Назови имя и путь свой 14

Поле битвы – жизнь
 
 От замороженного окна несло холодом. Ледяная корка на стекле не пропускала ничего кроме света и тьмы. Милентина смотрела на чужой мир сквозь иней, на душе было пакостно.   
   Со времени последней встречи Константин так больше и не объявился, Ноки тоже как сквозь землю провалился. Тина выяснила, где располагается воинская часть, съездила туда – безрезультатно.
   Прерывисто вздохнув, женщина выпустила струю табачного дыма в форточку. Какую уж неделю стоят трескучие морозы. Их здесь называют «крещенскими». Столбик термометра не поднимается выше отметки в тридцать восемь градусов. Вторую неделю Тина не выходила из квартиры и тихо, как мышка, сидела в своей норе. Нет её, и всё тут. Старалась даже Русановым не попадаться на глаза. Накроет на стол и тенью – в уголочек.
   – Мало тебе науки, – тихо ворчала Тина, – нет, опять на рожон лезешь.

   В который раз вспомнилось, как отстояв долгую очередь в магазине, едва тащилась домой. Хотя домом и сейчас назвать это нельзя, правильнее бы сказать – поле битвы. Битвы за место под солнцем. Каждая попытка обрести свой прочный мир лопается, как мыльный пузырь. Радужная мечта обрести тот дом, который хотелось бы, переливалась потускневшими цветами радуги, где-то очень далеко, за пределами возможного. Сорвался с крючка и Константин.
   Терпение давно иссякло, появился страх того, что гнев, слоями накопившийся в душе, выплеснется и смоет единственную возможность завоевать хотя бы мир Русановых. Она хотела, а потому обязана была добиться желаемого, но не могла.
   Потоки бешенства клокотали и грозились вырваться наружу в любой момент. Остановить эти потоки становилось всё труднее. Чтобы не сорваться, приходилось уходить в магазины, благо, очереди в них были неиссякаемыми. Легко можно было выпустить пары. Жаждущих поскандалить – прорва.
   Как на грех, в тот день очередь была более чем спокойная. На попытки завязать склоку никто не отреагировал. Хуже того – пропустили к прилавку, сделали вид, что всё по правилам. Продавец не обвесила, товар предложила первосортный. Вот как тут оставаться спокойной! Нервы чесались под кожей…
   Милентина перекинула тяжелые «побирушки» из руки в руку. «Какая разница, обе тяжелые и неудобные, – распаляясь, думала женщина. – Вот уж поистине побирушки. А я сейчас кто? Обычная побирушка – чужой дом, и я – служанка. Сумки, обеды, постирушки… Скоро приказывать начнут, а я рта разинуть не могу. Ненавижу… ненавижу… ненавижу…»
   Бросила на лавочку ношу и стала ходить кругами, чтобы успокоиться, но нервы, скрученные в жгут злобы, давили за горло, раздирали мышцы рук и ног. Тина начала задыхаться, будто на шею надели петлю и стали затягивать. Рванула шарф так, что верхняя пуговица пальто с треском отлетела.
   – Вам плохо? – участливо спросила молоденькая девчонка. – Может, «скорую» вызвать?
   – Ах ты, шушера портовая, – обрушилась на неё Милентина, – тебе чего здесь надо? Ты чего за мной по пятам ходишь? Чего высматриваешь? Тебе колбасу украсть хочется? Да я за этой галиматьей целый день в вонючей толпе отстояла, а ты лапы свои протянула!
   Девчонка шарахнулась от неё, как от прокажённой. Проскочила сквер и пустилась бежать, оглядываясь на ходу.
   Бегство жертвы Милентину не остановило. Растрёпанная, с выпученными глазами, она металась по глубоко протоптанной тропинке и продолжала дико орать на всех, кто близко подходил. Прохожие от неожиданного нападения сигали в сугробы, чтобы обогнуть «препятствие», либо поворачивали вспять. На параллельной тропинке собралась толпа зевак, обсуждающих, что делать: вызвать милицию или «скорую».
   Выплеснувшись криком и рыком, женщина понемногу успокоилась, поправила мохеровый шарф. Глубоко вздохнула, встряхнулась, подняла сумки и зашагала к остановке автобуса. «Скоро все магазины в городе буду знать лучше, чем рестораны», – горько ухмыляясь, подумала она. По дороге читала названия магазинов: «Продовольственный», «Продуктовый», «Молоко»… и снова «Продуктовый». Других названий не придумали. Вот уже третий «Продуктовый», аптека, кафетерий…»
   Ухмыльнулась: «Аптека!» Именно на аптеку она и надеялась.
   Это когда Ирина Русанова вернулась из санатория, Милентина случайно наткнулась на выписку из больницы. Долго пыталась понять, что же за болезнь такая у хозяйки дома, но тайну скрыл размашистый почерк.
   – Пишут, как курица лапой, – пробурчала Милентина и хотела положить бумагу на место, но глаза наткнулись на чёткую надпись: «Нельзя!», далее шли названия лекарств.
   С того времени у Тины в кармане всегда лежал флакончик с лекарством. Однажды везде сующий свой нос Сёмушка увидел, как она добавляет в чай матери что-то из флакончика и раскричался. Пришлось сказать, что чай готовит для себя, чтобы подлечиться…

