так просто, что до трудного

 « И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура, покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии.
…И поэт умирает, потому, что дышать ему уже нечем», – это Блок говорил о себе. Ему нечем было дышать, он умирал, знал отчего и не ошибался.
Но не Пушкин. Думаю, что невозможно было отнять его «тайную свободу».
Прожил он все миры.
 Детство, юность, старость. Перерастал из каждого в другой.
Погружался в их высоты и бездны, проживал, проходил их путь, оживляя и обновляя их истины. Легко, дерзко, радостно. Трудно, опустошив себя  и переполнив вновь.
Через свои дни пропустил историю.
Жадно, неутоленно хотел объять все.
При этом, снял с себя все обязательства, кроме одного — быть собой.
Всегда знал про себя «небом избранный певец» и жил, соответствуя этому знанию. И устал.
  Все предположения бестактны и обречены быть ошибочными. Но  может верно предположение — с посланником неба ничего не может произойти, пока он не выполнит свое задание.
Конечно, его убила не только пуля Дантеса, но не будь ее, нашлось бы что-нибудь другое...
Думаю, что если бы Пушкин и находился в Петербурге, его на Сенатской площади не было бы. Он ее миновал бы. Выскочил бы опять навстречу   заяц и он вернулся бы домой.
Не от страха и осторожности – не время для кандалов и стужи. Не время для ухода. Не все испытал, не все сказал.
В юности больше чем Пушкина, любила декабристов, отрицала его «Памятник» из-за слов «восславил я свободу».
Другие,– были распяты во имя свободы, повешены, замурованы, клеймены, а он ее только восславлял – думала я; понадобились годы, чтобы понять – вела, оберегала его другая сила.
Отошла она и близко подошёл Дантес.

«Того писателя пусть перепрыгнет потомство, который не был  более велик, чем его творения» рекомендовал Фридрих Шиллер и близок мне его призыв. Но есть опасение, что при следовании ему потомство будет удручено.
Да, надо брать только произведение искусство и избегать знакомство с автором. Но это не всегда выполнимо, когда речь о современниках.
Я  физический не могу читать и не читаю, если  пришлось узнать, что автор жалок, бесчестен, сер.
Больше—чувство  только стыда, если случайно попались строки о росе, родине, душе и строки убедительные, а я видела, как пресмыкался, лгал  их производитель.
Стыд, неловкость и недоверие к тем, кого приводят в восторг изделия, созданные на промышленной основе такими липкими, грязными руками.
И о чувстве собственного достоинства, о абсолютной внутренней независимости, о любви моей
Фолкнер  признавал свой любимый роман «Шум и ярость» лучшим поражением. И настаивал, что он, каждый раз пытаясь выразить истину так, как она ему представляется терпит поражения.
Такие сомнения, неудовлетворенность, такая оценка своих поисков, трудов, вдохновения – «поражение». Но на приглашение президента Кеннеди приехать в Вашингтон, где он, президент, дает в Белом доме обед в его честь, Фолкнер ответил отказом.
«Ехать так далеко, чтобы обедать с незнакомыми людьми – несерьезно», – сказал он и не поехал.
Удостаивать чести президента обедать с ним или нет, решал писатель, который знал цену своих поражений и уважал их, себя.

«Всё есть в стихах - и вкус, и слово,
И чувства верная основа,
И стиль, и смысл, и ход, и троп,;
И мысль изложена не в лоб.
Всё есть в стихах - и то и это,;Но только нет судьбы поэта,
Судьбы, которой обречён,
За что поэтом наречён.»
Это Давид Самойлов
А ведь это не мало - и мысль, да и не в лоб, и о чувствах-чувствами, и даже вкус , это много - вкус, а "судьбы нет".
Слово гадалки, слово из разноцветных подкладок - судьба.
В стихах она живёт неопознанной, непознаваемой летающей искрой.
Затухает в иные времена, вновь загорается. В слове. В жизни поэта всегда.
Но он в столетии— один. И не всегда.
А поэтами нарекают себя, нарекают.
Вот где перевёрнутые, бездумные всплытие слов.
Но может эти самозванцы не худшие из незваных?


