Немец

Немец. Так называть его сельчане остерегались.
Разве лишь в разговорах между собой. Как говорится, «за глаза». Да и то понизив в голосе. А всё потому, что хорошо помнили тот случай. Который из ряда вон. Два года назад один «смельчак», будучи в хмельном и скандальном кураже, крикнул ему:
 - Немец! Выродок фашистский!
Да не просто сбрехнул, а ещё и плюнул ему на рубаху сукровицей с губ, разбитых каменным кулаком. Можете любого, да хоть и меня, спросить, тогда и узнаете, с чего всё началось.
Его звали   Дорофей Асташонок.
Мужик, как мужик. Высокий, жилистый и чуть сутуловатый. Лет, скажем, под пятьдесят и силищи от природы неимоверной. Пять венцов сруба поднимал за угол! Его немного и побаивались, но, таки, к редким словам прислушивались и с мнением считались. Пьющий аккуратно. Хороший плотник и столяр. Молчун.
Лет двадцать назад, где-то в шестидесятых годах, практически в одиночку срубил на окраине деревни добротный пятистенок и ушёл жить туда, оставив мать и сестру Фросю в старой, принадлежавшей ещё их покойной прабабке, хате.
Тайну появления этого семейства в деревне сельчане так никогда и не узнали. Говорили всякое, но больше склонялись к тому, что их прадед в Белоруссию бежал из Польши. Ну откуда ещё, если звали того прадеда Якуб. И, стало быть, имелась причина тикать за границу. А если молчат, значит что-то нечисто в ихнем «царстве-государстве»! В деревне их не то чтобы не любили, а немного, как бы, чуждались.
Дороша намеревался привести молодую жену в новый дом. Но невеста в последний момент отказала в замужестве. Говорят, что люди нашептали ей какую-то крамолу про него. Она и уехала тайком восвояси, к родителям в Гомель.  Дорофей ехать за ней не посчитал нужным, но с той поры замкнулся, стал ещё более нелюдим и неразговорчив. В утешение ему осталась одна лишь неуёмная страсть - к рыбалке. Ею он болел с детства, а сейчас просто ушёл в этот промысел с головой.  Рыбачил и зимой, и летом.
Едва завидев долговязую фигуру с вёслами на плече, деревенские хозяйки тут же подтягивались к его дому. Какую-то часть улова он продавал, но больше обменивал на молоко да яйца. Так и жил, в магазин наведываясь лишь за хлебом, куревом да постным маслом. Ну иногда и полулитровку зацепит.  Понятно, что для «сугреву». По зиме.
Их семья ничем не отличалась от остальных семей, населяющих нашу деревню. Разве что генеалогия сельчан, годами перетекая из поколения в поколение, выстроилась в родственные, буквально, образования. И подавляющее большинство жителей деревни носили фамилии Леоновичи да Юревичи, по неведомым признакам приходясь друг другу то дальними родственниками, то близкими свояками.
 Какую-то последовательность в кровных переплетениях обнаружить было трудно, поэтому тех и других различали по именам и отчествам. Фамилия Асташонок была, пожалуй, единственной на слуху и обозначала ровно то, что эти люди пришлые.

*  *  *
Незабываемые восьмидесятые.
Лето в разгаре, солнце в зените. Воздух об эту пору неумолимо тяжелеет, набирая густого полуденного жару. Дышать трудно, но деваться некуда и люди, собравшиеся возле деревенского магазина, терпеливо ждут. Из райцентра должна прибыть автолавка с продуктами. Народу скопилось… Ну а как не прийти, очередь же надо занять.
Бабы на крыльце судачат о чём-то своём, пёстрой толпой скучившись под козырьком возле закрытых дверей сельмага. (Чего и открывать его, тот сельмаг, если торговать всё равно нечем).  Мужики смолят не по первой самокрутке в стороне, под навесом. Там же, набив под крылья земли, лежат осоловевшие от жары куры.
Ожидание мешается с тревогою: вера в то, что на этот раз привезут чего-нибудь добренького, слаба, но и надежда, пусть призрачная, расходиться собравшимся не даёт. Ну посудите сами, уже дважды этот грязно-зелёный фургон «ПРОДУКТЫ» приезжал без водки! Конечно, хлеб, макароны и мыло - это святое, но на кой леший, скажите, прислали нашим мужикам ящик «Мальборо»? По цене за пачку почти равной стоимости «шкалика»? Чем они там думают? Заказывали-то «Нищего в горах». Сигареты «Памир», то есть… термоядерные.
Василина Леонович, продавщица, царственной статью, как волнорезом раздвинула галдящих женщин по сторонам и сняла замок:
- Да говорила я им, сто раз говорила! И перечень написала, отстаньте! - Усмиряла она товарок, засыпавших её вопросами. - Обещали привезти всё по списку. Но ведь кто их знает опять же…
Картина знакомая любому и каждому, кому досталось жить в сельской местности в те памятные времена. На различных «этапах» Гласности, в грандиозные «периоды» Ускорения, не к ночи помянутой эпохи Перестройки. Всем было туго, но в белорусских деревнях и сёлах общие тяготы переносились как-то спокойней.
Народ чуть более консервативен и как-то обходился без публичных истерик, декламаций-демонстраций и швыряния на стол партбилетов. Сказывался горький опыт военных лет. В войну и не такое видали, да выжили!
Тяготы, лишения и страдания в борьбе с фашистами полной мерой принял на себя, конечно же, весь советский народ. Но так, как досталось белорусам… Тогда под напором наступающих вражеских войск приходилось и на земле спать, отдав захватчикам свои хаты, и травой питаться, поскольку вся живность угнана, порезана и съедена армией «Гитлера – освободителя».
Со слезами выпрашивать и снимать с виселиц трупы казнённых родных для захоронения и прятаться в лесах в надежде прибиться к партизанам, убегая от зверств оккупантов и зловещих вербовочных листовок, зазывающих на работу в Германию:

                «Беларусы! Мы нясём вам вызваленне
                ад бальшевiцкага гнёту!
                Iдзiце на працу у Нямеччину!»

