Годен к нестроевой

Посвящаю своим сыновьям

Повесть основана на реальных событиях. В рамках художественного замысла некоторые имена, события, персонажи и наименования населённых пунктов выдуманы, любые совпадения случайны.


Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…
(Из воинской присяги СССР с 1947 по 1992 гг.)

СТРАХ

– …Ты выйдешь? – с надеждой в голосе спросил Клим Виленский своего друга детства Петра Кубарева.
– Не могу. Мне срочно один чертёж переделать надо, – ответил Петька, который вот-вот должен был получить вожделенный диплом об окончании техникума.
– Да шо там переделывать? Я же видел: у тебя не чертежи, а картинки, – не унимался Клим, продолжая уговаривать своего дружка в надежде, что он всё-таки переменит решение.
За те несколько месяцев, пока Петька готовился к сдаче итоговой дипломной работы в своём техникуме, Клим от нечего делать неоднократно наблюдал, как из-под кончиков простых карандашей его друга каким-то волшебным образом рождались облики типовых промышленных деталей в разрезе. Клима буквально гипнотизировала точность движений карандаша по белому куску ватмана и красота оставленных им линий. Прекрасно понимая, что у него, как у Петьки, такие изящные рисунки никогда не получатся, он всё не мог взять в толк, что же в них может не нравиться этим привередливым преподавателям.
– …Ага, картинки, – ответил Петька. – Ты бы это нашим преподам рассказал. Может, они от меня и отстали бы.
– Задрал ты уже своими чертежами, – бесцеремонно произнёс ещё один дружбан Петьки, шебутной заводила всего двора Серёга Рокотов. Он многозначительно стучал перед носом Кубарева теннисным шариком о ракетку. – Петь, пойдём пару партеек сыграем. А чертёж потом переделаешь.
– Не, не успею, мне завтра его сдавать, – сказал Петька, зачарованно наблюдая за прыгающим шариком. Было видно, что в нём борются желание поддаться на уговоры своих друзей и необходимость доделать нудную, но такую необходимую работу.
Петька был обыкновенным провинциальным пареньком, воспитывался матерью-одиночкой, с утра до ночи вкалывавшей на заводе. Звёзд с неба он не хватал, но в силу своей упёртости, вызванной желанием получать, может быть, и небольшую, но такую нужную ему с матерью стипендию, учился в общем-то хорошо. Выработанная с годами привычка доводить свои дела до финала в конце концов перевесила его желание хоть немного, но провести время с друзьями, и он твёрдо заявил:
– Давайте в следующий раз.
– Когда следующий раз этот ещё будет? После дембеля? – протянул недовольный таким решением своего друга Рокотов. – У тебя же повестка уже на руках. Сдашь свой грёбаный диплом – и через два дня в армию. Мы его как следует и обмыть не успеем.
– Не ссы, успеем, – со вздохом ответил Кубарев. – Как раз на проводах и бухнём. Приглашаю.
– И всё же, где бы ты хотел служить? – в который уже раз спросил Петра Клим, которому до дня отправки в армию ещё предстояло отучиться два года в ПТУ.
По мере взросления мальчишеского населения двора тема службы в войсках стала доминирующей. Вся без исключения пацанва с интересом гадала, что это за зверь такой – армия. О ней с хитрой ухмылкой и нескрываемым пренебрежением к наивному молодняку делились те, кому уже посчастливилось оттрубить и вернуться оттуда живым. И ничего хорошего их рассказы будущим воинам не сулили.
Это сейчас, по прошествии времени, в котором уместились и распад некогда могучего государства, и неурядицы переходного периода, и относительный комфорт современности, служба в Советской армии преподносится как что-то умилительное и даже забавное. Мол, ну-ка, дорогие зрители, давайте вместе посмеёмся, прослушав исповедь очередного шута о том, как он весело провёл время в суточных нарядах по кухне, попутно потешаясь над тупыми кусками-прапорами. Ха-ха-ха. На самом деле подавляющее большинство парней призывного возраста страны, раскинувшейся от финских озёр до берегов Японии, при слове «армия» одолевало одно чувство, в котором сейчас никто не хочет признаваться – страх. В его основе лежали трудности армейских будней, которые состояли не из, как это можно было бы предположить, изматывающих марш-бросков и ночных учений, а из вполне безобидного, но жутковатого по смыслу слова – дедовщина.