   …Потрогала карман. От окна заледенел бок.
   – Осторожность и терпение, а там всё само собой сложится, – пробормотала она, выдувая струйки табачного дыма на улицу.
   Глянула вниз. Из подъезда гурьбой вышли старухи, остановились, что-то обсуждая, то и дело глядя на их окна.
   Тина дёрнулась, чтобы её не увидели, больно ударилась головой о раму форточки. Гнев ослепил разум.
   – Не сидится дома старым дурам! Даже морозище им нипочём. Чего шляются?
   Загремела входная дверь. Тина быстро сунула конфету в рот, чтобы от неё не пахло табаком.
   – Тиночка, – позвала из прихожей Ирина, – что же вы дома сидите? Сегодня бабушке Фросе девять дней. Весь подъезд на помин собрался.
   – Так я её совсем не знаю. Да и с утра что-то голова сильно болит. Спасу нет.
   – Надо было в суд подать на этого водителя. Летают, людей сшибают, а ты его пожалела.
   – У него дети маленькие, как они без отца.
   – Посадить его бы никто не посадил, а вот прав бы лишили. Всем от этого польза.
   – Теперь уже время ушло, что об этом говорить. Может быть, чаю поставить? – Тина снова потрогала флакончик в кармане.
   – Спасибо, дорогая, но я сыта. Отдыхай лучше. Всё о нас хлопочешь.
   – Мне это в радость, хоть легче жить становится. Всё-таки кому-то нужна. А ты бы, Ирина, сама полежала. Вон какая бледненькая. Я тебе чаю сготовлю.
   – Пожалуй, прилягу. Чаю потом попьём, когда все соберутся. Да и бабушки из подъезда должны сегодня вечером прийти.
   Ирина прошла в комнату, ей нездоровилось в последнее время. Вернулась старая, почти забытая болезнь.

