Умчались мы в страну чужую

     Я живу в другой стране. Она вернула себе имя -- Россия, но не обрела  русскую душу. Никто не поёт о матери-сырой земле, о роковых встречах и разлуках. "Живёт моя отрада в высоком терему, но в терем тот высокий нет хода никому», - услышишь разве только в каком-нибудь ретро-шоу и  чаще всего в плохом исполнении. И терем тот зовётся пентхаус, и живут в нём не так, как жили люди ушедших времён. «Окрасился месяц багрянцем, и волны бушуют  у скал. Поедем, красо-о-тка, ката-а-ться-а, давно я тебя-а поджидал», - если и поют, то другие голоса, и молодцы с другими лицами подкатывают к воротам дома. И снова злые собаки гремят цепью вдоль забора и железных ворот, "где сторож у крыльца" оберегает покой хозяев, "новых русских", так мало похожих на "старых". Потому что нет никаких новых русских, есть просто "русские", если они есть. И сговоры, и похищения не те, что прежде – не от любви и страсти роковой, а от похоти и жажды сладости. Никто не споёт: «Ах, не твою-у ль, голубка, руку проси-ил я у отца не раз? Отец не понял моей муки, жестокий се-ердцу дал отказ». Никто не просит отеческого благословения и слова такого не знает. «Умча-ались мы в страну чужую, а через го-од он изменил. Забыл он клятву роковую, и сам другу-ую полюбил», - всё, как во все времена, но мир вокруг не тот. Всё забыто, развеяно по ветру, закопано  в земле, спит под волнами чужих наречий. Лишь в редких душах теплится огонёк почти погасшей прежней, и радостной, и скорбной, хмельной  в пирах, и грозной в битвах жизни. Но пока он горит, ещё не  всё погибло. «От копеечной свечи Москва сгорела», от тлеющего  огонька вновь вспыхнет  огонь домашнего очага. И благословение отцовское, и любовь матери осенит не умершие пенаты.