Приметы прошлого 41-60 главы

41. Письмо Брежневу

               Первого сентября с традиционными букетами, в коричневых форменных платьях и белых фартуках мы с Верой опять отправились в школу, я - в пятый класс, а Вера - в четвертый. Все аудитории, коридоры и рекреации, как всегда в сентябре, сияли чистотой. Свежевыкрашенные парты и полы блестели на солнце и ещё слегка пахли краской. Я равнодушно встретилась с одноклассниками, они отвечали мне тем же. У Веры же в классе, благодаря их классной руководительнице Вере Васильевне, царили очень дружеские, тёплые отношения, поэтому первого сентября Вера вприпрыжку бежала в школу, я же тащилась туда с тяжёлым сердцем, понимая и принимая это, как неизбежность в моей жизни.
   
                Первую четверть Вера проучилась в этом классе, а потом на две четверти маме удалось пристроить Веру в тот же самый санаторий, где мы отдыхали летом. После ноябрьских каникул она отправилась с учебниками и своими немногочисленными вещичками туда. Поскольку мама целыми днями была на работе, я оставалась дома одна. Одиночество никогда не угнетало меня, наоборот, время, проведённое в уединении, было для меня праздником. Я могла делать всё, что моей душеньке угодно: читать, рисовать, лепить что-то из пластилина, вырезать бумажных кукол и одёжки на них. И, конечно же, петь, петь, петь. Никто меня не смущал, никто не мог в этот момент сказать мне что-нибудь уничижительное или просто усмехнуться скептически.

              Я пела только тогда, когда знала, что меня никто не слышит. (Соседи не в счёт!) Часто я брала мамин портняжный метр - на нём были чёрно-белые поперечные полоски, так напоминавшие мне клавиатуру пианино - и вдохновенно якобы играла на нём. Пальцы легко порхали над "клавиатурой", а я с наслаждением распевала знакомые песни или рождающиеся тут же какие-то совсем новые мелодии. Ах, как мне хотелось играть на настоящем пианино! Как хотелось выразить в прекрасной музыке свои какие-то смутные, терзающие меня чувства, бравурными аккордами или трепетными, едва ощутимыми касаниями клавиш рассказать другим и самой яснее понять, что же у меня на душе. Это была моя затаённая и несбыточная мечта. Пианино стоило огромных денег, являлось предметом роскоши, поэтому я о своей мечте помалкивала, понимая, что нашей семье никогда не потянуть такую покупку. Конечно, мама видела мои горящие глаза, мою тягу к этому волшебному инструменту, но всегда говорила:"Ага, купи вам пианино, а вы побрякаете на нём, побрякаете, да и бросите. И будет стоять этот гроб с музыкой - ни уму, ни сердцу".

             В один из таких вот дней, когда я была предоставлена самой себе, когда тоска по музыке стала вдруг особенно острой, просто невыносимой, меня вдруг посетила необычная мысль:"А что если написать письмо Брежневу и попросить у него пианино? Мне не надо новое, пусть будет и старенькое, лишь бы было хорошо настроено, лишь бы играло!" К Брежневу я всё ещё относилась с симпатией, мне он казался добрым, отзывчивым, и я не исключала возможности, что что-то из этого всего и получится. Мысль вызрела в моём мозгу и укрепилась там.
 
            Не откладывая дело в долгий ящик, я взяла лист плотной белой бумаги, разлиновала его тоненькими линеечками и, стараясь писать красиво и без помарок, быстренько состряпала письмецо главному руководителю Коммунистической Партии Советского Союза.

           Особо не вдаваясь в подробности, я изложила ему свою нескромную просьбу на одной стороне листа:
    " Здравствуйте, Леонид Ильич! Меня зовут Валя, я живу в Башкирии в городе Салавате и учусь в 5 классе. Я люблю животных, люблю рисовать, а больше всего на свете я люблю Музыку. Мне очень хотелось бы научиться играть на пианино, но моя мама не сможет купить мне его, потому что это очень дорого для нашей семьи. Не могли бы Вы мне подарить пианино, пусть и не новое, но чтобы на нём можно было играть?
Заранее Вам благодарна. Жду ответа.
С уважением, Валя".

           На обратной стороне листа я цветными карандашами нарисовала бравого моряка в бескозырке, с развевающимися на ветру лентами, в белой рубахе с матросским воротником, в чёрных клёшах. Моряк протягивал букет полевых цветов стоящей поодаль тоненькой улыбающейся девушке в цветастом платьице.

            Немного подумав, на другом листе я нарисовала большой, во весь лист, букет прекрасных цветов в вазе. Почему-то мне казалось, что эти рисунки понравятся Леониду Ильичу, порадуют его. Всё это тут же сложила в конверт, подписала его без особых размышлений: Москва, Кремль, Брежневу Л.И. Про обратный адрес тоже не забыла, чтобы Леонид Ильич знал, куда и кому прислать долгожданную пианинку. Запечатала конверт и тут же сбегала к ближайшему почтовому ящику, без всяких сомнений опустила его внутрь. Бросила письмо и забыла о нём. Маме, понятное дело, я ничего не сказала об этой затее.


42. Пора, брат, пора! Пощёчина


         По воскресеньям я навещала Веру в санатории. Странное дело, дома мы были не очень дружными, а когда вот так вот вынужденно расстались на сравнительно долгий срок, то я почувствовала впервые в жизни, что скучаю по сестрёнке, ощутила, как будто что-то внутри меня и болит, и тоскует, и тревожится о ней, такой маленькой и худенькой.

        Я отправлялась в Мусино во второй половине дня, рассчитывая время так, чтобы быть в санатории сразу после обеда. Как правило, стояла прекрасная зимняя погодка с лёгким морозцем. Красноватое солнышко слегка румянило небо, и снег на пустырях, девственно чистый, никем не тронутый, не истоптанный ничьими следами, на солнце тоже приобретал красивый нежно-розовый оттенок, а голубые тени перекликались с ярко-голубым небом.

        Я останавливалась и любовалась этой чудесной зимней картиной. Там же, на пути моём, мне встречалась старая уже берёза с толстым стволом и большой, раскидистой кроной. Я задирала голову вверх и любовалась ажурностью изящных веток, гладила белоснежную, шелковистую кору - даже в морозные дни она была приятной на ощупь и вовсе не холодной. "Потерпи ещё немного," - мысленно говорила я закоченевшему дереву. "Пройдёт каких-то три месяца, и снова будет весна!" Дома я рисовала всяко-разно сию берёзу, утопающую в глубоком снегу и освещённую тускловатым, розовым в морозной дымке солнышком.

        Вера радовалась мне, это было так приятно. Я могла участвовать вместе со всеми в каких-то санаторных мероприятиях, а потом Вера Филипповна, музыкальный руководитель санатория, хорошо знавшая нас с Верой, разрешала нам уединиться в зале и поиграть на пианино.

        Это, конечно, были самые сладкие для нас минуты. Мы играли по очереди ранее разученные вещи, подбирали новые - и всё между нами было так дружно и мирно, как будто мы - самые лучшие подружки. Вере нравилось играть уже знакомое что-то, я же любила подбирать новые мелодии или пытаться играть что-то своё, щемяще-красивое и бесконечное... Потом всем надо было идти на ужин, для меня же подходил момент прощаться и удаляться со скоростью света, потому что зимой темнеет рано, а путь до дома был не такой уж и близкий.
      
        В один из таких визитов я что-то уж слишком припозднилась - все ушли на ужин, а я всё не в силах была расстаться с пианино, я готова была играть часами, время летело незаметно. Вот уже и Вера вернулась после ужина, вот уже и санаторий начал затихать - ребята готовились ко сну, а я всё сидела.
      
        Солнце давно скрылось, за окном было темным-темно. Так же темно было у меня и на душе -как будто надвигалась какая-то неотвратимая катастрофа, а у меня не было ни сил, ни желания как-то противостоять ей, как-то переломить ситуацию. Мне так не хотелось идти домой - если бы мне, как собаке, бросили коврик у порога и сказали:"Да ладно, оставайся, куда уже теперь идти!", то я бы с радостью осталась спать на этом коврике.

       С другой стороны, я знала, что мама будет беспокоиться обо мне и ждать меня. Домашнего телефона у нас тогда ещё не было, поэтому мама оставалась в неведении, когда же я появлюсь дома. И, конечно, я прекрасно понимала, что мне предстоит долгий путь в темноте по слабо освещённым поселковым улицам со множеством страшноватых пустырей, а потом и по городским улицам, что я рискую попасть в какую-нибудь неприятную или просто опасную историю, что надо уходить как можно скорей, что я получу от мамы знатную взбучку...

       Я всё тянула время и тянула - вот уже и Вера попрощалась со мной, все дети отправились спать, вот уже и дежурная медсестра, деликатнейшая Минигуль Рахмановна, намекнула мне, что всё-таки пора домой. Наконец, тяжко вздохнув, я собралась с духом и отправилась в обратный путь.
      
       Стоял тихий морозный вечер, светила луна, повсюду было пустынно, безлюдно. В тишине громко поскрипывал снег под ногами, свет редких фонарей высвечивал на тротуарах яркие бело-жёлтые круги, посверкивали своими гранями и перемигивались между собой снежинки, но мне некогда было любоваться зимними красотами. Я летела, сломя голову, не чуя под собой ног, и думала об одном - только бы ни с кем не встретиться!
 
       Я добралась уже до своего района, впереди видела свой дом, как вдруг заметила вдалеке чёрную фигуру, двигавшуюся мне навстречу. Сердце захлестнула тревога:"Кто это?", но я продолжала идти по направлению к дому, другого пути у меня не было - будь, что будет. Каковы же были мои изумление и облегчение, когда вскоре в таинственной фигуре я узнала мамин силуэт.

       Бедная моя мама, переживая за меня и не зная, где меня искать, всё равно вышла на поиски. Я молча приблизилась к ней и остановилась. Мне было противно и стыдно перед самой собой, что я так безвольно просидела допоздна в чужом месте, заставила маму волноваться за меня, было так жаль её.
      
       Я стояла и молчала, виновато опустив голову - что я могла сказать в своё оправдание?!! Мама размахнулась и залепила мне хорошую пощёчину, молча развернулась и пошла домой. Я также молча поплелась за ней, счастливая, что отделалась только пощёчиной, что всё не так уж плохо закончилось, что я уже почти ДОМА!!!

       И в тот момент я дала себе зарок - больше никогда не попадать в такие передряги! И, надо сказать, в основном, мне это удавалось. Только иногда, в снах, я ощущала эту страшную маету души - ты понимаешь, что время уходит, надо действовать, а ты всё медлишь и медлишь, сознавая, что это промедление может оказаться для тебя гибельным! Ненавижу такие сны!


43. Первый прогул


        К хорошему быстро привыкаешь. Мне нравилась тихая размеренная жизнь дома: не надо было ни с кем ссориться и перепираться, делить, толкаясь локтями, единственный письменный стол, уединяться с книгой куда-то в уголок от приставучки-сестрёнки, спорить, чья сегодня очередь делать то или иное домашнее дело. Я была дома ОДНА. Мама с утра и до вечера на работе, Вера в санатории, а я дома ОДНА!

        Просыпаясь утром, я ликовала, что до школы я буду ОДНА дома, а возвращаясь со второй смены из школы домой, я опять ликовала - мама ещё не пришла с работы, я опять дома ОДНА и наслаждаюсь тишиной и свободой!

        В одно из таких вот славных, тихих, солнечных утречек, когда я лежала на диване, обложенная несколькими интереснейшими книгами, я вдруг почувствовала, что не хочу сегодня идти в школу. Соблазн разрастался во мне пышным цветом, а тихо упрекающая меня совесть и здравый смысл отступали под его натиском, пока не скукожились беспомощно где-то в дальнем уголке моей души.

        "А и не пойду никуда сегодня!" - самодовольно подумала я и углубилась в чтение. Это был мой первый прогул, и я хорошо помню этот кайф и бесшабашное состояние души в тот момент:"А, будь, что будет! Семь бед - один ответ!". И я так увлеклась чтением, что совершенно потеряла счёт времени.

        Когда я услышала в двери скрежет ключа, я впала в ступор. Мама не должна была прийти, ведь она была на работе, святое дело! А больше некому! Мама появилась в проёме коридорной двери, а я всё ещё сидела на диване, суетливо пытаясь как-то собрать книги в кучку.

        "Почему не в школе?" - отрывисто спросила мама. Я промямлила, что, вот, не пошла, дескать, сегодня. Я не закричала, что не хочу идти в эту проклятую школу, не впала в истерику, размазывая по лицу слёзы и сопли или даже покатавшись по полу, не заорала благим матом, что я ненавижу школу и никогда в неё больше не пойду - возможно, тогда мама подсела бы ко мне и начала как-то уговаривать меня, убеждать, что "НАДО, ФЕДЯ, НАДО!", что все должны учиться, чтобы чего-то добиться в жизни!

        Нет, я считала недостойным для себя делом истерить и плакать, хитрить, вызывать жалость к себе - просто стояла, понурившись, и чувствовала себя последней дурой, виноватой в том, что не люблю школу и не хочу туда ходить, укоряя себя, что поддалась соблазну прогулять занятия и так опозорилась в глазах мамы. Мама же, наоборот, начала кричать, что я свинья неблагодарная, что я вырасту Недорослем, бездарным неучем, ни на что негодным недоделком и полудурком.
   
        "Лодырюга позорная, у тебя единственная в жизни обязанность - учиться, а ты и это не хочешь делать! Надо же, вот и вырастила трутня на свою голову!" Мама выбросила указующую руку в сторону школы и прорычала: "Немедленно иди на уроки, и чтоб это было в первый и в последний раз! Иначе я сейчас накину тебе верёвку на шею и потяну туда, как глупого барана, на аркане!"

        Я вся побелела от страха и стыда, как только представила, что мама меня вот так потянет в школу на глазах у всех - с неё станет сотворить такое! Шустрой мышкой я проскочила в другую комнату, быстро напялила школьную форму, схватила портфель и опрометью бросилась вон из дома. Теперь меня уже не волновало, что я скажу там, в школе, и как объясню, почему я так сильно опоздала.
      
        Впрочем, опоздание  - это когда ты опоздал на пять-десять минут, а когда ты пропустил несколько уроков, то это выглядит в глазах и одноклассников, и учителей по-другому: значит, у тебя была какая-то весомая причина на этот пропуск, просто не хочешь или не можешь о ней говорить. А я никому и ничего не объясняла: пришла и села, тихо радуясь, что как бы то ни было, а половина уроков уже прошла и скоро - ДОМОЙ!


44. КВН. Волшебная скрипочка


       В пятом классе у нас поменялся классный руководитель, теперь нас всех взяла под своё крыло энергичная Нина Ивановна, преподаватель английского языка, среднего возраста женщина, симпатичная, с карими глазками-вишенками и пухлыми губками на круглом лице, стройная, миниатюрная, с крепенькими загорелыми ножками-бутылочками, со звучным, командным голосом.

       Надо отметить, что в пятом классе нас разделили на две примерно равные группы - одна часть захотела изучать английский, а  другая - немецкий. Если б это был французский, скорей всего, я пошла бы в эту группу, так как мне очень нравилась мелодика французского языка, да и всё, что касалось Франции и французского языка, для меня было окутано каким-то драгоценным флёром. А так я безоговорочно выбрала для себя английский, мама одобрила мой выбор - в английском мы усмотрели больше перспектив на будущее.

       В начале второй четверти Нина Ивановна предложила нам провести перед Новым годом КВН. КВН - это Клуб Весёлых и Находчивых, если кто-то забыл расшифровку этой аббревиатуры. Телевизионные передачи КВН были очень популярны в Советском Союзе, наряду с передачами "Алло, мы ищем таланты", "А ну-ка, девушки" и "А ну-ка, парни", а также, конечно, и "Клуб путешественников", "Здоровье", "Человек и закон", "Голубой Огонёк" и Кабачок "13 стульев".

       Какие-то из этих передач были на любителя. Например, "Кабачок" я не приветствовала, все их шутки казались мне не смешными, а наигранными, плоскими, сами артисты - фальшиво-приторными, к тому же чувствовалось во всём их преклонение перед Западом, что меня, если честно, раздражало. А вот новые молодёжные передачи нам с Верой пришлись по вкусу, хотя у нас и не было возможности постоянно просматривать всё подряд, но как-то мы умудрялись прорываться то к одним знакомым, то к другим на голубой телевизионный огонёк.
 
