Дочка

       Сегодня в два часа дня шеф прилетел из Германии со своей дочкой, все дело в том, что он очень боится летать на самолетах, обычно он перед рейсом сразу выпивает бутылку водки, ходит по аэровокзалу, размахивает бутылкой, пьет из горла, увидит где-то немцев, знаете, этих респектабельных, розовощеких бюргеров, взращенных на кислой капусте, картофельных клецках, шнапсе, и пивных дожжях, увидит и бежит знакомиться, те, конечно же, от него шарахаются, - “Пидорасы”. Это слово он уже выучил, и любит его кричать им прямо в лицо, те, конечно, ничего не понимают, и только виновато улыбаются, и озираются по сторонам в поисках переводчика.
      Да,  сегодня  он приехал со своей дочкой. “This is my daughter; everybody must take her as my daughter!” – Заорал он сразу с порога. Оказалось, что он встретил ее  в самолете. Видели бы вы ее! Ей вообще-то лет тридцать, и для начала я никак не пойму, как он может быть ее отцом, хотя биологически это возможно, но странно не это,  странно то, что они, действительно, похожи, как два печеных гагашара из одной духовки.
  Когда она сняла пальто, у нее все платье на груди было в белых пятнах, они особенно были видны, потому что платье на ней было ярко красное, алое, облегающее ее плотную, расплывшуюся фигуру. Хихикая, не стесняясь своих желтых, прокуренных, изъеденных кариесом зубов, она стала вытирать рукой эти пятна, но размазала их еще больше, при этом она все повторяла: “ This is Speiseeis”. Все это время Эрика, даже не поздоровавшись с ними, перебирала бумаги на столе, изображая кипучую деятельность. Видели бы вы ее лицо!
       Как всегда, селить эту красавицу послали меня, пока мы идем с ней по коридору “ Пассажа” она мне говорит:
- Когда мы вернемся в офис, я упаду, будто потеряю сознание, ты возьмешь меня на руки и отнесешь потом в номер. – Я ее не понимаю, - чего она хочет, и я не представляю себе, как можно эту тушу поднять на руки. Ее любимое словечко “unbelievable”. Она его повторяет в каждой фразе.
- Зачем? - спрашиваю я, мое лицо наверно такое глупое в этот момент, что она начинает ржать, как лошадь, так и скалится, -  потом подмигивает.
- Пусть он ревнует. “Jealousy, nothing more than jealousy” – напевает она. 
- Так ты же его дочь?
- Да дочь, но пусть ревнует.
- А как он узнал, что ты его дочь?
- А что ты не видишь, что мы похожи.- Она вызывающе, почти как Отто,  выдвигает вперед свой тяжелый тройной подбородок.  Да, они действительно чем-то похожи, может вот этой блудливой улыбочкой, да землистой кожей лица. Ее зовут Аня, и она фотохудожник, летела в Москву, но потом встретила в самолете отца, и решила завернуть посмотреть, как ему живется и работается на Украине. Я понимаю, почему их потянуло друг к другу, - родная кровь, притяжение неизбежно!  Отто любит прикидываться слепым, когда нужно выплачивать зарплату, хватается за голову, начинает стонать, охать, прикрывает рукой глаза, и говорит, что от этой работы, он скоро станет слеп, как царь Эдип, ему так тяжело жить в этом чужом городе, где его никто не понимает, где его даже не пускают в казино, где ему приходится пить эту ржавую воду, от которой начинает гнить печень, и зубы, жить в антисанитарных условиях, а главное его команда не хочет правильно работать, не умеет работать, работать по-западному, так чтобы грохнуть всех конкурентов, так, чтобы сделать все-таки этот фильм, и заработать бабули, а потом можно и слепым стать, какая разница, “ What the fucking bullshit!”, - если у тебя есть деньги, можно быть и слепым, все равно ты будешь жить как шах, иметь свой гарем, и тебе будут каждое утро разглаживать складочки на тунике, - чем не жизнь, чем не рай на земле, - положишь так член поперек трех девичьих ротиков, а они его лижут, лижут, лижут, а ты не кончаешь, ты в этот момент втягиваешь себе в ноздрю солнечную амброзию, и запиваешь холодным «Кристаллом”, а они лижут, лижут … я могу себе только представить, что они делали в самолете,  лицо ее так порочно, так вульгарно, что невольно самому хочется кончить на это лицо, теперь я понимаю, как они  могли там в этом Мюнхене допиться до чертиков, и почувствовать себя арийцами, так отвязываться, - ты не то что арием себя возомнишь, но и Буддой, или Магометом, интересно, почему не Магометом.