Кто противился записи, угоняли насильно. Прятался – находили и расстреливали. Отбирали у молодых, трудоспособных женщин детей, безжалостно разделяя их судьбы навсегда. Стоны раненых и безутешные рыдания над мёртвыми, рёв недоеных коров и плач осиротевших детей, чужой лающий говор и треск мотоциклов, чадные смерчи полыхающих сёл и деревень, взрывы бомб и автоматные очереди, проклятья и скрежет зубовный от ненависти к извергам стоял над родимой землёй!
  У наших стариков, если их спрашивали о тех военных временах, перехватывало горло. Не могли говорить, лишь отворачивались и плакали тихо, смахивая слёзы со впалых, небритых щёк.

*  *  *
Автолавка, вздымая пылищу и стреляя выхлопным смрадом, наконец, подъехала и встала позади магазина. Четверо мужиков во главе с Дорофеем потянулись туда, разгружать. Остальной народ из бесформенной толпы быстро организовался в стройную очередь. Каждый твёрдо помнил, кто за кем. Святое правило: всяк сверчок знай свой шесток! По закону «распределения товаров народного потребления на душу населения» их, как раз, на чью-то «душу населения» могло и не хватить. Он, этот товар, имел обыкновение внезапно заканчиваться и мог, перед самым носом, любого оставить «с носом».  Но когда ты в очереди, на своём законном месте и чётко знаешь, за кем ты и кто за тобой, то и обижаться не на кого. Вставать надо пораньше!
 Василина Леонович подколола дешёвенькой брошкой нагрудник белого передника, повела плечами и, колыхнув выдающейся во всех смыслах грудью, окинула очередь начальственным взглядом:
- Сперва отпущу грузчиков, потом всех по очереди. И не гундите мне тут, деньги любят счёт, сбиться могу. Кто не погасил долги за продукты по записи, может смело шагать домой. Даже не заводите разговор, терпение моё кончилось!
Отовариться первому грузчики без слов дозволили Дорофею. Он не привередничал, взял сахару-песку, сигарет «Памир» пять пачек, ржаного две буханки, пшена, (на приманку), постного масла и рассчитался. Да призадумался, чего бы ещё…
И тут! Как чёрт из табакерки, невесть откуда появился младший из двух местных «братьев-разбойников» Леоновичей - Гришка. Уже в приличном подпитии.
- Василина, - кричал этот настырный хлопотун, протискиваясь сквозь толпу, - Василина! Дай нам с Мишкой пару бутылок, мы уезжаем с ним в Гомель на свадьбу. Бабы, не ругайтесь, вон машина стоит ждёт! Дай, Василина, ты мне родня, или как?
Очередь загудела пчелиным роем:
«Никуда они не уезжают, два сапога… пьют со вчера…»
«Не со вчера, а третий день. Гришка-Мишка, да Колупай с братом…»
«В бане сидят, и спят там же. Самогон кончился, вот и прибежал…»
«По ним тюрьма все слёзы выплакала…»
«Нет там никакой машины, Василина, врёт он всё…»
«Ганице яго у шыю, мужыкi…»
Дорофей положил свою громадную ладонь торопыге на плечо:
- Слышь-ка, любезный, ты газу-то сбавь, а то ведь в аварию попадёшь! - По толпе пробежал смешок. - Поди-ка, встань в очередь, как все люди.
Гришка сбросил с себя тяжёлую руку и словно бы отрезвел. Опасливо ретируясь ближе к выходу, сузил глаза и заговорил вдруг по-белорусски:
- А ты хто такi ёсць, каб камандаваць, а? Скажы-ка людзям, адкуль ты узяуся? Адкуль у цябе беларуская прозвiшча? Дзе ты яго купiу, i за колькi дойчмарок?
Случись бы это один на один, всё могло бы, пусть и по ухабам, но съехать на тормозах. Но у всей деревни на виду! Такое! При честном народе!
И самообладание оставило Дорофея. Сграбастав брехло за рубаху, хлёстким ударом в зубы выметнул его на крыльцо. Подул на свой кулак и вернулся к прилавку. Очередь замерла и в этой тишине прозвучало отчаянным вскриком:
- Немец!!! Выродок фашистский!
Асташонок развернулся, толпа в молчании расступилась. Мрачнея лицом, он двинулся на обидчика. Тот скатился от него с крыльца и, пятясь по двору, упёрся спиной в палисадник. Понимая, что пропал, Гришка в бессилье плюнул кровью в свою погибель и осклабился:
 - Немчура поганая…
Дорофей сграбастал его одной рукой за мотню, другой за горло, поднял тщедушное тело над головой и с размаху бросил на острия штакетника. Истерично завизжали бабы, мужики замерли в ступоре. 
Не возвращаясь в магазин за товаром и не оборачиваясь на совершённую им беду, он уронил голову на грудь и размеренно пошагал к себе домой. К его родным побежали тут же, но сестра Фрося уехала, видимо, в город, а старухе - матери, Ярославе, без её присутствия ничего сказать не осмелились. Только оставили продукты и курево. Мол, Дорофей велел передать.