       Телевидение тогда для всей страны было только чёрно-белым, о цветном мы могли лишь фантазировать. Сначала был один центральный канал, потом добавилась постепенно ещё парочка, и открылись местные республиканские каналы с очень ограниченной сеткой вещания.

       Всё больше семей приобретали телевизионные приёмники, и по вечерам всё больше окон в многоэтажных домах пульсировало голубым светом, и сразу было всем понятно - там смотрят Телевизор!

       КВН гремел по всей стране - в институтах и училищах, в школах и в клубах проводили эти молодёжные турниры, соревнуясь в остроумии, смекалке, быстроте ответной реакции на шутку, хотя, конечно, до уровня телевизионного КВН было всем ой как далеко. Ведь там у них один блистательный Александр Масляков только чего стоил - удивительная, притягательная личность - внешне очень симпатичный, этакий живчик (не в обиду сказано!), ладно скроенный, с обаятельной ироничной усмешкой, с каким-то внутренним холодком, он за словом в карман не лез, легко мог отбрить каждого, кто пытался как-то неловко пошутить в его сторону. Масляков, по честности сказать, всегда был центром передачи, каким-то главным мотором, а уже вокруг него вращались все эти команды-шестерёнки - шутили, пели, разыгрывали сценки, но всегда с оглядкой на главного! Даже известные люди, из тех, кто сидел в жюри, казалось, тоже ждали его улыбки и одобрения на свои действия.
      
       Так вот, теперь нам предстояло провести КВН в классе. Две команды сформировались очень просто - девочки против мальчиков, хотя и наблюдался у нас небольшой перевес в сторону девочек. Времени на  подготовку больше, чем достаточно - целая четверть, хоть и короткая. Я, понятное дело, со своей инициативой никуда не лезла, скромно отсиживалась на заднем плане, но некоторые сотоварищи проявили свои способности, выступив вперёд. Поскольку я ни в чём не участвовала, а только поддерживала картину массовости команды, то и волнения у меня никакого не было, я просто наслаждалась зрелищем, с интересом слушая заготовленные шутки, домашние задания, музыкальные номера и инсценировки.

        Команда мальчиков во главе с капитаном Борисом (ну, а кто же ещё!) стояли крепкой стеной против нашей девичьей стены. Они были "вооружены" сразу двумя (двумя, Карл!!!) гитарами. Любимчик всех девочек Боря, посверкивая огромными карими глазами, спел  песню, сам себе аккомпанируя. Радик, тоже популярный в классе, рослый и симпатичный, с пробивающимися усиками, усилил успех команды другой песней под гитару. С нашей стороны тоже были музыкальные номера - худенькая Томка, с накинутым на плечи цветастым платком, смело выступила вперёд и дрожащим поначалу голосом запела:
 
                Мой костёр в тумане гаснет,
                Искры тают на ветру,
                Меня цыганкой называют,
                Сама не знаю почему.

        Постепенно голос окреп, уверенности прибавилось, и Тома дотянула песню до конца, причём без всякого аккомпанемента, а это очень нелегко, согласитесь!

        Вторым музыкальным номером была игра на скрипке. Миловидная, черноглазая Гуля, перебивавшаяся обычно с двойки на тройку и с трудом переползавшая из класса в класс, тихая и неприметная, вдруг удивила всех, выйдя из общей линии и подняв вверх к подбородку скрипочку из красного дерева.
 
         "Ого, - с уважением подумала я, - она на скрипке играет! Интересно послушать!" На шее у Гули была прикреплена маленькая синенькая подушечка, на которую она, смущённо улыбаясь, водрузила край своего инструмента. Вот она плавным движением руки занесла смычок над скрипочкой, и все замерли в ожидании чарующе-волшебных звуков...

         Но что это?!! По классу потянулись тягуче-скрипучие звуки, словно какой-то садист намеренно медленно открывал и закрывал ужасно "певучую" дверь. С трудом я узнала в этих крайне замедленных, искаженных музыкальных фразах весёлую латышскую песенку о неугомонном колхозном петушке:
               
               Утром только зорька над землёй встаёт,
               Громко на дворе наш петушок поёт.
               Петушок, погромче пой,
               Разбуди меня с зарёй.
 
               Завтра начинается у нас покос,
               Выйдет на поля трудиться весь колхоз.
               Петушок, погромче пой,
               Разбуди меня с зарёй!

         Моё разочарование не описать словами - от Гулиной игры все мы остались  под очень сильным впечатлением, но со знаком "минус". Сама же Гуля, всё так же кротко улыбаясь, поклонилась и отошла в сторону, награждённая жидкими аплодисментами.

         После этого потрясения, вслушиваясь в скрипичные партии, исполняемые разными музыкантами на радио и телевидении, я вдруг осознала - какие это, наверно, удивительные люди, приложившие к своему таланту ещё и ежедневный упорный труд, и умение идти к своей цели, и огромную любовь к Музыке, чтобы достичь такой виртуозной игры на этом маленьком волшебном инструменте!
 
         А мудрая Нина Ивановна справилась с намеченной задачей: главным было не определить победителя в конкурсе, а сплотить нас, и всем - ей и нам - получше узнать друг друга, поскорее подружиться между собой.


45. Мечты сбываются. Горком, спасибо!

        Если бы до Леонида Ильича дошло моё искреннее письмо, то оно , наверняка, растопило бы его большое, доброе, мужское сердце, особенно при взгляде на мои рисунки, выполненные с такой любовью, и он расщедрился бы на пианино. Но, по-видимому, не дошло оно до адресата. Бдительная почтовая цензура при взгляде на адрес "Москва, Кремль, Брежневу Л.И." поперхнулась, побледнела и предусмотрительно перенаправила моё письмецо в горком партии.
 
        К тому времени я уже и думать забыла о своём послании, занималась тихо-мирно своими делами и сопела себе в две дырочки. Как вдруг на порог заявилась делегация из шести или семи человек, все солидные, хорошо одетые, с гладкими, откормленными лицами. К счастью, я была дома одна - неизвестно, куда завёл бы нас всех разговор в присутствии вспыльчивой и язвительной мамы.
 
        Осведомившись, что я - это я, и что я действительно отправляла в Москву письмо САМОМУ Брежневу с просьбой подарить мне пианино, пришельцы как-то на время затихли, рассеялись по квартире, осматривая пристрастно наше скромное жилище. Потом они побеседовали со мной о моих успехах в школе и других увлечениях, посмотрели стопку моих рисунков, и, наконец, неловко откашлявшись, деликатно приступили к главному:" Понимаешь, Валя, государство не может всем дарить по пианино. Это слишком дорого для страны. А вот если тебе нужны фартучек или, там, шапочка, то тогда мы можем тебе помочь!" "А чего так?" - равнодушно спросила я. "Асуанскую плотину государство может кому-то подарить, а пианино - нет?" Гости опешили от моего ответа, повисла долгая неловкая пауза. Я подумала про себя:"Не можете, так не можете, обойдусь!" А вслух вежливо сказала, чтобы как-то прервать это неприятное молчание: "Спасибо, мне больше ничего не надо, фартук и шапочка у меня есть". Гости потоптались ещё немного и, попрощавшись, удалились восвояси.

         Вечером мне пришлось рассказать маме и о моём письме, и о визите представительных людей из горкома. Я думала, она будет ругать меня, но мама неожиданно разразилась бранью и в адрес городских властей, и в адрес советских правителей. Конечно, я и раньше слышала эти потоки ругани, направленные в сторону Брежнева и всех его соратников. И моё замечание об Асуанской плотине вырвалось у меня не просто так, ведь мама постоянно ворчала, что советские правители разбазаривают бесконтрольно народные деньги, что перед другими странами они выслуживаются, задабривают их, разворачивают какие-то грандиозные проекты, вбухивая туда баснословные суммы, дают  миллиарды в долг, заведомо зная, что не получат деньги назад.

         Больше всего маму бесило, что собственному народу власти принципиально не простят и копеечной задолженности, а многочисленным бедным странам готовы списать все долги, лишь бы выглядеть в глазах мирового сообщества богатыми и великодушными, но опять же за счёт народа. "Лучше бы своим хоть что-то дополнительное сделали на эти деньги, а то всё только обещают нам светлое будущее, а мы так и подохнем, не дождавшись его! Как в том анекдоте... Лектор говорит: "И это наш очередной шаг к коммунизму!" А бабка и спрашивает его: "Шынок,  школько так ишо будем штоять нарашкоряку?!!"

         "Фартучек, шапочку", - ворчала она, сама себя распаляя. "Да подавитесь вы этими подачками! На пианино у них средств нет, а миллиарды расх-рачивать направо-налево - тут у нас не заржавеет! За своё-то, поди, удавились бы, а народное добро не жалко, его много -  на всех голодранцев по всему миру хватит", - бушевала она. "Мам, ну ладно, - уже успокаивала я её, -"Нет и не надо!" Хотя внутри меня было, отчасти, и сожаление, что мечте - конец, что не видать мне вожделенной пианинки, как своих ушей.

         Я думала, что на этом история и закончилась, но я ошибалась. Вскоре меня вызвали к директору школы. Не упоминая о письме, он сказал, что раз у меня такое сильное желание играть на пианино, то руководство школы решило позволить мне играть на этом школьном музыкальном инструменте после уроков столько, сколько я захочу! Ключ от комнатки в актовом зале, где стоит пианино, я могу брать у дежурного на школьной вахте, он отдаст распоряжение.

         Я не верила своим ушам! Шальная радость заполнила меня целиком и полностью, хотя внешне я, конечно, не подала виду и сдержанно поблагодарила директора за эту предоставленную мне возможность прикасаться к моим любимым чёрно-белым клавишам! Ясное дело, горкомовские дяди были причастны к такому повороту событий, спасибо им и на этом! Мечты сбываются и не сбываются!



46. Школа, школа...

             Мне нравилось учиться во вторую смену. Поскольку я не умела рано ложиться спать вечером - у меня всегда именно к вечеру находились неотложные дела, за которые я хваталась с огромным энтузиазмом, и это были, отнюдь, не уроки - то и к раннему утреннему подъёму я не была готова. А так я могла поздно ложиться, поздно вставать, выспавшись вволю, делать уроки, что-то по дому, а потом нехотя отправляться в школу. По дороге в школу я всегда испытывала чувство острого сожаления, что мне надо на какое-то время покинуть этот прекрасный, свободный, безумно интересный, сверкающий мир и войти в душные школьные стены.

      Я была глубоко убеждена, что время, проведённое в школе -  потерянное время. Я вполне могла бы и сама почитать материал в учебниках и разобраться в теме. Кроме того, будь моя воля, я бы хорошенько подчистила школьную программу и выбросила бы из неё достаточно много ненужных вещей, которые, на мой взгляд, только забивали головы школьников неинтересной и ненужной информацией.

      Многие учителя не утруждали себя поиском каких-то интересных, удивительных фактов или историй, а просто шпарили по учебнику, иногда почти дословно. Ну, правда, они и требовали от нас по минимуму - то, что изложено в учебнике. Правда, иногда встречались на моём пути учителя, на уроках которых было достаточно интересно, они любили свой предмет и владели им, делились с нами множеством дополнительной информации, но и, в то же время,  требовали от учеников гораздо больше - то самостоятельно поработать над какой-либо темой, то написать сочинение, то начертить какую-нибудь схему или карту, то найти ответы на дополнительные вопросы. Нас, крепких середнячков, это очень напрягало. Нужно было подолгу рыться в книгах, идти в библиотеку и искать там ответы на поставленные вопросы и не всегда находить их - тратить на все это своё драгоценное время, отложив личные дела и интересы в сторону.

        Если что-то было непонятно, ты на перемене всегда мог обратиться за разъяснением к учителю. Некоторым учителям это льстило, и они с воодушевлением объясняли непОнятую часть учебного материала, потом ещё и на уроке для всех могли бегло пробежаться по проблемным вопросам. Других учителей это раздражало, они ворчали:" Я на прошлом уроке всё вам разжевала, в рот положила, осталось только проглотить, и это вы не можете! Слушать надо было внимательно!"

        Основная масса ребят никогда не подходила за разъяснениями, но некоторые очень уж добросовестные порой спешили к учителю с тетрадочкой наперевес. Нам казалось, что они хотят показать педагогу своё якобы особое отношение к его предмету, получить его расположение, что они задают кучу дополнительных, на наш взгляд, никчёмных вопросов. Для нас, крепких середнячков, это было бы совершенно лишним поводом обратить на себя внимание учителя. Для нас было важным: день прошёл - и слава Богу!, не спросили - и слава Богу!, не получил двойку - и слава Богу!

        Ещё были хитрецы, которые использовали эту возможность обратиться к учителю, чтобы оградить себя от грядущей двойки. Зная, что их могут спросить, они перед уроком подходили к преподавателю и с озабоченным видом сообщали, что они не смогли самостоятельно разобраться в теме, и просили помощи. Как правило, это срабатывало.

        Был в этом всём и свой плюс - учитель, провозившись на перемене с непонятливым учеником и потратив на разъяснения свои драгоценные минуты, потом задерживался после звонка на пять, а то и десять минут, что нас всех очень радовало и давало возможность готовиться к следующему уроку. В классе стоял негромкий рабочий гул из ребячьих голосов, шарканья ног, шелеста страниц. Некоторые мальчишки толклись у двери и выглядывали в коридор - это называлось "стоять на шухере", подскакивали к доске, кривлялись там, что-нибудь рисовали мелом на белесовато-черной поверхности, потом, заслышав шаги в коридоре, торопливо кричали "Шухер!", стирали все и спешили к партам.

        Иногда, если шум слишком нарастал, из соседнего класса приходил учитель и стыдил нас, призывая к тишине. Мы были рады любой задержке учителя. Если учитель уж слишком задерживался, то мы с затаённой радостью ожидали, что учитель заболел или что-то там ещё с ним приключилось, что урок будет отменён или пришлют кого-то другого на замену. Такой слом привычного распорядка, наскучившей рутины всегда  приводил нас в восторг. И, действительно, в таких случаях в аудиторию входил завуч, объявлял нам, что наш учитель заболел и просил тихонько посидеть и повторить материал следующего урока. Ликование наше, хоть и скрытое, было тем больше, чем больше была вероятность вызова тебя к доске.

        Довольные и расслабившиеся, мы тратили оставшиеся 30-40 минут урока на разговоры друг с другом, на выполнение домашних заданий, на штудирование глав учебника к следующему уроку. Хотя беспечные мальчишки всегда находили время на всякие смешные и не очень выходки, и порой начиналась беготня по классу, голоса возвышались до криков. В класс врывался злой завуч, кричал на нас, грозил всякими карами, и тогда до самого звонка в классе стояла относительная тишина.      

Но, чаще всего, педагоги наши всё-таки появлялись в классе вскоре после звонка. Всех их мы делили на два крупных разряда : вредные, злые учителя и добрые, нормальные учителя. Вредный, например, с порога сразу начинал придираться:"Почему класс не готов  к уроку? Почему не проветрено? Почему доска грязная? Где мел? Я что, пальцем писать буду? Кто дежурный по классу?" И дежурный, понурясь, отправлялся за мелом или за тряпкой, вытирал доску, собирал разбросанные бумажки. После всего этого педагог укоризненно говорил ему:"Смотри, сколько времени ты отнял у своих товарищей! Всё это надо было сделать на перемене!" В конце урока после звонка, когда мы радостно вскидывались и начинали бросать в сумки и портфели свои учебники и тетрадки, такой учитель властно останавливал нас:"Вас никто не отпускал, звонок для учителя!" Как правило, такие учителя могли управлять классом, подчинять его своим, в общем и целом, разумным требованиям.

       У каждого из них были свои особенные приемы ведения урока, и мы эти их приёмчики уже знали наизусть. Кто-то из них брал сразу быка за рога, начинал урок с опроса пройденного материала, а кто-то оставлял это удовольствие на потом.

       Этот учитель, к примеру, сначала вызывает к доске, проверяет "домашку", потом уже объясняет новый материал. А тот всегда начинает с объяснения нового урока, а только потом проверяет заданное. Некоторые из них иногда ломали привычный свой распорядок, и мы воспринимали это как коварство с их стороны - ну, а как же, ведь ты только приготовился наспех прочитать нужный кусок текста под монотонное разжёввывание учителем новой темы, а тут вдруг - бац! - и уже вызывают к доске отвечать непрочитанный ещё параграф. В таких случаях распластавшийся над книгой ученик мучительно отрывался от неё, очень медленно вставая и не отводя глаз от учебника, жадно впитывая напоследок так нужную сейчас ему эту информацию. Учитель добродушно посмеивался:"Дома надо было читать, дома! Перед смертью не надышишься! Давай к доске!" Если можно было отвечать с места, то это было большим плюсом - всегда можно было подсмотреть нужную фразу, дату или название в учебнике или получить подсказку от товарищей.

