часть Книги, Которой Нет или Слушая Ветра Синь

- Чево пригорюнился? - раздался знакомый голос.
Он поднял голову – рядом стоял всё тот же старичок-лесовичок. В руках он держал корзинку, из которой выглядывали сыроежки, подосиновики, зеленушки и кто-то ещё.
- Здравствуйте... – наконец-то ответил он, всё ещё пребывая в оцепенении.
- Я говорю: стряслось чаво, аль думы спокою не дают? – уточнил дедушка, присаживаясь на пенёк.
- Спасибо... – отозвался он невпопад либо в знак благодарности за участие и добавил – хо-ро-шо...
Лесовичок прищурил правый глаз и, озабоченно вздохнув, пробормотал:
- Эко тебя, милок, скрутило... - посадил его на колени и, погладив по голове, задумался, - што ш мне с тобой, касатик, делать-то?
Некоторое время прошло в молчании, прерванном криком большой птицы.
- Филин... - опомнился дед, поправляя ушанку, и продолжил – да ты не горюй аль поплачь. Хоть слезами-ти горю не помочь, а всяк лекше буит. А хош скажу чево: быль аль небыль каку?
- У-гу ... – кивнул он, впервые не противореча вопросу.
- Вот и ладно, - улыбнулся старичок, достал кисет, набил самокрутку махоркой и, раздымив, начал рассказ:
- Случилось эт, стало быть, давно. Избы тада заносило аш по саму крышу – брага в сенях замерзала. А лета-ти были – в банях никто не мылся - вода в прудах кипела, как в котле. И всяк, понимаш ты, свой срок знал: и дождинка мала, и мужичёнка с плугом. И всяка работа ладилась да спорилась. Парни были крепки, одно слово - богатыри, девки – румяны да справны. И случись одной Ванятку полюбить – кузнецова сына. Звали её Василисой, а уш пригожа была всё одно, што цветик аленькай. И Ванятка собой не промах – весёлай такой, азарной, - аш с весны по ней сох. И всё село про любофь-то их знало. Радавался и стар, и мал. А коль так, стало быть, по осени сватов засылать сговорились. Да, как на грех, случись тада напасть акаянная, - пошёл на них ворог войною. И забрали Ванятку в салдаты. А на прощанье сказал он, мол, не горюй, Василисушка, с ворогом сладим, и заживём с тобой пуще прежнева. А она ему оберег дала, штоб вернулся, стало быть, суженый. Обнял он свою любушку, поцеловал сердешно и в путь. А ворох-та лютай папалси, хитрай да зворотливай. Да Ванятка наш не робел - супроти трёх выходил, да верх брал...
     И уш как дальше вышло, одному богу знамо. Тока с ворогом давно сладили, а Ванятки нет, как нет. Василисушка все глазоньки высмотрела, все слёзоньки выплакала, да всё ждала суженава. И вот, как-та по весне, постучалси хтота в аконце да так знакомо. Серденько Василисоньки ёкнуло: нешто Ванятка вернулся? Выбежала она из дому, а там... сидит голубок красно-грудай, да смотрит печально, а на шее-то оберех, Ваняткин... да дырою прострелен. Тут-то и поняла всё Василисушка, а ждать всё одно не перестала. Так с голубком у окна и сидела ночь да  день... день да ночь...
Тёплый скрипучий голос растаял запахом махорки. Поздняя песня птиц засыпала прозрачной синеющей тишиной, лишь кое-где на краю земли вздрагивая флейтой сверчков.
- Дедушка, так это про них? - раздался вопрос, приглушая музыку лунного света.
- Што, касатик?
- Вот это... - и, не то что бы грустно, подобно дыму костра, ввысь потянулась струйка слов:
Село сияло парусом на медленном огне.
Подмышкою румянился загадочно закат.
Семья ленивых хряков взирала на звезду,
забытую, должно быть, Ваняткой у костра.
Звезда не то что плакала, но радости в глазах,
как будто, тоже не было, да и могло ли быть?
Звезда наверно думала, что зря она с небес
Ванятку непутёвого успела полюбить...
Раздался долгий тягучий вздох, а выдох как-то обречённо погас во тьме: - М-мда-а-а-а...