Третья аллея

           Мне она никогда не нравилась: ни в детстве, когда не хотела принимать участие в наших играх, ни в ранней юности, когда не ездила вместе со всеми в трудовые лагеря, ни потом, уже в девятом классе, когда я стал замечать, что у нёе слишком длинные ноги, слишком длинный нос и слишком отчуждённое и угрюмое, похожее на лисью маску лицо.
            У неё было самое длинное имя в классе и самая короткая фамилия.
            Про Веронику Уль говорили, что она  ребёнок из неблагополучной семьи, что её отец пьёт и не исключено, что именно от его побоев несколько лет назад умерла мать Вероники, на похороны которой мы, шестиклассники, пошли вместе с классной руководительницей, а я нёс колючий, пахнущий лесом траурный венок.
            Мне Вероника Уль не нравилась и дома у неё я не бывал ни до, ни после того сумрачного дня, поэтому поручение классной руководительницы воспринял в штыки.
             -   Извини, но ты живёшь ближе всех, Барам, - ласково произнесла она. - К тому же ты секретарь комсомольской организации класса, а Вероника третий день не ходит в школу. Узнай, в чём дело: она же всё-таки твоя одноклассница.
         Третья аллея начиналась сразу же за «садами Махарадзе», а дальше были только камышовые заросли, мусорная свалка и Кура. На Третьей аллее обитали самые свирепые псы, охранявшие сады и виноградники, поэтому я решил пойти к  Веронике ещё засветло, сразу же после уроков. Осторожно открыв калитку и убедившись, что собаки у семьи Уль нет, я подошёл поближе к длинному одноэтажному дому и крикнул:
             -   Вероника!
         В решётчатом окне мелькнули соломенные волосы и угрюмое лисье лицо. Скрипнула дверь, и я услышал:
             -   Тише, чего раскричался! Отца разбудишь, он еле уснул.
         Я и не помнил, когда в последний раз видел её без школьной формы: в домашнем халате, с распущенными ниже плеч волосами она казалась значительно старше своих лет.
             -   Спасибо, что зашёл, - тихо проговорила Вероника, - а то я думала, что вы все обо мне позабыли.
             -   Ты болеешь?
             -   Я похожа на больную?
             -   Похожа.
             -   Пришёл в гости к женщине и вместо комплиментов ставит ей диагноз!
             -   Какая ты женщина...
             -   Может быть, я больше женщина, чем ты думаешь.
             -   Ничего я не думаю, я просто пришёл узнать, почему ты пропускаешь занятия в школе.
         Вероника засмеялась:
             -   Он пришёл! Да ты,  Барам,  ни  за  что на свете не пришёл бы  ко  мне, если  бы  тебе  не  поручили, - скорее всего, Элико. Ведь так? Чего тебе ко мне ходить, есть девушки поинтереснее - Цира Надирадзе, например, или Инга Якобашвили.
         Расположение комнат в доме, насколько я запомнил после своего первого и единственного визита сюда, было весьма своеобразным: все они, кроме дальней, четвёртой, выходящей окнами в сад, были проходными, словно в поезде с четырьмя вагонами. В первой комнате, где мы с Вероникой разговаривали, было что-то вроде кухни: стояла газовая плита, на открытых полках размещалась различная кухонная утварь, а над краном висел огромный алюминиевый дуршлаг.
             -   Что передать Элико - почему ты не ходишь в школу?
             -   Присядь, я ведь тебя не съем, хоть на живого человека посмотрю... Как ты мне сказал в четвёртом классе, помнишь? «Вероника, надо сдерживать свои эмоции», - надо же, какой умный! Ты всегда был таким, даже в детстве. Отчего бы тебе, Барам, хоть раз в жизни не подраться, не разбить стекло в классе, не прогулять школу, не дёрнуть кого-нибудь из девчонок за косичку?
             -   Жаль, что у тебя волосы распущены, у меня как раз сейчас появилось такое желание.
             -   Волосы я могу и заплести, доставлю тебе удовольствие.
             -   Не стоит, отложим на будущее.
          Она помыла руки над раковиной, зажгла газ:
             -   Угощу тебя обедом, ты ведь прямо со школы?
             -   Я не голоден.
             -   Ну уж, конечно! Ты вначале попробуй, а потом говори.
             -   Пахнет вкусно.
             -   То-то же. Это баранина с айвой. Такого тебе твоя Цира не приготовит: у неё на уме одна косметика и наряды. Женишься на ней, поглядишь, как она выглядит после душа и на второй день разойдёшься.
             -   А ты не употребляешь косметику?
             -   Нет у меня столько денег, да и зачем? Нравиться мне некому, а если кому и понравлюсь, пусть любит меня такую, какая я есть, без обмана. Для женщины важна чистоплотность, а не разные там кремы и пудры на грязное лицо.
         Есть мне на самом деле не хотелось, но Вероника уже доставала две тарелки: побольше - для меня, поменьше - для себя, и я решил не обижать её.
             -   Почему ты всё-таки не ходишь в школу? -спросил я, отправляя в рот кусочек айвы.  -  У тебя какие-то неприятности?
             -   Был бы ты моим другом - сказала бы, а так... даже не знаю. Правильный ты очень, где тебе понять чужое горе!
             -   Я постараюсь. А тебе обязательно нужно, чтобы я был неправильный?
             -   Да это не мне нужно, а тебе в первую очередь. Жизнь - это не расписание уроков, в ней всё бывает, даже такое, что может разбить сердце и убить в тебе душу.
             -   Громкие слова! Вот уж не думал, что ты можешь рассуждать на такие темы. Это кто же разбил тебе сердце?      
             -   Сразу и не объяснишь, Барам, а ты вот уже на часы поглядываешь, спешишь, должно быть, на плавание или на английский, у тебя же весь день распланирован, а тут я вклинилась неизвестно почему в графу «непредвиденные потери времени» и ещё лезу со своими дурацкими признаниями.
             -   Я никуда не спешу и внимательно тебя слушаю.
         Вероника равнодушно ковыряла вилкой в мясе, потом посмотрела мне в глаза: задумчиво и как будто с тревогой.
             -   Барам... ты боишься смерти?
             -   Не знаю... наверно.
             -   А о самоубийстве ты когда-нибудь думал?
          Что-то в соседней комнате грохнулось о пол и хриплый голос позвал:
             -   Вероника, куда ты подевалась, чёрт возьми!
             -   Извини, Барам, я сейчас.
         Думая о Веронике, я задним числом чувствовал угрызения совести и особенно меня коробила сейчас брошенная словно невзначай фраза классной руководительницы: «Она же всё-таки твоя одноклассница». Всё-таки...  Со всеми в классе, со всеми без исключения, я поддерживал ровные и хорошие отношения, со всеми - кроме неё. Я её не замечал, не видел, не слышал, а сейчас с удивлением отмечал про себя, что эта девушка со странной фамилией и окутанным мраком происхождением, вовсе не такая уродина, как мне казалось и вовсе не такая дура, какой я её считал. Что-то в ней было: какая-то глухая тайна, какое-то порочное знание, что давало ей преимущество в общении со мной, и выглядел я на её фоне неопытным мальчиком, неоперившимся птенцом. Что, собственно, я знал о ней, о девушке, с которой почти десять лет проучился в одном классе? В общем-то, ничего. Матери нет; отец работает слесарем на заводе «Электроавтомат»; имеется большой сад, этот ужасный дом - и всё. За все эти годы мы и пары слов друг другу не сказали, а сегодня, надо же, заговорили о таких высоких материях! А какими мягкими и тёплыми могут быть, оказывается, её глаза... как же я не замечал этого раньше?