     Мы потихоньку изучали манеру поведения, привычки, особенности своих учителей, а они изучали нас, при этом и мы, и они были убеждены, что уже раскусили все хитрости и повадки друг друга.

      Если учитель был строгий, требовательный, то и мы внутренне подтягивались, лучше готовились к урокам, выполняли письменные домашние работы, тихо сидели на уроке. Если же преподаватель, как человек, был мягкий, безвольный, добрый, то и ученики наглели, особенно, мальчишки. На уроках у таких учителей было всегда шумно, класс превращался в какую-то неуправляемую ребячью массу, а учитель, не в силах справиться с этой массой, делал вид, что ничего не происходит, и сквозь этот гул и шум пытался объяснять новый урок. Иногда, правда, мог взорваться от негодования и пригрозить непослушникам директором!

      Было ещё проверенное средство установить тишину:" Так, а сейчас к доске пойдет..." И учитель склонялся  над журналом... "Отвечать пойдет..." И если ты не был готов, то сердце начинало стучать учащенно, а руки сами лихорадочно открывали нужную страницу, чтобы хоть какую-то информацию урвать в оставшиеся секунды. Если называли другую фамилию, то ты быстро пробегал глазами следующий вопрос.

        Мы всегда чувствовали, когда учитель может спросить, а когда нет. Если ты уже нахватал четвёрок и пятёрок, то будь спокоен, тебя долго не спросят. Но если в графе напротив твоей фамилии пусто или стоят одна-две горбатые тройки, а то и вперемежку с наглой двойкой, то будь настороже - могут вызвать отвечать!

         В такие моменты, когда я понимала, что меня могут вызвать, а я не подготовилась, то, замирая от страха получить двойку, опозориться в глазах одноклассников, я лихорадочно обращалась к Богу с мольбой, чтобы меня сегодня не спросили. Молитва у меня была своеобразной: торопясь, чтобы опередить намерение учителя, я писала где-нибудь на оборотной стороне тетради или любого клочка бумаги: Г.д.Б.ч.м.н.с.с. Это означало: "Господи, дай Боже, чтобы меня не спросили сегодня". Или вот так: Г.д.Б.ч.я.п.х.о. и это значило - "Господи, дай Боже, чтобы я получила хорошую оценку". На удивление, это всегда срабатывало! И хотя частенько мне было стыдно просить Господа о защите - ведь я была не готова к уроку из-за собственной лени, неорганизованности, безволия, тем не менее, в опасные минуты я горячо взывала к нему, корябая наспех свои буковки.

      Поэтому к этим молитвам, так защищающим меня в школьные будни, постепенно прибавлялись коротенькие, но такие искренние вечерние молитвы за моих близких, чтобы были они живы и здоровы, чтобы Господь уберёг их от всего плохого.

     Росшие в полуатеистической среде, мы внимательно присматривались к окружающему нас миру и делали собственные выводы, вопреки партийным установкам и утверждениям подкаблучных учёных, что, дескать, Бога нет и человек - венец природы, сам себе хозяин. Я интуитивно чувствовала, что есть Высшие силы, которые контролируют нас, ведут нас в этом мире, что этот мир не конечный, что за ним нас ожидает нечто другое, пока нам неведомое. Не согласна я была и с официальной установкой советской науки, что материя - первична, а сознание - вторично, что человек произошел от обезьяны в результате эволюции, что человек - единственное разумное существо во Вселенной.

   Если школьный предмет был интересен мне, то я и вне школы могла думать над какими-то темами, пытаться найти дополнительную информацию в довесок к уже полученным знаниям. Если же предмет меня не вдохновлял, то я ограничивалась объемом учебника, да и то с некоторыми пробелами.

         Многое зависело от преподавателя этого предмета: если учитель был талантливым, эрудированным, опытным, лёгким и приятным в общении, если он "болел" своим предметом, то  и школьникам передавалась эта любовь и тяга к новым знаниям, анализу, размышлениям. "Серый", бездарный преподаватель заражал учеников равнодушием и пофигизмом, на долгие годы вызывал отвращение к своему предмету и к знаниям, как-то связанным с этим предметом.



47. Ну, вот и наигралась!

            Зимние каникулы пролетели мгновенно. С 11 января начиналась самая нудная и долгая третья четверть. Для приличия, пропустив несколько дней, чтобы не показаться такой уж нетерпячкой, я, наконец-то, отправилась за ключом от каморки в актовом зале, где грустило в одиночестве ПИАНИНО. Мне без всяких расспросов и уточнений был выдан ключ, и я, замирая внутренне от восторга и предвкушения встречи с вожделенным музыкальным инструментом, отправилась после уроков в актовый зал.

            На улице уже свечерело, в зале тоже было очень темно, только голубоватый свет от уличных фонарей кое-где высвечивал дорожки на полу. Проскочив быстро, как мышка, весь этот пустынный зал, я почти на ощупь взобралась по ступенькам на сцену, тихонько прошла к двери каморки, расположенной сбоку от сцены, и с колотящимся от волнения сердцем открыла дверь. В кромешной темноте пошарила по стене рукой и нашла выключатель. Яркий свет залил маленькую комнатёнку: по стенам стояли какие-то рулоны, флаги,  транспоранты, портреты, повернутые лицом к стене, но главным и самым важным предметом здесь было ОНО, чёрное пианино.

            Я замкнула дверь на ключ, открыла крышку пианино и провела пальцами по клавишам. Звук громкий, глубокий и гулкий наполнил собой всю комнату. От избытка чувств даже слёзы слегка выступили на моих глазах. Я присела на стул и для начала освежила в памяти всё, чему когда-то училась. По первости, пальцы казались неуклюжими и медлительными, попадая порой не на ту клавишу, но постепенно они  становились всё ловчее и ловчее. Это было такое неземное счастье - вволю наиграться на пианино. Мне даже было всё равно, если кто-то бы подслушивал со стороны за мной, иронично усмехаясь. Часов у меня, разумеется, не было, да я и забыла совсем про время, но часа полтора- два я точно провела в этой комнатке.

            Спохватившись, что уже поздно, и, может быть, школу будут закрывать, я  с сожалением опустила крышку пианино и погладила черную полированную поверхность, благодаря солидный инструмент за доставленное удовольствие. Тем же макаром, закрыв дверь, я юркнула через тёмный  безмолвный зал, отдала ключ сторожу на вахте и через короткое время была уже дома.


            Каждый вечер приходить в заветную комнатку у меня, конечно не получалось, но раза три в неделю я старалась приходить. Никакого самоучителя по игре на пианино у меня не было - в советское время не так просто было купить самоучители по игре на музыкальных инструментах,
ведь считалось, что это всё самодеятельщина, а надо получать углублённые знания и нужные навыки от профессиональных педагогов в школах и других учебных заведениях, ну, на худой конец, в кружках, чтобы тебе правильно ПОСТАВИЛИ руки, чтобы быть нацеленным на победы в каких-нибудь международных конкурсах и никак не ниже, чтобы всё обстояло серьёзно и основательно, а не лишь бы побрякать для удовольствия.

            У меня же знания о музыке были самые элементарные, примитивнейшие: знала ноты, немножко нотные знаки, какие-то основные музыкальные термины, некоторые имена знаменитых музыкантов, оставивших свой след в мировой музыке. Какие-то сведения получила от отца, какие-то постепенно, сами по себе, накопились в моей бедовой головушке.

            К сожалению, никогда у меня не было ни интереса к музыкальной грамоте, ни желания разгадать загадку этих черных закорючек, несмотря на понимание, что именно в них заключён весь смысл музыкального произведения, так сказать, ЗВУК, положенный на бумагу и спасённый от забвения. Когда я смотрела на нотные листы, испещренные черными нотными знаками, то казалось, что это муравьи разбежались по белому листу и закрутили какую-то немыслимую круговерть, для моего ума непостижимую. Я не допускала даже мысли, что я могу пойти в музыкальную школу и освоить эту музыкальную грамоту.

            Во-первых, в советское время навязывалось мнение, что обучение надо начинать как можно раньше, лет с шести, хотя бы, будь то музыка, искусство или спорт, - только тогда тебя ждёт успех при условии упорной работы и наличия таланта. Нас приучили к мысли, что если тебе уже 10, 15, 20 лет, то всё, твой поезд ушёл - ту-ту! - не догнать. Не дёргайся, а займись чем-нибудь посильным и не майся дурью и глупыми мечтами.

            Я была убеждена, что  безвозвратно опоздала, что пальцы мои закостенели и бесперспективны, и куда уже мне, великовозрастной одиннадцатилетней девице, идти учиться в "музыкалку".

            Во-вторых, музыкальные школы были платными, а мама не могла выкроить даже лишнюю десятку,
да я и не смела просить её об этом.

            Поэтому, приходя играть на пианино, я повторяла по многу раз изученные вещицы, подбирала любимые песни, пыталась их бегло играть. На удивление, у меня получалось лучше и лучше, иногда рука замирала на мгновение, как бы размышляя, какую выбрать клавишу, и потом нажимала на верную.

            Меня это всегда поражало - казалось, что у рук наших, да и вообще, у тела, существует какой-то свой собственный разум: ты ещё не успел прикинуть своим мозгом что делать, а рука уже сама отдергивается от чего-то, опасного для неё, а ноги уже сами несут тело и бестолковую голову в сторону от беды, а глаз успевает зажмуриться на доли секунды раньше, чем камень прилетит в него или рука, автоматически выброшенная вперёд, защитит лицо от летящего в него предмета. Получалось, что разум тела часто в экстремальных условиях  опережает по скорости наш мозг, и многие случаи не оправдать просто условными и безусловными рефлексами тела.

           Иногда я пыталась понять, почему у меня такое болезненное влечение к пианино, к музыке вообще, и к прекрасной музыке, в частности. Думалось, может, в какой-то прошлой жизни я была пианисткой, и душа моя , по старой памяти, тянется к любимому инструменту, а пальцы сами ЗНАЮТ, какую надо клавишу нажать, подбирая ту или иную мелодию.

           Так или иначе, всю длинную третью четверть я, голодная,  после пяти-шести уроков, превозмогая страх и опасения, что кто-то поджидает меня в темном актовом зале опустевшей школы, пробиралась вечерами к пианино, музицировала в меру своих возможностей по часу и более в тесной душной каморке, пыталась понять, как построить те или иные аккорды к той или иной мелодии, как согласовать движения  правой и левой руки, как нарастить беглость игры.

           Когда эйфория от обладания инструментом начала спадать, когда наступило какое-то привыкание и притупление чувств, тогда начало приходить осознание бесперспективности этой игры на слух и по памяти в закрытой комнатёшке. Всё чаще я замирала, вслушиваясь в звуки, которые, казалось, доносились из зала. Я старалась играть тише, чтобы звуки пианино не разносились далеко по пустой школе, но на пианино это сделать достаточно трудно. Это ощущение опасности и готовность к любого рода неприятным событиям гасили мою радость, вызывали постоянное чувство тревоги, отравляли каждый вечер, проведенный наедине с любимой пианинкой. Наверно, если бы раздался громкий стук в дверь, я бы там и окаменела от ужаса.

           Неотвратимо подступало понимание, что нужны фундаментальные знания, серьезная подготовка, что в основе успеха лежит труд, труд, труд. Но не Сизифов труд, бессмысленный и нескончаемый,  а ежедневные занятия, грамотно построенные и помогающие быстро и уверенно продвигаться вперёд, вызывающие удовлетворение от каждодневной упорной работы.

            Я же чувствовала острую неудовлетворённость и какую-то внутреннюю усталость от этих голодных и наполненных стрессом вечеров. Всё чаще во мне начинали бороться два желания: одно - прекратить эти бессмысленные занятия, это топтание на месте, другое - никогда не разлучаться с этими дивными черно-белыми послушными клавишами.

            Уже много позже пришло твердое убеждение, что если какая-то творческая идея не даёт тебе покоя, в душе свербит постоянно от желания развить эту идею, сделать что-то для её осуществления, то дай ШАНС этой идее воплотиться в жизнь. Если сильно хочется делать какое-то дело, освоить новое занятие, возобновить забытое хобби, то делай это, слушай свою душу, не обращай внимания на свой возраст, наличие или отсутствие явно выраженных способностей в этом деле, на все условности и ложные установки окружающей тебя среды, на чьи-то косые взгляды и язвительные усмешки и слова. Если это так нужно твоей ДУШЕ, то слушай, в первую очередь, её!  Действуй, пробуй, твори! Только делая это, ты поймёшь - твоё или не твоё, есть тебе что-то сказать в этой сфере или нет. Даже если ты просто таешь от удовольствия, рисуя, музицируя, что-то мастеря, работая над словом или выращивая дивный сад, то уже одно это принесёт пользу твоей душе, порадуй её!

            Прочь сомнения, прочь стеснение, если хочется в чём-то выразить себя, свое понимание этого мира, его законов, его красоты и совершенства или, наоборот, несовершенства и несправедливости нашего жизнеустройства. Если это где-то и повторится - в чьих-то мыслях, в чьих-то работах - всё равно это останется ТВОИМ, потому что ты сам, своим умом, своим сердцем, дошёл до этого!

             И вот я, взвесив все "за" и "против", преодолев душевную  боль и некоторое внутреннее сопротивление, приняла трудное для меня решение, попрощалась с пианино и, понурив голову, пошла и отдала на вахту ключ, чтобы уже больше НИКОГДА не возвращаться в эту каморку. Но внутри меня, как тлеющие угли, всё равно теплилась надежда, что когда-нибудь у меня будет свой инструмент.

            Если у пианино есть своя, скрытая где-то душа, надеюсь, оно скучало по мне так же, как и я скучала по нему. А те, кто следили за моими действиями, наверно, усмехнулись знающей улыбкой умудренного взрослого:"Ну, вот и наигралась!"



48. Спорт - это наше всё!

       Все в нашей небольшой семье любили спорт, но каждый по-своему.

           Вера занималась спортивной гимнастикой в секции и показывала неплохие результаты, участвуя в разных соревнованиях.

           Обе мы обожали фигурное катание, следили за успехами любимых советских и зарубежных спортсменов, собирали  фотографии, вырезая их из многочисленных газет и журналов. Даже порой брали грех на душу - изредка, во время чемпионатов, подворовывали газеты из соседних почтовых ящиков, впрочем, с огромными угрызениями совести. И,  конечно, втайне от мамы, ведь если бы она узнала об этом, то мы бы, несомненно, получили от неё большой нагоняй и навсегда забыли бы дорогу к чужим почтовым ящикам.

            Мама любила мотогонки, она ходила на стадион, когда там проводились соревнования, были у неё свои любимчики, за которых она активно "болела", потом с горящими восторженными глазами рассказывала нам о каких-то особенных моментах соревнований. Помню, по стране гремело имя Габдрахмана Кадырова, легендарного советского мотогонщика.

            Однажды мама и нас взяла с собой на стадион. Ревущие мотоциклы, исторгая клубы сизого дыма и вони, носились по кругу, пытаясь обогнать друг друга. Мама с восторгом и влюбленностью смотрела на них, в особо острые моменты вскакивая и что-то крича в поддержку своим любимцам, только что не свистела лихо. А, может, и свистела (знаю, что она умела свистеть с пальцами).

           Красавцы-мотогонщики в огромных шлемах, в специальных костюмах, тормозя на поворотах своими тяжеленными, подкованными сапожищами, заставляли трепетать мое сердце от страха за них: мне так не хотелось, чтобы кто-то из них на повороте не справился с управлением и соскользнул под колеса других мчащихся мотоциклов. Я переживала сразу за всех, и хотелось, чтобы все эти заезды поскорее закончились, и победила дружба, и все остались живы и здоровы, и мы пошли бы поскорее домой. Хотелось глотнуть, наконец-то, и свежего воздуха, потому что от этого рёва, от гари и вони у меня разболелась голова. Это был первый и последний раз, когда я отправилась на мотогонки. Отныне я была не ходок на подобные мероприятия.

           Позже мама полюбила хоккей и, когда у нас появился телевизор, смотрела все чемпионаты, знала всех хоккеистов, и своих и чужих, по именам. Валерий Харламов, Владимир Петров, Борис Михайлов,  Александр Мальцев и Геннадий Цыганков были её любимчиками. Если на ледовом поле завязывалась драка, то мама с горящими глазами кричала: "А ну-ка, Валера, наподдай им!" Или азартно подбодряла Цыганкова: Давай, Цыганок, давай, задай-ка им жару!"

