Идол

Идол

Глава 1.

Стоят три горы: Седая, Лысая, Лесная. Окружили деревню плотным кольцом. Только коридор узкий к морю.
Седая – профиль строгий, вся в обрывах, крутых склонах. Старожилы гору почитают: когда-то старый воин прилег отдохнуть, да и уснул окаменев. По началу весны заворошится обвалами, разливами. Соберутся старики: придут к горе с подарками, тихо положат у основания. Добавят к дарам травы сонной.
Гора Лысая с редкими деревцами, кустами. Утром зайдет птичьим гоготом, в полдень зверьем завоет, к вечеру туманом накроется. Непостоянная, капризная: то грязью зальет, то родником чистым. Ни дарами, ни уговорами сладу нет с «пустышкой».
Лесная богата красотой вековых сосен. Поросль не уступает ветеранам, растет буйно. Грибы, ягоды, дичь – всем одарит гора. По весне нежна солнышком утренним, всеми любима, – и стар и млад не боятся Лесной.
Седая сердится, Лысая потопами мучает – просят дары постоянно. Лесная тиха, безобидна, подкупа не требует, – слово доброе – вся потрата.
Деревня кольцом строена, парадными стенами к центральной площади. Кто побогаче, обсыпал двор земляным валом от талых вод. Прорвет плотину, стоит вода дольше: рубятся каналы в валу. Соседний двор одним забором огорожен, топит сосед соседа – какая тут дружба. Накалится обстановка до «гроз и молний», идут к старейшине. Старейшина избирается редко, но метко. Самого смекалистого, хитрого, на руку чистого. Богатый не «заволнуется», бедняку «ума маловато», потому мужика с хозяйством крепким, да семейного.
Оттягивает старейшина время, ждет изменений в природе. В назначенный им день, соберет с каждого двора ходока с дарами – дань Седой и Лысой. Кто знает, может берут горы «взяток», может другое, но через неделю проходят капризы.
Николы двор стоит на пригорке, воды не боится. Никола, конечно, не жаден, а все ж расходы лишние. Ворчит, огрызается: супротив народа никак нельзя – отдашь кровное.
По северной стороне площади стоят лотки базарные, сараи пристроенные.
В центре площади столп каменный, видно старым воином стрела в землю воткнута. Камень рядом громадный: ветрами да жителями верх выглажен. Жертвенник. На восходе солнца приносят новорожденных, кладут на стол каменный. С первым лучом солнца на камне дается имя дитятке. На закате, с последним уходящим светом, забирается имя у покойного. Рождение и Смерть – все камень принимает. Центр деревни есть и центр Мира для местных. Жертвенник не бывает пустым. Цветы, снедь даже в жестокие голода. Только тварь животная иль птица прилетная пользуется приношением.
Не припомнят старожилы времена безветрия у столпа. По силе неутихающего ветра гадают о погоде, урожае. Подвязывают к столпу пелены от новорожденных. Трепещутся они на ветру, не снимаются до году. Если сорвало, унесло ветром, всей деревней ищут пелену, – нашлась, – всей деревней празднуют. Не нашли: смерть в дом пришла за дитятком.

Никола мужик жилистый, болезни стороной обходят. Жена не уступает мужу: стройна, высока, сильна. Хозяйство крепко держат, сами не голодают и на базар есть что снести. Двор убранный, в сенях занавески, на окнах створы резные. Венчает дом петушок на крыше: слюдой да краской на солнце блестит гордо.
Одна беда – бездетные. Народ поговаривает, мол, с чертями водятся, потому и приход есть, да детей на богатство променяли. Начнет кто сориться с Николой или бабой его, укорят беззлобно, невзначай.
Ходит Никола к ведьме за травами лечебными тайно, баба ходит к ведьме тайком – вместе живут, а хоронятся друг от друга. Никола для жены носит, думает ее вина, обижать не хочет, если только сорвется когда. Маня (жена его) для мужа травки растолчет, в еду скрытно подбросит. Себе насыплет на всякий случай.
К идолам проклятым ходили, дарами умасливали – пусто. К новой церкви обратились: батюшка благословил – не вышло. Видно, крепко богов обидели.
