повторяя «Молим, яви!» и обступили Тихха плотным кольцом – не продохнуть. Господин Зуйн снисходительно улыбался, мать уже не сдерживала слез, а Каишта позеленел от злости. Что им нужно? История? Утешительная сказочка, возвеличивающая их поход в Хризолитову пасть? Может, они хотят услышать, что Каменные головы передают им привет? Или ищут правды?
 Руки жадно тянулись к Тихху, словно к живому талисману, с которого нужно соскоблить немного позолоты на удачу. Но много ли правды в талисманах? Нет, понял он, им не нужна правда, по крайней мере такая, какой он располагал. Надежда – вот что выискивали в нем их глаза и к чему тянулись их руки. И, если так, то они стучали не в ту дверь.
Тихх молча стоял, опустив голову и стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Он чувствовал себя пустым колодцем, в который ежеминутно заглядывают в поисках целительной влаги.
Вдруг над роптанием толпы возвысился голос господина Зуйна:
– Как я сказал, страх бдительно охраняет ворота перемен. – Он уже поднялся с колен и стоял, широко расставив ноги. Очевидно, мастерски поставленная сцена приносила ему немалое удовольствие. – Это верно и для нашего Тихха. Его постигли серьезные, глубокие изменения – там, в голове. – Отчим коснулся длинным ногтем собственного лба. – Конечно, страху это не нравится. Ему это невыгодно. Страх заставляет молчать об этом, пытается посадить волю под замок и вернуть все как было! – Пристальный взгляд вынудил Тихха коротко кивнуть. – Но, – господин Зуйн поднял к небу кулак, – мой младший сын храбро борется со страхом и готов вместе с нами штурмовать ворота перемен! Сейчас мы отбросим сомнения и войдем в лесной дом тех, кого наши предки считали врагами. У высокого огня мы выслушаем их истории, а они – наши. Вместе с кочевниками мы встретим Горидукх и подползающего Скарабея, а наутро вместе отправимся к Хризолитовой пасти исполнить нашу священную миссию. И здесь, на самом пороге великих перемен, я последний раз спрашиваю, готовы ли вы пойти со мной? Ибо знаю, что страх – зверь чудовищной силы и для некоторых  схватка с ним может стать смертельной. Кто не готов к ней, возвращайтесь в Криггу – еще до рассвета вы будете дома в своих постелях.
Прихотливо изнывали в пении чужеземные голоса, нервически колотились натянутые нервы бубнов. По глазам слушателей было видно, что им не по себе и от этой чужой музыки, и от предупреждений отчима, и от самой близости врахайи. Но решимость – их собственная или навязанная – так никуда и не делась. Никто не шелохнулся, и Тихх невольно восхитился силе убеждения господина Зуйна. Что же в нем такого, думал он, разглядывая величественные складки бордовой хламиды и мерцающие бусы из цитринов, как удается ему превращать всех вокруг в марионеток? Танцуй, показывай, что умеешь. Почему он…
– Я, – раздался из темноты знакомый – слишком знакомый – голос. – Я не готова.
Все повернули головы влево; над толпой пополз шелест неодобрения. Каишта презрительно выпятил нижнюю губу. Но для Тихха ночной воздух стал вдруг прозрачней и легче, а будущее чуть менее пугающим.
Потому, что это был голос Рунты – его матери.
– Рунта… – Отчим поднял одну бровь. Лицо его чуть скорчилось, словно от неожиданного удара.
– Раз так, – прозвучало с другой стороны, – то и я тоже. – Джассар, давняя подруга матери, вышла вперед. – Скарабей не любит лжи, так что скажу как есть: мне страшно. – В знак того, что она все уже решила, Джассар подняла с земли свою мешковатую торбу. – От одних этих завываний, – женщина махнула туда, откуда шел свет, – в дрожь бросает. Нет, господин Зуйн, простите меня ради всех богов, но не смогу я преломить с ними хлеб. Скорее уж сама переломлюсь, – добавила она, но уже гораздо тише.
Господин Зуйн оглядел толпу, как коршун, кружащий над курятником.