Не сказать, что дедовщина – это явление сугубо советского времени, пришедшее из тюрем вместе с призывниками-уголовниками. Совсем нет. Её неписаные правила составлялись юнкерами военных училищ ещё той, царской эпохи. В том или ином виде она существует и сейчас. Ведь дедовщину в армии никто не отменял. Просто мы не хотим этого замечать, брезгливо воротя нос от вонючей кучи этого социального порока, зачем-то убеждая себя в её отсутствии.
Так вот, в то время диалог между теми, кто уже отдал долг родине, и теми, кому это ещё предстояло, выглядел приблизительно так:
– Что это за хрень такая – дедовщина?
– Ну, это такие особые армейские отношения, – с суровым видом отвечали знающие люди, – где старослужащие учат неопытный молодняк, недавно прибывший с гражданки, уму-разуму.
– И как происходит это учение? – всё продолжали задавать вопросы зелёные несмышлёныши.
– Известно как: через наставления в виде развешивания люлей, – отвечали знающие.
– Для чего? – не унимались желторотые.
– Странный вопрос. Чтоб шуршали…
Конечно, встречались те, кто искренне стремился записаться в ряды краснознамённой и легендарной. Такие, как правило, поступали в военные училища. Но после всяких услышанных рассказов о «шуршании» среди молодёжи мужского пола Советского Союза стала гулять такая невесёлая поговорка: «Армия – это школа жизни, но лучше пройти её заочно». И спроси тогда у того, кто всё-таки находился в здравом уме и твёрдой памяти, хочет ли он «пошуршать», – всякий юноша ответил бы безапелляционно и без особых раздумий: нет.
Для того чтобы пропустить занятия в этой школе жизни, некоторые призывники и их родители, наивно полагавшие, что они самые умные, уже с первых врачебных комиссий в военкоматах предпринимали попытки убедить всё понимающих эскулапов в телесной немощи новобранца. Но перечень заболеваний, по которым предполагался отвод от службы в армии по медицинским показаниям, был строго регламентирован и ограничен небольшим списком. Наиболее настойчивых уклонистов, по всей видимости специально, всё-таки отправляли на краткосрочную побывку в один элитный «санаторий» с крепкими решётками на окнах, хмурыми санитарами и вежливыми докторами. В народе эта здравница с полным пансионом и подбором соответствующих услуг именовалась просто – дурдом. По итогам пребывания в нём страдальцам, как правило, присваивали позорные статьи – 7а или 7б, которые красноречиво говорили знающим людям о психических отклонениях у их счастливых обладателей. Всё бы ничего, но эти отметки в военных билетах в дальнейшем гарантированно обеспечивали трудности при получении водительских прав, поступлении в ВУЗы, устройстве на приличную работу. Поэтому те, кто был действительно поумней, в списке ограничительных медицинских статей искали такие, которые позволяли бы избежать неприятностей в будущем. Конечно, доктора тоже люди, и с ними можно было договориться. Это требовало от родителей призывника, как правило страдавшего «hernia» (лат.), то есть грыжей, а не тем, о чём можно было бы подумать, определённых материальных возможностей и навыков по передаче собранных денежных средств кому следует. Но в волшебную эпоху всеобщей уравниловки таких было немного. Вот и тянулись со всех концов нашей необъятной родины колонны молодых, здоровых и ещё не целованных парней в эту пропасть неизбежности.
– …Да мне, собственно, пофиг, – сказал Петька. – Лишь бы не в Афган.
– Шо у тебя не так с Афганом-то? – произнёс удивлённый Рокотов, перестав щёлкать шариком перед носом Петра.