*  *  *
Родильный дом просто утопал в зелени. Ярослава стояла у окна, оглаживая живот, и пыталась представить, каким будет её будущий ребёнок? Чёрненький, как она сама, или в рыжину, как Колька. Где вот он теперь, этот непутёвый папенька?
Сроки, когда ребёнку предстояло появиться на белый свет, Яся с матерью высчитали почти точно. Либо самые последние дни мая 1941 года, либо первого - второго июня.
- Лучше бы в июне-то, - выговаривала Ярославе мать. – И так нелегко тебе будет без мужика-то, а ещё и ребёнку в мае родиться – весь век маяться. Примета верная!
Но нет, девочка родилась именно 30 мая. Акушерка поднесла её красную, мокрую, сморщенную и пронзительную в крике, обнажающем голые дёсны.
Кому-нибудь со стороны это показалось бы малоэстетичным, но в материнском сердце, даже через непреходящую боль, полыхнуло таким счастьем, что Яся заплакала. И вовсе не теми слезами, какими недавно заливалась от предродовых схваток.
Необычайная, неземная радость водопадом пролилась на молоденькую маму, будто и она сама заново родилась в белый свет вместе со своим долгожданным дитём! Радость заполняла её всю без остатка. Даже минуты ожидания, когда принесут малышку для кормления, источали тихую радость.
И имя дочке было уже завещано - Фрося. Ещё дома в отрывном календаре она вычитала - Фрося означает радость!  Значит так тому и быть! Нечего и думать.
Она оперлась локтями в подоконник и выглянула во двор. Там крутились мужики, будущие и уже состоявшиеся папы. Молодые и не очень. Только не отливала на солнце медная шевелюра её залёточки…
Запах сирени через полуоткрытое окно чуточку кружил голову, но могла сказываться ещё и слабость. Ярослава прилегла на кровать и даже задремала вполглаза, расслабившись, но внезапно вздрогнула, услышав почти над ухом:
- Яська, ты? Быць таго нэ можа! Гляжу – бруха няма. Хто у цябе, скажы хутчей, дзеука цi хлопец? - Трясла сонную Ярославу незнакомая полная женщина, тараторившая на русской и белорусской неостановимой мешанине.
- Нет, не хлопец, - протирая глаза и ещё не придя в себя, пробормотала Яся, - и, узнав вдруг, бросилась к ней, обнимая и целуя неумолкающую девицу.
- А не хлопец, тады хто? – заходилась смехом и счастьем неожиданной встречи подруга.
- Казимира, Казя, милая! Сколько же мы не виделись после восьмилетки, четыре года? Пять?
- Ровно шесть, дорогая ты моя пропажа. Живём-то всего в тридцати верстах, а так долго не бачiлися! А старый-то друг лепшей новых двух!
- Ох и живот у тебя, Казя, небось, двойню носишь?
- Да хуч и тройню, хай растуць! Дай жа я цябе яшчэ раз пацалую!
Второго июня Казимира родила крупного мальчика и назвала его Василием. Как говорила, в память о дедушке.
 До начала войны оставалось всего лишь двадцать счастливых дней.

*  *  *
Милицейский «УАЗик» и красно-белая «буханка» скорой помощи приехали в деревню почти одновременно. Гришку, истекающего кровью и перевязанного по чреслам его же рубахой, спешно загрузили и увезли в реанимацию городской больницы.
Два стража порядка, поговорив с народом, подъехали к дому Асташонка и вышли из машины. Один - молодой безусый сержантишко. Другой постарше, но офицер. Лейтенант.
Главный дотошно расспрашивал очевидцев о происшедшем, постоянно поддёргивая сползающие с круглого живота штаны с красным кантом.
Сразу вломиться в дом они не решились. Это вам не пьяного на улице подобрать. Про недюжинную силищу подозреваемого люди успели их упредить. Пистолетов у законников нет, есть только спецсредства. Наручники и на каждого по РП. Расшифровывается мудрёно - резиновая палка!
Вот только те, кому пришлось накоротке познакомиться с этой чуть ли не метровой дубиной, армированной металлом, знают, что от её удара вмиг разъезжается на спине рубаха вместе с кожей, словно располосованная опасной бритвой. И руки болтаются как у тряпичной куклы, если пришлось по предплечьям! В народе эту РП ласково называют Рычаг Перестройки.
- Асташонок! Вы задержаны до выяснения! - крикнул старшой. - Выходим с поднятыми руками! И без глупостей!
С минуту стояла пугающая тишина. Затем дверь отворилась и с поднятой правой рукой на крыльцо вышел Дорофей. В левой он держал пухлую дерматиновую сумку.
- Брось свой сидор, обе руки показать! Медленно подходим, ладони вверх! - Щёлк! И летёха ловко накинул стальные браслеты. Одно кольцо на руку младшего сержанта, второе на широкое запястье Дорофея.
Заглянув в сумку, воскликнул:
- Ты смотри-ка, документы, табак, телогрейка… Клиент уже и в кутузку собраться успел! Дело знает туго! Считай, салага, «чистуха» у нас в кармане!
- Сколько ему корячится, старшой? – спросил пристёгнутый к Дорофею сержант.
- Тяжкие телесные? Ориентировочно до пяти. А там ещё как врачи скажут своё слово. Если пострадавший помрёт, «семерик» припаяют легко.
- Дом дозвольте запереть, - хрипло попросил Дорофей.
- Давай ключ, я сам, – сказал старшой и поддёрнув порты, прошёл в дом. Некоторое время покрутился внутри и, наконец, вышел, накинув замок и спрятав ключ в карман.
-  Ружья нет у тебя, или припрятал где, Асташонок?
- Отродясь не держал.
- Ну, тогда поехали, чёрт бы вас всех побрал! – Скомандовал. – Не живётся вам мирно, хулиганьё! Теперь вот кусай его, локоть-то…
Жёлтый «УАЗик», потрескивая пробитой выхлопной трубой, повлёк Дорофея к новым неведомым испытаниям. Этот весёлый милицейский начальничек мог бы замок и не навешивать. Почему?
Да потому, что этой же ночью дом сгорел дотла вместе с самым дорогим для хозяина имуществом - рыболовными снастями. Нет, соседних домов огонь не задел. Глубокая ночь, безветренная погода, дом стоял на отшибе. Полыхнул моментом, люди и охнуть не успели, прибежав уже к головёшкам.
 Тут не только не представлялось никакой возможности тушить пожар своими силами, а и самих пожарников-то вызывать не имело смысла.
Разве что акт составить. Все понимали чьих это рук дело, но расследование быстро закрыли с дежурной формулировкой: «За недостаточностью улик и в связи с нарушением норм противопожарной безопасности».

