Глава XIII. Национальный романтизм

Благодаря своей высоте являлась доминантой в городе. Частенько прогуливаясь рядом с новой лютеранской кирхой задумывался, как быстротечно время. Всё же правильное решение было принято архитектором Армасом Линдгреном, решившим применить, как материал для наружных стен местный, лишь слегка обработанный гранит. Национальный романтизм. Нравился ему этот стиль в местной архитектуре, бравший своё начало в модерне.
Нечто подобное происходило и в России.  Старообрядчество, получив в 1905 году от царя официальную свободу вероисповедания благодаря купечеству не изменившему своей вере, выступающему спонсорами, начало массово строить храмы. Внешне напоминающие собой древнерусскую, частично Псковскую архитектуру, имея непосредственное родство с модерном, всё же были ярким воплощением национального романтизма, но, русского, правда и с некоей северной сдержанностью.
И, сегодня, проходя мимо кирхи поймал себя на мысли о том, что здесь, на севере романтика более сдержана. Не имея в своих формах ничего лишнего, архитектура заставляет задуматься о многом, скрытом в её лаконичности. И, всё же, чьи это земли по праву господства на них? Русские, финские, или шведские? Нет, человек не вправе решать вопрос их принадлежности. Лишь только Бог имеет на то право. Но, всё же как ему спокойно именно здесь.
Вот бы хорошо, когда-нибудь приобрести покой в тени её стен.
Испугался этой мысли. Неужели архитектура бывает способна на такое? Будучи ещё совершенно молодым, буквально полгода назад построенное здание казалось древним. А, ведь это только благодаря стенам, сделанным на подобии Кексгольмской крепости, из того, что буквально валялось под ногами.

Раньше много времени уделял Елизавете Яковлевне. Теперь же, что-то изменилось в их отношениях. Каждый старался больше оставаться наедине с самим собой. Он музицировал. Супруга занималась дочерью, читала.
Вернувшись с прогулки, кивнув на картину Рериха заметил:
- Хороший художник тот, кто способен изобразив две стихии уже получает глубину пейзажа. Те, что умеют достичь этого благодаря лишь одной – гении.
- Не поняла тебя, - прикрыла книгу Елизавета Яковлевна.
- Ну это как одежда.
- В каком смысле?
- Если женщина вызывает желание, а значит в его вкусе и понята, мужчина видя лишь только то немногое, что позволительно модой способен додумать скрытое под её одеждами.
Сделала вид, не имеет ничего сказать в ответ.
Очень тихо, будто сам себе добавил:
- Но это только в том случае если вызывает желание.
- Ах Фёдор, у меня столько дел! Прошу тебя не переводи любую беседу в нужную тебе плоскость.
Много раз заводил разговор о том, чтоб завести второго ребёнка. Хотел сына. Но, желание жены иметь небольшой перерыв между родами, вскоре нашло поддержку в виде привычки всё свободное время уделять маленькой Насте. Говорила; та должна сперва подрасти. К тому же болезнь, начавшаяся сразу после непростых родов, на время затихнув, дав надежду, вновь обострилась, в итоге вылившись в постоянные мигрени и недомогания.  Первое время надеясь на улучшение, Фёдор Алексеевич верил в исцеление, но, шли годы, и оно не то, чтоб не наступало, скорее не могло прийти, так, как и сама болезнь, сжившись с человеком, частично может и придумавшим её в себе, стала неким его продолжением, без которого и не мог уже существовать.
Теперь, когда детей ещё, можно было иметь, стеснялся заводить разговор с Лизой на эту тему. Да, и доктор предостерегал. Но, в то же время и не говорил окончательное нет. Просто предлагал подождать.
Редкие минуты, что мог уделить дочери, пробиваясь сквозь плотную стену материнской опеки посвящал рассказам о России. Нет, не длинные истории о её богатствах, царях и войнах сходили с его уст. Умудрялся читая Пушкина, а иногда и сам придумывая сказки, сопровождать их неким, настолько ярким описанием древности, забытой уже, дикой природы невольно увлекался этим настолько сильно, что в голову являлись музыкальные образы создаваемого им мира. Но, не записывал их, так, как не верил в свои силы.
Теперь, когда Анастасия засыпала сама с грустью об ушедшем вспоминал прошлые годы, как иногда Лизавета сильно устав от домашних дел, обычно пожаловавшись на мигрень, уступала процесс укладывания дочери. Тогда принимался за дело со свойственной ему серьёзностью и заботой.