            Но меня сильно напрягали эти стычки наших хоккеистов с другими, особенно, с канадцами. Обижали несправедливое судейство, подыгрывание другой стороне, эти бесконечные тычки и удары исподтишка нашим ребятам от американцев и канадцев.

             Иногда и наши спортсмены, теряя привычную сдержанность, отвечали соперникам также ударом исподтишка, за что могли быть тут же наказаны предвзятым судьёй, вызывая взрыв негодования среди советских болельщиков: и на трибунах, и по ту сторону экрана.

             Я считала и тогда и сейчас тоже, что это совершенно неприемлемо и недостойно -  действовать так подло, хоть в большом спорте, хоть в малом, разжигать ненависть между другими народами, вмешивать политические разногласия в спортивные отношения.

             Но, когда наши хоккеисты, несмотря на все чинимые им препятствия, всё таки одерживали победу, то законная городость заполняла наши сердца! Мы гордились советскими хоккеистами!

            Поскольку Вера уже занималась спортивной гимнастикой, а я шалтай-болталась без дел, то в июле мама договорилась со знакомым тренером, что он будет заниматься со мной большим теннисом. Откуда ни возьмись в доме появилась большая тяжёлая ракетка с упругой, туго натянутой сеткой и пара бело-серых мохнатых теннисных мячей. Чехла для ракетки не было, я все это складывала в длинный полиэтиленовый мешок, затягивала его верх и пару раз в неделю отправлялась на стадион в восточную часть города.

            В Советском Союзе котировались такие виды спорта, как хоккей, фигурное катание, большой теннис, спортивная и художественная гимнастика, шахматы, бокс. Конечно, были популярными и футбол, и лёгкая атлетика, и настольный теннис. Но заниматься фигурным катанием или большим теннисом в народе  считалось особо престижным делом. Фигурное катание было бешено популярным в Советском Союзе, наравне с хоккеем на льду, а при упоминании о большом теннисе сразу вспоминались знаменитые лондонские турниры и прославленные "ракетки" мира в своих белоснежных костюмах на фоне зелёных кортов, О новостях большого тенниса все спортивные комментаторы говорили с особым придыханием, рассказывая о звёздах-теннисистах/теннисистках пикантные подробности, но, разумеется, в рамках приличий.

              Поэтому я гордо шествовала по пустоватым улицам города, помахивая просвечивающей через прозрачный полиэтилен ракеткой. Стояли летние каникулы, и на улицах, и во дворах было безлюдно, все школьники разъехались: кто по пионерским лагерям, кто к бабушкам по деревням.

            На стадионе тоже всегда было пустынно. Сначала я училась набивать мячи: подбрасывала мяч вверх, ловила его на ракетку, Снова подбрасывала и снова ловила. Мяч, хоть и нехотя, но постепенно начинал подчиняться мне. Потом тренер со скучающим видом показывал, как надо отрабатывать удар о высокую темно-зеленую стену, изредка снисходя до совместной тренировки со мной. Он забрасывал меня мячами, которые я безбожно пропускала, гоняясь по корту  с высунутым языком. Я понимала, что я для него абсолютно неперспективная ученица, и занимается он со мной, исключительно, по маминой просьбе.

            Вскоре у меня начало опухать правое запястье
от тяжёлой ракетки. Но я так и таскалась на стадион два раза в неделю до середины октября, превозмогая боль, страстно желая забросить эти мучения и, одновременно, укоряя себя за слабость духа. Несмотря на то, что я не получала удовольствия от этих тренировок, я понимала, что они полезны для меня в плане выработки характера, укрепления самодисциплины и силы воли, потому что мои неорганизованность и расхлябанность начинали раздражать саму меня, надо было что-то делать с этим и как можно скорее.

* На фото: Габдрахман Кадыров - знаменитый советский спортсмен (мотоспорт, спидвей), заслуженный мастер спорта СССР, многократный чемпион СССР, Европы и мира в мотогонках на льду, судья международной категории.



49. Приятные перемены

           С каждым учебным годом нагрузка на школьников росла. Ежедневно по 5-6 уроков плюс потом  факультативы для углубления знаний по разным предметам, также раз или два в неделю добровольно-принудительный хор. Каждый учитель старался побольше задать материала на дом, т.е. при добросовестном отношении к учёбе ты должен был ещё часа 2-3, как минимум, потратить на письменные домашние задания и подготовку к урокам на завтра.

            Нетрудно подсчитать сколько времени уходило на всё это в день. При том, что суббота у нас была тоже учебным днём, и только в субботу вечером и в воскресенье можно было слегка перевести дух.

            Школу я тихо ненавидела всеми фибрами своей души. Это враждебное отношение не переносилось на учителей и одноклассников, просто было стойкое неприятие школы, как места, которое пожирает мои силы, мою свободу, гасит мой внутренний дух. Однажды, где-то в классе пятом, у меня даже вырвался экспромт, который мы с Верой весело распевали дома на мотив песни: "В Антарктиде льдины землю скрыли".

 Школа надоела, чтоб она сгорела,
 Чтоб она сгорела в сорока огнях.
 Каждый день уроки тянут соки.
 Уроки тянут соки все из меня.

 Учитель перед классом, как собака,
 Психует и кричит, в душе нас всех кляня.
 Каждый день уроки тянут соки,
 Уроки тянут соки все из меня.
   
            Мы с Верой очень быстро уставали, были бледные и какие-то малосильные, постоянно что-то где-то у нас болело, часто темнело в глазах, кружилась голова. Особенно болезненно выглядела Вера: худенькая, с синими кругами под глазами, маленькая ростиком.

            В Салавате была сильная загазованность воздуха, благодаря Салаватскому нефтехимическому комбинату: он давал горожанам возможность работать и жить, получая за труд сравнительно неплохие деньги, но, в то же время, он и убивал их, отравляя и самих работников, и всех остальных, кто проживал в этой зоне,  своими вонючими выбросами. Поэтому в городе наблюдалась высокая заболеваемость среди молодых и людей среднего возраста, а на кладбище было много захоронений салаватцев, которым ещё жить бы да жить.

             Поскольку город располагался в низине, а нефтехимический комбинат возвышался над ним, то все токсические выбросы спускались к городу, особенно, в спокойную безветренную погоду. Невыносимо тяжело было дышать в тихие морозные дни: как будто туман заволакивал всё вокруг, смрадный воздух заползал через приоткрытые форточки внутрь квартир, и приходилось закрывать их наглухо, чтобы не чувствовать этот противный запах газа.

           Ну, и питание у нас было не совсем полноценным, т.к. полки в магазинах были пустоватые, а у мамы не было времени бегать по магазинам и готовить разносолы. Мы же с сестрой никогда не придавали большого значения еде: бросить хоть что-то в рот, чтобы желудок не бурчал, и ладно. Мясо, сыр, масло, молочные продукты мы не любили. Я любила жирную копчёную рыбу, но она была редко. Из овощей всегда в доме можно было найти морковь, капусту, картошку, лук, но это так прозаично было для нас. Яблоки - редко, апельсины или мандарины штучно, как правило, на Новый год. Арбузы, сливы - в сезон, виноград - очень редко, а бананы - никогда.

         Были доступны сухофрукты - это сушёные яблоки и груши, иногда с сушёными абрикосами и сливами. Все это продавалось на развес, обычно очень грязное, а яблоки часто червивые, с жёсткой сердцевиной и семечками, порой и с черешками. Надо было сначала вымачивать хорошенько сухофрукты, промывать в нескольких водах, только потом варить. Но компот получался из них очень вкусный и ароматный, насыщенный, тёмно-коричневый. Потом мы из компота  вылавливали урюк - разварившиеся абрикосы, деловито обсасывали их, косточки складывали в полотенце и фигачили по ним молотком, выуживая из кусочков скорлупок вкусные оранжевые ядрышки.

            Летом 1969 года мама нашла обмен: нашу двухкомнатную квартиру она поменяла на двухкомнатную же, но с изолированными комнатами, на втором этаже пятиэтажного панельного дома, с балконом, в новом районе на окраине Салавата с видом на горы и реку Белую. Реку, понятное дело, видно не было, но вид открывался из окна чудесный: зелень, зелень, зелень и вдалеке - голубые горы (отроги Уральских гор). Улица называлась Парковая, и это название говорило само за себя - напротив дома располагался огромный молодой парк. Все окна выходили на восток, и утром нежное ещё солнышко заглядывало в квартиру, зато после полудня в комнатах стоял приятный прохладный тенёк.

           Где-то в августе мы переехали в эту квартиру с многочисленным нашим скарбом. У нас с Верой теперь была своя комнатка, а мама обосновалась в большом зале с балконом. Телефон не удалось перевести в новую квартиру, т.к. дом был ещё не телефонизирован, но право на установку сохранялось.

           В то же время в Салават переехала мамина сестра тётя Аля и на первое время остановилась у нас. С её приездом всё как-то оживилось в нашей жизни. По вечерам в квартире раздавались взрывы смеха, мама с тётей Алей не могли наговориться друг с другом, вспоминая прошлое и обсуждая настоящее, а мы с сестрёнкой тихо радовались, что мама добрая, не пилит нас по каждому пустяку, и с интересом слушали их истории.

            Иногда мы с Верой устраивали какие-то концерты или представления перед ними, вызывая их дружный хохот. Помню, в какой-то момент, на кураже, я схватила веник и, держа его, как гитару, спела им что-то веселое и от души. "Зрители"  были очень довольны и даже поапплодировали мне.

           Потом они затеяли ремонт, и с помощью тёти, по молодости - профессионального штукатура-маляра, а, позже,  бухгалтера и банковского работника, он был сделан так быстро, что мы незаметно оказались уже живущими в светленькой свежевыкрашенной квартирке!

           Мы с Верой любовно обустроили нашу комнатку, светлую, чистую, пахнущую ремонтом. Какое это счастье для человека - иметь свой собственный угол, где хоть на какое-то
время можно укрыться от чьих-то зорких любопытных глаз.

          Ещё бы поменьше скарба было в квартире, но тут уж мама вставала просто на дыбы, когда я заикалась о том, чтобы выбросить что-то явно ненужное, она начинала ворчать:"Вам бы всё выкинуть, свое сначала заведите, а потом вышвыривайте! Сегодня выбросишь, а завтра понадобится! Спохватишься, а тут уже хвать-мать - негде взять!"

            До школы нам теперь надо было дольше добираться, минут пятнадцать-двадцать, но по дороге  встречались магазины, куда мы иногда заскакивали поглазеть на прилавки, кроме того, можно было идти несколькими разными путями туда и обратно, что тоже приятно. Особенно, мы радовались переезду тёти Али в Салават! Это было так здорово иметь рядом какую-нибудь родню, и чтобы они в гости к нам, а мы к ним, и чтобы праздники или какие-то поездки проводить вместе, дружной компанией.

           Эти благотворные изменения в нашей жизни взбадривали всех нас, и даже наступивший сентябрь и школа почти не огорчали. А в наше окно можно было любоваться разноцветной листвой на фоне всё тех же голубых гор.



50. Любовь нечаянно нагрянет!
         
            В том же августе 1969 года мама раздобыла себе путевку в профилакторий, расположенный совсем рядом с домом. В отличие от санаториев и домов отдыха, в профилакториях советские граждане могли подправить и укрепить своё здоровье и получить полноценное трёхразовое питание, а также разные оздоровительные процедуры, прописанные труженику врачом, без отрыва от работы и от дома.

            Этот профилакторий даже было видно из окна нашей квартиры, поэтому мама успевала там и позавтракать, и пообедать, и поужинать, поскольку работала теперь завхозом в школе неподалёку, а  ночевала она, понятное дело, уже дома.

           В один из каких-то славных августовских вечеров мама приметила в столовой профилактория мужчину с сине-серыми глазами, который ей понравился. Она старалась незаметно наблюдать за ним, из гордости не показывая виду, что заинтересовалась им. Как назло, мужчина всегда упорно садился спиной к ней, перед открытым окном, и это вызывало у мамы досаду и разочарование. Когда срок её профилактического лечения уже заканчивался, мужчина подошёл к маме познакомиться, одарив ее приятными комплиментами.

            Оказывается, как это выяснилось гораздо позже, он специально садился спиной к залу, чтобы в оконном отражении видеть весь зал и, конечно же, маму. Каждый вечер он наблюдал за ней, не опасаясь разоблачения и не боясь получить от ворот поворот раньше времени. Сам по себе стеснительный и очень симпатичный в этой своей застенчивости, он не смел открыто смотреть на маму, а так у него была возможность всё время любоваться ею. Они оба влюбились друг в друга, моментально почувствовав родство душ. Потом они смеялись над этой его маленькой хитростью, а позже мама уже поделилась и с нами. Его звали Евгений, мы же, познакомившись с ним, стали звать его просто дядя Женя.

            Дядя Женя нам сразу понравился: серьёзный и, в тоже время, с чувством юмора, с приятной застенчивой улыбкой и добрыми сине-серыми  глазами, скромный, заботливо и бережно относящийся к нашей мамульке, готовый выполнить все её желания - о чем ещё можно мечтать?!
Только о том, чтобы они поженились и жили всю оставшуюся жизнь в любви и согласии. Даже теперь, через столько лет, перед глазами стоит его милое лицо с мягкой улыбкой.

            Но дядя Женя был официально не разведён, хотя жил отдельно от семьи из-за каких-то разногласий с женой. У него было двое детей, примерно нашего возраста, именно это удерживало его от развода. Семье помогал, но сходиться с женой снова не хотел.
Встреча с мамой перевернула всё в их жизнях! Оба светились каким-то внутренним светом, нежностью, нескрываемой радостью. Мама подобрела, делилась с нами своими переживаниями и секретами, что нас с  Верой безмерно радовало, дарило надежду, что мама обретёт, наконец-то, своё женское личное счастье.

           У маминой сестры, тёти Али, тоже намечались серьезные перемены в жизни. Она встречалась с преподавателем техникума кучерявым Николаем Александровичем, они тоже влюбились друг в друга, и нам было интересно и забавно наблюдать за ними, подмечая их игривые взгляды, прозрачные намеки, шутки со скрытым смыслом, как будто нечаянные, лёгкие касания друг друга. Как говорится, огонь, кашель и влюбленность от людей не скроешь!

           Теперь, намарафетившись, надев красивое платьице и красные шпильки, тётя Аля убегала по вечерам на свидания.

            Мама тоже часто уезжала  с дядей Женей на прогулки - у него был мотоцикл ИЖ с коляской. Коляска была обычно закрыта чехлом, а мама садилась позади дяди Жени, и через несколько секунд они скрывались из виду. Мы же с сестрой, радуясь за них обоих, не меньше радовались и своей свободе!



51. Пятерка по физ-ре


       В сентябре на Южном Урале ещё довольно много погожих, солнечных и даже ещё по-летнему жарких дней. Порой кажется, что лето вернулось, но всё чаще по утрам острый холодок заставляет поёживаться и вспоминать, что зима не за горами!
        Всё чаще лужицы по утрам подёрнуты тонким, прозрачным ледком, острым, как настоящее стекло. Ночные заморозки обжигают холодом листву на деревьях, и она очень быстро окрашивается в разноцветные краски: от ещё темно-зеленой до багрово-красной и даже темно-бордовой. До октября ты можешь наслаждаться этими великолепными осенними пейзажами, а потом листва быстро жухнет, опадает, печально шурша, и вот уже деревья в немом протесте тянут голые ветви к небу, как бы вопрошая:"За что?! За что?!!".
            Тут-то бы, в сентябре, и радоваться прекрасным осенним картинкам, вдыхать глубоко свежесть утра, размышлять о смысле жизни и прочих абстрактных вещах, жить в покое, в согласии и с самим собой, и с окружающим тебя миром, созерцать красоту и мудрость природы и, в который раз, изумляться её совершенству.

            Но нет, вместо созерцания ты должен тащиться в школу, чтобы тонуть в каждодневных стрессах и суете, строить какие-то формальные отношения с окружающими тебя людьми, достигать цели, которые ты не ставил, решать задачи, которые тебе не интересны.

            Первого сентября всегда проводилась общешкольная линейка. Школьники выстраивались по периметру школьного двора перед главным входом в школу, на крыльце толпились какие-то приглашенные гости, родители, часть учителей, детишки, которым выпала честь читать дежурные, пафосные стишки.