– Еще кто-нибудь? – Тишина. – Что ж, – изрек он, – каждый должен побороть свой страх сам; здесь я бессилен. Возвращайтесь в деревню. Следуйте протоптанной нами тропой. Расскажите другим, что мы благополучно добрались до стоянки кочевников и пусть Гуюфра каждую ночь жжет в Святилище красные свечи во имя нашего похода. И, – отчим понизил голос, – ждите. Ибо возвращаются туда, где ждут.
Отстраняющим жестом он не дал Рунте обнять себя на прощание.
Но даже когда их с Джассар силуэты поглотил ночной лес, в ушах Тихха продолжал звучать материнский голос:
– Помни, моя любовь всегда с тобой. Помни, изменишься ты, но не она. Помни, кем бы ты ни стал.
Не теплом веяло от этих слов, а неуютной, пугающей мыслью: она что-то знает.
Эта мысль засела в голове Тихха ледяным осколком, выстудив, обездвижив другие его переживания: что ждет их в лагере врахайи? действительно ли банда Каишты причинила какой-то вред Хаддиш? когда вернутся каменные голоса и ответят на его вопрос о чудовище? кто, во имя Огненного, такой господин Зуйн?
«Она что-то знает, – билось у мальчика в затылке, пока их заново выстроенная процессия торжественно входила в «ворота», состоящие из высоких кольев, перетянутых гирляндой дрока. – Знает, но и не подумала вмешаться в план мужа, – сжималось его сердце, пока ведун Заффрон произносил приветственную речь. – Знает, и ее не пугает то, что происходит со мной (…ты изменишься…) – холодела его кровь, пока глаза безотчетно искали в толпе серебристые волосы девочки-стрелка.
Но, хвала Матери звезд, на него снова не обращали внимания. Все взгляды были прикованы к кочевникам, а особенно к Заффрону. Облаченный в длинный халат, сшитый из кусков шкур невиданных хархи животных, с длинной заплетенной в тонкую косу бородой, увешанный амулетами на длинных кожаных шнурках, он произнес на удивление короткое приветствие. Из-за того ли, что ему тяжело давались некоторые звуки хархского языка, или из-за привычки к немногословности, ведун врахайи ограничился всего несколькими фразами. Однако их длине и витиеватости могли позавидовать и господин Зуйн, и жрец Гуюфра.
Под восторженный шорох вздохов перед гостями появилась Ша-хэя. Весь ее образ казался женским воплощением, неким продолжением образа мужа. Точно такой же, но меньшего размера халат из шкур, грозди амулетов, волосы – сложное плетение из пепельных кос – убраны в хаотичную прическу. Из тех видов хаоса, что создается долго, кропотливо и, разумеется, по определенным правилам. Вместо длинного подола за хозяйкой табора тянулся «шлейф» из прислужниц-хэй. Тихху показалось, или среди них мелькнул серебристый хвост? 
Ша-хэя остановилась около Заффрона. Отблески факелов, очерчивающих ее путь, явили собравшимся причудливые красные узоры на сосредоточенном лице. Свежая бордовая корочка на некоторых линиях говорила о том, что это особое украшение – праздничное.
–  Нашжжи гости, – церемонно произнесла она, будто открывая королевский прием. Сделав паузу, слегка поморщилась от собственного произношения, как бы коря себя, что так и не научилась смягчать твердые звуки. – Я рада вам, но эту радость уже выразил мой муж. Если вы здеззсь, значит, понимаете, сколь велик и радостен сегодняшний день. – Хархи осторожно закивали, с опаской оглядывая чужеземный облик Ша-хэи. – Но в великие дни тоже хочется еззсть и пить, и если мы забыли об этом, то наши дети обязательно нам напомнят. – Мягкая улыбка матери Хаддиш отразилась на губах женщин-хархи. – Так чего же мы ждем? Оставаться голодными и трезвыми на Горидукх – большой грех. – Эта фраза зажгла улыбки теперь уже мужчин-хархи.