         Вероника вернулась, приложила указательный палец к губам и, взяв кувшин с водой, снова ушла.
             -   Если  я  когда-нибудь  выйду  замуж,  то  только  за  непьющего,  -  бросила  она  полушёпотом, когда вновь появилась на кухне.
             -   Твой отец пьёт?
             -   Если бы только это... Третий день на работу не ходит и изводит меня дома. Не хватит ему того, что матери жизнь разбил, ещё и за меня принялся, а я не могу быть и дочерью, и женой одновременно.
             -   Почему мы разговариваем шёпотом, Вероника?
             -   Отец, если узнает, что у меня парень... - она не докончила: жест был красноречивее слов.
             -   Может, мне лучше уйти?
         Она не ответила. Ранние осенние сумерки сгущались всё сильнее и мне всё сильнее хотелось бежать отсюда, но я сидел, как вкопанный, не в состоянии сдвинуться с места.
             -   Я не могу сказать тебе правду, - проговорила Вероника, кладя руку мне на колено, - а обманывать тебя я не хочу. Завтра я приду в школу и сама объяснюсь с Элико.
             -   Знаешь, Вероника, а  я  сегодня  думал  о  тебе, - вдруг  сказал  я. - На  уроке  астрономии... Странно, но созвездие, называемое «Волосы Вероники», не видно с территории Северного полушария только осенью...
         Она вышла меня провожать, и на развилке дорог, одна из которых вела вниз, к реке, а другая - к новому автовокзалу, мы остановились. Остро пахло мокрыми листьями, оранжево-жёлтые корольки на тяжёлых ветвях висели почти у нас над головой. Вероника сорвала один: «хочешь?», но я сделал отрицательный жест рукой и, словно невзначай, то ли прощаясь, то ли подбадривая, обнял её за плечо. Она вздрогнула, прильнула ко мне и, поцеловав меня в губы, убежала.
             -   До завтра! - услышал я из темноты спустя мгновение.
         Я был взволнован и счастлив, подавлен и угнетён. Поцелуй - ласка для избранных, и вещь гораздо более серьёзная, чем полагают иные, а этот поцелуй Вероники был серьёзен вдвойне: что-то подсказывало мне, что и она, и я были к этому готовы, но когда, за какой отрезок времени мы успели друг в друга влюбиться? И мог ли я вообще полюбить Веронику:  я, признанный лидер класса, гордость школы, отличник, которому прочили блестящее будущее? Внезапно Цира Надирадзе стала казаться мне вздорной и манерной - разве её можно сравнить с Вероникой, у которой всё было настоящим: и проблемы, и чувства, и боль? Цира уже два года была «моей девушкой»: об этом знали и в классе, и в школе, знали и наши родители, но я ни за что на свете никому бы не признался, что поцелуй за оградой сада Вероники был первым в моей жизни. С Цирой мы ходили в театры и кино, я часто бывал у неё дома, а она - у меня; нас считали почти что женихом и невестой, но до поцелуев у нас дело так и не дошло. Я не любил и не умел настаивать, а Циру интимная сторона наших отношений мало волновала. Впрочем, теперь это уже не имело значения, во всяком случае, для меня. То, что казалось недосягаемо-сложным в отношениях с Цирой, оказалось таким простым и естественным в тот ноябрьский вечер с Вероникой.
         К сожалению, я ни с кем не мог поделиться своими переживаниями:  близких друзей у меня не было, родители же жили своей жизнью с вечными вызовами в больницу, ночными дежурствами, пациентами и их болезнями. Что им было до Вероники Уль и моих проблем с Цирой?
         Когда я пришёл домой, мама озабоченно спросила:
             -   У тебя всё в порядке, Барам? Почему ты задержался?
             -   Зашёл проведать одноклассницу: она болеет.
             -   Ты не голоден?
             -   Нет, спасибо.
             -   Одноклассница угостила тебя обедом?
             -   Да, оказывается она умеет готовить, я и не знал.
             -   У кого же ты был?
             -   У Вероники Уль.
             -   А, у неё... - мама казалась недовольной и я почему-то был уверен, что она добавит: «не ходи туда больше», но мама ничего такого не сказала и просто перевела разговор на другую тему.
         В школе на следующий день всё было по-прежнему, только Вероника стала другой и мне сладко было сознавать, что нас связывает тайна поцелуя. На перемене я подошёл к ней.
             -   Я пришла в первую очередь из-за тебя, а не из-за Элико, - как-то очень интимно произнесла она. - После второго урока я уйду, с Элико я уже договорилась. Ты сможешь сегодня зайти ко мне?    
             -   Да.
             -   Нам надо поговорить. Это очень важно.
         Цира на уроке с иронией поинтересовалась:
             -   У тебя какие-то дела с Вероникой?
             -   Я всего лишь спросил, как она себя чувствует.
             -   И только? А почему она смотрела на тебя такими глазами?
             -   Какими - такими?
             -   Влюблёнными.
             -   Ты ревнуешь?
             -   К ней?! Я ещё не сошла с ума - ты до неё не опустишься.
             -   Чем же ты лучше неё?
             -   Всем.
         Учительница истории привстала и мы замолчали.
         После уроков я отправился на Третью аллею. Второй день ноября выдался пасмурным, но тёплым. Вероника сидела на скамеечке во дворе и перебирала орехи.
             -   У нас почти натуральное хозяйство, - сказала она, когда я сел рядом. - Покупаем только хлеб, иногда - мясо или рыбу.
             -   Орехи тоже ваши?
         Она махнула рукой в сторону сада:
             -   Да, там несколько деревьев...  Значит, ты всё-таки пришёл.
             -   Я же обещал.
             -   Обещания не всегда выполняют.
             -   Я не такой.
             -   Знаю.
             -   Где отец? Ему уже лучше?
             -   Пить надо меньше, когда тебе уже почти пятьдесят - пошёл на работу, до шести его не будет.
         Наблюдая за ней второй день, я пришёл к выводу, что одевается она - то ли по причине стеснённости в материальных средствах, то ли по каким-то другим причинам - очень просто и без излишеств. Сегодня на ней были серые расклёшенные брюки и кофейного цвета свитер. Ни клипсов, ни серёжек, ни колец, даже ногти коротко острижены. Светлые волосы соломинками падали на худые плечи, а кожа лица и рук была неожиданно золотисто - смуглой, чего я раньше тоже не замечал.
             -   Почему ты на меня так странно смотришь, Барам?
             -   Думаю о том, о чём ты говорила вчера. О самоубийстве. Тебе было так плохо?