Не долог век человеческий, а для рождения детей еще короче, – отчаялась семья, устала. Озлобился Никола и на сельчан, и на поганцев языческих, в церковь не ходит, с батюшкой не разговаривает. Народ причины не знает, думает «зазнался», еще больше Николу не любит. Маню жалеют, а за спиной фигу от сглаза держат.

По утренней зорьке Маня окапывает двор. В пушистой земле все ладно растет – ростку легче к свету тянуться. Хозяйство что дитя: пригляда да ласка требуется: вовремя посади, вовремя собери. А не уследи, один сорняк выйдет.
Есть в деревне два хозяйства никудышных: Варвары, вдовы старой, да Василия неудачника. Оно понятно: Варвара стара, кости в могилу просятся, какое тут хозяйство. За самой не уследишь – двор тем более.
Василий – мужик бестолковый. Возьмет, посадит что: то затопит частыми поливами, то засушит на корню. Пойдет забор прямить – другой завалит.
Зато болтлив не в меру. Взбредет в голову какая блажь – всей деревне разнесет. Невзлюбит кого, – охает, наговорит с три короба. Наберет все что вспомнит, добавит чужого со всей деревни, да на не любимца свалит.
Народ не глуп, со временем разберется, где правда и ложь, но от навета осадок остается: с опаской на оговоренного смотрят.
Сам Василий незлобен, может охотно кому помочь в работе простой, разговор поддержать, «хлебом» угостить.
И дураком его не кличут, и за умного не держат. Простая душа: то рассмеются над ним, то прислушаются внимательно. Всяко бывает, одно точно – в обиде никто его не бросит.
Николу в деревне не очень-то почитают, Василий оговорил было, – не удержался Никола, пошел по «мужицкому» разобраться с обидчиком. Народ встал на сторону Василия – еще пуще Николу невзлюбил.
Маня двор любит, с утра до ночи за ним ухаживает. Каждая травинка на счету: не забудется, не затопчется, вовремя польется. Сорняк и то в дело годится: скотине в корм, или в отвал земляной вкопает, тем укрепляя защиту от пришлых вод. Инструмент всегда в порядке: Никола исправно за ним следит.
Вот и сегодня; взяв заступ, Маня быстро стала окапывать полосу вдоль ограды, – землю, что перину взбивает, комья крошит, ровным слоем постилает, на вскопанное ногой не ступает. Взглянет на полосу – «успею», и далее окапывает: хочется ей до обеда управиться, – на базар сходить, прикупить что, с товарками поболтать.
Воткнула Маня заступ в землю – не идет – ногой придавила, вильнула он, чиркнула о твердое, соскочила нога – поранилась. Вскрикнула баба от неожиданности, Никола у сарая услышал, бросился к жене. Маня стоит растерянная, смотрит на камень в земле. Кровь стекает в ямку, да сильно – закружилось в голове. Никола подхватил жену – бегом в дом.
Схватил тряпку, водой смочил – обтирает ногу. Добрался до раны, горящий уголек приложил, новой тряпицей вяжет. Жена охает, проклинает кого-то.
Устал Никола, умаялся. Ранка то небольшая, а крови отдала… Маня намучилась – то в жар, то в холод бросает. Изворочалась, раскидала постельное. Никола не слаб, и то порой не мог удержать – наляжет всем телом, вцепится в полати, пытается успокоить. К вечеру забылась Маня тревожным сном. Боится Никола жену оставлять, присел рядом.
Разбудил Николу шум во дворе. Встал с полатей осторожно; прикрыл Маню одеялом; вышел во двор.
Стоит Василий за оградой, рассматривает обнаженный Маней камень, ворошит землю палкой, еще больше оголяет.
- Зачем пришел? – не терпит Никола Василия, спрашивает с угрозой.
- Ты, Никола не серчай. Проходил мимо, смотрю – накопано.
- Говори, что надобно. Или иди своей дорогой…
- А ведь ты, Никола, черта откопал, – не хочет Василий уходить, никак не хочет. – Посмотри сам.
Некогда Николе с дураком болтать, гнать бесполезно, легче не перечить – быстрей уйдет. Подошел Никола к камню, черт не черт, а морда и правда из земли выглядывает, – видно, долго Василий копошился. Еще и прищурился, высматривает:
- Крови гад напился, – Василий крестится, пятится прочь.