Щелчок пальцами, и стройность ее «шлейфа» разрушилась – хэйи принялись разносить гостям кружки с остро пахнущими напитками. Побросав мешки и торбы на землю, хархи безотлагательно приступили к дегустации (некоторые, однако, только сделали вид, что пьют). Господин Зуйн, отхлебнув из костяного кубка неправильной формы, по-дружески взял ведуна врахайи под локоть, отвел в сторону и, склонившись, что-то зашептал ему на ухо. Каишта сел, скрестив ноги, на землю; дружки собрались рядом тесным полукругом. Женщины-хархи обмахивались красными платками – их утомил долгий путь. Мужчины-хархи открыто рассматривали женщин-врахайи – их кожу разных оттенков золота, спиралевидные прически из кос, ожерелья из крошечных черепов неведомого происхождения. Судя по затуманившимся взглядам, у многих страх уступил место восхищению. Не исключено, правда, что виной ему было полное отсутствие у некоторых кочевниц одежды выше пояса, что выгодно подчеркивали портупеи из монет.
– Из Срединных земель денежка-то, – уже доказывал Весгир, ярмарочный распорядитель Кригги, Ранду, пожилому подслеповатому пастуху. – Видывал такие в Додхаме на прошлого Ящера.
– Что ты там видывал, – с жаром протестовал Ранд, выплескивая себе в глотку последние капли пряной жидкости. – Гляди, чеканка-то крупная какая, на ней, кажись, треугольник – замок-гора, значит. Выходит, аж из столицы, из Подгорья самого монеты те. Вон-вон, пошла, смотри! – И старый пастух вытянул шею, изо всех сил прищуриваясь.
Очень уж заинтересовали его монеты.
– Эй, ты! – Знакомый голос положил конец наблюдениям. Тихх обернулся. – Я тут тебе парочку сахаринов припасла.
Хаддиш – целая и невредимая. Она стояла прямо перед Тиххом, протягивая ему кусочек сушеного фрукта, обсыпанного подтаявшим от жары сахаром. Распущенные серебристые волосы свободно падали на правое плечо; серебристыми же нитями были расшиты и рукава темно-красной туники. В этом облачении она была куда больше похожа на дочь кочевого ведуна, чем во время их первой встречи.
– Ты чего? – нахмурилась Хаддиш. – Память, что ли, отшибло?
– Прости, – сказал Тихх, беря из ее рук полоску цуката. – Это был долгий путь. Я хотел сказать, много чего произошло, – быстро добавил он увидев тот самый насмешливый взгляд. Она-то не жаловалась на долгую дорогу после того как спасла его у дубовой рощи.
Тихх отправил цукат в рот, но вместо сладости ощутил противную, вяжущую горечь. Сахарин, как называла его девочка-стрелок, был тут не при чем: просто ветер качнул пламя факелов в их сторону, и, наконец, удалось разглядеть ее лицо. Обветренную кожу испещряли мелкие, но многочисленные царапины, как будто Хаддиш подралась с кошкой; на левую скулу угрожающе наплывала синевато-зеленая ссадина; а волосы… Около самого лба с правой стороны зияла небольшая, в два пальца, проплешина. Отчего-то она не была скрыта ни цветистым тюрбаном, ни хитроумной прической. Хотя, вспомнил Тихх, это же Хаддиш – у нее все не как у других. «Вернее, не как у матери».
При мысли о том, что он сжимает в кармане эту недостающую прядь, мальчик почувствовал невероятную слабость в ногах. Его качнуло в сторону.
– Вот это вымотал тебя лес, – хохотнула девочка-стрелок, хватая его за локоть. – А еще мальчик! – фыркнула она. – Ты хоть знаешь, сколько добираться до Хризолитовой пасти? Я лично не думаю, что лошадей…
– Твое лицо, – только и смог выговорить Тихх, отстраняясь от помощи.
Он убьет Каишту, просто убьет его.
– А что с ним такое? – почти вызывающе поинтересовалась девочка-стрелок.
Он выколет во сне его мерзкие глаза-щелки за то, что следили за Хаддиш.
– Ну… Кажется, тебя кто-то ударил. И еще поцарапал.
Он отрубит один за другим его гадкие, будто вымазанные грязью пальцы за то, что тронули ее, а потом сделает из них кукол и подарит господину Зуйну.