Запомнился день, когда Настя попросила продолжить начатый прежде рассказ, заинтересовавший её:
- Папа, давай сегодня про старцев.
- Каких старцев? – не сразу понял о чём просит дочь, так, как голова была занята внезапно появившейся, буквально из воздуха мелодией.
- Ну, тех, разве забыл? Трёхсотлетних.
- Трёхсотлетних? – прогнал никак не проявляющуюся в виде законченной формы музыку из головы Фёдор Алексеевич.
- Ну, да. Тех, что царь Пётр запретил.
- Ах, ну да! Конечно же! Как же я забыл, - вспомнил начатую на той неделе тему, буквально выдумал сами высосав из пальца. Уже не помнил от кого слышал её, возможно ещё в детстве и вот теперь решил не просто пересказать как помнил, но и дополнить яркими красками, смело смешивая на палитре своих мечтаний.
- Раньше на Руси не было Бога, - начал он, присев рядышком с кроваткой дочери на стуле.
- Разве такое может быть?
- Ну, да. Точнее не было Господа Бога, а имелись другие. Их потом отменили. И, вместо священников всё знали об этих богах старцы. И жили они до трёхсот лет. А, может и больше. Кто теперь скажет правду? Ведь ничего не осталось.
- Зачем же их запретил царь?
- Они помнили то, что уже никто не знал. А это противоречило законам, что к тому времени были в стране. От того народ не ходил в церковь, и прятался в лесах. Царь же нёс в себе новое время. Хотел переделать страну, чтобы та походила на все остальные, окружающие её.
- Зачем же он так поступал?
- Так было бы проще и ему и тем, кто приезжал в Россию из других стран. Вот он и решил всех их запретить.
- Как же можно запретить память?
- А вот так. Взять и закрыть их всех в темницах.
- Но, ведь от этого она не исчезнет.
- Не сразу. Постепенно. Дело в том, что на свободе люди живут дольше чем в неволе. И уж тем более старцы, знавшие о мире всё. От заточения быстро умирали.
- Они мучились?
- Нет, просто засыпали и не просыпались. А потом их хоронили…
Когда Настя заснула, долго сидел рядом с ней у кроватки, наблюдая за тем, как сладко она спит. Думал о том, что возможно, когда-то они вернуться обратно в Россию.

Всё больше замыкался в себе. Понимал и сам, болен. Но только сейчас, спустя много лет после того, как впервые почувствовал в себе страх перед окружающим миром, решил сходить к врачу, благо Выборгский светила психиатрии, так же, как и они проживал летом на природе, перебравшись в Кякисалми.
Прежде не думал, что придётся обращаться за помощью к психиатру. Столько было пережито и вот, когда уже казалось бы жизнь налаживалась, мог вздохнуть полной грудью. Но не тут то было, новые испытания, вытекающие из прежних навалились на его голову. Неужели именно он слабее всех в семье и подвержен расстройству психики. Но, что за чертовщина, ведь он же нормален, не псих, не срывается на окружающих, и, тем более никому не треплет нервы. И всё же слаб, так сильно, что уже не в состоянии сам справиться с собой.
Нет, всё же этот недуг ниспослан свыше. Но зачем? Для каких целей? Не понимал. Просто старался исправить, починить свою голову. Верил, та ещё пригодиться ему.
- Давно вы чувствуете страх? – начал беседу доктор.
- Более десяти лет. Понимаете, дело в том, что я могу жить с ним. Вот только не хотелось, чтобы мои близкие тяготились этими изменениями во мне, - испугался своей решимости и теперь хотел дать попятного. Но было уже поздно.
- Что ж, я прекрасно вас понимаю, - стукнул молоточком под низ коленки доктор.
Нога, как и подобает, дёрнулась.
- Прекрасно. Давайте измерим давление. Снимите пиджак.
Послушно исполнил просьбу, расстегнув манжет сорочки и засучив рукав.
- Давление для вашего возраста замечательное, - откинувшись на спинку стула, затем, что-то пометив в тетрадке, сказал:
- Нус, а теперь давайте-ка проверим ваши зрачки.
- Это всё началось с шюцкора, - признался Фёдор Алексеевич.
- Не вижу связи. Смотрите на молоточек.
- Во время Выборгской резни я находился в городе и…
- Вы напрасно стесняетесь врача.
- И…  Понимаете ли, дело в том, что моя настоящая фамилия…  Одним словом, как вы и сами видите по акценту, я русский.