– А вдруг меня там убьют? – серьёзным тоном ответил Кубарев. – Шо тогда мать одна будет делать?
– Не, в Афган не пошлют, – многозначительно сообщил Клим.
– Это почему же? – спросил Петька.
– Срок вышел. Афган – это же заграница. А за границу отправляют с первыми призывами, в середине апреля. Сейчас же конец июня. Поэтому туда тебя уже не пошлют.
– Дай-то бог, – произнёс Кубарев.
– А мне пофиг этот Афган, – заявил Рокотов. – Могу и в Афган. Может, я оттуда Героем Советского Союза вернусь, – многозначительно сообщил он и широко улыбнулся.
– Ха, посмотрите на него – героем! – зло усмехнулся Петька. – Ну, давай! Стране нужны герои – для этого родятся дураки.
– Да шо ты сразу обзываешься? – обиделся Рокотов. – Не, ну правда, пофиг мне этот Афган. Там же тепло. А я холодрыгу знаете как боюсь?! Как представлю Сибирь с её ёлками и морозами или Землю Франца Иосифа, где белым мишкам пятки чешут… Бр-р! Не, лучше уж в Афган, чем в эту жопу.
– Да ещё неизвестно, где эта жопа шире, – многозначительно заметил Петька.
– А мне пофиг и Афган, и Сибирь, лишь бы не в стройбат, – решил вставить и свои три копейки в разговор между старшими друзьями самый юный, только-только сбривший свои юношеские усы Виленский.
В те славные времена, впрочем, как и сейчас, существовала неписаная, но чёткая градация родов войск по престижу. Первые среди них, конечно же, были воспетые эпосом отечественного кинематографа десантники и морпехи. Насмотревшись этой идеологической дребедени самого низкого художественного качества, каждый мальчуган мечтал вернуться в свой родной двор этаким крутым перцем: в красивой форме, украшенной белым аксельбантом и многочисленными значками с голубым или чёрным беретом на голове. Ступенькой ниже в этой иерархии стояли мореманы. Но их репутацию портила необходимость трёхгодичной службы. Далее шли летуны. Затем следовали всякие чернопогонники: артиллеристы, танкисты, ракетчики, связисты. За ними топтались красначи – стражники гарнизонных гауптвахт, из которых самые презираемые носили на своих погонах буквы «ВВ» – «внутренние войска», охранявшие многочисленные зоны. Но наиболее отстойным родом войск считался стройбат. О его ратных подвигах кино не снимали, статей на передовицах газет не публиковали, а несчастный солдатик этого воинства являлся объектом всеобщих насмешек и пренебрежительного отношения. Помнится, в те времена в адрес бойца с бульдозером в петлицах говорили: «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор». Ха-ха-ха, как весело.
Но общественное презрение не сильно беспокоило Клима. Всё-таки он учился в ПТУ, являвшемся самым говённым учебным заведением в системе образования Страны Советов, сущим его дном, если, конечно же, не считать училищ для малолетних преступников.
Клим Виленский, как и всё его окружение, ничего особенного из себя не представлял. Пацан как пацан, как и большинство его ровесников: обут, одет, сыт. Собственно дальше о нём из-за отсутствия позитивных качеств и сказать-то особо нечего. Он являлся даже не экземпляром, а так себе, желтоватой безликой субстанцией: в меру ленив, глуп, труслив, физически не развит, без особых принципов и интересов озлобленный субъект. Виленский ничего не хотел и ни к чему не стремился. Он никого по-настоящему не любил, да и сам вряд ли был кем-то любим. Конечно же, у него имелись друзья, но они существовали только для того, чтобы либо весело провести время, либо уйти под их защиту при многочисленных уличных разборках. Даже мать, которая, безусловно, желала Климу только добра, относилась к нему строго, порой сурово, регулярно охаживая его скакалкой за всякие детские провинности. В этой грубой взыскательности к сыну не было её вины, ведь и она в своём сиротливом, рахитном послевоенном детстве тоже не познала родительской любви. Откуда же ей было взять, ну хотя бы чуть-чуть, этого чувства для Клима?