             -   Плохо? Когда бывает плохо, идут поделиться с подругой или плачут где-нибудь в тёмной комнате, вдали от посторонних глаз. Если б мне только плохо было, я, может быть, и счастлива была бы. Ты знаешь, что такое отчаяние - холодное, немое, страшное, как будто ты проваливаешься в бездну? Ты не знаешь, откуда тебе знать? Все твои проблемы - это хорошие отметки и Цира, но ни одно, ни другое не стоит того, чтобы о нём думать. Отметки - это ерунда, ты учишься для себя, а не для учителей. Никто в классе, кроме тебя, не помнил год падения Константинополя, и что с этого? Зато ты не знаешь многого, о чём знаю я, но пятёрки мне за это никто не ставит. Что касается Циры... Не обижайся, но если тебе нужен красивый футляр - дело твоё, а так... какая из неё жена, или даже любовница? Намучаешься ты с ней, она ведь никого, кроме себя, не любит, а тебе нужен тыл, крепкий тыл, надёжная подруга, которая не виляла бы хвостом и не строила глазки другим, когда ты отвернёшься.
             -   Мы говорили о другом.
             -   Да... о другом. Мне нужно одно лекарство, но его не выдают в аптеках без рецепта. Пойдём в дом, у меня записано название.
         Она встала, держа в руках миску с орехами.
         Название лекарства ни о чём мне не говорило.
             -   Что это? - спросил я, теряясь от её близости и продолжая тупо глядеть в бумажку.
             -   Какая тебе разница? -  Вероника   положила   руку   мне   на   плечо. 
             -   Я должен знать.
             -   А ты готов к тому, чтобы знать?
             -   Разве к этому нужно быть готовым?
             -   Иногда - да.  У тебя чересчур уж наивное сердце и слишком чистая душа.
             -   Вероника, пойми: после твоих слов о самоубийстве ты просишь меня о рецепте какого-то лекарства - как прикажешь мне себя вести?
             -   А, ты вот о чём... Не бойся, у тебя ещё будет возможность попользоваться мной.
             -   Попользоваться?
             -   Конечно. Цира - она девушка порядочная, до свадьбы на любовные игры вряд ли согласится, а тебе уже семнадцать лет, только зарядкой по утрам, плаванием и баскетболом не проживёшь. Чего ты так покраснел? Правда, дорогой Барам, она, как Бог - выше неё ничего нет.
             -   По-моему, девушке не пристало говорить о таких вещах.
             -   Ханжество. С любимым человеком можно говорить обо всём.
         Смутившись, она осеклась и отвела взгляд. Я сидел на стуле возле раковины и смотрел, как она, стоя ко мне спиной, заваривает чай.
             -   Вероника, объясни, что с тобой происходит?
             -   Объясню. Только думать об этом оказалось гораздо легче, чем рассказывать тебе.
             -   Ты для меня очень близкий человек, Вероника.
             -   И с каких это пор?
             -   Со вчерашнего дня.
         Я обнял её и сердце моё отчаянно заколотилось. На этот раз поцелуй был бесконечно долгим, а потом она сказала:
             -   Я готова отдать тебе всё, но сейчас - не могу. Может, ты когда-нибудь поймёшь меня... и простишь. Давай встретимся завтра где-нибудь... только не в этом проклятом доме. Ты согласен?
         На следующий день я первый раз в жизни прогулял школу. В девять утра, встретившись с Вероникой у метро «Исани», мы поехали в другой конец города, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь из учителей или одноклассников.
         В парке Ваке было холодно и сыро. Вероника держала меня под руку: мы шли по посыпанной гравием дорожке в сторону аттракционов, и я чувствовал себя уже не прежним школьником, а почти что мужчиной, у которого просят защиты и который должен уметь принимать решения.
             -   Я как будто попала в другой мир, - сказала она. - Здесь я снова вспомнила, что люди ещё умеют радоваться и наслаждаться жизнью.
             -   Нам тоже ничто не мешает заниматься тем же.
             -   Ты узнал насчёт лекарства?
             -   Мама была очень удивлена: зачем мне нужен рецепт сильнодействующего снотворного? Я сказал, что для директора, она у него всё равно не спросит. А вот зачем рецепт нужен тебе?
             -   Для отца.
             -   Тогда вызови врача.
             -   Я не хочу, чтобы об этом знали посторонние.
             -   Почему?
             -   Я хочу его отравить.
         Человеку свойственно заблуждаться, что чужая боль - это нечто абстрактное, что его это точно не коснётся и с ним ничего такого произойти не может; не потому ли многие из нас, так охотно помогающие друг другу в горе, часто не спешат разделить с близкими людьми их радость? Несчастья других, кроме возможности абстрагирования от собственных проблем, обладают  удивительным свойством далеко не художественного катарсиса, точно так же, как произведения искусства, повествующие  о трагедиях и катастрофах, имеют то несомненное преимущество, что позволяют нам с тихой радостью констатировать: такого со мной никогда не случится.
         Пошёл мелкий дождь, и я сказал:
             -   Зайдём в кафе.
          Кафе было тут же, в парке. Я взял пирожные и два кофе с молоком. Вероника не захотела сидеть напротив, села рядом и, тесно прижавшись ко мне, молча пила кофе. Я ждал, но она упорно ничего не говорила. За соседним столиком сидели мальчик и девочка лет одиннадцати - двенадцати: мальчик что-то рассказывал, а девочка смеялась.
             -   Я знаю: ты боишься, - наконец, произнесла она.
             -   Правильно: боюсь, но боюсь я тебя, потому что у сумасшедших своя логика и никогда не знаешь, что они могут выкинуть в следующую минуту.
             -   Я в тебе ошиблась.
             -   А я - в тебе. Очень жаль.
         Вероника встала, держась обеими руками за краешек стола:
             -   Спасибо за кофе. И за пирожные тоже.
             -   Ты уходишь?
             -   А что мне делать? Беседовать с тобой о чувстве прекрасного в человеке? Я не Цира, я - сумасшедшая, и могу, если мне захочется, укусить тебя за палец.
             -   Садись и не болтай глупостей.
         Глядя на неё, я думал: как может девушка, ещё несколько дней назад казавшаяся мне такой невзрачной, вдруг сделаться настоящей красавицей? Когда я ошибался: раньше или сейчас?
         Вероника села и положила свою ладонь на мою:
             -   Прошу тебя, Барам, никогда не называй меня сумасшедшей... потому, что мне самой иногда так кажется.
             -   Почему ты хочешь... сделать то, о чём сказала? У тебя должна быть очень веская причина, но даже если она есть, тебе всё равно не может быть оправдания. Это же, в конце концов, твой отец.
             -   Он мне не отец.
             -   Не понял... Не отец? А кто?      
             -   Муж.