- Не вижу связи с вашими жалобами и национальностью. Закройте глаза и прикоснитесь к носу, - ничуть не улыбался врач.
- Только благодаря немецкой фамилии моего тестя, что после вынужден был взять и я, нашей семье удалось выжить в ту ночь.
- Вы знаете, очень смахивает на хорошую, устойчивую неврастению. Я бы сказал хроническую, - задумчиво выразив предположение, устремил свой взгляд, куда-то вдаль, за окно, где просматривалась Ладога.
- Это лечится?
- Безусловно, безусловно, - будто бы заметив у горизонта, что-то определённое, возможно обрадовавшее его, улыбнулся доктор.
- Надеюсь мне не потребуется ложиться в стационар?
- Не думаю. Здешняя природа поможет вам куда лучше. Больше проводите время на свежем воздухе.
- Но, я боюсь людей.
- Ничего страшного. Привыкнете, - неспешно выписывал лекарства врач.
Следил за его рукой. Успокаивался.
- Я бы не настаивал на своём диагнозе. Нужно время для того, чтоб определиться. Давайте-ка встретимся с вами, ну скажем… через пару неделек. Числа эдак…

Шёл домой не замечая людей. В голове рождалась музыка. Был счастлив, что получил надежду на выздоровление. Ещё не понимая до конца, как нужна ему эта болезнь.

Не каждый день выходил гулять в город. Всё чаще делал это в одиночку. Елизавета Яковлевна соглашалась лишь на конной коляске, с дочерью. Хоть и принимал теперь порошки, всё же последнее время требовалось некое уединение. Решил записывать музыку. Пытался приводить записи в порядок, придавая фрагментам, эскизам осмысленное звучание. Но, не выходило ничего путного. Так, парочка фортепьянных пьес, да один заурядный вальс.
- Какая необычная тональность! - вздрогнув, услышал за спиной голос тёщи. Сбился. Руки невольно перестали играть, хотя сам и желал дослушать уже неоднократно отредактированную мелодию. Всегда сомневался в себе, словно боялся оказаться неполноценным в области избранного им творчества.
Ничего не ответил. Силой заставил себя продолжить. Присела на диван. Тихо слушала.
- Милый мой Фёдор Алексеевич, не пытайтесь скрывать от меня. Я знаю – это ваше сочинение, - когда он закончил, задумчиво глядя в окно, раскусила Торбьорг Константиновна.
- Вам нравится? – деланно отсутствующим, безразличным тоном произнёс он.
- Неплохо. У вас окончательная партитура? – подошла к роялю, разглядывая из-за его плеча нотную тетрадь, что вся была в помарках.
- Да. …  То есть нет. Не совсем. Впрочем, …
- Вы позволите мне сыграть самой?
- Пожалуйста, – освободил Торбьорг Константиновне место.
Присела, удобно устроившись, внимательно рассматривала его каракули, неспешно листая странички. Затем, раскрыла с начала в пюпитре.
Играла осторожно, будто на ощупь, искала тонкими пальцами нужные клавиши. Когда потребовалось подошёл, будучи готов перевернуть сыгранную страничку.
Странное ощущение было сейчас в нём. Будто слушал какого-то очень знакомого, но забытого композитора. Того, что, возможно играл ещё в гимназии. Но, такого близкого, что не мог оценить степень его оригинальности. Практически незаметная, слабо выразительная мелодия трогала его сердце. Теперь, слушая со стороны, понимал, как много важного отразилось в ней. Того, что никогда бы не смог выразить словами.
Дёрнулся было разъяснить, когда Торбьорг Константиновна на мгновенье замялась, не поняв помарки. Но, тут же ухватив суть, продолжила игру. Думал сейчас о Лизе. Теперь, когда Анастасия была уже подростком, никоим образом не жалел о том, что так и не заимели второго ребёнка. Музыка невольно впитывала в себя всю его энергию, нашедшую выход таким невероятным даже для него способом.
Словно пытаясь ощутить послевкусие сидела молча, отвернувшись к окну, положив руки на платье.
- Что вы можете сказать про это? – нарушил тишину Фёдор Алексеевич. Было вдвойне стыдно перед тёщей. Ощущал в ней понимание того, что сейчас так же, как и он разгадала тайну, скрывающую в себе его несбывшееся желание. И, задав вопрос, боялся ответа, ибо понимал – он будет неоднозначным.