           Потом звучали традиционные речи, потом долговязый десятиклассник проносил на плече кнопочку-первоклассницу с огромными белыми бантами и дребезжащим колокольчиком в руке - этим он как бы передавал эстафетную палочку от выпускников школы тем, кто только ступил на порог Страны Знаний.

           Всё это было так предсказуемо одинаково из года в год, скучно и фальшиво, что меня это действо уже давно совершенно не трогало. "Так, - размышляла я, стоя в строю и возводя глаза к небу, - это сколько же мне ещё осталось учиться? Шестой, седьмой, восьмой... О Боже, да это же целая вечность..."

           Я даже не представляла, что я пойду в девятый и десятый класс. Это было уже выше моих сил. Мама все время убеждала меня, что после восьмого класса надо идти в педагогическое училище на воспитателя детского сада. "Что ещё надо? - назидательно говорила она. - В тепле, в чистоте, накормлен, напоен, и особо не перетрудишься. Это тебе не на заводе горбатиться , не в колхозе пахать!".

             Когда-то маме довелось подрабатывать на полставки завхозом в детском саду, и она навсегда уверовала, что работа воспитателя - это синекура. "Да, платят маловато", - рассуждала она, - "но всегда можно подработать. И ничего особо сложного, они же маленькие еще. Это не в школе воевать с великовозрастными  балбесами и лоботрясами. Тут сказку им прочитал, тут песенку спел, порисовали, погуляли, поели, поспали, опять поели и по домам".

            Я же пока была совсем неопределившаяся: педагогическое, художественное, музыкальное - там посмотрим...

            И потекли чередой сентябрьские дни. Учителя, щадя нас, в первый учебный месяц не особо нагружали домашними заданиями, давали нам время на раскачку после трёх месяцев беззаботных летних каникул.

            Какие-то предметы я любила, как, например, русский и литературу, рисование, пение, к каким-то была равнодушна - география, история, физика, английский язык. Терпеть не могла черчение, алгебру с геометрией, но,  особенно, физкультуру или физ-ру.

          На уроки физкультуры мы должны были приносить физкультурную форму: чёрные сатиновые мужские трусы и футболку. Я была ещё худенькой, неоформившейся, стояла пятой или шестой от конца строя. Но некоторые девчонки к шестому классу начали стремительно округляться, набирать вес, приобретать аппетитные формы. Поэтому вид оголённых крепеньких девчачьих ног, пополневших плеч и груди, обтянутой футболкой, радовали цепкие мальчишеские глаза наших одноклассников. В сторону взрослеющих одноклассниц особо дерзкие мальчишки отпускали сальные шуточки, от которых девчонки краснели.

          И вот на одном из сентябрьских уроков учитель поставил перед нами задачу: освоить прыжки через планку. Совершенно неожиданно для себя я взяла высоту в 105 см (один метр пять сантиметров!) и получила пятёрку. Я легко могла получить пятёрки по многим другим предметам, но только не по физкультуре.

            Ошеломленная своим успехом, я летела домой, как на крыльях! Мир вокруг меня сверкал и переливался всеми цветами радуги! Вера уже была дома. "Представляешь, я сегодня прыгнула на метр с лишним в высоту! - радостно сияла я, как начищенный самовар. "Да? - деловито и заинтересованно сказала сестра. - Интересно - на сколько я прыгну?"

            Мы отправились в мамину комнату и прямиком на балкон. Там, в уголке, мирно стояла себе охапка деревянных штапиков выше нашего роста. Долго не думая, мы схватили эти штапики, а на стулья, расставленные по сторонам, положили стопки книг, чтобы набрать нужную высоту, затем положили на них штапик, как планку, и начали с разбегу прыгать.

           При каждом неудачном прыжке - хрясь! - штапик ломался пополам, и мы отставляли обломки в сторону, выдёргивая из связки новый. Хрясь, хрясь, хрясь! Нелёгкое это дело - прыжки в высоту. Постепенно мы начали уверенно брать высоту в 1.05 м, но как только мы хотели на несколько сантиметров улучшить результат, так неизменно слышался хруст сломанного штапика. В азарте мы не сразу осознали, что переломали половину штапиков, приготовленных на всякий случай, запасливой мамой для окон. Тут-то мы и начали чесать свои репы - куда теперь девать эту гору обломков?!!

           Мы аккуратно связали обломки в одну охапку, а изрядно похудевшую связку длинных штапиков утянули потуже и поставили назад в угол, спрятав за ней охапку сломанных. Но своей тренировкой остались довольны, уверовав в свои возможности, в силу и успех регулярных тренировок.

           Вечером, уже перед сном,  мама внезапно спросила нас:"А чем это вы сегодня занимались дома?"
- Ничем особенным! - мы недоумённо переглянулись с Верой.
- А почему тётя Роза, соседка с нижнего этажа, жаловалась на вас, что прыгали, как лошади?!
- Ааааа, это мы прыгали через планку!
И я похвасталась своей пятёркой по физкультуре.

            Мама благодушно отнеслась к нашей "тренировке", и даже потеря половины охапки штапиков не рассердила её.

            А уже в нашей комнате мы с Верой осудили неблаговидный поступок тёти Розы:" Надо же, какая ябеда! Подумаешь, немного попрыгали, сразу жаловаться побежала! Как будто такое каждый день происходит. Может, больше и не попрыгаем так..."

           И мы были правы в нашем предположении.



52. В нашем классе есть мальчишка...

             К концу сентября я вдруг заметила, что у меня пожелтели глазные белки, потом проявилась какая-то желтизна на коже, как-то противно подташнивало . Маме я сказала об этом, да она и сама видела, но почему-то молчала. В школе у меня спрашивали:"Ты чего такая жёлтая?"  Я, чтобы от меня отвязались, отвечала:"Не знаю". Хотя, на самом деле, уже давно прошерстила толстенный справочник фельдшера и изучила досконально, в каких случаях это бывает, от чего, что надо делать.

             При всех наших с Верой недомоганиях мы, первым делом, хватались за этот справочник, чтобы определить, что случилось, какие надо принять меры, чтобы помочь себе. И, в данном случае, мне было понятно, что, скорей всего, это болезнь Боткина (гепатит А или желтуха). Инфекционное заболевание, вирусное поражение печени, лечится стационарно. Но идти в больницу мне очень не хотелось. Я наивно убеждала себя: может, оно само как-нибудь  пройдёт, и всё образуется...

           В конце концов, кто-то из учителей прямо с урока отправил меня в медпункт, и медсестра, а, может,  школьный врач, написала мне направление в инфекционную больницу,  сказав, чтобы я сегодня же отправилась к ним.

           Вернувшись домой, я дождалась маму с работы и показала ей направление, надеясь, что она пойдет со мной, поддержит меня в эту трудную минуту, но мама со мной не пошла.

           Уже часов в семь, по темноте, дождливым октябрьским вечером я пошлёпала самостоятельно сдаваться в руки врачей в старую часть города, где располагалась инфекционная больница (вот ведь какая послушная - могла бы и утром туда отправиться!). Мне было печально и одиноко, ведь я всегда ненавидела казённые заведения, а тут  целый месяц предполагалось оставаться в больнице среди чужих людей.

            Но встретили меня любезно, забрали мои вещи на прожарку, а мне выдали какую-то казенную, блеклую одёжку, проводили в палату и накормили неплохим ужином: пюрешкой с паровой котлетой.

            Вскоре я подружилась с хорошей девочкой Светой, на год старше меня, врачи же и медсестры в больнице были очень заботливыми и доброжелательными, в школу ходить не надо, чувствовала я себя прекрасно, что сказать - всё сложилось не так уж и плохо!

            По вечерам дежурная медсестра разносила по палатам толстые лепёхи ароматного горячего парафина и прилепляла их нам в районе печени. Это была приятная процедура, в отличие от ежедневных уколов глюкозы в вену и болючих витаминов в мышцы  руки. Мы, глупые, украдкой отрывали куски парафина и жевали их, как жвачку, а дырку в лепёхе старались замазать как-нибудь, чтобы было незаметно.

           По воскресеньям, а порой и по вечерам среди недели, меня навещала мама, когда сама, когда с Верой, а иногда и с дядей Женей. Так приятно было видеть их улыбающие лица. Мама приносила всякий раз вкусные вещи: виноград, булочки, яблоки, мед, сладкую морковку, соки.

            Вера завидовала, что мне не надо ходить в школу и что мне перепадает так много вкусностей. Однажды даже попросила какую-то резиновую игрушку из палаты. Я, не задумываясь, отдала ей эту резиновую Таню. Позже Вера открылась мне: желая тоже попасть в больницу, она облизала эту Таню с головы до ног и в обратном направлении, чтобы подхватить опасный вирус, но, к счастью, ничего с ней не произошло, хотя эта Таня, никогда и никем не мытая, ходила по многим детским рукам. Вере не удалось подхватить вирус, поэтому приходилось ей ежедневно топать на уроки.

           Конечно, я вспоминала школу, но совершенно не скучала ни по ней, ни по одноклассникам. Только иногда вспоминала Борю и его огромные серьёзные глаза-черносливины, опушённые густыми ресницами.

           Там, в больнице, я услышала много дворовых песен от девчонок - соседок по палате и по нашему детскому отделению. Среди них была песня, которая особенно как-то пронзила меня. Я как бы спроецировала её смысл на себя:

    В нашем классе есть мальчишка,
    Красив, как вешняя заря.
    Сразил он в классе всех девчонок
    И вот добрался до меня.
        От красоты такой
        Смутился разум мой,
        Влюбилась в первый раз
        Я в сияние глаз.

     Теперь забросила все книжки,
     Мне заниматься стало лень:
     Сижу, мечтаю о мальчишке,
     Сижу, мечтаю каждый день.
         А он со мной сидит
         И даже не глядит,
         Не улыбнётся мне,
         Как соседке своей.

     Я как-то долго проболела,
     Скучая без прекрасных глаз,
     А через месяц так несмело
     Я открывала двери в класс:
         Он у доски стоял
         И что-то там писал,
         Увидев, выронил мел
         И слегка покраснел.

     Мы все уроки с ним сидели,
     И он такой смущённый был.
     В конце уроков предо мною
     На стол записку положил.
        В записке он писал:
       "Тебя я долго ждал,
        Тебя я так люблю,
        Что сказать не могу.
        Давай с тобой дружить,
        Мне без тебя не жить,
        Я буду очень рад
        Видеть нежный твой взгляд!"

Представляя себя на месте страдающей героини, в мальчике я видела, разумеется, Борю. Но насчёт вешней зари я была, конечно, не согласна - нельзя так о мальчишках говорить, не по-мужски как-то. Да и не сохла я по нему, если честно, но когда вспоминала его участливые карие глаза и доброжелательную улыбку, то как будто что-то теплое разливалось в груди, и сердце слегка начинало трепетать.

           Ну, в общем, песня сопливая, детская и, местами, смешная, наивная, но всякий раз цепляла она меня чем-то. Я специально разместила здесь слова  песни, как я её помню (за исключением пары строк), потому что много позже эту песню перепел певец Евгений Осин, исказив текст, что, впрочем, для дворовой песни некритично. Только многие стали приписывать авторство ему, и, я думаю, это несправедливо. Когда я услышала эту песню впервые в 1969 году, Евгению на тот момент было всего пять лет - уверена, что тогда такие мысли ещё и не забредали в его младую голову.

            Между тем, пока я прохлаждалась в больнице, дома намечались грандиозные события! Наша тётя Аля выходила замуж за своего умного преподавателя математики. Ей было 28 лет, жених на несколько лет старше. У неё это был уже третий брак, а у жениха - второй, оба с опытом. Свадьбу предполагалось отмечать у нас дома.

             Вера в красках расписала всю подготовку, а позже и саму свадьбу. Ах, как мне было досадно пропустить такое событие! Наша комната была полностью освобождена, и там расставлены столы и стулья. Мама где-то раздобыла современную радиолу на длинных тонких ножках, а жених принес гору современных пластинок, наготовили много вкусного, столы ломились от еды. Гремела музыка, гости пили, крича новобрачным своё пьяное "Горько!", ели, опять пили и пели , с удовольствием прыгали и скакали под зарубежную музыку или цеплялись паровозиком, танцуя дружно "Летку-Енку". Думаю, на это время страдалице тёте Розе (соседке с нижнего этажа) лучше было бы вовсе уйти из дому, чем терпеть такое безобразие.
 
             Между прочим, Вера рассказала, что у жениха Николая Александровича (невеста, тётя Аля,  звала его по фамилии, коротко и ясно - Ларин) есть два племянника-студента: один из них - Шурик - высокий и плечистый красавец 19-ти лет от роду, а второй - восемнадцатилетний Коля - попроще, худенький, невысокий, но оба хорошие, добрые парни, к тому же, спортсмены-конькобежцы. Я была заинтригована и теперь уже с нетерпением ждала, когда меня, наконец, выпишут из больницы.

         И вот, когда, после месяца, проведенного в стенах больницы, я вышла наконец оттуда, то как будто вырвалась на свободу, и всё мне было внове! Какое это счастье - шагать по только что выпавшему белому снегу, вдыхать полной грудью свежий воздух, пахнущий морозцем и арбузами, ловить снежинки на горячую ладонь, быть вольным человеком и идти, куда захочешь! Как мало надо человеку для счастья и, в то же время, как много!

               Вернувшись в школу, я не заметила какой-то особой реакции на своё появление, хотя несколько мальчишек что-то оживлённо выкрикнули, завидев меня. Боря же только посмотрел долгим внимательным и тёплым взглядом в мои глаза. Но он на всех так смотрел. Меня такая реакция не удивила и не огорчила - я  считала, что никого не могу заинтересовать, потому что я робкая, скучная, серая, к тому же, плохо одетая. Ну и ладно, мне и одной хорошо!

            За этот месяц я отлично отдохнула, поправилась, порозовела, можно было продолжать дальше учебу с новыми силами. Ненавистная физ-ра теперь не грозила мне до самого конца учебного года. Я получила освобождение от нее на целых двенадцать месяцев!!!



53. Молодые меломаны

           Дома меня ждал приятный сюрприз! Радиола теперь оставалась навсегда у нас в комнате - мы могли слушать радио, иногда даже ловили "радиохулиганов", выходивших в эфир с запрещенных законом самодельных радиостанций и , как говорили советские власти, "засорявших эфир" -  у них можно было послушать разные дворовые, блатные и полублатные песни - к сожалению из-за треска и шума не всегда были понятны слова. А ещё мы могли крутить разные пластинки, у радиолы было три скорости - 33 оборота в минуту, 45 и 78. То есть, мы могли слушать, как современные диски, так и старые бьющиеся пластинки. Для нас, так любящих музыку, это был просто царский подарок от мамы!

            К тому же у молодожёнов Лариных обнаружилось много современных небьющихся пластинок, часть из них Ларин отдал нам насовсем, а какие-то мы брали только послушать. Пластинки были не такое дешёвое удовольствие для нас.

           Несколько больших долгоиграющих пластинок были полностью с зарубежной танцевальной музыкой, нам очень нравились "Ладзарелла", танго "Маленький цветок", песня "Мамалюк" и много чего другого, всё и не вспомнить.

           Я влюбилась в песню Мануэля "В эту ночь". Когда много лет позже я снова прослушала эту песню, она опять захватила меня ! Музыкальное рычание Мануэля неподражаемо!

           А уж про песню Салваторе Адамо "Падает снег" в его же исполнении и говорить нечего - она просто навсегда легла в мою душу со своим нескончаемым волшебным снегопадом и вселенской светлой грустью. Даже не понимая слов песни, я сердцем чувствовала печаль человека, написавшего её. Позже я обнаружила у него ещё один неувядаемый шедевр: песня "Любовь - это ты".

           Музыка была для нас сродни наркотику. Хотелось новых и новых песен любимых певцов и ещё неизвестных нам, но уже давно популярных в мире и у нас в стране.

             Я тут же накопила деньги  на первую свою маленькую пластинку, экономя на школьной еде, и побежала в магазин выбирать: какую же купить. На прилавке под стеклом лежали списки пластинок и их цена. Глаза разбегались, хотелось и то, и это. Но большие долгоиграющие были дороговаты для меня, хотя и песен там было поболее.