         В детском кинотеатре прервали показ мультипликационного фильма и на экране появились монстры: они насиловали и убивали, пили кровь и издевались над будущими жертвами. Несоответствие обстановки кафе, где мальчик и девочка за соседним столиком мило ворковали друг с другом, а мы с Вероникой были похожи на парочку влюблённых, несоответствие между этим и тем, что я услышал было столь разительным, что я даже улыбнулся. В нашем доме, на нашей улице, в нашем городе и в нашей стране такого быть не может. Не далее, как неделю назад, я выступил на общешкольном комсомольском собрании с докладом: «Моральный кодекс строителя коммунизма». Основная задача коммунистического воспитания - формирование высокосознательных, свободных от пережитков прошлого, всесторонне развитых людей. Мне захотелось в школу: там всё было простым и понятным, там я чувствовал себя, как рыба в воде, там были учителя, всегда подсказывающие, как я должен поступить в той или иной ситуации.
         Вероника сидела, не шелохнувшись. Какой-то холодок пробежал между нами и на миг мне показалось, что это не Вероника, а холодное, скользкое, покрытое слизью существо сидит за нашим столиком. Что-то в ней было враждебное, непонятное, противное человеческому началу в человеке. Прекрасное стало уродливым, красивое - отталкивающим, а в серых с поволокой глазах появилась рыбья стеклянность. Я попросил у продавщицы пачку «Люкса» и свою первую сигарету выкурил в кафе запорошенного листьями парка Ваке.
             -   Что мне делать? – спросила Вероника упавшим голосом.
         Этого я ей сказать не мог. Я не знал, что ей надо делать и хотел как можно побыстрее от неё избавиться: она, как камень, привязанный к ногам, тащила меня на дно. С Цирой я был умница и хороший мальчик, с ней - маргинал, прогуливающий уроки и дымящий сигаретой, словно второгодник в школьном туалете. Я ничего не желал знать: это меня просто не касается, пусть разбираются сами. У меня появилось чувство, что я с ног до головы облит грязью.
         Вероника молчала. Может, она догадывалась о том, что творится в моей душе? Мы расстались на Колхозной площади, обменявшись парой ничего не значащих реплик. Она была подавлена, но я ничем не мог ей помочь.
         Историю с рецептом я замял: сказал маме, что директор передумал. Это было в тот же день. А вечером я позвонил Цире.
             -   Почему тебя не было в школе? - спросила она с беспокойством в голосе.
             -   Могла бы позвонить и сама.  Может, я заболел?
             -   Откуда мне знать:  вполне возможно, что ты не хочешь, чтобы дома знали, что ты заболел.
             -   Мне надо с тобой повидаться.
             -   Прямо сейчас? Но уже восемь часов.
             -   Ты должна посмотреть по телевизору передачу «Спокойной ночи, малыши»?
             -   Ладно, но только на полчаса.
         Мы пошли в Ортачальский сад, где земля была влажной, а воздух пропитан сыростью. Остановив Циру, я взглянул ей в глаза; свет от уличного фонаря растворялся в моросящей темноте сада; Цира отпрянула назад, но я решительно и крепко поцеловал её в холодные полураскрытые губы. От неожиданности она словно потеряла дар речи. Я коснулся рукой её груди и, когда моя ладонь за мягкой шерстью свитера нашла, наконец, то, что искала, Цира с изумлением произнесла:
             -   Что сегодня с тобой такое?
             -   Трудный день, плохое настроение, невозможность разобраться в себе.
             -   У тебя холодные руки. Мы ещё долго будем так стоять?
             -   Через два дня у родителей дежурство в больнице. После школы пойдём ко мне.
         Я не спрашивал. Я просто говорил, как ей следует поступить.
         Однако послезавтра всё случилось не так, как я предполагал - ещё одно подтверждение тому, что мы слишком часто бываем слепыми игрушками в руках судьбы. Утром, ещё до начала занятий, в кабинет физики, запыхавшись, вбежал какой-то мальчик из младших классов:
             -   Барам, тебя срочно просят в учительскую.
             -   Кто?
             -   Завуч. И Элико тоже там.
         Я спустился на второй этаж и, постучавшись, вошёл в учительскую.
             -   Только  что  звонила  Вероника Уль,  -  сказал  завуч,  трогая  меня  за  локоть. -   У неё скончался отец... инфаркт миокарда. Сам знаешь, у Вероники здесь никого нет, разве что соседи. Я освобождаю тебя от занятий: возьми кого-нибудь из ребят и пойдите к ней. Бедная девочка, ведь совсем недавно потеряла мать!
         Присев на стул, я обхватил ладонью лоб.
             -   Понимаю, - сочувственно проговорил завуч. - Это так неожиданно! А каково сейчас Веронике?
         На Третью аллею я пошёл один - ребята обещали прийти попозже. Знакомая тропинка, поворот налево, корольковое дерево. Во дворе толпились соседи, а Веронику я увидел в дальней комнате: она набрасывало белое покрывало на овальное зеркало у окна. Схватив за руку, я потащил её к дверям и прислонился к ним, чтобы никто случайно не вошёл.
             -   Если ты прольёшь хоть одну слезинку, хоть одну каплю на панихиде или похоронах - я всем всё расскажу. -  Я прижимал её к себе, как совсем недавно Циру. - Ты поняла?
             -   Я тебя очень люблю, Барам.
             -   Где ты достала рецепт?
             -   Это был инфаркт...
             -   Не рассказывай сказки.
             -   Врач может подтвердить.
             -   Конечно. Нормальному человеку и в голову не придёт, что здесь произошло на самом деле.
             -   Ты меня задушишь.
             -   Пусть сделают вскрытие.
             -   Отпусти!.. Что ты со мной делаешь? Оригинальный способ выражать соболезнования!
         Дверь за моей спиной задёргалась.
             -   Вероника, - сказала соседка, подозрительно покосившись на меня, - я не могу найти молоток и гвозди.
             -   Это мой  одноклассник,  -  представила  меня  Вероника. -  Он  сразу  же  пришёл,   как   только  узнал   о случившемся...
             -   А как же, вы ведь выросли вместе. Господь отблагодарит тебя за добро, сынок.
         Из одноклассников никто так и не пришёл, а я почти полдня провёл в делах: прибивал ковёр, вешал чёрную ткань в комнате, где лежал покойник, помогал кому-то из соседей передвигать мебель. Только под вечер я вспомнил, что договорился сегодня встретиться с Цирой. Я позвонил ей от соседей - у Вероники телефона не было.
             -   Ты у неё? - спросила Цира.
             -   Да. Но наш уговор остаётся в силе. Через полчаса я буду дома.
             -   Я сегодня не могу.
             -   Почему?
             -   Объясню потом.
             -   А когда сможешь?
             -   Не знаю.
         Я повесил трубку. Идти домой мне не хотелось, но и здесь я не находил себе места: погулял по саду, спустился в овраг, выкурил сигарету. Во дворе был накрыт стол и мужчины пили красное вино под кукурузные лепёшки с сыром. Вероника была повсюду, где бы я ни оказался: я не мог от неё спрятаться и не мог с ней расстаться.
             -   Барам, ты  весь  день  ничего  не  ел,  -  она положила руки мне на плечи - я сидел на сухом пне у входа во двор. -  Вон, и соседи тебя зовут.