Из 90-х.
Интересно читать и удивляться себе. Ведь поверила, что—свобода везде и до нас дойдёт.
И отрывочки:


За все время нашей забавной демократии  народы наши не услышали Слово писателя.
Его может произнести крупная, свободная и совестливая личность. Таковая не обнаружилась.
И это должно было бы насторожить власть, ибо и в диктаторских режимах в моменты социальных потрясений, способных либо спасти, либо жизнеопасно обессилить национальное самосознание, оно всегда звучало.
Если наша власть заинтересована в развитии национальной литературы, ей следует понять и смириться с тем, что природа творчества – свобода, а природа власти – подчинение.
Они несовместны и полярны. И во все времена – истинный художник всегда в оппозиции к власти или вне ее. И в этом его самосохранение. Иначе, вольно или невольно он будет служить обману и небытию и все, им написанное время с насмешкой смахнет в забвение, о чем подлинный писатель, наверное, не должен забывать.
Даже на объединительных съездах.

Б.Евсеев в «Литературной газете» писал: «Бытует мнение, что литераторы из бывших республик ничего путного о своем народе сказать не в состоянии. Отчасти это справедливо. Да, были литераторы, которые гнали в Москву целыми составами ложь и пошлятину, подхалюзничество и конъюнктуру и так далее».
Текст довольно мутный, отсвет маленькой правды. Да, было все. И самые жестокие формулировки, сказанные для отрицания того особого сюрра в советском искусстве, отчасти будут справедливыми. И одновременно несправедливы.
Да, в Москву гнали бездарность и ложь, ибо она заказывала и принимала такие составы.
Но   К.Кулиев, О.Чиладзе, П.Севак, Г.Матевосян и другие опрокидывали этот мусор. 
Подлинно национальные художники,  говоря только о себе, говорили о народе. Сильно, честно, ярко.

Услышала:
-Выхожу, а за моей машиной другая и не выехать.
Наполняясь гневом, желанием перевернуть ее и все вокруг, подхожу к ней.
А на окошке записка — Ключи в машине.
Дернул дверцу, а на сидении ключи.
Рассмеялся. Отогнал, положил ключи, где они лежали и целый день внутри радость — ключи в машине.
И скажу вам, не один день.
Ведь конец света откладывается — ключи в машине.


Расцвела алыча. Сама себя посадила, зацепилась, росла, разрослась.Раскинулась. Вся в белом стояла радостная.
Рядом калина не торопливая, с остатками ягод прошлогодних, полная жизни для новых.
Дикие, вольные поселились они рядом с домом.
Жили-были. Много лет.
Другая хозяйка в дом пришла.
- Почему ты не срубила их осенью?
- А какая разница -удивилось лицо, с запахом плохим в глазах бегающих.
Я любила этот дом. И эти деревья.

...Ничто так не сохраняет в неприкосновенности память, как чувство вины.
Даже любовь.

Мало что помню из давно прочитанного романа Фолкнера « Свет в августе» и нет желания её перечитать. А надо бы, может теперь понялось бы как из мрака, безнадежности, из болотной вязи, складывался свет.
Пробивался он сквозь щели в кладке, и приглаживал предательство, отчаяние, дорогу пыльную, не верно выбранную дорогу.
Свет в беспросветности.
Августа было мало, а свет был, его помню.
И фразу оттуда помню: до чего ложной оказывается самая глубокая книга, если ее приложить к жизни.
Нет, надо перечитать.

Буду о радости. Отключив мир внешний - о радости.
- Это так просто, что доходить до трудного - это сын в первом классе решал задачу и её оценивал.
Цитирую всю жизнь.
На очередное моё провозглашение - все, начинаю новую жизнь - только пойдя в первый класс с печалью взрослой:
- А у меня было началась новая жизнь, но сразу стала старой.
Это уже тост - чтобы было новое и не сразу становилось старым. Произношу, как авторский.
Совсем недавно, уже взрослый, говорить мне:
- Трудно тебя понимать. Понимание другого вообще дело такое непростое, а ты его усложняешь.
 Читать тебя трудно.
Перескакиваешь. Как по кочкам. Хочешь сократить. На самом деле- удлиняешь.
То, что тебе ясно, думаешь ясно всем. Это не так.
Может, другому интересно то, через что ты перескочила. Он понять это может, потому и интересно.
Не оглядываешься на него. А так нельзя.
Три сито, мама, прежде, чем что-нибудь говорить, нужно трижды просеять это через три сито. Так говорят мудрые.
Сито правды, сито доброты и сито необходимости. Смыл тогда только и есть говорить. Зачем иначе вообще начинать разговор?
В какой правде доброта? Не надо. Третье сито ведь - необходимость. В ней и есть доброта.
Слушаю. Не говорю - одно бы сито, да трижды просеять. Одно бы и один раз.
Слушаю. Улыбаюсь, любуюсь, удивляюсь.