               В итоге, я остановила свой выбор на пластинке за семьдесят копеек с тремя песнями в исполнении Муслима Магомаева. По моему, это были "Чёртово колесо", "Королева красоты" и "Дом". Позже мы подкупили пластинки с его песнями "Сердце на снегу", "Голубая тайга", "Синяя вечность", "Твои следы" и многие  другие. Замирая, по тысяче раз , наверно, слушали Вера и я эти песни, ловя каждую нотку, каждый перелив его чудесного бархатного голоса. Всё было в этих песнях безукоризненно: и исполнение, и голос, и мелодии, и слова - всё звучало красиво, доверительно, интонационно верно, мощно, безупречно.

             Слава Муслима с каждым годом крепла и гремела по всему Советскому Союзу! Женщины разных возрастов сходили с ума по этому молодому азербайджанскому певцу, быстрому, ловкому симпатяге-парню с лёгкой лукавинкой в карих  глазах и доброй усмешкой. Таились в нем какая-то сладкая изюминка и необъяснимая притягательность, поражали огромный талант и ответственность перед слушателями и зителями, уважение к ним, подкупали его внутренняя серьезность и порядочность.
 
            Мы с Верой тоже  заинтересовались певцом, начали разыскивать его фотографии в газетах и журналах, по крупицам собирать сведения о нем, о его жизни и творчестве. Вера называла его ласково Муслимчик, я же  не была сторонницей всех этих уменьшительно-ласкательных суффиксов, особенно, по отношению к мужчинам, все эти "сюси-пуси" раздражали меня, но также, как и Вера, я подпала под его очарование, ощущая в себе нарастающую в него влюблённость.

            Ну, а кто из девчонок или мальчишек не влюблялся в красивых артистов/артисток, певцов/певиц, знаменитых спортсменов/ спортсменок?!! Не таил в себе надежду на счастливую встречу со знаменитостью, а может и на счастливое будущее вместе с ним/с ней?!! И эти сладкие мечты окрашивали нежными красками серую реальность, позволяли духу твоему воспарить над обыденностью в ожидании грядущего счастья.

             Появление небьющихся долгоиграющих пластинок дало новый толчок в развитии советской эстрады и музыкальной индустрии в целом. Надо было ковать железо, пока оно горячо, пока был спрос на ту или другую  песню. Пластинки с популярными песнями разлетались, словно горячие пирожки.

             Развитие телевидения тоже способствовало росту популярности молодых талантливых исполнителей. Наслушавшись песен на пластинках, люди теперь хотели посмотреть на исполнителей хотя бы в телевизоре: как певцы выглядят, как исполняют их  любимую песню, как держатся на сцене, как одеты, наконец-то.

             Очень популярна была Эдита Пьеха. Кроме того, что она пела много хороших песен, популярных в стране, народ ещё и любовался красивой женщиной, а модницы пристрастно изучали её наряды, макияж, манеру петь, говорить, двигаться на сцене.

             Росла слава Валерия Ободзинского: его сильный, свежий, звучный голос редко кого оставлял равнодушным. Мы тоже вскоре приобрели пластинки с песнями в его исполнении: "Неотправленное письмо", "Эти глаза напротив", "Восточная песня". Эти песни, а также песни в исполнении Олега Ухналева "Два окна со двора" и "Дождь и я" стали любимыми навсегда. Их можно было слушать бесконечно.
      
            Народ любил песни в исполнении Майи Кристалинской, Иосифа Кобзона, Вероники Кругловой, Нины Бродской, Тамары Миансаровой, Эдуарда Хиля, Людмилы Зыкиной, Аиды Ведищевой, Ларисы Мондрус, Вадима Мулермана и многих других.

            Появлялись всё новые и новые вокально-инструментальные ансамбли или ВИА. Некоторые из них копировали стиль западных музыкальных групп, перепевали зарубежные песни с переводом текстов на русский, другие искали свой собственный неповторимый путь в этом необъятном, многоцветном и многозвучном мире музыки.
 
             Молодые советские композиторы, такие как А. Пахмутова, Д.Тухманов, Я.Френкель, А.Островский, Р. Паулс, А.Бабаджанян,  О.Фельцман и другие, в тот период написали  много по-настоящему талантливых песен, ставших любимыми для многих поколений людей советского и постсоветского периода.

             Классические произведения русских, советских и зарубежных композиторов тоже были востребованы советским народом. Не буду голословной - в частности, мы с Верой приобрели маленькую пластинку с "Полонезом" М.Огинского. Позже мы узнали, что этот полонез также имел и другое название - "Прощание с Родиной" или  "Полонез N13", и написал его белорусско-польский композитор Михаил Огинский в 1794 году.

             Не в силах насытиться этим Полонезом, мы снова и снова крутили пластинку, пока не впитали прекрасную музыку до последней нотки, до последнего звука. Это оркестровое исполнение теперь звучало у нас в мозгу во всей его цельности.

             На этой стороне пластинки, кроме полонеза, был записан ещё и коротенький "Менуэт" Боккерини, но нам он, по первости,  не нравился в сравнении с "Полонезом" Огинского. Он шел первым, а за ним уже шёл наш фаворит. Поэтому мы старались ставить головку звукоснимателя сразу на "Полонез", иногда промахиваясь. Звучали остатки менуэта,  а потом только долгожданные чарующие звуки. "Полонез" подходил к концу, мы бежали со всех ног к радиоле, чтобы снова поставить его с начала. Постепенно мы прислушались к "Менуэту" Боккерини и вдруг открыли для себя,  как он красив и музыкально изящен! Вот она - тайна понимания классической музыки и обретения любви к ней: вслушивайся, проникай в неё, пропускай через себя, обогащай воображаемыми образами, запоминай и снова, и снова слушай!

             Представляю, как забодали вусмерть мы своих соседей этой классической музыкой, и сколько нелестных слов отпустили они в сторону малолетних меломанов!




54. Как мы продавали капусту!


          Осень - традиционная пора заготовок на зиму на всём советском пространстве. Заботливые хозяйки закатывали в банки всякие овощи и фрукты, что попадётся под руку - зима всё подъест! В дело шёл урожай с садов и огородов, а также всё, что было закуплено в магазинах и на рынках.

          Тут, кстати, надо было ловить момент - именно осенью к многоэтажкам подъезжали машины, загруженные свежими качанами капусты или крупной твёрдой морковью или свеклой или мешками с  картофелем. Это была такая желанная возможность запастись на зиму овощами тем людям, у которых не было своего огорода.

           В магазинах же, как правило, продавались овощи низкого качества: мелкие, подвядшие, с кусками земли, часто подпорченные, а если покупатель начинал выбирать что-то получше, то продавщица начинала орать на него, чтобы брал всё подряд, а не ковырялся в товаре. "А остальное я куда потом дену?!" - рявкала она на "приборзевших" покупателей. Люди побойчее огрызались в ответ на это, резонно замечая, что не собираются платить деньги за гниль и землю. Но это было очень трудное дело - противостоять советской продавщице, как, впрочем, и большинству работников общепита и сферы бытовых услуг. И таких смелых людей были единицы, никто особо не хотел идти на заведомый конфликт

           Между собой советские хозяюшки делились многочисленными рецептами, записанными в потрёпанные и не очень тетрадки. Эти рецепты могли переходить из поколения в поколение, а могли быть придуманы или усовершенствованы особо творческими личностями - кулинарами, кондитерами и поварами.

            В праздники хозяйкам хотелось блеснуть перед гостями чем-то особенным, изумить их, порадовать, поэтому они старательно коллекционировали рецепты понравившихся когда-либо блюд, чтобы потом в точности воспроизвести их на праздничном столе, касалось ли это выпечки или закусок, мясных/рыбных блюд или десертов. Очень часто важными критериями при отборе рецептов являлись доступность и цена продуктов, простота приготовления, а, самое главное, чтобы было вкусно!

           Наша мама не была фанатом кухонного мастерства, не любила колдовать на кухне, хотя то, что выходило из-под её рук, было приготовлено просто, добротно и очень даже съедобно.

            Зато квашеная капуста у нее получалась просто отменной! В меру кислая, в меру сладкая, ядрёная, хрустящая - настоящее  объедение!

           Обычно осенью закупали мешок капусты, потом шинковали её, мяли слегка с солью и с сахаром, перемешивали с тёртой морковкой. Внутри деревянной пузатой бочки, стянутой жестяными обручами, размещали большой прозрачный мешок из толстого полиэтилена, и в нём уже утрамбовывали капусту, сбрасывая её частями в бочку.

           Постепенно капуста заполняла бочку доверху, пуская обильный сок, сверху закрывалась деревянным кружком, а уже на него водружался гнёт - тяжёлый гладкий булыжник, хорошенько отмытый и ошпаренный кипятком. Сверху накрывали крышкой. Хранили капусту мы обычно на балконе (когда не было балкона, не было и капусты). Капуста замерзала и всю зиму оставалась белой, хрустящей, вкуснющей. С ножом и миской мы отправлялись на балкон, в несколько ударов рассекали её, замороженную, наковыривали полную миску и к столу, к варёной рассыпчатой картошке - самое то!

           И в маме, и в тёте Але всегда трепетала авантюрная предпринимательская жилка, потому что всегда хотелось иметь дополнительный доход в хозяйстве.

            То они задумывали поставить на поток шитьё комбинированных платьев с простой вышивкой. Сначала мама сшила себе, потом ещё кому-то, потом приняла несколько заказов на эти платья, только после этого решила закупить разноцветных тканей, раскроила их, даже украсила кокетки платьев вышивкой, но дальше этого дело почему-то не пошло, так и остались лежать эти сиротливые сверточки с полуготовыми платьями в маминых запасниках.

           Потом мама сшила себе и тёте Але береты-шестиклинки из толстого мягкого черного драпа на подкладке, смотрелись они красиво и кокетливо, были тёплыми и удобными. Несколько знакомых заказали маме такие беретики, но дальше дело опять застопорилось.

           Мало было сшить что-то, важно это было сбыть выгодно и безопасно для себя. А это уже оказалось не таким простым делом - нужно было иметь разрешение на индивидуальную деятельность, иметь  места сбыта. Обэхаэсэсники (ОБХСС или Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности)   рыскали, как хищные волки, выискивая тех, кто получал нетрудовые доходы, и очень легко ты мог загреметь в места не столь отдаленные за всё, в чём был и не был виноват!

            И вот опять эта жилка торгашеская затрепетала в них обеих, и решили они подзаработать хоть что-то на квашеной капусте. Закипела работа, были мобилизованы все силы, включая индифферентного Ларина вместе с его занятЫми племянниками Шуриком и Колей. Кто-то чистил овощи, кто-то шинковал, кто-то утрамбовывал - все были заняты, постоянно раздавались шутки, а за ними взрывы хохота, все улыбались и были сплочены общим трудом.

            К концу ноября капуста была готова, и ранним утром, в одно из воскресений,  ещё затемно, мы отправились с мамой на салаватский продуктовый рынок торговать плодами своего труда, загрузив на саночки капусту и соленые огурцы. Тепло одетые, в валенках, в толстых варежках, готовые провести несколько часов на морозном открытом воздухе. Мама заплатила за место, мы разместили наш скромный товар на прилавке и стали ожидать покупателей. Торговала, конечно, мама, а я уж была так, на подхвате.

            Мы обе тяготились нашей новой ролью, как будто делали что-то постыдное. В Советском Союзе не стеснялись торговать только цыгане, люди кавказской национальности и старушки, пытавшиеся как-то выжить на свои скудные пенсии и заработать дополнительную копеечку на мизерных продажах. Остальные ещё в предыдущих поколениях были отважены от этого дела. Конечно, когда человек держит своё большое приусадебное хозяйство, постоянно сбывает свою продукцию, то он тоже уже привычен к торгу. Но это не про нас с мамой.

            Народ ленивой вереницей тянулся вдоль прилавков, иногда останавливаясь, пробуя и нашу капусту, интересуясь ценой. Мама доброжелательно всем отвечала, улыбалась, шутила, делая вид, что ей всё нипочём, щедро накладывала капусту и огурцы сверх заявленного веса, желая поскорее расторговаться и уйти с этого лобного места.

             Мы топали ногами, хлопали руками, чтобы отогнать мороз от нас, тёрли щёки. Хотелось, как в фильмах, зычно крикнуть на весь рынок: "А вот кому капустки квашеной? Кому соленых огурчиков? Кто съест соленый огурец, тот будет просто молодец!" Но мы с мамой скромно помалкивали.

              Вдруг мама нырнула под прилавок и спряталась там. Я с изумлением глянула на неё, но она громко зашептала мне:"Торгуй, торгуй! Знакомую с завода увидела - не хочу, чтобы заметила меня!"

            Я моментально взволновалась от такой ответственности и только думала о том, чтобы никто не остановился возле наших квашений.
Так мама несколько раз исчезала под прилавком, а я изображала из себя странного продавца, мечтавшего о том, чтобы все покупатели проходили мимо. К обеду отторговавшись, мы загрузили остатки нераспроданного на санки и весело отправились в обратный путь, посмеиваясь над мамиными приключениями.

            Советская власть не поощряла всё эти купли-продажи-перепродажи, всячески боролась с нетрудовыми доходами, как, впрочем, и с тунеядством, но с переменным успехом. Считалось, что если ты заквасил капусту и съел сам, то это - хорошо, а если продаёшь излишки этой капусты, то тобой руководит жажда наживы, проявляется кулацкий душок!

           Больше мама не предпринимала попыток торговать на рынке - это было унизительно для неё и, как сказали бы сейчас, слишком много стресса. Как говорится, овчинка выделки не стоит.



55. Маска сорвана! И снова Полонез Огинского

       После свадьбы тётя Аля перебралась к Ларину, недалеко от нас, - дом их, такая же серая панельная пятиэтажка, стоял на улице Калинина. Жили на четвертом этаже, квартира была такой же планировки, как и наша, с двумя изолированными комнатами, тоже свежепокрашенная, в свете солнца ослепительно сверкала своими нарядными, ярко-бирюзовыми стенами. У Лариных стоял новый просторный диван,  большой телевизор на тонких длинных ножках, везде было красиво, современно, просторно. Мы с Верой зачастили к ним "на телевизор", особенно, хотелось посмотреть чемпионаты по фигурному катанию. Никто не возражал, а Шурик и Коля часто составляли нам компанию по просмотру, только мы их очень стеснялись.

              В школе уроки у нас с Верой заканчивались в разное время, я чаще возвращалась позже неё, и было страшновато идти через большой  парк возле школы. По слухам, иногда там хулиганили мальчишки, и я, чтобы дать им достойный отпор, начала носить раскладной перочинный ножик в боковом кармане своего портфеля. Слава Богу, за всё время никаких инцидентов со мной не случилось. Но на душе у меня было как-то спокойнее с ножом.

             Однажды я задумалась над этим посерьёзнее: смогу ли я воспользоваться этим ножом, ранить кого-то, напасть на кого-то при явной для меня опасности. И поняла - нет, никогда я не смогу вонзить остриё ножа в чьё-то тело, не смогу причинить такую боль, даже несмотря на угрозы. Тогда зачем я ношу этот нож? Чтобы устрашить кого-то? А не вырвет ли тот кто-то оружие из моих рук и не обратит ли против меня - в отместку или в силу своей природной жестокости? Сомнения стали одолевать меня, но я ещё по привычке таскала нож с собой.

             Как-то вечером мы с Верой отправились к Лариным что-то там посмотреть по телевизору. В подъезде у них было привычно темно, хоть глаз коли, только свет фонарей с улицы слегка освещал межлестничные площадки. Поднимаясь наверх, мы вдруг поняли, что там кто-то есть. И точно, на площадке между вторым и третьим этажом стояло четверо мальчишек чуть постарше нас.
 
            Они молча преградили нам дорогу и насмешливо смотрели на нас. У меня в кармане лежал мой перочинный ножик, предусмотрительно захваченный мной. Стоя прямо нос к носу перед пацаном, я вытянула нож, показала ему и нарочито презрительно сказала: "Видишь?!" Он ответил:"Вижу! И что?" " А то!"- назидательно ответила я, стараясь казаться смелой. Они молча расступились, и мы с Верой также молча прошествовали на четвёртый этаж.
   
            Потом дома я проанализировала это происшествие и сделала вывод - если не можешь применить против кого-то оружие, спрячь эту "игрушку" подальше. Я убрала перочинный нож с глаз долой и больше о нем не вспоминала.

            А тем временем приближался Новый 1970 год! Так хотелось, чтобы он был счастливым для всех нас! Взрослые договорились отмечать его у нас. Накрыли праздничный стол в маминой комнате, там же стояла нарядная ёлка, а у нас в комнате гости танцевали, отрываясь по полной, весело скакали под "Облади-облада" и песню "Мамалюк", потом отдыхали в медленных танцах и снова скакали под быструю музыку, топоча над бедной тёти Розиной головой.