*  *  *
Немецкие соединения надвигались на СССР с неостановимым напором. Это напоминало природную катастрофу. Как в одно засушливое лето сплошным низовым и верховым смерчем катился по нашему Полесью всепожирающий огненный вал, оставляя за собой лишь пепел, горе и смерть!
Когда объявили эвакуацию, мать сказала Ярославе:
- Бяжи! Бяры дачку и бяжи! Побачимся, калi Бог дасць!
К сборному пункту, на железнодорожную станцию, добирались кто как умел. Машин не было, детей теснили на подводы, женщины и старики шли пешком днями напролёт, едва не падая с ног от зноя и голода.
По деревням и хуторам присоединялись ещё такие же бедолаги, делились, чем Бог послал. Единственная коза, которую по переменке тянули за собой мальчишки, на другой же день захрипела и упала, закатив в предсмертном ужасе глаза. Хлопцы быстро сообразили пустить ей кровь и освежевать.  Хватило, понятно, ненадолго.
 И надо же было такому случиться, чтобы Ярославу и Казимиру снова свела судьба. Но уж только теперь не вспыхивали в потухших глазах искры радости и счастья, что наполняли их сердца при первой встрече в роддоме. На привалах они кормили грудью своих ребятишек, с тревогой всматриваясь в ту сторону, где остались их деревни. Прислушивались с болью в сердце: ведь это над их хатами нависал незнакомый рокот чужих самолётов и отдалённый, ноющий вой падающих бомб.
Иногда над вереницей беженцев пролетали эти машины со зловещей свастикой на крыльях, но густая крона деревьев служила надёжным прикрытием.  Шли обочиной дороги, поближе к лесу. Однако, старший требовал - услышав надвигающийся гул, не мешкать, а быстро разбирать ребятишек и рассеиваться лесом в разные стороны, прижимаясь к стволам деревьев. Бережёного Бог бережёт!
Фросе, а через два дня и Васильку исполнился ровно месяц от роду. К этому времени Минск уже был немцами взят. В толпе говорили шёпотом меж собой:
«Огромные, слышь-ка, потери с нашей стороны…»
«Самалётау нашых багато попалiлi, гады…»
«Бяда…»

Под утро вернулся посланный в разведку дядька Минай. О чём-то пошептался со старшим колонны и объявил общий сбор. Люди оставляли лёжки, выстеленные еловыми ветками и, кутаясь в отсыревшее от росы тряпьё, собирались на поляне.
Минай, обессилевший от бессонницы и дальнего перехода, сидел у слабого костерка босой и сушил на колышках портянки. Ночью, хоть и при луне, не миновал какого-то болотца и начерпал в сапоги.
Старший колонны, сложной фамилии которого как-то не запомнили, а звали его между собой «Старэйши», поторапливал. Это он от имени райкома партии и объявлял эвакуацию, и руководил ею. Сейчас ему предстояло рассказать людям, какое нелёгкое испытание ждёт их впереди. Поднялся на бугорок, поросший брусничником, и снял кепку:
- Грамадзяне Беларусi! – Толпа замерла в молчании. – Таварышы, землякi, сябры! Война заставляет нас уходить от родимых мест, оставляя своих родных, хаты, засеянную землю и скотину на поругание врагу. Уходим мы вынужденно, спасая наших детей, женщин и стариков. Враг хитёр и коварен. Не знаю, была ли замечена наша колонна, но станция, куда мы стремимся, разбомблена и сожжена дотла. Железнодорожные пути выведены из строя. Эвакуация из этого пункта становится невозможной.
Говорю «спасибо» от всех нас дядьке Минаю за своевременное упреждение. Теперь нам предстоит уходить далеко вправо и держать направление на Лепель. Это, скажу прямо, не скрывая, будет нелёгкий переход. Больше ста с лишним километров. Призываю вас к собранности. Будьте готовы к испытаниям – каждый ранний грибок, ягодку, съедобный корешок, собирайте, по возможности, в общий котёл.
Помогайте детям и старикам. И знайте, лишения наши временные. Советская Армия поднимается в полный рост и вероломный враг непременно будет разбит! С Богом, дорогие мои! Трогаемся помалу!