Всмотрелся Никола: Манина кровь на камне. 

    
У Василия вода в одном месте не держится: быстро собрал слух деревню.
Ждали священника, да не в мочь – обуяло любопытство. Оно страшно, конечно, все-таки бесовская сила, язычников поганец. Сперва киркой, да лопатой понемножку. Стервец лежит, боками сверкает на солнце... тихой, серый, зеленый. Черкнет по нему кто, – след белый, да капля грязи с него, что кровь спекшая. Жуть просто, а все ж интересно – каков он, черт то.
- Окаянный, велик, однако.
- Может зря все, водой бы окропить...
- Дурак ты, и баба твоя дура.
Вот так, за разговорами и до половины добрались. Здоровый черт, массивный, рожу каменную строит – насмехается будто.
- Рогов не видно...
- На себя-то глянь...
Страшно как-то, нечисть из земли выходит, точно в знамении: выйдут из могил лживые боги. Кто крестится, а кто и бочком-бочком, да и вон со двора – от греха подальше.
Руками не трогают, «зараза его возьми», а кто и зацепит ненароком – отойдет в сторонку, землей обтирает, – да брезгливо, богобоязненно.
Обкопали два валуна, голова, точно дьявол, да пузо поганое: груди, что у бабы, отвисшие, сосками да грязью загаженные.
- Господи, помилуй. У моей хрячки меньше будет...
- Никола! То же баба – бесиха значит.
- Противная, она ж тьму бесов зараз накормит.
- Венера блудница, – объявился священник со своим голосищем. – Из земли вышла, войско поганое отращивать.
- А что Отец, может в землю ее?
- Спаси, святой человече, убери нечисть, – заверещали бабы.
- И то верно. Сжечь ее! – ворчит толпа испугано.
- Так каменная же...
«Сжечь» – ворочается толпа, еще более землю Николы топчет; отошла к дому; ждет священника.
Растерялся батюшка: что с дурой делать? Земле предать? Так вылезет же тварь обратно. Да еще жива останется.
- В повозку ее, поганую. Да к церкви.
Подогнали телегу, возничий боится, гонит лошадь не глядя, та возьми и наступи на острое. Взбеленилась кобыла, кинулась прочь, сметая любопытных. За ней кинулись остальные. Один священник, да дьяк старый остались.   
Поутру происходило, пока народ собрали; вина церковного на подкуп; уговоры; молитвы; анафемы – к вечерней зорьке только сладили.
Венера-каменная тяжелая, голова рожею вверх, в одной телеге; брюхо в другой. Всю ночь маялись, – дорога дрянная, возничие от «дара божьего» на ногах не держатся. Пока дворы проезжали, священник читал молитвы, а далее устал, умаялся, – склонил голову, уснул.
Рожа смотрит вверх, покачивает головой, будто прощается с небом. Звезды поют сверчками, паче разговор ведут. Подъезжают телеги, сверчки умолкают, молчат, что панихиду служат. Страшно мужикам, людно было – песни со страху орали, теперь затихли. Благо кони умные, без окриков движут.
Снится святому баба деревенская, губы полные, алые, – так и манят. Говорит учтиво, имя господне в ее речи. Светится вся любовью, покорностью и ласкою. Не выдержал святой отец, понял, что не грешна, и он греха не свершит. С благословением божьим прильнул к губам алым, глаза прикрыл от неги небесной... Чур – губы каменные, холодные, комьями грязи мазаные. Раскрыл глаза: «О, Господи» – идола целует, бабу каменную. В испуге отпрянул – стукнулся об жердину.
- Что вы, батюшка? – возничий рядом хлопочет, тряпку слюною мочит, к затылку ему прикладывает. – Негоже так... убиться можно.
Святой отец сидит у «головы» испугано, не может понять – где правда, где сон.
- Дура подколодная. Блудница Великая, богопротивная... Время растления, время потопа нового...
Испугался мужичок, бросил тряпку, спрятался за лошадь с молитвой и крестным знамением: таращит глаза на святого отца. Тот же кинулся вон с телеги, да бегом к реке.
