Упражнения в апологетике

Вот одна из тайн нашей жизни: есть что-то, что делает разум активным, переводя в это качество только лишь пассивную способность. Средневековые философы вслед за Аристотелем размышляли о том, как активный разум высвечивает свои формы (истины) в потенциальном, сообщая ему движение. Эта идея просветления весьма продуктивна и загадочна, и ясно одно: жизнь, для которой пробуждается разум, не была бы настоящей жизнью без того, кто является ее конечным подателем, кто позволяет прикоснуться к себе. Поэтому двойственность активного и потенциального неразрешима, а переход от одного разума к другому непостижим без признания необходимости благодати, дара, иначе все превращается в какую-то апорию и замкнутый формалистический круг.

Бог, которого мы не ведаем до поры, может удерживать наше видение истины, и тогда мы слепы. Но настает час, когда Божия любовь проявляется, и наши глаза раскрываются. Ибо когда-то – рано или поздно – мы все же вверяем ему наше сердце, оказавшись банкротами жизни, нищими в духе (духом). В этой нищете нам и открывается благодать Слова – ради дел, которые, возможно, мы сумеем совершить. Первая же истина в том, чтобы различать истину и ложь, добро и зло. Соответственно, истина делает зримой как саму себя, так и ложь. Поэтому она несравненна, а все, что было до – двусмысленность, скорее всего оборачивающаяся мраком. Приняв истину, мы впервые существуем по-настоящему, впервые сознательно свободны. А значит и впервые по-настоящему вменяемы за свой выбор. И тогда возникает счастливое подозрение, что таковыми мы стали не напрасно и что дух все же способен обрести когда-то некий покой. Даже несмотря на вину, которую мы объективно несем.

Да, возможно, мы все наговорили и натворили много такого, от чего Бог на небесах умер бы, как сказал Ницше. Но не слишком ли это просто? Что если он, как и раньше, жив и потребует ответа за наши деяния, даже за те, что кажутся смехотворными, но от этого лишь более зловещи и страшны в его глазах? Не есть ли атеизм в каком-то смысле форма самообольщения и потакание слишком человеческому в человеке? Игнорирование греха, ели верить словам Христа – одна из общих и притом исконных форм лицемерия. Будущий суд предполагает все это и нисколько не пострадает от нашей мелочности, нашей злобы, наших просто грехов, которые на самом деле по-прежнему означают именно нашу смерть, не более чем зарытый талант.

У вещей есть потаенная бездна и свой ад: жизнь без света. Четыре Евангелия – это все равно что четыре стены, храм, в который мы приглашены Христом. И мы можем принять этот призыв и начать с Богом дело собственного спасения. Ибо храм этот не пуст: входящий найдет в нем живые переклички и взаимоотражения как между самими Евангелиями (чего только стоят слова «Я есмь истинная лоза»), так и в отношении Ветхого Завета, который является прочным фундаментом этого дома. Свет Нового Завета порой неуловим, даже в чем-то разрежен, однако не теряет от этого своей интенсивности. Явленный в притчах, он раскрывается на вкус подобно букету, в опыте сердечного принятия. И этот вкус можно описать только превосходными выражениями. В этом черта возвышенности христианства.

Своего рода предельность в понимании сущего, исчерпывающий характер спасения, которое предлагает Христос: блаженны нищие в духе. Кроме духа и богатства в этом мире, в сущности, ничего нет, совсем как у Спинозы, по которому для людей доступны только два атрибута субстанции: мышление и протяжение. Поэтому благая весть – не только пари или загадка, но и совершенно определенное предложение и предостережение для души. В Христе нас поражает то, насколько неделимым, светоносным образом он говорит то, что говорит. Притчи одна за другой складываются в единый круг духовного движения, включаясь в которое мы так и не способны до конца измерить всю силу и глубину воздействия его слов.

Воскресение, центральный узел веры, тем сильно как событие и как символ, что предполагает возвращение невозвратимого – неповторимой, необратимой жизни. Это обещание продолжения того, что иначе никогда не вернулось бы, и открывает путь к спасению, идею которого еще только предстоит понять. Спасение не значит воскрешение чего попало. Ибо подобно тому как «много званых, но мало избранных», так и спасению будет способствовать то, что при жизни оказалось этого достойно. Прочее же – и этому есть намеки в Новом Завете – ожидает куда более мрачная участь – оставленность, от которой нас так старательно, внушая страх, предостерегают многие страницы этой книги.

Возможное основание истинности в ней сказанного – полная спонтанность и необязательность пришествия в мир Христа. Разве это было нужно Богу? А раз он сделал это так, в качестве жеста благодати, то и сомнения касательно божественной сущности Сына человеческого отпадают. Воистину, Бог есть любовь. Тут-то и представляется возможным по достоинству оценить удивительное сочетание в Христе двух качеств: обладание подлинной властью и жизнелюбие. Жизнелюбие – способность делать тяжелейшее легким (отпущение грехов), а власть вполне подтверждается той простотой, с какой она проявляется. Христос говорил о верующем: «и Я воскрешу его в последний день». Если уж верить, то во что, как не в это?

Существует алфавит мира, в котором события и вещи – заглавия, как бы аббревиатуры уходящего в бесконечность имени Бога. Известно, что мир может быть помыслен как картина, как некий образ представления. Имя Бога для нас – оригинал этой мировой картины, книга самой жизни.