– Меня? Ха! Ты, что, забыл, что я стрелок? Тот, кто ударит меня, очнется под миртовым деревом с пером в заднице. Неудачно выстрелила в бутылку, только и всего.
Просто. Убьет.
Но фантазии о мести разлетелись встревоженной птичьей стаей, когда дымный воздух прорезало волновое металлическое дыхание бронзового гонга.
– Во-о-о-а-а-а!.. – протяжно возвестил он о продолжении Горидукха. Вернее, его вступлении в новую фазу.
Когда последнее «о-о-а-а» потонуло в праздничном многоголосии, Тихх невольно вжал голову и попытался прикрыть уши: ему показалось, что он оказался в центре табуна раненых коней. Их взбешенное ржание окутывало поляну, проникало в легкие, доставая до самого нутра. Их копыта вгрызались в землю, высекали из нее соль, чтобы, вырвавшись из черных, зернистых недр, она окропила незатянувшиеся раны и приказала телу пробудиться. Из их влажных ноздрей валил пар, обнажая в своей тайнописи потаенные мысли каждого, и улетая в небо – во владения ненасытного Скарабея.
Когда резь в ушах немного поутихла, а сами уши привыкли к пронзительному «ржанию», Тихх с удивлением обнаружил, что «лошади» оказались деревянными. И весьма, притом, скромных размеров – легко умещались между колен аюдров, которые ловко «правили» ими при помощи прямых тонких «кнутов» с натянутыми нитями.
Хаддиш вскинула руки в воздух, разведя в стороны оголившимися локтями, и позволила потоку музыки качнуть ее тело в одну и другую сторону. Когда она слегка запрокинула голову, оранжевый свет костров снова упал на ее лоб; в выемке между корнями волос стыдливо проглядывала светлая кожа.
 Тысячей колокольчиков в упряжи «лошадей» ударили бубны. Музыка обрела многообещающе-тягучий ритм. Все кругом превратилось в танец. Хархи и врахайи заговорили друг с другом на языке движений: первые медленно и неловко осваивались на чужой территории, а вторые так же медленно, почти неохотно подпускали их к себе.
Тихха и Хаддиш обступили дети кочевников примерно их возраста. Девочки хитро переглядывались, а мальчики обстреливали нового друга дочки ведуна оценивающими взглядами. И те, и другие свободно говорили вслух: незнакомый язык и шум Горидукха не оставлял Тихху шанса понять их. Обсуждали они его хилый вид или высмеивали странную дружбу с Хаддиш, оставалось загадкой. Но было в их лицах нечто такое, чего он никогда не видел в детях-хархи, – уважение. Такое, которое испытывают обычно к знахарям или звездочетам, несмотря на странности их характера. Так уважают старых, брюзгливых знатоков земли, которые, доведя до белого каления всю деревню, заставляют сеять в самые, казалось бы, неподходящие дни (и чаще ночи), а по осени как бы нехотя принимают благодарности.
«Может, это можно будет потом использовать против Каишты? – не без злорадства подумал Тихх. – Что, интересно, будет, когда они увидят куклу?»
Куда-то исчезли Заффрон и господин Зуйн. Оно и понятно, зачем им смущать празднующих? Скрылись, наверно, в Большом шатре и обсуждают дальнейшие планы подальше от чужих ушей.
Но хархи и врахайи уже не смущались. Ритм музыки ускорялся, пряная жидкость разгоняла кровь и лишние сомнения, а темнота ночи стирала грань между сном и реальностью. Пламя костров жадно пожирало новые поленья, а некоторые в особом преклонении перед Скарабеем бросали в них свою одежду. Тихха передернуло, когда он увидел прямо перед своим носом высохшую, словно дынную кожуру, грудь старой Майвир. Она стояла на коленях прямо перед костром, устремившись взглядом в созвездие Скарабея, – губы нашептывают молитвы, руки выделывают те, видимо, движения, на которые тело уже не способно. А ведь рядом с ней сейчас могла быть мать, отстраненно подумал мальчик, вспомнив, что та чтит Скарабея едва ли не больше самой Майвир. Что заставило ее сойти с тропы? Что оказалось сильнее верности господину Зуйну? Страх?