*  *  *
Весь день сыпал мелкий дождь. Тот, который прозывается «сеногной». У всех едва ли не насквозь промокла немудрящая летняя одежонка. Бежали-то кто в чём был!
Объявили привал на ночлег. Но Старэйши с Минаем разводить костры не дозволяли - от мокрого валежника пойдёт густой белый дым, а это, понятно, на пользу только лишь вражеской авиаразведке. Разве что потом, когда стемнеет как следует…
Яся, сидя на поваленном дереве, качала плачущих ребятишек, тщетно пытаясь успокоить их. Казимира же, ломая руками сосновые ветки, пробовала соорудить между двумя стволами деревьев нечто похожее на шалаш. Получалось плохо. Ветки не слушались, не хотели держаться друг за друга, падали и разваливались, словно бы издеваясь над неумехой.
Казя молча оглядела этот раздрай, отшвырнула по сторонам то, что было в руках, тяжело опустилась на землю и заплакала. Дождь, как и детский плач, не прекращался.
- Яська, у мяне бяда! Прапала малако. Малю цабе, пакармi Васiлька cа сваiх грудзей.
- Так у меня же только одна цедит чуть-чуть, того и Фросе не хватило, видишь, пустышку выплёвывает. Давай, конечно, попробуем, но я не знаю…
Василёк жадно прильнул ко груди и цепко ухватил дёснами коричневый сосок. Яся поморщилась, сразу понятно, парень! Но он тут же выплюнул пустую грудь и заплакал басом пуще прежнего.
- Вот видишь, - у неё тоже навернулись слёзы, - и эта отказала. Ой, что будет…
- Што рабiць, дзеука, яны ж памруць без малака, нашы дзеткi!
- Не надо так думать, что ты, что ты…
- Я считаю, давай покiнем iх у лесе.
- Казимира! Чего ты такое говоришь? Совсем ты спятила, подруга?  Нет и нет!
- Яська, нам не вынесцi iх пагiбель на сваiх руках!
- Не-е-е-е-ет! - кричала та, запрокинув голову, но Казя закрыла ей рот ладонью.

Ярослава с трудом понимала, как же так получилось, что она поддалась на уговоры Казимиры. Теперь они несли туго запелёнатых малышек неведомо куда и незнамо почему. Те, обессилев от плача, молчали, полузакрыв глаза.
У раздвоенной сосны, где заросли погуще, остановились. Казимира, пристроив свой свёрток под могучий комель, с силой выдернула из ослабевших рук подруги девочку и положила рядом. Закрыла какими-то ветками и припорошила листвой. Ярослава, округлив в ужасе глаза, молча смотрела на творимое бесчинство и, теряя рассудок, медленно сползала по тонкому берёзовому стволу на землю.
Подхватив полуобморочную Ясю за талию, тараном и почти на себе зачинщица поволокла её от страшного места. Стемнело окончательно. Народ спал, пристроившись кому где пришлось. Ночь скрыла от людей этот безрассудный акт убийства безвинных младенцев.
Приходило ли в разум этим взрослым недотёпам, что завтра придётся отвечать на неминуемый вопрос: «А где же ваши ребятишки»? И что за всем этим последует? Могут ведь и разорвать на куски. Могут вполне! Стараясь не думать ещё и об этом, Казя прижалась плотней к дрожащему телу подруги и крепко стиснула её в объятьях.
Та тихо и безысходно выла…

Истаивала бессонная ночь и были выплаканы все слёзы. Едва забрезжило над лесом, Яся выпросталась из-под тяжёлой руки и скользнула бесшумно в рассветные сумерки. Не разбирая дороги, она ломилась сквозь заросли, держа в памяти лишь раздвоенный ствол сосны. Неведомая и упрямая сила влекла её через чащобу, ветками рвущую лицо и руки. Скоро поняла, ищет не там.  Панику надо унять. А ведь дорога каждая минута!
 И тут в её голове прозвучал как будто бы мамин голос:
«Вярнiся, дзеука, заблудзiшся».
Послушалась. Вернулась почти вплотную к спящему лагерю. Встала к нему спиной, воздела взор небесам и широко перекрестилась:
- Пречистая Дева Мария! Именем Сына Твоего Иисуса Христа молю простить моё великое прегрешение. Ты сама мать и тоже испытала огромное горе - потерю своего ребёнка! – Упав на колени молилась, как умела. - Знаю, что нет мне пощады, но только помоги отыскать моё чадо в этой чащобе. Может, хотя бы, по-человечески похоронить. До конца дней буду умолять Господа о прощении моего смертного греха. Пресвятая Богородица, только не дай дитятке помереть! Накажи меня неразумную, а ребёнка моего спаси, сохрани и помилуй!
Поднялась и уверенным шагом двинулась напрямки, отводя ветки от лица и зорко осматриваясь вокруг. Шла так уверенно, словно кто-то невидимый направлял её, куда следует. Вот, наконец, и раздвоенная сосна. Слава тебе, Господи!
Яся упала на колени и, зажимая рот грязной ладонью, поползла к веткам под сосновым комлем. Василёк, видимо, брыкаясь поначалу, откатился в сторонку и лежал лицом вниз. Она убрала мусор и листья с тела дочки, согнала муравьёв с синюшного лица и взяла свёрток на руки. Стараясь не смотреть на другого ребёнка, медленно тронулась прочь.
И о, чудо! Ну какая мать, даже и во сне, не ощутит пусть самое слабое, пусть едва заметное шевеление своего дитяти, лежащего у неё под сердцем?! Словно током пробило Ярославу – мигом задрав кофту, достала грудь, не надеясь, правда, ни на что, но этим манёвром ей хотелось возродить у девочки природный инстинкт, понудить её к жизни. Малышка не сразу, но припала к соску и Яся зарыдала, почуяв, молоко идёт!
Скоро девочка у матери на руках согрелась и уснула.
О том, чтобы вернуться в лагерь, не могло быть и речи. Она решила идти обратно. Домой. Бог не выдаст, фашист не съест, а двум смертям не бывать! В сторону другого свёртка старалась не глядеть.
Но, что за сила не даёт сделать ей и шага?
Что за кандальная тяжёлая цепь приковала её к этому месту? И тут до колотья в сердце ей стало понятно - вымолив у небес прощения одного греха, она на этом же кругу совершает другой.  Оставляет в смертельной опасности беспомощного младенца!
Мальчик оказался покрепче. Он дотянул остатки молока, выплюнул пустую грудь и заревел осипшим басом, требуя ещё. Впервые за последние дни Ярослава улыбнулась от нахлынувшей нежности к этим маленьким существам, выдернутым ею из ледяных объятий смерти. Она засуетилась. Разорвав зубами свою нижнюю полотняную юбку на полосы, перепеленала детей. Связала концы лёгкой цветной шали узлом и надела этот самодельный «хомут» себе на шею. Поместив детей в широкую часть, как в люльку, перекрестилась широко и бодро двинулась в сторону своей оставленной деревни.
И откуда только силы взялись!
Выйдя на дорогу, которой колонна уходила в неизвестном направлении, она довольно споро отшагала в обратную сторону аж до полуденного зенита. Прячась от жары, усталое и беззащитное семейство угнездилось в густой траве возле огромного, рухнувшего от старости ствола на привал. Дети, вздрагивая во сне, тоненько сопели у неё на коленях. Мать же, обессиленно притулившись спиной к тёплому трухлявому дереву, моментально уснула. Словно в далёком, беззаботном детстве она крепко спала, свесив голову на плечо, и чему-то улыбаясь во сне. Добрый снился ей сон, если улыбка не сходила с осунувшегося лица.
Проснулась, когда басом заплакал Васёк. Давая им попеременно свою «рабочую» грудь, она искренне удивлялась тому, как её организм какими-то запредельными усилиями ещё собирает в ней молоко.
«Только не остави нас, Господи, пожалей невинные младенческие души» непрестанно шептала про себя.
Поесть неплохо бы и самой, но, в особенности, очень хотелось пить. А не будет питья, откуда взяться молоку?
- Встаём, мои вы крошки, встаём, мои золотые! – Уговаривала она, скорее, саму себя. – Будем шагать и шагать, пока ноги ступают. Шагать – значит, надеяться. А на месте сидеть – погибели дожидаться. Пойдёмте с Богом помаленьку…
 Уже начинало смеркаться, когда Ярослава заметила уходящую вправо просёлочную дорогу. Колею, накатанную телегами и поросшую травой, собственно, и дорогой-то назвать нельзя. И вряд ли в конце этой торной тропы окажется населённый пункт. Верней всего лесорубная деляна или полевой стан.
Но, словно возражая, на отшибе кособочился подгнивший столбец с железной стрелкой. На стрелке, побитой временем и дождями, всё же можно прочесть полустёртую надпись - «ЗАНЯВIЧЫ. 4км». Это явилось спасением. Первая же изба, в которую постучалась Ярослава с ребятишками, стала им долгожданным приютом.
- Пить… - только и смогла вымолвить обессилевшая мать.
Хозяйка хаты, бабка Янина, приняла бездомных без лишних вопросов. Всё и так понятно. Покормила, чем нашлось и даже, оценив ситуацию, подоила не по распорядку и в ночь свою единственную козу. Молока получилось неполный стакан. Но разбавленное кипячёной водичкой, это количество стало для детей полноценным ужином, а оставшаяся треть - «стратегическим резервом».
 Разговаривали до полуночи, а едва сомкнули глаза, как ранним утром их разбудил треск мотоциклов и гортанная незнакомая речь за окном.

