de omnibus dubitandum 102. 165

ЧАСТЬ СТО ТРЕТЬЯ (1875-1877)

Глава 102.165. В КРЕПОСТЬ ЗА РОМАН С ФРЕЙЛИНОЙ…

    Эти летние дни в Петергофе, на даче деда, Вера была под обаянием глубокой веры. Зажженный огонек любви и веры она донесла до дачи на Заячьем Ремизе и продолжала носить, не гася, и дальше.

    Она избегала на прогулках Нижнего сада, где много бывало народа; гуляла по тихим дорогам Английского парка, любовалась отражениями в прудах кустов, деревьев, белых стен павильонов на Царицыном и Ольгином островах.

    С графиней Лилей она предпринимала далекие прогулки на высоты деревни Бабий Гон, к Бельведеру и мельнице, к сельскому Никольскому домику.

    Там солдат-инвалид отворял двери и показывал в шкафу за стеклом длинный черный сюртук с медалями за Турецкую войну и Анненской и два девичьих сарафана.

    — Сюртук этот солдатский, инвалидный, — тихим сдержанным голосом рассказывал солдат-сторож, — Государь Император Николай I Павлович изволили надевать на себя, когда поднесли домик Государыне Императрице Александре Феодоровне. Ее Величество изволили часто совершать сюда прогулки, очень здесь распрекрасный вид, и как уставали они — то и повелел Государь Николай Павлович, чтобы отдохновение иметь Ее Величеству, построить избушку.

    Все работы делались тайно. Когда домик был готов, Государь сказал Государыне, будто пойдет он с детьми в кадетский лагерь, а Государыню просили обождать их в Большом дворце.

    И вот, значит, посылает Его Величество флигель-адъютанта с приказом провести Государыню на это место. И тут вдруг видит Государыня — на пустом раньше месте стоит красивая изба и из нее выходит отставной солдат в сюртуке Измайловского полка, вот в этом самом, с золотым галуном на воротнике и шевронами на левом рукаве, — хлеб-соль у него в руках, и просит тот солдат Государыню отдохнуть в его избушке.

    И солдат тот был сам Государь Император. Входит умиленная и растроганная до слез Государыня в избу, а там выстроены во фронт ее дети.

    — Дозвольте, — говорит солдат, — Ваше Императорское Величество, представить вам моих детей и просить вашего покровительства им. Старший мой сын, Александр (Александр II – Л.С.), хотя и солдатский сын, и всего ему минуло 19 лет (1837), а уже флигель-адъютант и о нем я не попрошу, а вот о других моя просьба.

    Десятилетнего Константина — благоволите Матушка Царица, определить во флот, семилетнего Николая просил бы в инженеры, а меньшого моего Михаила в артиллерию.

    Старшую мою дочь Марию хотелось бы в Смольный Институт, вторую — Ольгу — в Екатерининский, молодшую в Патриотический... (И ни одного ребенка "на учебу за границу", в Лондон там или еще куда... - Л.С.)

    — Вот в этих самых сарафанах и представлялись Государыне Великие Княжны, как простые солдатские дочери.

    — А ты знаешь Вера, — сказала по-французски графиня Лиля, — почему Император Николай I не хотел ничего просить для своего старшего сына, нынешнего нашего Государя?..

    — Et bien [Ну? (франц.)].

    — В те дни Государь хотел его в крепость заточить, казнить, как казнил Петр своего сына Царевича Алексея.

    — Боже мой!.. Да за что же?..

    — За роман с Ольгой Калиновской (см. рис.), на которой хотел жениться Наследник и, которая вышла потом замуж за графа Апраксина. Такой, говорят, скандал тогда вышел! Твой дедушка помнит, да не любит о том рассказывать.

    Графиня Лиля берет Веру под руку. Она лет на шестнадцать старше Веры, — старая дева, фрейлина Двора и любит придворные сплетни. Они выходят из Никольского домика.

    Перед ними — идиллия прошлого царствования, рыцарского века, тонкого ухаживания, баллад, сонетов, танцев, пастушков, пастушек, сюрпризов — подарков, альбомов со стишками и акварельными картинками, любви до гроба, мадригалов, — века красоты, немного искусственной, казенной, вроде тех литографий, что висят по стенам дедушкиной квартиры.

    Перед ними ширь Петергофских полей и лугов. Ивняк растет вдоль болотных канав, копны душистого сена раскиданы по полям, повсюду красивые группы кустов и деревьев, прилизанная, причесанная, приглаженная природа Петергофских Царских затей.