        Помню, как в прошлом году мы ездили на ипподром  с этим Гюнтером из Рио. Живет себе в Рио, такой себе журналист, лет шестьдесят, приехал снимать документальный фильм про  казаков, боятся, говорят, что казаки вновь двинутся в Европу, хочет отснять горяченькое, потом слепить на свой вкус -  и вот тебе готовая сенсация – красной мафии все неймется, надо их опять поставить на место. А мы с этого поимеем “мани”  и все такое, но дело не в этом, дело в том, что лошади – это по кайфу, поехали мы сначала на ипподром, ну вы знаете, конечно, этих девчонок, которые ездят по городу на этих клячах, в общем, снимали мы там этих коней, ну естественно в шестьдесят после Рио хочется чего-то  с перцем, крутого. На следующее утро после общения с двумя наездницами он сиял как доллар. Но потом его стал преследовать этот запах. На следующий день он все время мылся в душе и принюхивался к своим рукам, и все спрашивал меня: “ Арт, скажи , я не воняю?” – потом приседал, хлопал себя по ляжкам. И орал на русском: “Лошадь! Ха-ха-ха! Лошадь! Ха-ха-ха!”
     « Во время торжественного служения избранного шутовского епископа в самом храме кадили вместо ладана испражнениями”, - пишет Бахтин в своей знаменитой книге “Франсуа Рабле”.  Не понимаю, как такое возможно, неужели они ничего не чувствовали?!
      Потом Гюнтер только смеялся, но ему это понравилось, наверное в шестьдесят лет, когда ты ****ся уже практически во всех станах мира, и тебя даже не возбуждают женщины из Рио, хочется чего-то забористого с изюминкой, я ему правда потом предлагал казака выебать в жопу, чтобы он уже навсегда избавился от страха, от этого генетического страха, который заставляет их до сих пор тараканов называть русаками, чтобы он наконец освободился от этого страха, но он только смеялся, нюхал свои руки и ржал: “Лошадь, ха-ха-ха!” Нет, все-таки он был настоящим ретроградом этот Гюнтер, а для дела я ему хотел выставить хорошую казацкую жопу, только бы он заплатил бабки за отснятый материал, я бы ему выставил эту жопу, только бы он заплатил, я бы ее нашел, да я бы сам  ****ь выставился, только бы он остался доволен, только бы он был рад, что все прошло, как по маслу. Тогда все у нас получилось, мы были везде, и мы все сделали так, как надо, но горбатый водитель Валера с****ил кассеты, а потом Эрика уехала.
      “ My name is Ann and yours? – говорит она мне. Чего она от меня хочет. Я себе уже представляю, как она упадет там, и как я ее буду тащить. Хотя засунуть ей в рот было бы интересно, интересно, когда они говорят эти свои словечки, там всякие  немецкие пришепетывания, прибаутки, типа, как француженки, француженки у меня были, присылал Саксофон, позвонил как-то и говорит: “Шлю тебе подарок из самого Парижу, обслужи по первому сорту”. Приехала эта Эля, жила у меня почти неделю, такая себе недотрога, сначала нос задирала, а потом еле отделался,  «шери”, “вит” и все такое, чуть мне *** не оторвала,  а немок не было, но надо, чтобы еще встал, а от нее несет перегаром и еще такой духан, это когда баба толстая, и долго не моется, запах такой, что хочется только блевать. И чего они находят эту таску не мыться, “dirty sex”. Я знаю, что Отто практикует такие удовольствия, как Эрика может с ним быть, она вроде бы на вид чистоплотная, хотя и не бреет под мышками, может, поэтому у нее с Парикмахером такая взаимная ненависть, он ее хочет побрить, и она это чувствует. Но они все не бреют под мышками, это я помню еще по универу,  сколько я их не видел на пляже, - у всех веники, а ну их с их вениками. Я не страдаю этой фобией частоты, хотя то, что говорит Бахтин, в это трудно поверить, может тогда у людей был иной порог восприятия, вообще-то говорят, что мыла в Европе не было вплоть до семнадцатого века, наверное, они там эти рыцари воняли, как свини в этой Палестине, а потом их принимали прекрасные дамы, или наоборот не принимали, поэтому и стихи писали, менестрели, до ****ы - то было никак не добраться.  Что делать с этой цацей, вот вопрос, если она действительно устроит там это представление, слава Богу, навстречу идет мой спаситель, Рома, наш скульптор.