         Выпив три стакана вина, я почувствовал лёгкое головокружение. Вероника превратилась из убийцы в жертву, а Цира, обиженная тем, что я повесил трубку, плакала в своей комнате, уткнувшись в подушку, бесконечно влюблённая и готовая на всё ради меня. Жизнь казалась проще и ключ к разгадке тех или иных тайн лежал у меня в кармане.
         Уже по дороге я сообразил, что иду не домой, а к Цире: это был самый короткий путь - через пустыри, спортивную площадку рядом со школой, площадь Багратиони, наверх, к улице Гришашвили. Цира жила в двухэтажном особняке, обнесённом кирпичной стеной, которой, как я однажды язвительно заметил, очень не хватало колючей проволоки и наблюдательной вышки с часовым. Я редко приходил к ней без приглашения, обычно мы созванивались, но сегодняшний случай был особенным - мне обязательно нужно было её повидать.
         Дверь мне открыла мать Циры:
             -   О, ты пришёл вовремя, Барам!
         Цира, выглядывающая из-за её спины, добавила:
             -   Сегодня день рождения папы.
         Я немного смутился:
             -   Извините, я не знал...
         Меня усадили за стол, который ломился от яств, но я, видя такое изобилие, не смог положить в рот ни крошки. Зато выпил несколько стаканов вина, поддаваясь уговорам отца Циры и его гостей (присутствовало человек тридцать). После очередного тоста я почувствовал, что переоценил свои возможности и, хотя пьяным я себя не чувствовал, Цира вызвалась меня провожать.
             -   Ты когда пришёл к нам, уже был немного под мухой. Где ты выпил? - поинтересовалась она на улице.
             -   На Третьей аллее.
             -   Как Вероника?
             -   В трауре.
             -   От чего умер её отец?
             -   Говорят, инфаркт... Поднимешься ко мне?
             -   Зачем?
             -   Поговорим.
             -   Так, как в прошлый раз, в саду?
             -   Тебе не понравилось?
             -   Было холодно.
             -   В квартире холодно не будет.
         Мы стояли на Крцанисской, у моего подъезда, и Цира в раздумье переминалась с ноги на ногу. Она была гораздо ниже Вероники, с красивым, немного кукольным лицом: тёмно-каштановые волосы, яркие губы, маленький нос с едва заметной горбинкой. Цира не выглядела полной, но, пожалуй, склонность к полноте у неё всё же была: она вечно сидела на различных диетах, ела каши, приготовленные по особым рецептам и старалась много ходить пешком.
             -   Поднимемся, только ненадолго, - сказала она. - Раз уж я тебе обещала.
         Мы стали старше за несколько дней и повзрослевшая Цира уже не удивлялась моим ласкам, как тогда, в Ортачальском саду.  В нас не было страсти - только любопытство и сознание того, что мы переступаем через черту, которая раньше была доступна только взрослым. И хотя до главного, до сути мы дойти побоялись (Цира взмолилась: не сейчас и не здесь, прошу тебя...), тайна, к которой мы прикоснулись, завораживала и пьянила. Цира стала мне как-то по новому, по особенному близка и, целуя её на прощание, я позавидовал самому себе:  неужели она действительно меня любит?
             -   Очень, - улыбнулась Цира. - Разве я когда-нибудь давала тебе повода в этом усомниться?
         Утром следующего дня я проснулся поздно - начались осенние каникулы - и долго лежал в постели. Позавтракав вместе с отцом (мать ещё была в больнице), я позвонил Цире.
             -   Ты не собираешься к Веронике? -  спросила она.
             -   Мы договорились с ребятами на завтра.
             -   Тогда встретимся завтра у школы.
             -   А сегодня?
             -   Мне надо побыть одной и переварить вчерашнее. Ты не обидишься?
             -   Нет. Целую тебя.
             -   Я тоже.
         Весь день я читал, а ближе к вечеру позвонила Вероника:
             -   Ты не придёшь?
             -   Я тебе нужен сегодня?
             -   Ты мне нужен всегда.
             -   Ладно. Сейчас приду.
         В какой мере я был ответственен перед ней? Должен ли я был идти к Веронике? И почему, даже несмотря на то, что только я знал о случившемся правду, меня так влекло на Третью аллею?
         Лай собак сопровождал меня от одного дома к другому, пока я не открыл калитку Вероники и не оказался во дворе. Было уже почти темно: под грушевым деревом горела тусклая лампочка, освещая выложенную плитками дорожку к дому. На кухне сидели какие-то женщины. Поздоровавшись, я спросил Веронику и прошёл в дальнюю комнату, где Вероника, склонившись под настольной лампой, что-то строчила на швейной машинке. Я сел на железную кровать, стоявшую у занавешенного зеркала, и спросил:
             -   Как поживаешь? Угрызения совести не замучили?
         Устало взглянув на меня, она оторвалась от швейной машинки, после чего отключила настольную лампу и тихо произнесла:
             -   Началось всё с невинных ласк - если, конечно, медведь умеет ласкаться, а волк может быть нежен.
             -   Давно?
             -   Я училась в шестом классе.
             -   Почему ты не сказала матери?
         Вероника снова включила свет и продолжила строчить. Чёрное платье, пронизываемое иглой, медленно опускалось на пол и под мутным светом настольной лампы казалось бархатным.
             -   Вероника, понятно ли тебе, о каких гадостях ты говоришь? Нормальный человек этого просто сделать не может!
         Свет снова погас.
             -   Ты считаешь, Барам, что виновата я?
             -   Да. Тебе надо было вопить, орать, кричать.
             -   Я кричала... как могла, но меня никто не услышал, даже ты. Вот... - она отодвинула ящик комода, достала оттуда сложенный вдвое листок бумаги и протянула его мне. - Помнишь?
         «Барам, я хочу с тобой поговорить, - прочитал я. - Это очень срочно. Может, встретимся сегодня после уроков в овраге за спортшколой? Вероника».
             -   Я не помню... - тихо проговорил я. - Когда это было?
             -   Два года назад.  Ты  просто  вернул  мне  записку,  по-моему,  даже  не  прочитав  её.  Наверное, решил, что это не заслуживает внимания. Твоего внимания, во всяком случае.
             -   Но ведь я не знал...
         Через комнаты кто-то шёл:  были слышны негромкие приближающиеся шаги.
             -   Надо  поменять  лампочку  у  входа  во  двор,  -  сказала  соседка - та, с которой познакомила меня вчера Вероника. -  Барам, залезешь на лестницу?
         Я кивнул. Вероника поднялась с места:
             -   Стремянку надо попридержать, она сильно качается.
             -   Не бойся, - буркнул я, - не упаду.
             -   Когда упадёшь -  будет поздно.
         Соседка усмехнулась:
             -   Беспокоится! А как же, друзей надо беречь.
         Новая лампочка, значительно ярче предыдущей, была ввинчена, а я спрыгнул на землю прямо в объятия Вероники.
             -   Извини, - смущённо пробормотала она. - У меня не в порядке нервы.
             -   И не только нервы, - раздражённо уточнил я. - Это правда, что причиной смерти твоей матери были побои мужа?
             -   Почти. Поговорим дома.