    За лугами и холмами — город-сказка — горит золотыми крышами дворцов и куполами церквей, густою зеленью садов и парков — Новый Петергоф. За ним синь моря с прикрытым тонкой дымкой финским берегом. От Петергофа несутся звуки военной музыки, а кажется, что все это не подлинный мир — но яркая сцена нарядного балета.

    Не жизнь — сказка. Сказка жизни...

    Ранним утром графиня Лиля с Верой спустились в Нижний сад и, пошли по главной аллее к Дворцовому каналу.

    По всей аллее, между высоких лип, дубов и каштанов, белели солдатские рубахи и голландки матросов. Саперы и матросы Гвардейского экипажа приготовляли к 22-му июля (1875 г.) иллюминацию.

    Только что установили белую мачту, и молодец матрос, краснощекий, безусый богатырь. — Вере казалось, что она видит, как молодая кровь бежит по его жилам, — поплевал на руки и, ловко перебирая руками, полез на мачту. Он делал это так легко, что на него приятно было смотреть. Вера не сводила с него восхищенных глаз. Он поравнялся с вершинами деревьев, достиг верхушки мачты.

    — Давайте, что ль! — крикнул он вниз веселым голосом. И ему стали подавать канат с навешенными стаканчиками с салом.

    Вдруг... Вера не могла понять, как это случилось, — сломалась ли под тяжестью матроса верхушка мачты, или он сам не удержался на ней — Вера увидала, как матрос согнулся вниз головой и полетел вниз.

    Вера зажмурила глаза.

    Раздался глухой стук. Точно тяжелый мешок ударился о землю... Потом наступила мгновенная тишина. Такой тишины Вера еще не знала.

    Графиня Лиля тащила Веру за рукав.

    — Вера!.. Идем... Какой ужас!..

    Вера стояла неподвижная и с немым ужасом смотрела, как в двух шагах от нее дергалась в судорогах нога в просторных белых штанах, как налилось красивое лицо матроса несказанной мукой, потом вдруг побелело и застыло.

    Толпа матросов оттеснила Веру от убившегося и, накрыла его шинелью. Все сняли фуражки и стали креститься.

    Ужас смерти прошел мимо Веры.

    Она еще никогда не видела мертвецов. Ее родители умерли в деревне, когда Вера была в институте, и Веру не возили на похороны. Она не знала сурового безобразия смерти. Ей не пришлось бывать на похоронах. Иногда на прогулке встретит Вера шествие. Но в нем нет безобразия смерти. Шестерка лошадей везет колесницу, сплошь покрытую цветами и венками, сзади ведут лошадь, звучит торжественный похоронный марш и мерным шагом под грохот барабанов идут войска. Пахнет примятым ельником, еловые ветки разбросаны по дороге. Вера остановится и смотрит войска; совсем как у дедушки на картинах. О покойнике в гробу она и не вспомнит. По привычке бездумно перекрестится — так ее учили.

    Эта смерть матроса была первая смерть, которую Вера увидала на пороге своей девичьей жизни, и она ее поразила, пронзила такой страшной несправедливостью, что Вера потеряла все, то настроение умиленности, что жило в ней эти дни.

    — Идем же, Вера, — настаивала графиня Лиля, а сама тряслась всем телом и не двигалась с места.

    Лазаретный фургон рысью ехал по аллее. Матросы, несли убившегося, и между их спин Вера увидела белое страшное лицо.

    Знакомый офицер, мичман Суханов, подошел к Вере и графине Лиле.

    — Николай Евгеньевич, — спросила графиня Лиля, — неужели?.. Совсем?

    — Да... Убился... Судьба... Доля такая...

    — Убился?.. Что же это? — сказала Вера.

    — Сорвался... Это бывает... Молодой...

    — Бывает... — с негодованием говорила Вера, сама не помня себя. — На потеху публике... Иллюминацию готовили!.. Потешные огни. У него же мать!.. Отец!..

    — Это уже нас не касается, — сухо сказал офицер. — Несчастный случай.

    — Вера!.. Вера, — говорила графиня Лиля. — Что с тобой? Подумай, что ты говоришь!

    Вера, шла опустив голову. Та свеча, что донесла она от Казанской, была загашена этим глухим стуком живого человеческого тела о землю. Ее душа погрузилась в кромешный мрак, и только выдержка заставляла Веру идти с графиней и Сухановым к дому. Она тряслась внутренней дрожью, и все ей было теперь противно в том прекрасном мире, который ее окружал.