*  *  *
Это вошли в деревню немцы. Вошли не регулярные подразделения, но так называемые квартирьеры. При свете дня нетрудно было увидеть и санитарную машину, и полевую кухню, но ни танков, ни артиллерийских установок с ними не было.
От начала военных действий деревня довольно быстро оказалась в глубоком вражеском тылу. Передовые немецкие соединения ушли вперёд, на восток, минуя эту глухую деревню о двадцати с небольшим дворах. А так как поселение стоит почти полностью в лесу и в стороне от магистралей, её фашисты выбрали временным перевалочным пунктом. Сюда предполагалось привозить раненых для реабилитации и небольшие группы с передовой для отдыха. Это стало понятно позже, а сейчас оккупанты, эти новые поселенцы, засучив рукава, принялись за работу.
 Первым делом вышвыривали из наиболее крепких и просторных домов жителей и помещали туда своих подстреленных вояк. Те, перебинтованные кто где, хромая, подпрыгивая и опираясь на костыли, валились на чужие койки прямо в пыльном обмундировании. Из избы-читальни выкинули все книги, лавки и столы, заставив длинное помещение железными кроватями. Жителей уплотняли в старых хатах, подселяя к ним соседей из отнятых домов.
Всю имеющуюся у сельчан в наличии скотину переписали в длинный список и обязали хозяев продолжать кормить своих животных. Кроме этого, немцы, не изменяя своей природной педантичности, строго следили за опрятностью в огородах. Требовали, чтобы грядки были чисто прополоты и вовремя политы. Специально выделенные солдаты объезжали на грузовике дворы и собирали натуральную продукцию для своих нужд. Каждый хозяин был обязан сдавать провиант в предписанном объёме.
За утаивание части продуктов следовало нешуточное наказание. А изощрённостью, в этом смысле, оккупанты не уступали и средневековой инквизиции. Коров, свиней, овец резали на отшибе, скармливая требуху караульным овчаркам, а другой мелкой живности скручивали головы по собственному усмотрению.
Старый, но довольно крепкий крестовой дом бабки Янины стороной не обошли. Первым внутрь влетел солдат с мотающимся на груди коротким автоматом и, открыв все, какие сумел, окна, вытянулся по стойке «смирно» у входной двери и замер. Хозяйка и Ярослава, сидевшие на скамейке, сжались в комок. Тянулись минуты, солдат не шевелился. Скрипнула калитка, мерно и тяжело шагая, кто-то поднялся на крыльцо. Согнувшись в дверях и прикрывая нос платком, в дом медленно вошёл грузный, в годах мужчина. В мундире популярного в германских войсках цвета фельдграу. На погонах с медицинским символом мерцали четырёхугольные звёздочки офицера медицинской службы сухопутных войск Вермахта.
Это был оберштабс-арцт Фридрих Вебер, главный врач тылового передвижного реабилитационного центра. Он осмотрелся, заглянул во все три комнатушки и остановил неподвижный взгляд на похолодевших женщинах. Не отнимая платка от лица, что-то сказал солдату, указав на бабку Янину. Тот щёлкнул каблуками. Склонившись к детям, майор двумя пальцами потрепал мальчика за щёчку, сказал солдату по-своему что-то ещё и вышел. Что он сказал, стало понятно через полчаса.