- У вас есть ещё, что-то? – нарушила долгую тишину Торбьорг Константиновна.
- Нет, …  то есть, да. Но, не совсем в надлежащем виде.
- Я бы хотела посмотреть.
- Если позволите, вечером. Мне потребуется время для того, чтоб переписать набело.
- Что ж, в таком случае и я нуждаюсь во времени на то, чтоб обдумать ответ на ваш вопрос, - закрыла крышку инструмента.
Переписав ноты набело, с нетерпением ждал ужина. Последнее время не находил себе места. Не мог работать в этой, так и не пожелавшей принять, как иную, стране. По-прежнему считал её Россией, хоть русский язык всё стремительнее забывался её населением.
Скорее от безысходности, решил, как-то записать пришедшую во время одной из прогулок мелодию. Был тогда вместе с Елизаветой и Настенькой. Ездили в город, к пристани, развеяться и сделать, какие-то покупки. С нетерпением дождался вечера для того, чтоб записать её. Только на следующий день вернулся к ней, сам не веря в то, что сможет придать некий смысл.
Но, как посчитал тогда ему удалось. Дальше было легче. Уже строил день таким образом, что вечером всегда находилось время посвятить его работе над анализом записанного. И, вот сегодня мог услышать первое мнение о том, что ему удалось создать. Не делился этим с женой, но и ни от кого не скрывал. Просто работал. И его увлечение постепенно завладевало им. То ли волшебные порошки делали своё дело, то ли приобретал смелость, утерянную прежде.
Ужин прошёл, как и всегда, за беседами о пролетевшем дне. Но, Торбьорг Константиновна не заговаривала о том, что последнее время так волновало его. Прежде, видимо не считал нужным ни с кем делиться, не желал и знать мнения окружающих. Теперь же, невольно приобретя не только слушателя, но и исполнителя в одном лице, хотел получить достойную критику.
После чая подошла к инструменту. Открыв крышку, сказала:
- Фёдор Алексеевич, вы переписали ноты набело?
- Да.
- Так несите же их быстрее! Я вся в нетерпении.
- Одну минуту, - удалился к себе в кабинет Фёдор Алексеевич.

Играла.
Все слушали, не понимая; его музыка. От этого было вдвойне приятно. Некая тайна крылась в атмосфере вечера. Она могла обернуться, как принятием творчества, так и полным провалом. Но, руке Торбьорг Константиновны доверял. Будет ли благосклонна её критика? Впрочем, их музыкальные взгляды, несмотря на разницу в возрасте совпадали.
Наблюдал за лицами.
Яков Карлович, отложил в сторону книгу, как обычно, не столько слушая музыку, сколько любуясь стилем игры супруги. Елизавета Яковлевна, рассеянно думая о своём, всё же улавливала мелодию, но по большей части отсутствовала. Настя, единственная из всех, в отличие от Торбьорг Константиновны, что всё же частично, отдалась восприятию музыки тратя силы на игру, полностью находилась в её власти.
Задолго, ещё перед ужином начавшееся хмуриться небо, наконец собрав все близлежащие облака в один дождевой фронт, обрушилось на землю сильным ветром, хлопнувшим открытой фрамугой.
Но, никто не встал из-за стола. Будто в храме не вправе нарушить ход богослужения, не могли позволить себе подойти закрыть окно. Но, через минуту Торбьорг Константиновна закончила. В этот же миг послышались капли дождя. Приближалась осень. Но, было ещё тепло. Лето дарило его сполна.
- Ах, Боже мой! Закройте же, кто-нибудь окно! - с лёгкой улыбкой произнесла баронесса.
Фёдор Алексеевич исполнил просьбу, в надежде быть отблагодарен.
- Не скрою, мне было приятно играть эту вещь, - поймала взгляд возвращающегося от окна Фёдора Алексеевича Торбьорг Константиновна.
- Что-то до боли знакомое. Но, откройте же тайну бабушка, кто это?
- Валерия, вы получили новые ноты из Хельсинки?
- Ах папа, Фёдор Алексеевич купил это в Кякисалми, когда мы были на прогулке.
- Смею разочаровать всех. Это новое сочинение нашего талантливого Феденьки.
- Что же ты купил в музыкальном магазине?
- Чистые нотные тетради, - счастливо улыбался Фёдор Алексеевич. Был рад хотя бы только тому, что никто не выразил недовольства его музыкой. Всё это время мучительно наблюдал за эмоциями родных ему людей.