            Мы с Верой заведовали музыкой. Тётя Аля и дядя Коля Ларин, уже изрядно набравшийся, зажигали вместе с гостями. Дядя Коля, со своей буйной кучерявой шевелюрой, в солидных очках, весело задирал долговязые ноги вверх, наслаждаясь редкой возможностью выплеснуть накопившуюся энергию наружу, в пространство нашей комнаты.

            В перерывах, когда гости удалялись за стол опрокинуть чарочку-другую и позвякивали там вилками и ножами, мы с Верой пытались приобщить всех к прекрасному и вечному - поделиться с ними своей любовью к "Полонезу" Огинского. Звуки чудесного, наполненного светлой грустью "Полонеза" выплывали из нашей комнаты и растекались по всей квартире.

          После нескольких проигрываний замечательного произведения нервы дяди Коли не выдержали, он прибежал в комнату, молча снял пластинку с проигрывателя, подскочил к форточке и выбросил наше сокровище в окно. Оторопевшие, мы с Верой даже дар речи потеряли от такого святотатства. Я, накинув пальтецо, опрометью бросилась за дом, чтобы спасти эту драгоценную для нас вещь. Обежав дом, я пробралась через высокие сугробы под наши окна и обнаружила несчастную пластинку, воткнувшуюся наполовину в снег. Она, освещённая светом из окон нашего дома, смотрелась очень сиротливой и печальной. Осмотрев её, бережно обтерев и спрятав под пальто, я вернулась домой с испорченным настроением.

           Обида и потрясение наши были столь велики, что мы немедленно выключили радиолу, закрыли дверь и потушили свет, якобы мы уже легли спать. Гости ещё немного погалдели и начали расходиться, так как время уже было позднее.

            Нам же с Верой стало понятно, насколько может быть обманчива внешность: Ларин, преподаватель математики в техникуме, казался нам интеллигентным человеком, но, оказывается, под этой маской он скрывал личину неотёсанного чурбана, далёкого от прекрасной музыки. Так между нами пролегла трещина непонимания и взаимное отчуждение.



56. Каникулы. Телепатия


              Каникулы, каникулы, прекрасная пора! Особенно, зимние и летние, потому что они подлиннее. В начале каникул тебе кажется, что впереди столько свободного времени, что ты переделаешь кучу дел и ещё останутся свободные дни, но к концу каникул время летит уже с бешеной скоростью, и ты понимаешь, что успела выполнить не так много из намеченного.

             Несколько дней ты позволяешь себе расслабиться в ничегонеделании, вернее, делать только то, что тебе приятно! Читать, рисовать, отправиться в кино, погулять, сходить на каток, к примеру.

            Да, сходить на каток! Тем более, если Коля и Шурик позвали нас с Верой на центральный стадион покататься на коньках. К сожалению, Вера отказалась идти, так как была чем-то занята, а я согласилась.

           Обычно Шурик ходил в черном драповом пальто и в меховой шапке "пирожок" и выглядел не по годам солидно, он был более похож на человека, стоящего во дни парадов на правительственной трибуне, чем на молодого парнишу. В толстом вязаном свитере и в вязаной шапке он смотрелся попроще, хотя я всё равно смущалась, не знала о чём говорить, он тоже был не слишком разговорчивым.

            Мы захватили с собой свои коньки: у него - беговые с длинными лезвиями, а у меня - "канадки" с ботинками. Но можно было взять коньки напрокат и на катке, за определённую плату.

            Стояла чудесная мягкая зимняя погода, падал крупный мохнатый снег, особенно заметный в свете ярких фонарей. Перебрасываясь изредка общими фразами, мы двигались к стадиону, откуда гремела музыка, зарождая в душе радостное и даже праздничное настроение.

            На катке было полно народу, в раздевалке - не протолкнуться. Шурик ушёл куда-то переобуваться, а я надела свои "канадки" прямо возле входа, сдала сапоги в гардеробную и отправилась на лёд. Очки на каток я не надела: во-первых, чтобы, не дай Бог, не сломать, а, во-вторых, хотелось выглядеть "покрасивше" перед Шуриком.

            Я каталась не слишком уверенно, больше думая о том, как бы не упасть или не налететь на кого-нибудь. Вдруг, словно черная тень, кто-то промелькнул мимо меня и что-то крикнул мне! Я догадалась, что это Шурик пронёсся на скорости, потом и Коля точно также промчался по кругу, крикнув мне ободряющее что-то.

            Все, кто катался на коньках хорошо, уходили в этот круг и гоняли по нему в одном направлении, а те, кто ползал неуверенно и без конца падал на лёд, держались внутри круга.

            Сначала я пыталась разглядеть ребят в этом карусельном круге, но без очков всё было расплывчато, и я позволила себе забыть о них и покататься вволю в центре катка. Когда я почувствовала, что ноги начали мёрзнуть, я переобулась и ушла домой. Позже Шурик спросил недоумённо:"А почему ты ушла? Мы с Колей искали тебя, но не нашли". Я хмыкнула про себя:"Плохо искали!"

            У Веры же состоялись соревнования по спортивной гимнастике, где она заняла призовое место. В один из каникулярных дней ей пришла идея: подписать открытки, якобы от друзей, и послать их по почте. Мы подняли все наши запасы открыток , залезли в мамины запасы и отгребли оттуда половину - в итоге, у нас получилась пачка открыток толщиной примерно в пятнадцать сантиметров.

            Мы засели подписывать их, разделив стопку: половина - мне, половина - Вере. Сопя, меняя почерки и тексты поздравлений, а также цвет шариковых ручек, мы исписали все эти открытки.

         "Дорогая Верочка! Поздравляю тебя с Победой в соревнованиях!" Или "Дорогая Вера! Поздравляю тебя с 1 местом в столь серьёзном состязании!" Дальше мы изощрялись в пожеланиях юной гимнастке: от банальных "здоровья и удачи" до "дальнейших спортивных побед" и даже "успешной спортивной карьеры на всесоюзном уровне!"

             Потом мы с ней пробежались по окрестностям и разбросали открытки в разные почтовые ящики. И принялись ждать поздравления! Вскоре почтальон пачками начал приносить обратно открытки, а мы с ужимками комика мистера Бина, как бы с удивлением и восторгом, вытаскивали их из почтового ящика и складывали дома в стопку. Читать было неинтересно, мы наизусть знали, что там сами же и понаписали. Какое-то время после мы перекладывали эту стопку с места на место, а потом просто выкинули, посмеявшись над собой - какими же глупостями мы занимаемся. К счастью, мама не заметила потери половины запаса своих открыток.

             Уже ближе к концу каникул с нами произошла странная история. Вера что-то застряла надолго в ванной комнате, а мне вдруг пришла в голову идея: спрятаться, как будто меня нет дома. Услышав, что она уже выходит, я начала метаться по коридору, лихорадочно соображая, куда же спрятаться. Всё это время у меня в мозгу почему-то бились строки из стихотворения Некрасова "Генерал Топтыгин". Я суматошно повторяла их про себя:
         Видит Трифон кабачок,
         Приглашает Федю.
         "Подожди ты нас часок,"-
         Говорит медведю.

              Когда Вера открывала дверь, выходя из ванной, я, затаив дыхание, уже лежала плашмя на полу под диванчиком в маминой комнате.

            И вдруг я услышала раздольное Верино пение на весь коридор:"Ви-идит Три-и-ифон ка-абачоок, Пригла-ашаает Фееедюю! Подожди-и-и  ты нас чаасоок!"-
Гоово-о-рииит медвеееедююю"...


              Дикий смех пробил меня. Я просто задыхалась, не в силах выползти из-под дивана. Вера, зайдя в комнату, удивлённо смотрела на меня, корчащуюся в муках и умирающую от смеха:" Сестра, а ты чего туда залезла?" Еле-еле выбравшись наружу, я рассказала ей всю историю.

            "Это что, телепатия, что-ли?"- спросила я её. "Почему ты запела именно эти строчки?" "Не знаю, - пожала плечами Вера, - просто запела!"

            Потом мы с ней вспомнили, что очень часто нам приходила одна и та же мысль в голову, причем, одновременно, и мы могли даже упрекнуть  друг друга с обидой:"Зачем ты сказала вперёд меня?! Это я собиралась сказать!" "Нет, я!"

           В итоге, порешили, что это - телепатия, что мысль материальна, мобильна и невидима, как радиоволна, к примеру. Ведь мы убеждались не раз и не два, а много-много раз: если забыл какое-то слово или забыл, что хотел сделать, вернись на старое место и найдешь свою забытую мысль - она всё ещё висит там, в воздухе!




57. Чистота требует жертв


           Всеми генеральными уборками и перестановками в доме занималась обычно я: назревал такой момент, когда я начинала задыхаться от привычности обстановки в доме, когда хотелось какой-то новизны и перемен, хотя бы минимальных. Для меня это был праздник души!

          У мамы же с Верой такой острой потребности не было , но моими перестановками, как правило, оставались довольны. Им даже было в удовольствие приходить в уже вычищенный, "чистель-блистель" дом. Только мама всегда шутливо пеняла мне:"Ну что, Михайло Иваныч, опять в одиночку ворочал?!"

            Мне нравилось, что во время таких тщательных уборок я добиралась до всех уголков и закутков, всё вычищала там: терпеть не могла пыль, грязь и всяких насекомых, пробиравшихся в дом, хотя пауков и двухвосток я не прихлопывала, жалела и просто с долей брезгливости выбрасывала назад за окно. Перебирала всё в шкафах, ящиках столов, на полках, в тумбочках, короче, везде засовывала свой нос.

            Обычно я подгадывала моменты, когда дома никого не было, никто не путался под ногами и не раздавал ЦУ (ценные указания) и советы, да и я никому не мешала. Начинала обычно с комнат, продвигаясь к кухне, потом ванна и коридор. Обычно вся эта бодяга с уборкой заканчивалась около полуночи или немного позже.

             В одну из суббот, когда Вера и мама ушли с ночёвкой к Лариным, я затеяла очередную генеральную уборку. Провозилась довольно долго, было уже около двух ночи, когда я решила быстро сбегать  вытряхнуть половички. Не хотелось оставлять что-то на завтра. В воскресенье можно было поспать до полудня в полном расслаблении.

             Накинув пальто и подхватив половички, я вышла на улицу. Красота! От белоснежного снега и мощного света фонарей на улице было светло, несмотря на тёмные окна в домах вокруг. Стояла удивительная тишина.

             Я энергично потрясла половички, повесила их на руку и опять замерла, наслаждаясь тишиной и вдыхая свежий воздух. Я не боялась - вокруг было пустынно, ни одной души. Вдруг боковым зрением я заметила вдалеке возле соседнего дома движущуюся чёрную фигуру. Не спеша, с достоинством я направилась к своему подьезду, заметив, что фигура эта как-то быстро увеличивается в размерах - кто-то приближался ко мне с просто невероятной скоростью.

            Степенно я вошла в подъезд и со всех ног бросилась на свой второй этаж. С бешено колотящимся сердцем я забежала в квартиру и едва успела закрыть дверь на замок, как кто-то заскочил в подъезд. Со страшной скоростью, громко топоча, он пробежал до пятого этажа, потом так же быстро спустился вниз и хлопнул изо всей силы подъездной дверью. А я в это время стояла на ватных ногах ни жива, ни мертва, вслушиваясь в каждый звук.

            Потом, успокоясь, расстелила чистые половички и отправилась спать. Но впредь генеральные чистки начинала с вытряхивания половиков и ковриков, а уж потом могла возиться со своими уборками хоть до утра.



58. Математические джунгли


         Пока я била баклуши в больнице и частично наслаждалась жизнью, мои одноклассники грызли, так сказать, гранит науки, продирались сквозь дебри истории, блуждали в лабиринтах алгебры, ломали свои мозги на уроках литературы. Я и не предполагала, что встречу такие трудности, догоняя класс, за месяц далеко ушедший по всем предметам.

           Гуманитарные предметы не вызывали особых затруднений у меня, но вот в алгебре я увязла по самые уши. Так все было запущено, что,  казалось, мне надо пройти через математические джунгли - но как пробраться сквозь эти дебри, сквозь  эти сплошные заросли, которые не растащить голыми руками, не рассечь острым мачете. Возможно, если бы у нас был другой учитель, то мне можно было подойти к нему и попросить объяснить какие-то моменты. Но я пыталась разобраться в пропущенном за месяц материале сама, потому что даже в самом страшном сне мне не могло присниться, что я  попрошу помощи у Мавлиды Гариповны.
 
               Даже через много лет я помню это имя! Учительница математики, среднего возраста, небольшого росточку, но крепкая и энергичная, как степная лошадка, с кривыми ножками, облаченными в хэбэшные коричневые чулочки, она решительно входила в класс, вколачивая свои каблучки в деревянный пол. Да что там, она просто врывалась, как вихрь, вперяла в нас холодный змеиный взгляд. Её злые маленькие карие глазки, казалось, пронзали всех и каждого, а хищные ноздри уже заранее трепетали. В классе нависала гнетущая тишина. Все старались опустить свои головы, чтобы не встречаться с ней взглядом.

            По-моему, только Боря не боялся её, был всегда готов, как советский пионер. Но он был ей неинтересен. Она старалась изводить тех, кто страшился её, кто "плавал" в каких-то темах или просто был не готов к уроку. При неверных ответах она приходила в бешенство, кричала на нас, брызгая слюной, обзывала "тупицами" и "безмозглыми баранами", а в особо возмутительных случаях от ярости  просто топала своими кривыми ножками. Все мы, и готовые, и неготовые к уроку, цепенели в каком-то первобытном страхе, не смея посмотреть ей в лицо.

             Своими воплями она гасила во мне всякую возможность понять что-то из объясняемого материала, учитывая то, что он часто опирался на уже пройденное, а там у меня было много пробелов. На каждый урок по математике я шла, как на Голгофу. Я смирилась с тем, что в математике не разбираюсь, что вот такая я бездарная тупица. И так скверно было на душе от этого осознания, потому что дома мне ещё доставалось упрёков от мамы за низкие оценки по математике.

             Так и ползла я шестой и седьмой класс с тройки на двойку, пока в восьмом классе не пришел к нам чудесный талантливый переподаватель математики и просто хороший добрый человек Василий Сергеевич Белодедов, светлая ему память! И всё волшебным образом переменилось в моих отношениях с точными науками.

             А пока я ещё сидела, сгорбившись, прятала взгляд от свирепой Мавлиды и не понимала, что каждым своим криком на нас, каждым обидным словом или оскорблением она просто расписывается в собственном бессилии, в своей профнепригодности и бесталанности, как учитель и как человек.

             Что руководило ею: природная гневливость, ненависть к нерадивым ученикам, страх, что придется отвечать перед руководством школы за низкую успеваемость класса по её предмету? Кто теперь это узнает?! Но воспоминания эти не стереть ластиком, как неверную карандашную линию, не соскрести острым лезвием, как досадную ошибку, не вырвать из памяти, как ненужную страницу.




59. Учителя. Второгодники - тоже люди!

              Хороших учителей вспоминаешь с удовольствием. Даже если они были строгими, но в них всегда присутствовали какой-то стержень личности и отличительные особенности, по которым они запомнились навсегда: или любовью к своему предмету и умением интересно построить урок, или доброжелательным, участливым отношением к ученикам и спешащим всегда помочь им в освоении трудных тем, или умением быть весёлым, остроумным, с долей сарказма и, в то же время, обладать какой-то внутренней смелостью и относительной независимостью.

         Рисование и черчение у нас вел пожилой учитель, фронтовик Степан Герасимович. Был он худой, высокий, и от школьников получил прозвище Карандаш. Мы на его уроках чувствовали себя свободно и расслабленно, но меру знали, не шумели, задания домашние старались выполнять добросовестно, хотя черчение я терпеть не могла.

              Большинство мальчишек в классе хорошо чертило, они уверенно разбирались в чертежах, мне же требовалось некоторое усилие, чтобы представить ту или иную деталь в вертикальном или горизонтальном разрезе. Насколько я любила рисование, настолько тяготилась черчением. Все эти вычерчивания втулок, гаек, шайб и прочей дребедени  были так от меня далеки и неинтересны мне, что частенько я внутренне горячо возмущалась - зачем, зачем оно мне это надо?! Я ведь не собираюсь идти в инженеры,  токари или плотники!