Но даже отсутствие материнской сердечной теплоты мало его беспокоило. Подумаешь, какие телячьи нежности! Пагубным являлось то, что в него просто никто не верил. Бывало, мать в порыве гнева или от накатившей усталости говорила Климу, что когда он вырастет, то непременно станет таким же непутёвым, как и его папаша. Отца Виленский помнил смутно, так как родитель был давно изгнан из семьи за отвратное поведение, разыгравшееся на фоне постоянного пьянства. Но произнося «а», она не говорила «б». Поэтому Клим, пока был маленьким, всё не мог взять в толк, почему он обязательно должен стать таким же, как и его создатель. Когда же он немного подрос, то вообще перестал обращать внимание на эти постоянные упрёки, внутренне с ними согласившись.
Как оказалось, это блаженное успокоение имело далеко идущие последствия. Клим по собственной воле и без особых усилий сам истребил в себе веру в свои силы, в то, что он что-то может, в то, что способен на что-то большее. Задумываясь о своём будущем, он, в общем-то, ни о чём не мечтал. Зачем строить какие-то планы, а потом ещё и мучиться над их реализацией? Всё и так легко и ясно. Не лучше ли успокоиться и просто быть довольным собой? Как итог, даже среди своих сверстников Виленский превратился в типичного аутсайдера, вступившего на путь существа, не пригодного ни к какой созидательной деятельности, кроме как к производству себе же подобного «proles» (лат.) – потомства. Ну чем не герой своего времени? Но тут следует признать, что о таком Печорине, при всей имеющейся схожести, вряд ли когда-либо будут писать сочинения в школе.
Единственное, что может быть выгодно и отличало Виленского от других, таких же, как и он, балбесов, так это пристрастие к чтению. Он увлёкся этим делом из-за дефицита ярких впечатлений. Бабушки в деревне у Клима не имелось, поэтому, для того чтобы поднабраться ими, его пару раз отправляли в пионерский лагерь. Однако из-за постоянного хождения строем, купания в море по свистку и танцев под баян это заведение предстало перед Виленским в виде унылой тюрьмы, в которой он считал дни до срока окончания смены. Советская фабрика грёз тоже не баловала, показывая всякую нудьгу: то о просветлённых крестьянах, понасоздававших свои колхозы, а потом в них же и мучившихся; то о трудовых буднях сталеваров, упорно выполнявших план пятилетки за три дня; то о вечно скучающих русских помещиках, зачем-то понарошку торговавших мертвяками.
Но подбор художественных произведений для прочтения у Клима был весьма своеобразен, можно сказать, странноват. Он любил читать детские сказки, которых можно было найти великое множество в любой советской библиотеке. Открыть для себя что-то посерьёзней этих глупых бредней из-за отсутствия в своём окружении любителей чтения Клим не мог. А сказки – они же доступны, и очереди за ними не устраивают. Ну кому они нужны, ведь взрослые за ними уже не охотятся… Особенно ему нравились фантазии о каких-нибудь озорных троллях, злых колдуньях и весёлых гномах. В результате при перекладывании модели поведения сказочных персонажей на свою жизнь у него, как у любого недоразвитого, сформировалось чёткое мнение: не переживай, все твои проблемы рассосутся сами собой каким-нибудь чудесным образом. Тогда он не имел понятия, что чудеса если и свершаются, то не с бухты-барахты, а только тогда, когда сам что-то начинаешь не только хотеть, но и делать. Оценить и понять сложные вещи с иным смысловым содержанием он был пока не в состоянии. Поэтому книги ещё не пробудили в нём новых душевных эмоций и, как следствие, поступков.