За это время мудрая пожилая женщина, бабка Янина, предчувствуя неминуемую опасность и предвидя все тяготы, ожидающие мать с детьми, наставляла Ярославу:
- Слушай, дочка, внимательно и крепко запоминай.  В Минске у меня живёт младшая сестра, Наталья. У неё есть дочка, где-то твоего возраста, моя племянница. Тоже родила перед войной, но только мальчика. Назвали Дорофеем. Я эту новость уже разнесла по-бабьи, люди на деревне знают. Так и зови своего хлопчика. Племянницу никто никогда в глаза не видел. Скажу, что ты отстала от беженцев и добралась до меня. Даст Бог, приживёшься.
Насчёт девочки скажешь, что её мать угнали в Германию, а ты дитё подобрала.  Вот всё. Лишнего не болтай, больше молчи. Запомни, что я сказала, как «Отче наш». Мало что может случиться, вдруг и не придётся свидеться в этой жизни.
Она поодиночке перекрестила всех и добавила, - Господи, Владыко!  Спаси, сохрани и помилуй невинные создания!

Солдат вернулся в сопровождении ещё двух.
Хозяйку дома, Янину, почти волоком утащили в другую избу, уплотняя там и без того теснившихся переселенцев.  Ясю с детьми отконвоировали в баню, что притулилась в самом конце огорода. Вослед им бросили какое-то старухино тряпьё, подушку с одеялом. Остальной житейский хлам жгли прямо во дворе, а в чисто вымытые комнаты вносили чужую мебель, кресла и даже пианино. В дом к вечеру заселился главврач, а чулан, пристроенный к сеням, стал жилищем для солдата. Его, господина майора, денщика.
Ярослава, устроив детям нехитрую постель на банном полке, присела на низкую лавчонку. Бесцельно глядя в маленькое мутное оконце, она, как молитву, твердила новую версию своей жизни. Ей становилось страшно даже от собственных дум. Когда совсем стемнело, дело приняло очередной неприятный оборот. Плакали дети, выплёвывая бесполезную, убитую дальними переходами грудь.
Вот теперь мать твёрдо понимала: это пришла настоящая беда. Молоко пропало окончательно и никакими заклинаниями его не вернуть. Она получила благодатную помощь, искренне взывая к Богородице, но только лишь, чтобы вытащить младенцев из полумёртвого состояния.
А дальше…
Люди, бейтесь же за своё счастье! Апостол Павел завещал вам: «Носите тяготы друг друга и тако исполните Закон Христов».
В Ярославе проснулась та решимость, что овладела ей, когда она отчаянно бросилась спасать детей. Надо собраться с духом и что-то предпринимать и теперь. Бездействие смерти подобно. Из чего исходить?
Ну, первое. Хозяйкину козу не угнали и не зарезали. Денщик доил её вечером. Она видела, как он зашёл в загон и через некоторое время вернулся с небольшим пластмассовым ведёрком. Врач, вероятно, оставит козочку при себе.
Второе. Надо дождаться, когда в доме смолкнут звуки пианино и погаснет свет. И третье. Сможет ли она подоить незнакомое животное? У мамы не было коз, а корову она всегда доила сама. Яся пробовала как-то, однако мать отправила её, обозвав «неумехой». Но ведь, не боги же горшки обжигали!
Время тянулось мучительно. Слабый писк детей натурально мучил её. Похожую ситуацию, наверное, просто представить, как если бы на твоих глазах тонул человек, провалившись под ненадёжный первый лёд. Ты же, в отчаянье мечешься на берегу не в силах помочь без риска утонуть вместе с ним.
Наконец, все звуки в деревне стихли, кроме комариного зуда. Раненые вояки отошли ко сну. Вообще, по пунктуальным немцам наши солдаты могли бы сверять часы. Утром всегда затишье: зубная щётка, бритьё, завтрак. В обеденный перерыв фашисты не наступали, атаки и стрельба прекращались. Ужин ровно в семь. Если позволяла обстановка, ночью лётчики «Люфтваффе» спали, как заведено. В выходные дни пехота гоняла мячи, поигрывая на «мундгармониках». Педанты, чтоб вам пусто было…
Выйдя, Ярослава притворила за собой банную дверь и прислушалась. Звёздное небо своей огромностью и светом полумесяца лишь добавляло робости. Стиснув зубы и зажав в руке деревянный банный ковш, она тихо двинулась к загону. Его калитка заперта на засов - этакую жердину, что вкладывается в крючья по косякам. Вынув её, прислонила к стене и вошла. Коза заблеяла, приняв, видимо, темный силуэт за хозяйку. Но почуяв незнакомый запах, взбрыкнула. Поглаживая животину по крупу и успокаивая нежным полушёпотом, Яся приступила.
Процесс, на удивление, пошёл мирно. Ковш в левой руке постепенно тяжелел и ей внезапно пришло на ум, что сейчас она похожа на Робинзона Крузо, приучающего к дойке диких коз на своём необитаемом острове.
Вдруг, за дощатой стенкой что-то грохнуло! Закусив губу, поняла. Это упал засов. Надо уходить. Но лишь прикрыв за собой калитку, зажмурилась. В глаза ей бил яркий свет фонаря.
Ярослава заслонилась свободной ладонью. Фонарь погас. Денщик взял её за руку и, приложив палец к своим губам, потянул за угол загона. Недвусмысленность его намерений сомнений не вызывала, но тут в доме вспыхнул свет и на крыльце появился Вебер. На нём были лишь голубые кальсоны и на голове фиксирующая причёску сеточка. Пытаясь понять в чём тут дело, стоял молча, царапая волосатую грудь.
Денщик тут же гортанно зачастил, показывая всем своим видом, какой он бдительный охранник и как оперативно задержал нарушительницу покоя господина майора. Доктор коротко сказал ему, должно быть, идти в свой чулан, так как солдат тут же испарился.
Новый хозяин дома долго в упор рассматривал трясущуюся от страха девушку с ковшом в руке, затем махнул ей следовать за ним. В избе он еле расцепил её пальцы, сжимавшие посудину. Молоко немного расплескалось. Яся, как умела, мимически объясняла свой поступок, скрестив руки в движении, каким обычно укачивают детей.
Приблизившись, врач заложил указательный палец за ворот её блузки и резко дёрнул вниз. Отлетели пуговицы и Яся, в страхе обхватив обнажённую грудь руками, бросилась к выходу. Отворив дверь, уже шагнула было в сени, но тут же обернулась. Вебер стоял возле умывальника и, улыбаясь, наклонно держал над раковиной ковш с молоком. Он с интересом ждал чем же всё это закончится?
Ярослава долго смотрела в пол. Каким-то потусторонним чутьём она понимала судьбоносность момента. Его низменную природу, граничащую с предательством. Но ведь она мать! Последняя опора этим двум беспомощным малюткам! Оправдывает ли это её, она не знала. Покорившись безвыходности, шагнула обратно и медленно прикрыла дверь.