Так и простояли повозки до обедни во дворе церкви. Без отца боятся подойти. А он, бедненький, в реке обмывается, точно обгаженный. Трет глиной, смывает водой. Кожа цветом, что губы блудницы: да нет, чувствует отец – остался грех – никак не сходит.


- Здравствуй, Отче, дьяк сказал, что вы ищите меня, – Василий наклонился, осторожно прошел под низким проемом двери. Прируб только построили, пахнет смолой, паклей свежей. Дверные проемы низкие, даже человек небольшого роста склонит голову: поклонится невольно святым образам.
- Проходи, Василий. Верно, искал я тебя, – отец Федор добродушен, улыбается откровенно, нет усмешки, всей деревни известной, – помощь твоя нужна.
- Зря вы, Отче. Какая с меня помощь? Болезненный я, да и уметь ничего не умею. Разве только советом или разговором…
- Знаю, ленив ты в труде, совета нет от тебя нужды. Поговорить звал: новостей, о жизни, о людях хотелось услышать.
- Почто так? – Василий удивился приятно: человек ученый просит.
- Ведь ты, Василий, всегда при людях, всех знаешь, верно в каждом дворе бываешь. Вот и хочу поспрашивать о людях.
- Ежели, Отец, хотите доносчиком сделать, уйду сейчас же, – Василий напрягся, кулаки поджал, лицо нахмурил. – Обидно говорите, не по божьи.
- Нет, Василий, кляуз не жду от тебя, мне действительно помощь нужна, совет. Ты человек бывалый, всю жизнь при народе, я Богу служу, а служба моя часто затворничества требует.
- Прости Отче. Если так, помогу чем могу.
- Идола видел? – отец Федор перекрестился.
- Видел, Отче. Страшный, уродливый весь.
- А что народ думает – ведаешь?
- Волнуется народ, батюшка, шибко волнуется. Нашли бы его в трясине, с «Лысой» свалился, у меня во дворе, не приведи Господи, или где в другом месте: лучше было бы.
- И почему так? – отец Федор уселся рядом с Василием основательно, длинные полы свесил, кажется, гном большого роста стоит. Василий перекрестился, «черт путает», глаза прищурил, на батюшку всмотрелся: «точно путает» – батюшка перед ним, не наваждение.
- Худая молва о Николе ходит.
- Скажи подробнее: в хуле, в воровстве замечен? – отец сложил руки на груди, пальцами перебирает цепь грудного креста.
- Если так, давно побили бы. Пришлый он, чужой.
- Не понял я, Василий, ведь и я не здесь родился – тоже чужой?
- Вы, Отче, дело другое: вы человек простой, божий.
Отца Федора задело: слово простой – не к его лицу. Но, все же лучше «чужого».
- Не прижился, стало быть… Расскажи, Василий, подробней: когда приехал, откуда.
- Мальчонкой его нашли, без имени, в грязную тряпицу завернутого. По весне потопило деревню нашу, собрался народ с подарками к Лысой горе. Все сделали: чин по чину. Хотели было уж по домам расходиться, – прибежала Пелагея, слезами, криком вся исходит. Испугались, успокоить не можем: горе какое случилось? Она по земле катается, словно вся ее родня куда провалилась. Дом горит? – огня не видно. Ограбил, надругался кто? – кому старуха нужна. Хорошо, Омела мимо шла, увидела Пелагею, – ничего не сказала, молча хвать хворостину, ударила бабу со всей мощи. Дура сразу успокоилась, лежит, только всхлипывает. Омела, словно ничего и не было, дальше пошла – сила нечистая.
- Омела, колдунья с горы?
- Она, ведьма старая, пропади она пропадом, – крестится Василий.
- Далее рассказывай.
- Стали допытывать скрягу, за что убивалась так. Дело простое оказалось: корова пропала. Пелагея жадная, куска хлеба не выпросишь, да будь сто раз скотина стельная, негоже истерики устраивать в святой день.
- Чем же он свят, Василий?  –  не утерпел отец Федор. - Богохульство, хула на веру Господню – вот как называется ваш святой день.
- Не серчай, Отец. Про твоего Бога нам не ведомо было, молитв Его не знали. К кому обратиться, сиротам человеческим.
- Исправлю, поставлю на путь истинный!