Там, где Виленский постигал премудрости непрестижной, но такой нужной стране профессии фрезеровщика, царили свои, те ещё порядочки. Здесь, помимо обучения полезному ремеслу, учащимися активно постигалась «культура» потребления конопли в разных её формах и распития «тяжёлых» спиртных напитков. А о постоянных выяснениях отношений между обитателями этого зверинца по всяким, а чаще без них, поводам, вообще говорить не приходится. По неписаным законам жанра уклониться от «замеса» было нельзя. Дрались все, даже немногочисленные девчонки, которые метелили друг друга по-особенному, отчаянно и зло, с остервенелым выдиранием друг у друга волос и расцарапыванием в кровь лиц. Но Клим не переносил боли и, несмотря на наличие постоянной практики, драться так и не научился. Поэтому, чтобы выжить, он пошёл другим путём: через несложные манипуляции смог прибиться к стае более сильных дикарей, которые в случае чего и выступали его защитниками. Тем не менее пребывание в рядах пэтэушников, из которых, к слову сказать, в будущем вышли не только добросовестные труженики, но и настоящие насильники-душегубы, дало Климу наглядное и вполне конкретное понимание того, что его ожидало в армии. Но относительно своей возможной службы в стройбате он боялся другого.
Так уж сложилось, что техническая модернизация одного из старейших городских заводов была объявлена стройкой всесоюзного масштаба. Для этих благородных целей в город передислоцировали военно-строительный батальон. Военнослужащих расквартировали в помещении большой, из белого силикатного кирпича пятиэтажки, располагавшейся на родной улице Клима. Поэтому он имел счастье постоянно видеть солдат этого воинства, передвигавшихся неровным строем то на заводские стройки, то в ближайший клуб в кино. И их лица, сплошь смуглые, скуластые, узкоглазые, не особо тешили его трусливую душу.
Поначалу каких-либо отношений между местным населением и стройбатовцами вообще не было. Вскоре они завязались, но совсем не в те, о которых думалось. Бомба конфликта рванула, как обычно, неожиданно и по совсем незначительному поводу.
Одним из немногих развлечений солдат было посещение матчей местной футбольной команды, в народе ласково именуемой «Жужалкой», игравшей во второй лиге Чемпионата СССР. Военные, как правило, занимали отдельный сектор небольшого стадиона и с аборигенами не пересекались. Попервой эта масса грязно-зелёного цвета вела себя тихо и вполне мирно. И надо ж такому было случиться, что городской команде выпала честь сразиться с футбольной дружиной, прибывшей из одной северокавказской республики. Невероятно, но во время игры «Жужалка» после удачно разыгранного углового внезапно вырвалась вперёд. Радости болельщиков не было предела. И тут с трибуны, на которой размещались солдаты, послышался свист и кричалки в поддержку проигрывавших футболистов. Это вызвало бурную реакцию на стадионе. Некоторые наиболее экспрессивные болельщики стали всеми имевшимися в их арсенале нехитрыми жестами демонстрировать солдатам своё недовольство и всячески угрожать. Мол, после футбола мы с вами разберёмся.
Интересно, кто из нас, ну хотя бы раз в жизни, вот так, по-настоящему, а не в выставочном кино про какого-то парикмахера видел, как дерутся сразу десять человек против десятерых? А сто против ста? А двести против двухсот?.. Как эта масса идёт стенка на стенку с перекошенными от злобы лицами? Как над полем битвы разносится дикий русский мат вперемешку с яростным гортанным рычанием чужаков? Как в умелых руках палка или обыкновенный солдатский ремень превращаются в грозное оружие? Как друг в друга со свистом и улюлюканьем летят битые кирпичи, бутылки, трубы и железная арматура? А вот совсем ещё юный Клим удостоился чести лицезреть такое незабываемое зрелище.
Сам он из-за боязни получить в лобешник в этой битве участия не принимал, предусмотрительно заняв местечко наблюдателя на верхотуре трибуны. Но он видел, как раненые, кто в изодранной одежде, кто в слезах, кто в крови, покидали это импровизированное поле боя.
Местные битву проиграли. А вот футбол закончился вничью, со счётом два-два.
Находясь под впечатлением от увиденного, Клим на какое-то время впал в ступор. И дело было вовсе не в том, что местные потерпели безоговорочное поражение, а в тех новых ощущениях и мыслях, которое оно в нём пробудило.