По осени, когда ночи стали довольно прохладными, Фридрих Вебер разрешил Ярославе с детьми занять оборудованный и утеплённый денщиком чулан и стать, если не хозяйкой в его жилище, то домработницей. Ну и… О чём шепчутся и плюются односельчане.
- Люди, - хотелось ей отчаянно прокричать во весь голос односельчанам, - «…Не корите меня, не браните, / Мне и так тяжело, тяжело».
Ровно в тот самый день, когда началась война, но лишь через три долгих года, 22 июня 1944 года, взяла старт войсковая операция «Багратион». Немецкие лётчики ещё летали над страной, якобы сопротивляясь. Обманывали своих командиров, отдававших приказы на ковровые бомбометания. Опасаясь наших зениток, хвалёные немецкие асы сбрасывали свой боезапас в болотную трясину и без оглядки «тикали» на безопасные аэродромы. Понимали, что гибнуть за уже проигранную авантюру дураков нет! И в течении двух месяцев территория Белоруссии была полностью очищена от фашистских захватчиков.
В одно прекрасное раннее утро жители деревни Заневичи были немало изумлены. Всё немецкое имущество: лошади, собаки на привязи, каптёрки, общежитие, летняя кухня, мебель в домах и даже четыре мотоцикла с колясками были на месте, но в деревне не осталось ни одного немца! Отсутствовала лишь техника: «Ореl» Фридриха Вебера, два грузовика и санитарный фургон.
А уже ближе к полудню в деревню вошли наши армейские подразделения.
Только одна Яся не могла, не имела права делить с сельчанами эту великую радость. Кроме прочего ей стоило и остерегаться.
Не секрет, что существовали негласные формы возмездия, применяемые к лицам, в той или иной мере сотрудничавшим с оккупантами. Дело совсем нешуточное и этого следовало всерьёз опасаться.

*  *  *
Но… Милосердный Бог миловал!
Тёплой весной 1946 года Ярославе с пятилетними ребятишками Фросей и Дорошей удалось вернуться в свою деревню. Её родной дом так долго пребывал в запустении, что порос крапивой по окна. Соседка рассказала, что мать Ярославы немцы повесили вместе с другими женщинами, прятавшимися от угона в Германию, и показала её могилку. Земляки приняли эту семью не сказать, чтобы враждебно, но неприветливо. Все же знали, что перед войной Ярослава родила дочку. А откуда у неё появился хлопчик по имени Дорофей, секрета уже не составляло.
Дурная слава впереди нас бежит, как известно.
С той поры и закрепилось за Дорофеем прозвище «Немец». Но разбирательствами заниматься было некому, у каждого хватало своих забот. Ребятишки росли и в своей среде не видели и не искали никаких различий. Не в пример взрослым дядям и тётям.
Когда Дороша и Фрося пошли в первый класс, в гости приезжала Казимира. Дарила ребятам гостинцы и гладила их по головам. Отправив детей гулять, Ярослава накрыла стол. По всем правилам гостеприимства послевоенной поры – чем богаты, тем и рады.
 Подруги не бросились друг другу в объятья, как прежде, однако поздоровались приветливо. Всплакнули, вспоминая улетевшие молодые годы. Немного выпили. Событий того страшного дня коснулись лишь мимолётно.
Собираясь домой, Казя горестно вздохнула:
- Знаеш, сяброука, а мне Гасподзь не дае больш дзяцей. Карае мяне…
Выйдя за калитку, напоследок повернулась к Ярославе. Невыразимой тоской и болью были исполнены её полные слёз глаза:
- Яська, - молила она прерывистым, севшим голосом, - скажи ты мне… это он?!
- Не-ет, что ты, Казимира, что ты! - Отвечала спокойно Яся, закрывая за гостьей калитку на засов и поглубже запахиваясь в халат. - Сколько тебе повторять! Он немчик. Нем-чик! Бедняжке через это предстоит ещё немало горя хлебнуть. Бывай здорова Казя, и прощай! Не спеша двинулась к дому и крикнула с крыльца:
- Дорофей! Фрося! Оставьте кошку и марш домой! Обедать пора.