             -   Нет такой правды - «почти».
             -   Перестань меня расспрашивать, Барам. То, о чём тебе нужно знать, я расскажу сама.
             -   Ты мне уже рассказала такое, что всё остальное будет выглядеть невинным, как поцелуй ребёнка.
         Снова - кухня, вторая комната, где лежал покойник, третья, заваленная хламом... Круги ада. Вероника снова села за швейную машинку.
             -   Почему ты не включаешь люстру? - спросил я.
             -   Там что-то перегорело, да и крюк тоже надо укрепить.
             -   Напомни, я завтра посмотрю.
             -   Спасибо.
             -   Меня почему-то  выводит  из  себя  твоя  забота обо мне и твоя вежливость. «Спасибо»! Устроила похороны любимого отца... Терпела, терпела столько лет, и вдруг -  на тебе! - решила отомстить за пережитое унижение.
             -   Ты не понимаешь... Тот поцелуй под деревом был таким чистым, таким прекрасным! А твои глаза? Я как будто чудо для тебя сотворила. И я...  я не могла больше терпеть: или ты, или никто.   
             -   Никто, говоришь! - закричал я, тряся её за плечи. - Можно подумать, что твоим любовником был соседский мальчишка! Дура!
             -   Тише, тебя могут услышать.
             -   Наплевать.  Вот уж на самом  деле:  в  тихом  омуте   черти  водятся! В монастырь тебе надо, а не о любви думать и моих глазах, потому как два греха на твоей совести, и один страшнее другого.
             -   Не надо мне об этом напоминать. Лучше меня самой о моих грехах никто не знает.
             -   Жила всю жизнь обособленно, как на острове:  ни подруг, ни друзей, ни развлечений - отсюда и грехи. Как с таким страданием ты жить могла и людям на глаза показываться?
             -   Ты ещё всего не знаешь...
             -   И знать не хочу! Хороша семейка: дом, сад, хозяйство, курочки вокруг бегают, баранина с айвой на обед, а отец - то ли преступник, то ли психически больной. О дочери я уже не говорю.
             -   Я не больная.
             -   Ты уверена?
         Часы с маятником, висящие над пузатым комодом, пробили восемь часов. Кто-то стучал в окно: негромко, но настойчиво. Погасив свет, Вероника отодвинула миткалевую занавеску на нижней половине окна.
             -   Мы придём в двенадцать, - сказала соседка. - Лобио, хоть и стоит на маленьком огне, но время от времени надо помешивать.
             -   Они уходят через сад? - с удивлением спросил я.
             -   Через сад им ближе - там есть калитка за виноградником. Выпьем чаю, раз уж на кухне никого нет - платье доделаю позже.
         На кухне Вероника зажгла все три конфорки (на первой стояла большая кастрюля с булькающим лобио) и сразу же едко запахло газом.
             -   Становится холодно, - вздохнула она, ополаскивая жёлтый чайник. - Везде холод и мрак, такой же, как у меня в душе.
             -   Как тебе удалось подсунуть ему лекарство?
             -   Не надо об этом...  Теперь я свободна,  одинока  и  несчастна. Ты-то хоть будешь иногда навещать меня? Я тебе не противна? Мне на самом деле очень, очень страшно!
         Я поцеловал её. Это было не сочувствие, это был, скорее, тоже страх, но страх иного рода, древний, первобытный, инстинктивный страх одного человеческого существа за другое. Колокол звонил по всей земле, призывая нас оставаться меж собою людьми, иначе будет смерть, погибель, забвение...
          Вероника обвила холодные руки вокруг моей шеи, страстно, словно именно в этом было её спасение, прижалась губами к моим губам и, стянув с себя свой тёмно-жёлтый свитер, забросила его в угол. Откуда она знала столько ласковых слов? – нашей классной руководительнице Элико они, наверно, и не снились.
          Отставив чайник, она прошептала:
             -   Пойдём в мою комнату.
             -   Вероника... в доме покойник.
             -   Ты снова боишься?..  Это будет месть, восстановление   справедливости, победа Бога над   дьяволом...  ты понимаешь? Каждый раз... после этого... ну, ты понимаешь... я подходила к окну, из которого был виден кусочек Крцанисской улицы, и извинялась перед тобой... каждый раз, Барам, каждый проклятый раз...
         Я часто вспоминал потом тот ноябрьский вечер: даже спустя десятки лет он не давал мне покоя, а образ Вероники, сидящей на жёсткой тахте четвёртой комнаты с заплаканными глазами, с длинными соломенными волосами, прикрывающими бледно-розовые точки грудей, навсегда запечатлелся в моей памяти как райский кошмар, как сладостное наваждение. Моя первая женщина умела быть и страстной, и нежной; она знала больше моего, но меня, новичка в любви, вела за собой осторожно и с таким тактом, словно боялась, что я, первоклассник, ненароком узнаю тайны, в которые посвящают выпускников. Её маленькая грудь умещалась в моей счастливой ладони и мы лежали так довольно долго: она - с глазами, влажными от слёз, прижимая мою левую руку к своему бедру, и я - не чувствующий ни опустошения, ни разочарования, полный только искреннего удивления и сострадания к ней.
             -   Тебе пора, - сказала Вероника.
         Часы пробили одиннадцать, и я с сожалением, как будто у меня отбирают интересную книжку, которую я только-только начал читать, стал одеваться.
         Лобио чуть-чуть подгорело. Прощаясь со мной Вероника попросила: «приходи пораньше» и проводила меня до развилки дорог. Ночь была тёмной, собаки по-прежнему заливались оглушительным лаем, но Третья аллея не казалась мне такой уж мрачной: где-то внизу, за фруктовыми садами, в темноте ноябрьской ночи меня ждала Вероника, считая часы до наступления завтрашнего утра.
         Дома на меня посыпались упрёки матери, после чего состоялся серьёзный разговор с отцом.
             -   Вчера  ты   был,  по  словам  Инги  (соседки-сплетницы),  мягко  говоря,  выпивший,  - назидательным  тоном произнёс отец, - а сегодня заявляешься домой в двенадцать. Где ты пьёшь и где ты вообще ходишь?
             -   У   одноклассницы   Барама   умер   отец, - робко  вставила  мама,  отвечая  отцу. -  Тебе не кажется (уже обращаясь ко мне), что ты зачастил  в гости к Веронике?
             -   А если и зачастил - то что? - поинтересовался я. -  Разве   это  преступление -  ходить  в    гости  к однокласснице?
             -   Не знаю,  -   мама   пожала   плечами. -   Об  их семье  говорят  разные вещи и мне не хотелось бы, чтобы это как-то коснулось тебя.
             -   Разные вещи -  это  что? -   недовольно фыркнул  отец. -  Не  повторяй  глупых  сплетен.  Просто наш сын должен знать, что он ещё школьник и приходить домой так поздно нельзя.
         Отец ещё минут пятнадцать развивал эту тему, вспоминая свою молодость, когда дети, по его словам, были детьми, уважали взрослых и ложились спать в девять вечера.
         Утром меня разбудил телефонный звонок от Циры.