              Степан Герасимович, несмотря на свои спокойствие и доброту, умел держать класс в руках, умел вовремя одёрнуть баловников или сказать что-то саркастическое в их адрес, что вызывало смех ребят, а тех, кто нарушал порядок, сразу успокаивало.

             Учитель имел свои убеждения, подкреплённые значительным жизненным опытом, любил ходить вдоль рядов, пока мы что-нибудь рисовали или чертили, и рассуждал о жизни, делясь своими мыслями с нами. Конечно, рассуждал осторожно, завуалированно, но мне было понятно, что он стоит в некоторой оппозиции к советской власти и на всё имеет собственное мнение. Помню, одно из своих рассуждений он закончил смешным для меня: "Ленин, Ленин, а мы - пельмени".

             Лично я пропускала мимо ушей его говорильню, меня трудно было удивить уже чем-то, ведь дома почти ежедневно я слышала гораздо более смелые и откровенные речи. Мама-опозиционерка клеймила коммунистов в сто раз круче и острее, разбирала досконально все их перегибы, недогибы и ошибочные политические линии. Но кому-то другому из школьников, далёкому от политики, Карандаш мог показаться новым революционером, так как основная масса советских людей в то время помалкивала, помятуя о совсем недавнем прошлом.

              Учительница по географии была очень колоритной,  крупнотелой, шумной,  вела себя уверенно и властно, как будто у неё где-то в гороно или даже в горкоме была своя "волосатая рука", надёжная поддержка и подстраховка. Кроме географии она ещё вела башкирскую литературу (по национальности она была башкирка). В советское время выпячивать свою национальность считалось неприличным и неприемлемым, но в её разговорах с нами не раз и не два промелькивали националистические нотки, завуалированное презрение к нам и чувство превосходства - я это чувствовала по каким-то её отдельным фразам, что очень неприятно царапало моё самолюбие. Понятно, что я никому ничего не говорила, но и уроки её не любила, по духу эта женщина была для меня совсем чужой и неприятной. Хотя, в остальном, она даже была часто добродушной, не жадной на оценки, любила пошутить, но опять же как-то свысока.

             А вот "история",  как предмет, должна была быть интересна для нас, казалось бы, но и тут многое зависело от учителя и его личности. Дама среднего возраста и невзрачной внешности приходила, как мне думалось, просто отбыть своё рабочее время. Звали мы её за глаза просто Зинаидой. Наверное, как человек, она была хорошая, добрая, но, как преподаватель истории - просто никакая. Уроки у неё были неинтересными, подача материала вялая, неэмоциональная, всегда по одной схеме, впрочем, очень удобной для нас: сначала новый материал, потом опрос. При ответах всегда можно было подсмотреть в учебнике, можно было отвечать с места, легко получить подсказку или тихонько подсказать другому - историчка была добрая, терпеливая, спокойная, но не всегда справлялась с классом. Иногда она монотонным голосом рассказывала новый материал, а я плавно уплывала куда-то в своих мыслях или меня неудержимо клонило в сон под это усыпляющее бормотание.

            Обычно, во время её объяснения класс жил своей жизнью: кто-то, спрятавшись за раскрытый учебник, выполнял письменное домашнее задание по-русскому или математике, кто-то готовился к следующему уроку, кто-то разговаривал шёпотом с соседом по парте. В классе постепенно нарастал шум, Зинаида  делала вид, что не замечает этого всего, и упорно рассказывала нам очередной параграф, причем, чаще всего, строго по учебнику.

            Помню, кто-то из учеников стал специально следить за ней по учебнику и тихонько хихикать, другие тоже подключились к этой затее, а учительница, глядя в лица своих подопечных, наверное, не понимала, почему эти неугомонные дети так странно и потаённо ухмыляются.

            Очень редко, раскрасневшись, она начинала кричать на нас и грозить директором. Тогда класс смолкал, и всё продолжалось дальше по накатанному пути. В целом, мы сосуществовали мирно и не обижали друг друга. Только иногда мальчишки за глаза посмеивались над тем, как она старомодно одевается или над её странным маникюром - узкие красные полоски вдоль ногтей.

             В нашем классе было несколько второгодников, учились они на двойки и тройки, выглядели покрупнее наших мальчишек, но, в целом, были добродушными и безобидными. Держались они как-то автономно, сидели всегда на "камчатке", т.е. на задних партах, далеко от доски и учителя, никто не пытался подружиться с ними, и они тоже держались особняком. Ничем особо не проявляли себя - вроде, были в классе, а, вроде, и не были. Априори, считалось, что у них нет никаких интересов в жизни, никаких хобби - серые, неразвитые ученики. Такое стереотипное отношение к ним было распространено как среди учителей, так и среди одноклассников.

             Но в один из дней я вдруг с интересом взглянула на них и поняла, что в каждом из этих ребят  скрыта личность со своими особенными чертами. Да, возможно, им труден процесс учебы, не поддаётся им вся эта зубрёжка, но они могут быть увлечены чем-то иным, достичь в своём увлечении высокого уровня.

            Один из второгодников, Р.Ш., по просьбе Зинаиды сделал ей пару миниатюрных макетов. У парня оказались просто золотые руки, Левша да и только!. Первый макет - комната В. И. Ленина: кровать, тумбочка, стол со стулом, шкаф, этажерка с книгами. В комнате было три стены и пол. Все сделано очень тщательно, красиво, достоверно. Я сидела рядом со шкафом, где довольная историчка разместила макет, и всё время рассматривала его, глаз не оторвать - так он был хорош! На стенах обои в мелкий цветочек. Кровать застелена белоснежной простынёй, сверху шерстяной клетчатый плед, а на нём - аккуратная,  маленькая подушка в белоснежной наволочке. На крохотной этажерке разместились крохотные книги с разноцветными корешками. Вся мебель тёмно-коричневого цвета. А на полу - коврик. А на окне - занавески. Под окном - стол с миниатюрным стулом. Хорошо жил Ильич, в чистоте и уюте!

            Другой макет - ленинский шалаш в Разливе, где Ленин скрывался от преследования какое-то время. Самого Ильича, конечно, на макете не было (в советское время требовалось специальное разрешение, чтобы создавать образ Ленина в рисунках, картинах, скульптурах), но возникало ощущение, что вождь революции на минутку куда-то отлучился с той полянки и вот-вот вернётся назад к своему уже разожжёному костерку и котелку с закипающей водой над ним. Там же демонстрировались крошечные орудия крестьянского труда, которые особенно меня поразили: грабли, сделанные из дерева, зубья тоже из дерева, выточенные и вклеенные в пазы, причем сами грабли в высоту были сантиметров пять-шесть. Были там и лопаты, и вилы, и тяпки, и другие инструменты - всё это миниатюрное, но как настоящее.

             За эти макеты историчка поставила талантливому парню две пятёрки, а я с огромным уважением и симпатией стала отныне относиться к нему, впрочем, это всё хранилось внутри меня, а снаружи никак не проявлялось.

            Но я всё время помнила об этом потрясении, а позже пришло осознание, а, может, это и должно быть наиглавнейшим, приоритетным направлением школы - поиск и раскрытие внутреннего потенциала каждого ученика и помощь в развитии его уникальных способностей.

             И, само собой, - укоренение высоконравственных основ в каждом воспитаннике, освоение норм и правил человеческого общежития, привитие каких-то основных практических  и профессиональных навыков, подготавливающих школьников к реальной каждодневной жизни, а также развитие умения ориентироваться в бескрайнем информационном поле и находить самостоятельно, анализировать нужный материал, пользоваться им - причем, не декларативно, для галочки, а реально, на практике. Должен вестись исключительно строгий отбор действительно необходимого материала для изучения, ведь нельзя забивать до бесконечности  детскую память безразмерным багажом нужных и ненужных знаний!). При этом школа должна постараться не выдёргивать ребят раньше времени из детства!

На фото: комната В.И.Ленина в Кремле



60. Колокольчики мои, цветики степные...

      
             Мы всегда с нетерпением ожидали 21 декабря, самый короткий день в году - после этой даты день начинал потихоньку удлиняться. Если в декабре мы возвращались домой в темноте, разбавленной светом фонарей, то уже в течение третьей четверти день заметно прибывал. Топая после уроков домой по скользким, накатанным, заснеженным улицам, мы примечали, как постепенно небо из чёрного становится густо-синим, потом, с каждым днём светлея, из сиренево-синего плавно перетекает в нежные розово-сиренево-голубые краски. Радость вливалась в души от приближения весны, от  приятного свежего ветра, от предвкушения скорых каникул, от потепления и от смены, наконец-то, надоевшей за зиму, тяжёлой одежды на более лёгкую и нарядную.

          К весне маме удалось оформить земельный участок под огород совсем недалеко от дома - на окраине города по дороге в сторону реки Белой. Участки были нарезаны неширокими, но довольно длинными полосками. Мама с тётей Алей решили выращивать там картофель в подспорье домашнему хозяйству. Возможно, городские власти брали какую-то небольшую плату за аренду земли, я теперь уж и не помню. Не помню также, чтобы мы с Верой участвовали в "поднятии целины", наверно, я бы запомнила этот труд. Думаю, это было сделано без нас, но в посадке картофеля, в уходе за ним потом, в течение лета, мы принимали активное участие.

            Помню, как в один из майских вечеров, мы с Верой и мама с тётей Алей, уже заканчивая сажать картошку, буквально падали от усталости. Сил не оставалось ни в руках, ни в ногах, но мы понимали, что посадку надо закончить сегодня вечером. И тогда, в момент преодоления этой уже невероятной усталости, ко мне вдруг пришло понимание, что именно в такие моменты человек закаляет свою волю, становится сильнее и духом, и телом, при условии, что выстоит, превозмогая свою слабость,  и выполнит намеченное.

            Я всё чаще начинала задумываться над собой, над своим характером. Меня огорчало, что я -
такая слабая духом, нерганизованная, безвольная. Прибегая из школы, я могла, не переодевая школьную форму, не поев, тут же запрыгнуть с ногами на постель и углубиться в интереснейшую книжку. Только мамино появление меняло ход событий в другое русло - надо было переодеться, поделать какие-то домашние дела, выполнить часть уроков. Чтобы всюду успевать и со всем справиться, мне надо было правильно планировать свое время и неукоснительно выполнять намеченное.

            Я почувствовала необходимость дневника для себя, где я могла бы анализировать свое поведение, отмечать свои успехи и неудачи, планировать какие-то дела на день, на неделю, на месяц.

            Тогда я отыскала общую тетрадь где-то в маминых запасах, написала на первой странице "Дневник" и начала напряжённо думать, куда я могу его прятать, чтобы противная Верка не залезла в него и не проведала все мои секреты. Зная, что она всё равно отыщет его и заглянет туда, я на той же первой странице старательно написала: " Не суй свой нос в чужой вопрос, а то Барбос откусит нос!"

            Писала я дневник неинтересно, стереотипно, просто перечисляя, что делала в течение дня, лишь иногда разбавляя эту обыденщину восклицаниями: "Тоска зелёная!", "Надоело!", "Ненавижу!". Самой себе было противно перечитывать написанное. Никаких тебе особых откровений, размышлений, описаний там не наблюдалось, потому что я боялась Вериных насмешек и ехидных замечаний по этому поводу.

           И, действительно, вскоре Вера, желая уколоть меня посильнее, уже вовсю иронизировала по поводу какой-то моей записи в дневнике. Я вспылила и, в сердцах, разорвала и выкинула свой дневник. Но мысль о том, что надо работать над собой, никуда не исчезла, и это желание что-то делать со своим характером, со своим слабоволием всегда сидело какой-то досадой, какой-то занозой в душе, раздражающим и побуждающим к действию фактором.

           Во время наступивших летних каникул я решила  приучать себя к дисциплине и по утрам  больше не валяться в постели до полудня, а вставать в определенное время, этак часиков в восемь утра, делать зарядку, лучше на свежем воздухе, а потом спокойно заниматься делами по плану.

            Вечерами я так и не могла себя заставить ложиться раньше часу ночи - у меня всегда находились какие-то неотложные творческие дела, которые, вынь да положь, надо было сделать немедленно. Только иногда мне удавалось заманить себя в постель пораньше, чтобы помечтать немножко в своё удовольствие.

             Мечты - удивительное явление в жизни человека, они могут вознести тебя над серой обыденностью, могут подтолкнуть тебя, направить к твоей самой важной в жизни цели, могут влить в тебя недюжинные силы, помочь преодолеть, казалось бы, непреодолимые препятствия!
   
              Мечты бывают разные: великие и простенькие, реальные и заоблачные, пустые или весомо-суровые, сдержанные, потаённые или легкомысленно разболтанные окружающим.

             Как я любила мечтать! Это было так сладко; убегать в мыслях в какую-то другую счастливую реальность. Я могла представлять, как я уже выросла, какая у меня замечательная семья, какие чудесные ребятишки, какая я сама вся из себя радостная и красивая. Я фантазировала, какие у меня наряды, или в какие путешествия я отправилась, или с кем встретилась.

             Все это легко, ярко и разноцветно рисовалось в воображении. Иногда какие-то фантазии возникали сами собой в голове, какие-то странные грёзы, от которых хотелось избавиться. Как будто воображение работало самостоятельно, без меня.

              Так в один из вечеров мне вдруг пригрезилось, что я иду по солнечной центральной улице города в толпе людей, которые движутся за красным гробом, а в нем лежит дядя Женя. Я НИКОГДА в жизни не могла бы мечтать об этом, о смерти любого человека, а уж тем более нашего любимчика дяди Жени, а вот, поди ж ты, пригрезилось...

           Все мечтания благополучно заканчивались крепким сном, а по утрам же, после звона будильника, мне чуть ли не за волосы приходилось поднимать себя на зарядку. Я убегала на наш огород - своя полоска земли грела душу, казалась безопасным  продолжением дома, где тебя никто не мог бы тронуть.

            В одно из таких ясных июньских утречек я после упражнений прошла в низинку, недалеко от нашего огорода - там буйно зеленела трава, желтели лютики, розовились шарики клевера, желтыми сердцевинками  подмигивали ромашки. И вдруг свежий, ярко-васильковый цвет резанул глаз - что это?

            Я наклонилась рассмотреть цветы - это были колокольчики, как на картинке, такие красивые, что я замерла от изумления и восторга. Они были само совершенство и сама красота, никто не нашёл бы в них никакого изъяна, как бы ни старался! Не смея сорвать это чудо, я так и застыла над этим семейством колокольчиков, жадно разглядывая их. Даже темно-зелёные ворсистые стебельки, на которых возвышались цветы, оказались, при ближайшем рассмотрении, удивительно совершенны и прекрасны!

            Я почему-то подумала тогда: "А ведь если внимательнее вокруг посмотреть, то можно заметить, как всё в природе красиво, гармонично и продумано до тончайших мелочей! Этот великолепный мир не мог возникнуть сам по себе, КТО-ТО, сверхмудрый и сверхтворческий, создал его!" И мне было понятно - КТО!

Ты сотворил, Господи, столько цветов, красивых, разных...
Всмотришься в них попристальнее - человеческий мир будто!
Вот бы и мне, недостойной, расцвести когда-нибудь
В Твоём саду неприметною незабудкой...

Не завидую я ни розе роскошной, ни лилии,
Ни изысканной орхидее, ни простому подсолнушку...
А чтобы впитали в себя лепестки всю синеву неба,
Да чтоб смеялась глазиком - жёлтым, как солнышко!
      
            Не знала я тогда, что для Чарльза Дарвина это великолепнейшее разнообразие и совершенство цветов на Земле станет камнем преткновения в его теории происхождения видов. Своё непонимание этого феномена, невозможность объяснить его эволюцией он назовет "ужасной тайной" и будет мучительно думать над этой загадкой до самой смерти.
               
            Вдруг чей-то голос отвлёк меня от глубокомысленных размышлений. Я подняла голову и увидела Шурика - видать, и он после утренней пробежки возвращался домой. Я страшно смутилась, как будто он меня застукал за чем-то неприличным, кровь бросилась в голову.

           "Привет!" - ответила я и опять отвернулась. Шурик постоял ещё какое-то время в ожидании и медленно двинулся вперёд, а я застыла от смущения, как каменное изваяние, в душе кляня себя за это смущение, за эту внутреннюю неуклюжесть, за это желание быть всегда одной.

            Ведь другая девчонка, возможно, легко могла бы поделиться с парнем своим размышлением об этой красоте, пройти с ним часть дороги, спросить его о чём-нибудь. Я же, боясь быть непонятой и, может быть, за глаза осмеянной, не хотела расплёскивать попусту своё самое сокровенное.