   Тина проводила её взглядом. По спине потёк холодок страха. Снова вспомнился тот день.
   …Успокоенная криком и бранью на улице, в благодушном настроении Тина вышла из автобуса. С удовольствием вдохнула морозный воздух. Тело обрело лёгкость. Все складывалось хорошо. Теперь время и дело техники – остальное решится само собой. Ноша не тянула, казалось, что авоськи легче пёрышка.
   Около подъезда, как всегда, на лавочке сидели старухи. И чего им не смотрится в телевизоры? Нет, вытащатся на улицу, рассядутся и точат лясы с утра до вечера. Как не примерзают к деревяшкам?
   А впрочем, надо с ними подружиться, ведь теперь жить долго придётся в одном подъезде. Вскинула Милентина легко сумки, растянулась в улыбке:
   – Здравствуйте! Какой сегодня день замечательный, – начала она.
   – Здравствуй, здравствуй, краса, – ответила за всех полноватая бабка в очках.
   Остальные сидящие на лавочке аборигенки молча подняли на неё глаза.
   – Как здоровье?
   – Та, с божией помощью, – опять ответила бабка в очках. – А ты чия же будешь, чей-то мы тебя ране не видывали?
   – Как это не видывали, – удивилась крайняя старуха, – сразу где-то после нояберьских её Ванька Русанов привёз.
   – Точно, точно, – встряла в разговор сухонькая бабка, – Ирку увёз и тем жа рэйсам эту и привёз.
   Четыре пары глаз уставились на Милентину. Местные прокуроры разглядывали человека и решали про себя: принять чужачку или нет.
   – Так я родственница Ивана, – ещё шире заулыбалась Милентина.
   Она поняла, что совершила глупость. Надо было пройти мимо, и пропади они пропадом. Теперь же приходилось держать оборону, потому что лавочная прокуратура на многое способна, вплоть до разрушения любых планов. «Ни купить их, ни убить», – промелькнуло в голове.
   – Эт кака така родственница? – прищурилась та, что в очках. – Я с ими уже сорок годов у одном подъезде живу. Еш-шо ш-шенком мокроносым Ваньку на коленках качала, а про таку родственницу не слыхивала.
   – Да мы дальние родственники. Я вот тоже о них недавно от матери услышала. Мать мне перед смертью сказала, что есть у нас ещё брат в Сибири. Просила навестить. Вот я и приехала познакомиться.
   – И где жа ты, родственница, проживала? – продолжала любопытствовать очкастая.
   – На юге, около моря.
   – А имечко то у ентого моря имелося?
   – Конечно. Город наш портовый, известный во всем Советском Союзе, да и за границей тоже. Его часто по телевизору показывают. У нас даже кино снимали «Три плюс два». Видели, наверное. Это комедия. Так вот и я в этом кино снималась. Правда, в массовке.
   – Прям в кине?
   – Прямо в кино.
   – И чё, тебя показали?
   – Конечно. Там, где они ехали по городу. Так вот, я сбоку была.
   Три старухи наперебой стали вспоминать кинокомедию, споря о том, кто из героев в кого влюбился и кто о чём говорил. Только их высокая, худощавая товарка молча сидела, опершись о клюку. Казалось, что её прямая спина вмёрзла в воздух. Вот толкни – и рассыплется на запасные части вся человеческая конструкция.
   У Милентины затекли руки от сумок, но она стояла, не шелохнувшись. Надо было сделать из старух союзниц, тогда и море по колено.
   – Ну и чё ты, артиска, надолго к нам?
   – Не знаю. Может, жить здесь останусь, если работу найду.
   – Эт пошто с теплого юга, да от кинов – да в наш мороз?
   – У меня большое горе. Вся моя семья разбилась на машине, вот я и уехала подальше.
   – Бедная, как жа ты таперича?
   – Не знаю, – с дрожью в голосе вздохнула Милентина.
   – Усю семью потерять – горе неизбывное.
   Три старухи сочувствующе закивали головами.
   – Фрося, а ты чё молчишь-та? Ишь, у девки бяда кака.
   – Чего тут скажешь? Беда не беда, а на словах и Москву построить можно.
   – И чей ты тако говоришь? – возмутилась очкастая.
   – Ирка-то что говорит? – спросила Фрося, не обращаясь ни к кому.
   – О чём? – быстро, словно оправдываясь, спросила Тина.
   Не надо было этого говорить, ведь вопрос был «ни к кому», и получалось, что на воре шапка горит.
   Фрося скользнула взглядом по стоящей чужачке, долго смотрела на подруг, вернула взгляд на Милентину. Словно насквозь прожгла.
   – Как о чём? О том, что ты приклеилась к Ивану.
   – Так я же его родственница, – оторопела Милентина.
   Она не ожидала такого поворота и теперь хотела поскорее уйти, проклиная старых дур.
   – Нам за все деяния наши ответ держать придётся. В каждом человеке добро и зло поровну рождается, да от нас зависит: кого растить больше. Не след пускать злобу наружу. Что ответишь, когда призовёт тебя... – Фрося многозначительно ткнула пальцем в седое от мороза небо. – Ты, девка, голову не мути. Твоя душа насквозь провиднена. 
   Не мигая, смотрела в душу старая женщина, слова кидала, словно молоты метала:
   – В добрую семью лезешь лезом, а не надо бы. Гляди, как бы тебе за деяния твои да не обжечься. Геенна не только в сказке да в писании бывает. Её сами себе люди на земле сотворяют. Побереги себя и будешь знать, что ответить, когда спросят назвать имя и путь твой.
   Старуха отвернулась и прикрыла глаза.
   – Что вы, бабушка, такое говорите? Ещё могилы моих детей не остыли…– возмутилась Милентина и осеклась.
   Фрося повернула голову, подняла веки, глянула на молодую женщину, и той показалось, что старуха вошла в душу, прошлась по всем закоулкам, прочитала мысли.
   – Вмешаться не можем, а посоветовать во власти, – проскрипела она.
   Тина вздрогнула, кожа покрылась испариной страха. «Фу ты, гадина, напугала, – подумала она, – ничего она не знает, ничего не может». Встряхнулась, будто от воспоминаний, улыбнулась старухам на лавочке:
   – Пойду я, пожалуй, обед готовить надо, да Ирине лекарство принимать пора.
   Мельком скользнула взглядом по Фросе. Та понимающе осуждала, подёргивала в гневе краешком губ и, не мигая, глядела на чужачку, пронизывая её, будто рентгеном.
   – Пожалей себя. Не греши больше… – прошелестела старуха, стёрла взгляд с женщины, словно забыла о ней.
   Милентина показалось, что это её стерла Фрося с лица земли. По телу пробежались мерзкие мурашки, как у нашкодившей школьницы перед неизбежностью расплаты.
   Рывком открыла дверь в подъезд, простучала каблуками и тихонько вернулась. На лавочке разговор продолжался.
   – Эт ты, Фрося, её дельно поддела. Откуль взялась на Ванькину шею ента родственница? Как с неба свалилася.
   – Ничё не с неба. Он её сам привез, совсем голую.
   – Ет как голую? Прям в чём мать родила штоль?
   – Не-е. На её накинуто было кой-чё, но не по зиме. Дашка моя сказывала, что выфрантилась энта в плащик, на ногах танкетки.
   – Можа она с цирка?
   – С цирка не с цирка, а баба зловредная, – послышался скрипучий голос Фроси.
   – Эт так, эт так, – затакала очкастая, – Ирка-то в жисть не была хворая. Завсегда така жива, така приветлива. А как ента вертихвостка объявилась, с больничного не вылазиват.
   – Ирка в девках была хорошая и когда детёв родила. Добрая жинка у Ваньки.
   – Так у её и родители были хорошия.
   – Разве у Ваньки плохи?
   – Тожа скажешь. Мы с евойной матерью всю жисть на заводе отработали. Слова дурнова меж нами не было, сами знаете. И туда, и обратно ходили, а как транвай пустили, так и ездили вместях.
   Снова послышался скрипучий голос.
   – Чего же этот ваш Ванька дурной такой? Такую змеищу в дом привёз да пригрел?
   – Ты, Фрося, можа, не правая. Можа, она, эта девка, и впрямь сродственница.
   – Вот с таких «можа» всё и начинается. Вместо того, чтобы выкинуть, боимся всего: «Можа, а не можа»… Тьфу на вас, добрых сильно. Не могу с вами сидеть!
   Милентина со всех ног кинулась наверх, запыхавшись, влетела на третий этаж. Ключ никак не хотел входить в скважину. По лестнице слышались шаркающие шаги.
   – Старая гадюка, – подумала Тина, прислушалась, в подъезде никого больше не было слышно.
   Тихо поставила сумки, на цыпочках стала спускаться вниз. На повороте выпрямилась, неожиданно возникнув перед старухой. Та медленно подняла голову, посмотрела, будто перед ней было пустое пространство, и усмехнулась: «Гореть тебе, девка, огнём. Не спасёшься».
   Милентина ногой поддела основание клюки, дёрнула на себя и легонько ткнула в сухонькое плечо. Потеряв равновесие, соседка кувыркнулась по лестнице...