             -   Где ты был вчера вечером? - обиженно спросила она. - Мог бы и позвонить.
             -   Я был у Вероники... помогал ввинтить лампочку.
             -   Разве у неё нет соседей?
             -   Можно подумать, что ты и вправду меня ревнуешь.
             -   Это не ревность. Вероника мне внушает страх - у неё иногда бывают такие глаза, как у ведьмы.
             -   Она меня приворожила.
             -   Не смейся, я не удивлюсь, если это произойдёт на самом деле... Ладно, когда встречаемся?
             -   В одиннадцать, у школы.
         Странно, но у меня почему-то не было никакого чувства вины перед Цирой. Что-то мешало мне испытывать муки совести. Мир дорогих вещей, модной одежды и нужных друзей, в котором она жила, если и не раздражал меня, то всегда казался искусственным и недолговечным: была в нём какая-то зыбкость, наигранность. «Доброе утро, мамочка!», «Спокойной ночи, папочка!», - я часто слышал, как Цира звонила домой из других городов, куда мы ездили на экскурсии, начиная с восьмого класса. Где было Веронике понять вежливую Цирочку! У Вероники всего было до краёв и всё ранило сердце: и терзания, и любовь, и смерть. Черта, за которую она перешагнула и то, что она за ней увидела, Цире были изначально недоступны. В те мгновения, когда у меня мелькала мысль, что Цира вовсе не должна была испытывать и переживать то, что случилось с Вероникой, холодная рука сомнения удерживала меня от поспешных выводов, однако ничто не могло меня разучить видеть ложь и не видеть фальшивых проявлений придуманных чувств. Так мне, во всяком случае, казалось в тот день, когда я спускался к школе по Крцанисской улице и думал, что Цира всё-таки мало в чём была виновата. Благополучная семья, благополучный ребёнок, всё известно на годы вперёд: в какой вуз поступать, где работать, с кем дружить, кого любить... разве это могло показаться отталкивающим такому, как я, который в общем-то мало чем отличался от Циры? Почему же меня так влекло к Веронике? Проще всего, наверно, было объяснить это «влечением тела» (как я где-то вычитал), но было что-то ещё, смутное и до конца мне непонятное. В наших отношениях с Вероникой была простота и естественность: мы говорили, что думали, не стеснялись друг друга, проще сказать, как ни банально это звучит, были самими собой. В безнаказанности нашей связи было что-то возвышающее нас. За Цирой же стояли родители, бабушки, дедушки, родственники, друзья, знакомые, общественная мораль, наконец. За поцелуй Циры, не говоря уже о другом, надо было платить: либо публичным разбирательством со всеми вытекающими отсюда последствиями, либо печатью в паспорте. Вероника же была одна как перст, она не принадлежала времени и не подчинялась его условностям: она откуда-то знала, что смерть уравнивает всех и не стоит тратить жизнь на карьеру, зарабатывание такого количества денег, которые тебе не нужны, на домашние дрязги, ссоры в очередях и мысли о светлом будущем, которое если и наступит, то будет совсем не таким, каким оно представляется нам сегодня. Я знал, что не оставлю её, не брошу в беде, что бы там ни говорили мои родители или кто-нибудь ещё.
         Без десяти одиннадцать я был у школы, где понемногу собирался наш класс. На этот раз венок решили не покупать: Элико предложила нам помочь Веронике деньгами, у кого была такая возможность. «Кто сколько может», - уточнила она. Собранную сумму вручили мне (Цира ядовито улыбнулась).
         Странно мне было идти по уже хорошо знакомым местам под руку с Цирой.  Мы шли немного впереди, от Циры пахло французскими духами и выглядела она так, словно собралась не на похороны, а на свадьбу.
             -   У тебя сегодня какой-то обеспокоенный вид, - заметила Цира. - Всё ещё не можешь придти в себя от наших поцелуев? Почему ты вдруг стал таким, я бы сказала, настойчивым?
             -   Если мы любим друг друга... -  начал я, но она перебила:
             -   Эту песенку я знаю наизусть.
             -   В чём же заключается твоя любовь ко мне? - с раздражением спросил я.
             -   Она должна заключаться только в том, чтобы лечь с тобой в постель?
             -   А в чём, по-твоему?
             -   В ожидании.
             -   В ожидании чего?
             -   Нашей свадьбы. Я должна хранить тебе верность.
             -   Наша свадьба вряд ли состоится в ближайшие два-три года. Родители не согласятся. Что прикажешь делать до этого срока?
             -   Встречаться.
             -   Ты будешь играть в куклы, а я - возиться с детским конструктором?
             -   Ах, Барам, у тебя только одно на уме.
             -   К сожалению, только у меня одного.      
         Цира промолчала, хотя явно хотела что-то сказать. У калитки Вероники, остановив меня за локоть, она спросила:
             -   Когда у твоих родителей следующее дежурство?
         Я не ожидал такого вопроса и немного растерялся:
             -   Почему тебя это интересует?
             -   А ты не догадываешься?
             -   Надо вспомнить... Кажется, во вторник.
             -   Очень хорошо. Сегодня у нас воскресенье, значит, послезавтра.  Мне надоели твои упрёки, и если моя любовь к тебе нуждается в доказательствах, ты их получишь.
         Подошли ребята во главе с классной руководительницей и наш разговор прервался.
         Цира была одета в сиреневое пальто, а красные полусапожки, даже с налипшими на каблуки комками грязи, удачно сочетались с ярко-красной шёлковой юбкой. На Веронике было чёрное платье, чёрные колготки и чёрные туфельки с пряжками. Они с Цирой, как я некстати почему-то подумал, предстали перед зрителями словно в карнавальных масках, отражающих не очень искреннее сочувствие и не совсем искреннюю скорбь.
             -   Что   же   ты ей не соболезновал? - насмешливо спросила  Цира,  когда  мы  снова  оказались  во  дворе. - Все её поцеловали, кроме тебя. Я не сомневаюсь, что ты это уже не раз делал и раньше, но мог и сегодня тоже... не надо было лишний раз подчёркивать вашу близость. Ты, конечно, останешься? Не провожай меня, я пойду одна. И не забудь про вторник.
         День был солнечным и ясным. Столы для поминок накрыли прямо во дворе. В похоронах я не принимал никакого участия, разве что помогал с установкой столов и протиранием влажной тряпкой лимонадных и винных бутылок. Потом, вспомнив о своём вчерашнем обещании, укрепил крюк для люстры в четвёртой комнате, но саму люстру починить не смог: что-то там внутри перегорело и разбираться не было времени.
         Присутствовать на поминках мне ещё не приходилось и, сидя в компании бывших сотрудников отца Вероники, я удивлялся многозначительной краткости и торжественности ритуальных тостов. «Кристальной честности человек», «прекрасный семьянин», «заботливый отец», - вот только некоторые выдержки из того, что говорилось за столом о покойном.