- Решились почти всей деревней, поддались в гору. Корова быстро нашлась. Присмотрелись, господи помилуй, – перекрестился Василий на образа, – вместо теленочка лежит ребеночек. Только большой для новорожденного, росточком в полугодовалого.
Вскочил отец Федор с гневом, лик Христа заслонил собой:
- Думай, что говоришь. Человек от человека, скотина от скотины – ни как по-другому.
- Не гневайся, Отец, что было то и говорю. Вот крест живо… истинный, – ищет Василий образа, находит, крестится неистово.
- Страшны знамения: мертвые из земли, лживые боги просыпаются. Конец света, если все перевернулось: корова человека…
- Прости, Отче, грех наш, испугались мы, хотели выродка убить – не смогли, убоялись.
- Чего испугались, ироды? Гнев Божий страшен – ничего более. Без его воли волос с головы не падет, не уж-то думаешь: родит тварь дитя человеческое без его воли…
Василий от удивления остановил крест, застыла рука у пупа.
- По воле Божьей родилось?..
- Молчи, молчи, совсем запутал, ересь говорю, – растерялся отец: по воле божьей?  Диавол?
Развернулся Федор к иконам, стал на колени, вскинул руки: усмиряет гнев и сомнение. Василий рядом топчется, не знает, что делать. «На колени» – прохрипел отче сквозь молитву. Бухнулся Василий, ушиб ноги. Покатилась слеза по шершавой щеке: от боли, от вины пред Богом, от обиды на себя.
Отец встал, перекрестился вновь, развернулся, уселся, смотрит на Василия. Прошел гнев, жалко недотепу.
- Бог, Василий, прощает заблудших, если покаются, вернутся в стадо Божие.
Василий сел на старое место.
- Верую, Отче, верую.
- Сказывай далее, не томи себя, – кайся.
- Прости Отец, не было меня тогда, не родился, пелены не повесили.
- Как не родился, голову мне морочишь?
- Нет, рассказываю, про что старики говорят.
-Продолжай, да на гнев мой не обижайся, от жалости к народу гневаюсь.
- Заплакал он, ирод. Жалко, как есть дите малое. Пелагея не выдержала, взяла ребеночка. Он руки почувствовал женские, успокоился, уснул сразу. Скажи, Отче, у кого рука поднимется на дитятку спящую? Так она его и приютила. Народ ее двор стороной обходил, знать перестал. Лысая гора в тот год совсем озверела, подарки не приняла, в деревню все вернула: грязью измазала, да во двор старейшине скинула. Понял он, гневятся боги, надобно гаденыша горе вернуть. Собрали сход, пошли к Пелагее. Дожди в ту пору не переставали, про солнце совсем забыли – какое оно. Подошли к дому Пелагеи. Старуха вышла в дверь, держит в руках жердину: «Не отдам». Стали решать, что с бабой делать.
- Бес вселился в нее.
- Не спеши, Отче, расскажу, по концу и решай. Спасибо, Омела от детоубийства охранила.
- Уговорила ведьма. Глаза запечатала колдовством?
- Скор ты, Отец, на расправу. Бог тебе судья. Омелу мало кто слышал, говорит она редко, слишком редко. Многие до сих пор думают, что ведьма без языка: черту обменяла на силу. Показала молча за ней идти. Кто остался, кто решился. Те, кто остались, стоят, ждут ушедших, гадают. Вернулись без ведьмы, говорят, мол, не виновата Пелагея, и дитя просто брошено злыми людьми.
- Как доказывалось?
- Теленочка нашли, к заднему забору Еремея прибило его пришлой водой. Мало того, как телка увидели, дождь перестал, солнышко засветилось. Знамение даже упорных остудило. Вода быстро ушла.
Решили ребенку имя дать – скотинка имя носит, человеку тем более надо. Принесли его к рассвету на камень, по обряду нарекли Николой. Вот только пелены не вешали, была при нем матерка маленькая, хотели ее, но Пелагея в печи сожгла. С тех пор живет с нами. След, конечно, остался, побаивается его народ: хитрый черт обмануть мог. Без Омелы не выжил бы, она ведьма, может и он ведьмак – не ведомо.



Продолжение следует.