   Минут через тридцать, когда Тина разложила всё из сумок по местам, отрапортовала хозяевам, что и почём купила и какие очереди отстояла, в квартиру ворвался, гулявший на улице, Сёмушка.
   – Мама, папа, там баба Фрося упала с лестницы. Лежит и хрипит. У неё из головы кровь течёт.
   Фрося прожила ещё три дня. Тина так и не узнала, приходила она в сознание или померла, так никому ничего не поведав. Страх сковывал тело. Вначале хотела уехать. Но куда? Дома её, скорее всего, ищут за Сонечку…
   Подумалось про сытную станцию «Завалиха», но к кому? К пасечнику! Ей вдруг пригрезилось, что, разговаривая, мужик смотрел на неё с нескрываемой любовью. В мыслях Тина уже представляла, как приедет, как кинется ему на шею. Однажды всё это ей привиделось во сне. Но как только она вышла из вагона, сапоги вдруг поехали по асфальту, как по льду. Тина упала и растянулась во весь рост прямо у ног тщедушного бородатого мужичка с топором в руках. Он наклонился над ней, ощерился во весь рот и спросил: «Что, Валя-краля, медку захотелось? А он не всегда сладкай». Проснулась в ледяном поту, сглотнула горькую и жгучую, как красный перец, слюну.
   Мир должен быть таким большим, а оказался крохотным, и в нём не было места, где её, Милентину Петровну, ждали бы, где ей были бы рады.
   Вот и стала Тина маленькой, тихой тенью. Через форточку старалась услышать всё, о чём говорят старухи на лавочке. А они бывали там редко, потому что наступившие морозы разогнали всех по тёплым квартирам. Перед Ириной и Иваном прикидывалась больной, и пока кто-то из Русановых бывал дома, лежала на диване, укрывшись одеялом с головой.

Продолжение следует