- Привет Рома, - говорю я.-  Познакомься, это дочь Отто Аня.- Рома смущается, он так всегда себя ведет, когда видит новую телку, на самом деле это его стиль, бабы просто млеют от этого. Он еще тот ебарь, этот Рома, никого не пропускает. Вчера, например, пока Парикмахер ходил за выпивкой, он засадил Дашу, новую возлюбленную Парикмахера, от которой он, по его словам, заразился сифилисом, но Рома еще об этом не знает. Аня смотрит на него как матадор на быка. Скульптор, с большими руками, большим носом, это говорит о многом, в руках у него большой железный меч  “Арника” завернутый в мешковину. Это меч Штердебекера, того типа, что грабил поселения на побережье Северного моря в средние века, мне непонятно только, почему это у него должен быть скифский меч, но здесь много непонятного. Пока они оценивают анатомические особенности друг друга, я беру инициативу в свои руки, нужно от нее как-то избавиться.
- Рома, а ты не хочешь показать нашей гостье свои работы?
- Да, да, конечно, только нужно вот к  Отто зайти, показать модель, говорят, он приехал.
- Да покажешь потом, там пришел Бор, они закрылись в кабинете, это на два часа минимум, мы пока к тебе сходим, кофе попьем, а потом созвонимся. Есть у тебя немного времени?
- Да, да, конечно, - он с готовностью кивает, и даже будто кланяется, знаете, как лакеи, наверное, хочет, чтобы мы спонсировали его стажировку в Италии. Говорят, он талантливый, но я в этом мало что понимаю, ну лепит там фаллосы всякие, а вот жена у него, такая томная буренка, с воловьими очами, жена мне нравится. А то, что он делает, я не понимаю, во всем этом слишком много любви к себе, к своему члену, правда, он говорит, что это вообще-то в традиции русского авангарда, но меня это не впечатляет, я хотя и говорю комплименты, но в душе в это не верю. Может, это ограниченность, но я этого не понимаю, какие-то разные вибраторы, честное слово, но телки просто балдеют, оно и понятно, сколько ***в вокруг, и все разные, а заткнуть дырку так хочется, а то там ветер гудит: “У-у-у..” И слышно как о воду хлюпают весла, шлеп, шлеп…
     В мастерской у него, как всегда хаос: разбросанные эскизы, металлическая стружка на полу, на стеллажах вдоль стен станковые работы, Аня цокает языком, она восторгается, повторяет свое “unbelievable”, особенно ей нравятся эти каменные фигурки с фаллосами, здесь впрочем, все одни фаллические символы, но сейчас ей нужно другое, я чувствую это по характеру ее возбуждения, у Ромушки глазки тоже начали маслиться, как у кошака, которому наливают в блюдечко густую белую сметанку, он что-то втирает про динамические архетипы, эклектику, хайтек и все такое, жаль, что он не знает ни слова по-английски, он и в свой фамилии иногда делает по две ошибки, я сначала думал, что он придуривается, но потом понял, что он просто безграмотный, в смысле письма, а вот заливать, он мастак, вокруг одни ****уны, невозможно работать. Попробуй, переведи всю эту чешую. Хорошо, что это не бизнес, просто развлекаем толстуху, так разводим немного на эмоции, пусть расслабится.
- Ну что, я сделаю кофе, - говорит Рома. Он смотрит то на меня, то на нее. Так, знаете, немного наклонил голову набок, будто оценивает натуру, сейчас что-то его осенит, и он начнет рисовать. Но это все так, для лохов, для приезжих провинциалок из Гамбурга. Я то знаю, что думает он совсем не о кофе. А вертит головой, как кукла, тупица. « Кофе будешь пить», - спрашиваю ее.
-Yes,yes, - кивает она. – Вот же дура, возись тут с ней.