Тихх в это не верил.
Когда старая женщина экзальтированно затрясла плечами, от чего «дынная кожура» затрепетала, словно сушащееся на ветру белье, он отвернулся.
Солома в кармане резко уколола ладонь. Лучше попробовать познакомиться с друзьями Хаддиш, решил мальчик. Вместе они придумают что-нибудь, чтобы навсегда отвадить братца от его изощренных затей. Ясно, что она, дочь Ша-хэи, просто боится рассказать им о своем унижении, да еще и от хархи. Вот и списала все на бутылочные осколки. Даже не стала ничего придумывать, использовав собственный же выстрел в стеклянное оружие Каишты.
«Кстати, где он?»
Рука с зажатой в ней куклой была уже наполовину вынута из кармана, когда, заслонив собой свет, над Тиххом нависла высокая фигура в ярко-красном одеянии.
– Хозяйка табора желает видеть тебя, Толкователь, – учтиво произнесла Брихти-хэя. – Следуй за мной
Рука вернулась в карман.
По пути в Большой шатер Тихх старался не смотреть вокруг. Он сосредоточился на причудливом переплетении бордовых линий, тончайшей чешуей обрамлявших бритый затылок служительницы. Это выглядело странно, но каждый приветствует Скарабея по-своему. Каждый пытается подобрать шифр.
Полог Большого шатра раскрылся, а Ша-хэя раскрыла Тихху объятия.
– Да восславится Горидукх, – прошептала она, прижимая мальчика к себе, как цитриновый оберег.
– Да восславится Скарабей, – ответил Тихх.
В шатре никого не было, но неубранный праздничный стол в правом углу, обилие желто-красных гирлянд и крепкий спиртуозный дух уверяли, что еще недавно тут полным ходом шло веселье. Но от Ша-хэи не пахло выпивкой, а ее щеки не были разгоряченно-пунцовыми, как у других женщин. Зато что-то такое же пунцовое было разбрызгано по ее халату – не слишком сильно, чтобы бросаться в глаза, но и не то чтобы незаметно. Мелкие бордовые капли уже засохли на гладкой шерсти шкур, напоминая, что их прежние хозяева не пережили ночную охоту.
Тихх молчал. Он не знал, чего ждать. Но долго ждать и не пришлось.
– Сегодня праздник, и у меня есть для тебя подарок.
Хозяйка табора подвела мальчика к небольшому низкому столику у противоположной от большого стола стены. Он был пуст, если не учитывать одиноко стоящую шкатулку – обитый позолоченными вензелями деревянный сундучок. Пореза на ладони коснулся холодный металл ключа. Ша-хэя заботливо поднесла руку Тихха к скважине и помогла совершить три оборота.
Бесшумно распахнулась крышка. Сначала мальчику показалось, что это все шутка, что под крышкой ничего нет – просто темное пыльное дно.
Он не так уж ошибался: дно и впрямь было темным. Именно поэтому Тихх не сразу разглядел на нем аккуратно выложенные в ряд черные пальцы. Сердце громыхнуло где-то в горле.
В голове тоже громыхнуло – пока что тихо и отдаленно.
– Хочешь знать, что он постоянно повторял? – сардонически улыбаясь, спросила Ша-хэя.
Очередной удар изнутри заставил Тихха конвульсивно кивнуть.
– Что его предок был палачом – в самом Подгорье. Его дух проснется и казнит нас всех. – Хозяйка табора насмешливо взглянула на шкатулку. – Можешь себе представить такую глупость?
Но ее голос перекрыл другой – древний и каменный. Голос, которого, думал Тихх, он больше не заслужит.
– Чу-до-ви-ще?.. – раскатали его виски в лепешку невидимые копыта.
– Да, – слабо простонал в ответ Тихх. – Какое оно? Как... – он не смог продолжить.
– Чу-до-ви-ще, – снова пронеслись в голове тяжелые копыта. – ЧУ-ДО, – начал забивать ему в голову каменный молот. – ЧУ-ДО.
И продолжал, пока, упав на руки Ша-хэи, Тихх не понял, что это почти одно и то же – чудо и чудовище.