В гостях у Вадима Шмыгина

Скрепя сердце поплелся за почтой. Ритуал. Дорожка, проветривание, влажная уборка, ящик, но когда открыл дверь уперся в Любашу. На сей раз свезло. Она светски чирикала с соседкой

 - Ну не знаю, Мальдивы как-то страшновато, хочу в Доминикану...

И я, я тоже хочу. Только не в Доминикану. Тут увольте. Шмыгинская квартира. Туда. Где картины и книги, высокие потолки, полки доверху и подшивки старых журналов, где время остается нетронутым, а наружа безмолвствует. Домой. Интеллигенция, это не субъект - лишь традиция. Сродни христианскому миссионерству. Которое исключительно по зову души, остальное не в счет. Включение разрозненного, абстрактного, метафизического, поэтического, духовного, научного и мистического в осмысленную, прочувствованную речь рефлексирующей сущности. Пробуждение

***

Удивительно, но второй визит состоялся спустя год. День в день, причем обнаружил это открыв страничку воспоминаний. Три часа на одном дыхании посреди картин Вадима Шмыгина.

В сентябре двадцатого дня не хватило до знакомства. Саша Каунов отбыл раньше запланированного, поэтому визит не состоялся, а еще через пару недель художника не стало - будь проклят поганый ковид, но сегодня нас встретил его сын Данила, симпатичный молодой человек, высокий и худой, мало того, профессиональный ювелир - готовлю выставку отца, сказал он, хочу, чтобы глянули на картины в домашней обстановке.

Боже, божечки - ступив прихожую понял, что попал в рай. Борхесовский, те самые семидесятые. Потолки три двадцать, два окна в коридоре - в коридоре, Карл, в коридоре - двери из сороковых и дверные ручки из пятидесятых, но главное, открытая проводка - витая, двадцать раз беленая, на фаянсовых упорах. Книги, стеллажи, картины, иконы, а из современного только телевизор - противная, гладкая черная бестия, остальное из вечности. Кресла, диван, эркер, антресоли, стенные шкафы. Чудесные рисунки, большие и ясные, шикарная обнаженка, выполненная мастерской рукой, и конечно знаменитые полотна-коллажи с проступающей арамейской символикой. Будто на ощупь, из грез и сумрака. Прояснение мира.

Такие картины лучше созерцать молча, долго и желательно в одиночестве. Никакой контрастности, яркости, броскости. Живой материал, который бликует, дезориентирует, скрывается, а потом вдруг обретает контур, объем и ты понимаешь, что видишь. Намек, лицо, профиль, колонну. Шаг назад и намек исчезает, а символы-указатели остаются, и надо снова искать ракурс, наклонять, ловить свет, но еще через два шага чувствуешь притяжение. Стена плача, Иерусалим, Древо жизни или Магический Пентакль Соломона. Непростая живопись - насыщенная, плотная, вязкая и фактурная.

В этот раз был Кирилл Алексеевич. Рассказал о встречах с Леонидом Андреевым и Тимофеевым-Рессовским, помянул Оболенского и Здановича, Вернадского и Гумилева.
Уделили и местной традиции, а особо культурному влиянию ссыльных и раскольников, каторжан и эвакуированных. Танкоград и Большой атом, до сих пор неизвестный Правдухин, известный, но напрочь забытый Мамин-Сибиряк, удивительный Зайнулла Расулев и конечно Ванечку в купеческом армячке - ту самую железную дорогу. Детство Темы.

Скажете, игра в бисер - ничуть, не оцифрованная человеческая речь. Без доклада и бумажки, лицедейства или школярства. Ткань, музыка, импровизация, живая вода - встреча, впечатление и генерация.

К.А. говорил о литературном музее, которого пока нет, а потом о тех, которые есть в Москве, Свердловске и Ленинграде. В частности о том, как в 1957 году будучи десятиклассником упросил показать комнату Блока в Пушкинском доме. Специально приехал из Челябинска. Показали, и он-счастливый сидел за поэтическим столом держа в руках подлинные блоковские строки. О журнале "Техника молодежи", о недописанной докторской, а потом снова о Поршневе, а потом снова об Аркаиме, а потом читал на память Кобзаря на украинском

Собственно и мой компас ориентирован на возврат к традициям провинциальной, трижды нестоличной - Челябинской, а по словам К.А. Южно-Уральской интеллигенции. Той, которая складывалась под влиянием не столько столичных образцов, сколько их половинчатом, незавершенном практическом восприятии. Как может раскольник салютовать синодальным уложениям, а ссыльный приветствовать усиление репрессий. Только формально.

Волшебство провинции заключается  в том, что универсализация, гребенка, стандарты и циркуляры, обильно низвергаемые сверху, торжественно принимаются к исполнению, радетельно беруться под козырек, но не доводятся даже до середины. Отчитались и забыли, но жизнь - та, которая движима традиционным естеством, - продолжается. Сказали вывесить лозунги и флаги - сей момент, а дальше трава не расти. Разве, кто карьеру сделает или деньжат стрельнет. Дальше борозда с делишками, кухонька с разговорами, да огородик с банькой.

Все, да не все. Некоторые пришлые остаются наподольше - ссыльные, каторжные, эвакуированные. И таких немало. Евреи с синагогой, немцы в Лазурном, инженеры с Ленинграда и Харькова, татары, казахи, башкиры. Полна коробочка.
Открытый город - место, куда стекались ручейки. Географический магнит, обеспечивший человеческий круговорот размером четыре тысячелетия. Сам Заратустра изволили.

Как это передается, - допытывал я К.А., - как наследуем, откуда течет традиция и где начинается движение. Манифестация исходного принципа, которая дошла до нас в виде наскальных знаков или других загадочных символах, - не об этом ли картины Вадима Шмыгина, - и как нащупать ядро, обеспечивающее единство содержания при наличии разных внешних форм, вызванных необходимостью постоянного приспособления. Дифракционная решетка.

***

Господи, как же не хватает вот этой вот жизни. Этой стороны реки. Бесед, лекций, семинаров, кухонных посиделок, умопомрачительных споров. Горящих глаз, открытых ртов, спонтанных откровений и волшебно-бессонных ночей. Ощущения происходимости и восторга приближения к целому  - смыслу, качеству или гармонии. Когда ни эллина, ни иудея, когда куда бы ни пошел, везде свой дом, и сомневаясь в явном верим чуду.