- But, maybe better vodka? - Бросаю пробный шар.
     Аня от этих слов просто начинает, как девочка веселиться и прыгать, и хлопать в ладоши, при этом груди ее колышутся, как два кочана спелой капусты.
- Есть что-то крепкое, - спрашиваю я гения.
- Да нет, ты знаешь, пусто.
- Ну, тогда я пойду, куплю чего-нибудь.
- А как же я с ней буду объясняться?
- Слушай, - говорю – не выеживайся, просто покажи ей свой ***, - она будет довольна, - я хлопаю его по плечу и иду по направлению к выходу. Развить!
- I’ll be back in five minutes, - говорю я ей, ей все надо объяснять, как это все надоело.   
     На улице все залито мартовским солнцем, все искрится, сверкает, с крыш капают алмазные капли и разбиваются с сухим треском, соединяясь с текущими тоненькими ручейками, соединяясь с потоками, они вливаются в море, над морем носится ветер, и тоска тонкой иголочкой начинает покалывать мое сердце. Я иду по бульвару, свежий ветер в лицо, мое сердце становится лед, мое сердце становится  пламень…Почему, не знаю, почему, не знаю. Она мне сказала: “Ты слишком закрытый». А я: «Я открываюсь для тех, кто меня любит, и кого я люблю”. Она ответила: “ Да, наверное, это так”. Стояла, смотрела на меня так в пол оброта на остановке. И тогда, когда мы виделись в последний раз, последний раз.
“Сделай правильный выбор!” Я сделал выбор. Я выбрал работу, я выбрал вот эту работу, которая делает меня нулем, которая превращает меня в ничто, ноль, ничтожество, вошь, перхоть подзалупную. Я выбрал роль толмача, шута, юродивого, я уже научился искренне изображать идиота, это оказывается совсем несложно. Я только еще не умею “кадить вместо ладана испражнениями”, но скоро я и этому научусь, а что делать?! Что делать?! - не идти же на “Привоз” торговать рыбой, хотя может и в этом есть смысл. “Тебе просто нравится страдать” – сказала она мне.
     Что я мог ей ответить. “Мы еще увидимся?”. “Нет”. Наверное, я, действительно, чокнутый, и мне нужно сходить к психоаналитику. Мне смешно, мы все здесь, как приготовишки, как попугаи, повторяем все, от чего они там в этой Америке уже давно озверели. “ Нет цели, понимаешь Арт, нет цели, -  говорила мне Эрика в Вильнюсе – осталось только сесть на космические корабли, и улететь. Все живут, как в больничной палате, руки в резиновых перчатках, души в презервативах, иногда хочется просто выть от одиночества и пустоты, от бессмысленности». Не знаю, не знаю, чего же так все бегут туда,  отчего же они так уверены все, что здесь просто сортир, за исключением, конечно, таких, как Эрика, как Отто, как Гюнтер, как Эдо. Чего же наши телки готовы жопу лизать любому фрицу или америкосу, только бы вырваться из нашего рая, наши красивые девочки, самые красивые, уж это я знаю наверняка, чего же они бегут отсюда. Снур утверждает, что это психологическая доминанта женщины, если она не фатально фригидна, и не калека – быть проституткой. Может  быть, может быть. И все-таки неприятно, когда эти сытые, самодовольные менялы приезжают сюда, как на ярмарку, и отбирают их, как товар. Может это нормально, в конце концов, я тоже товар, просто, если не вносить в это понятие негатив, тогда все нормально.
     Ходят, раздают анкеты, а эти маленькие дурочки их заполняют, и дают себя фотографировать. “ Эй, ты ***ло, - крикнул этому жирному америкосу Сэм, ты чего нас фотографируешь, а ну дай сюда камеру». Этот пень ничего так и не понял, он думал, что ему все здесь будут рады, как Оклахомскому мессии, а тут вдруг подошел мужик с крепкими яйцами, взял его камеру, и хрястнул ее об асфальт. Такого я от него не ожидал, и хотя ему до сих пор нравится этот актер, этот пидор, ну как его Рурк, а кто же он, если не пидор, кто же шестнадцатилетней телке может сказать, когда она вся течет, касается тебя своей пухленькой лапкой: “Я еще не готов, чтобы меня трогали”, все равно я его теперь уважаю.