         Вероника была очень бледна. Рядом с ней постоянно находились какие-то женщины, сочувственно клали руки ей на плечи, что-то шептали, почти касаясь губами розовых мочек её ушей, а Вероника только молча кивала, время от времени поглядывая в мою сторону. Я был в отчаянии: Цира и Вероника в моём воображении неумолимо приближались друг к другу и становились похожими - одна заимствовала черты характера у другой, и вот уже Вероника стала капризной и претенциозной, а Цира - простой и не церемонной.
         Я не знал, как мне поступить. Гости стали расходиться, столы были убраны и сложены, Вероника прощалась с группой женщин у калитки.
             -   Мне уйти? -  спросил я, когда она, наконец, подошла ко мне.
             -   А ты сам как считаешь? Ты бы мог остаться, если бы у тебя хватило смелости.
             -   Дома будут волноваться - что я им скажу?
             -   Ты уже взрослый парень, придумай что-нибудь.
             -   Я приду завтра утром.
             -   Мне будет очень плохо без тебя.
             -   Но я не могу всё время быть рядом с тобой.
             -   Мне и не надо всё время, мне надо только несколько дней, прошу тебя.
         В её тёмно-серых глазах блеснули слёзы.
             -   Ты плачешь?
             -   Теперь ведь уже можно?
             -   В девять вечера я буду у тебя, - уверенно произнёс я. - Поговорю дома с   родителями.
          Легко было сказать: поговорю с родителями! Что я мог им сказать? Правду? Они бы её и не поняли, и не приняли. Соврать? Но я ровным счётом ничего не мог придумать. Оставался ещё вопрос Циры, но об этом я пока думать не хотел.
         Все потуги осмыслить происходящее в нашей жизни бессмысленны точно так же, как предложения с зачином «если бы...»:  если бы я тогда не сделал того, или сделал бы это, всё бы в моей жизни сложилось иначе! Человек не всегда, к сожалению, является творцом своего счастья и многое зависит от обстоятельств столь побочных, что поневоле наталкивает на мысль о фатальной неизбежности тех или иных событий. В первый и последний раз в жизни я получил в тот вечер ответ на вопрос: что бы было, если б случилось так, а не иначе? Но об этом чуть позже.
         Привычная картина дома - отец смотрел телевизор, а мать возилась на кухне - заставила меня призадуматься. Разговаривать с ними вместе не имело смысла: вдвоём они становились непоколебимыми сторонниками дидактизма в вопросах воспитания детей, оставалось только решить, с кем на данный момент лучше завести беседу - с отцом или с матерью? После некоторого колебания я выбрал отца и спросил прямо в лоб:
             -   Когда у тебя в первый раз было с женщиной?
          Отец, хоть и очень удивился, но был явно польщён, что я делюсь с ним такими вещами.
             -   Хм... не помню, -  уклончиво  ответил  он.  -  У тебя такой вид, словно ты хочешь попросить меня о чём-то. Говори, не стесняйся.
         Только сейчас я заметил, что отец немного навеселе. (Позднее выяснилось, что они отмечали на работе день рождения какой-то фельдшерицы).
             -   Мне нужно сегодня уйти на всю ночь, - выпалил я и, предвидя вопросы, добавил: - Обещаю вести себя хорошо. Обещаю, что не будет никаких последствий. Могу оставить номер телефона соседей. Знаю, что я ещё десятиклассник, но мне уже семнадцать лет.
         Скажи отец «нет» - и я, возможно, не посмел бы ему перечить, но он не отказал мне. В глазах отца моя обезоруживающая откровенность была признанием его, как родителя, заслуг в моём воспитании. Я не верил своим ушам и сомневался в достоверности того, что вижу.
             -   Ты уже взрослый мальчик, Барам, и я вовсе не хочу, чтобы ты чурался женщин, - сказал он. - Только будь осторожнее... сам понимаешь.
             -   Понимаю. А что скажем маме?
             -   В этой семье пока глава - я.  Маму я беру на себя. Деньги тебе случайно не нужны?
         Он дал мне десять рублей, и в гастрономе, который уже закрывался, я купил плитку шоколада: мне почему-то очень захотелось купить что-то для Вероники.
         Была половина девятого, когда я постучался к ней в дверь.
             -   Не надо стучаться, - глухо произнесла она, когда я вошёл. - Ты не гость.
         Я сел рядом и взял её ладонь в свою:
             -   Где соседи?
             -   Я их отослала.  Они привыкли к моим чудачествам и не удивились, когда я объявила, что хочу побыть одна и никого не хочу видеть... Знаешь, я была уверена, что ты не придёшь.
         Внезапно её словно прорвало и она заплакала навзрыд, пряча голову у меня на груди и не внимая моим просьбам успокоиться. «Если бы ты знал, если бы ты знал», - повторяла она, всхлипывая и обнимая меня.
             -   Я знаю.
             -   Нет, ты ничего, ровным счётом ничего не знаешь! Тебе стало бы страшно, узнай ты, как я тебя люблю!
             -   Мне уже страшно, потому что ты плачешь.
             -   Я плачу? Мне за всю жизнь не выплакать всех слёз, что накопились в моей душе.
         Я ласкал её, не зная, уместны ли сейчас мои ласки. Я говорил ей слова в утешение, не зная, утешат ли её мои слова. Я любил её, любил, как только мог, но не знал, смогу ли я жить с этим чувством.
         Мы пили чай и я вспомнил про шоколад, который всё ещё лежал во внутреннем кармане моей куртки.
             -   Не хотел приходить без подарка, - усмехнулся я, кладя плитку на стол.
             -   Спасибо. Мне уже давно никто ничего не дарил.
         Через некоторое время мы заперли калитку и она сказала с какой-то неуверенностью в голосе:
             -   Приберу в комнате и постелю постель. Ты подожди здесь.
             -   Я пойду с тобой - не хочу оставаться один.
             -   Это всего лишь минута.
             -   Всё равно, - я взял её за руку. - Почему ты хочешь оставить меня в одиночестве?
             -   Барам, мне нужно...
             -   Я не понимаю.
             -   Ладно, только ничему не удивляйся.
             -   Чему я должен удивиться?
             -   Увидишь.
         Бывают эпизоды в жизни, которые навсегда остаются в памяти: то, что я увидел в четвёртой комнате потрясло меня не внешней реалистичностью деталей, а тем, что я вдруг со всей очевидностью осознал, что подобный исход событий сегодняшнего вечера был абсолютно реален. Свет от настольной лампы падал на бельевую верёвку с петлёй, подвязанную к крюку на потолке.
             -   Это на случай, если бы ты не пришёл. Прости, я не хотела, чтобы ты видел... - она опустила голову. - Я бы не отступилась. Человеку, дошедшему до предела, всегда легче идти на такой шаг.  Я бы простила тебя, но откуда мне было знать, простил ли меня ты?
         Эпоха комсомольских собраний, лжи во спасение, показной целомудренности и шатких догм закончилась для меня гораздо раньше, чем для других: утром следующего дня я привёл Веронику к себе домой и сказал родителям, что она будет жить у нас.
          О том, что случилось потом, история должна умалчивать.  Да и, в конце концов, не всё ли равно какими путями спустя тридцать лет попали мы с Вероникой на этот берег Тронхеймс-фьорда, в устье реки Нид-Эльв?