Всё-таки Клим Виленский был продуктом своей эпохи – эпохи тотальной пропаганды плакатной семьи братских народов Страны Советов, которые рука об руку строят невиданное счастье для всего человечества. Об этой дружбе с утра до ночи вещали в газетах, по телевизору, радио – ну, в общем, чуть ли не из каждого утюга. Ему перед всяким сеансом в кинотеатре наглядно демонстрировали, как улыбающиеся всеми своими золотыми зубами дехкане Узбекистана собирают на полях хлопок, как нефтяники Азербайджана мажут свои довольные лица чёрной жижей из только что пробуренной ими очередной нефтяной скважины, как опрятные латышки паяют ему и только ему, Климу, удивительный по красоте радиоприёмник, который ему хотелось заполучить как можно скорее. А тут такое!
«…Как вообще это возможно? – удивлялся про себя Клим, наивно и нескладно рассуждая: – Может, они не знают, что никакой дружбы нет? Но этого не может быть. Ведь наверняка властям уже донесли. Власть на то и власть, чтоб всё знать. А если она знает, что дружбы нет, тогда получается, что мне врут. Но зачем? Ведь надо не врать, а что-то делать. И делать быстро, немедленно. Мне же скоро в армию. А там наверняка встретятся они: те, кто нерусские. Что мне тогда делать? Я же с ними не выживу…».
Тогда Виленский ещё не знал, да и вряд ли понял, если бы ему сказали, что всеобъемлющее и повсеместное враньё являлось неофициальной, но на все сто процентов правдивой идеологией Страны Советов. Вот такой забавный парадокс получился! Позже, когда правда всё же вскрылась, она безжалостно и погубила разъеденное многолетней ложью некогда могучее государство «всеобщей справедливости и добра».
А в тот момент из-за этих неразрешённых вопросов в неокрепшей юношеской душе Клима и возник страх, страх перед чужими ему людьми, кто внешне, может быть, и был похож на него, но разговаривал на неродном ему языке и делал непонятные ему поступки. Виленский их боялся, так как не понимал, о чём с ними можно разговаривать и, как следствие, договориться. Из-за этого страха он не хотел, ну просто не желал иметь с ними ничего общего…
Нет, всё-таки есть на белом свете кто-то Большой и Сильный, кто присматривает за нами. Конечно, Виленский, в соответствии с мудрыми распоряжениями родной партии и правительства в Него не верил. Поэтому откуда ему было знать о шести доказательствах Его существования? Однако чьё-то глупое неверие ещё не означает, что Его нет. Для Виленского прямым подтверждением Его бытия стал тот самый, как казалось, ничего не значащий трёп, состоявшийся в жаркий июньский день у двери в квартиру Петьки Кубарева. Как будто этот Незримый тоже присутствовал при том разговоре. Но, выведав потаённые страхи пацанов, Он презрительно ухмыльнулся и зачем-то сделал всё по-своему. По-видимому, у Него имелись на сей счёт свои, ведомые только Ему планы.
Примерно через месяц после этого разговора Клим получил долгожданное письмо от Петьки, на котором стоял казённый штемпель с номером воинской части. Аккуратным круглым почерком друг бодро рапортовал, что он постигает непростую науку одной военной профессии, которая так необходима в небезызвестной Климу знойной стране, куда его планируют направить в самое ближайшее время. Кроме исписанного листка бумаги в конверте имелась фотография с надписью: «г. Фрунзе. 1984 год», на которой был запечатлён Петька в солдатской парадной военной форме и фуражке. Вертя в руках снимок, Клим всё никак не мог отделаться от ощущения, что что-то в этом портрете не так, что что-то противоречит жизнерадостному тону в только что прочитанном им письме. Наконец он понял: это были глаза на слегка исхудавшем лице его друга. Они выражали одно чувство – чувство страха.
Так прошёл год, наполненный ожиданиями редких писем от Петьки, в которых друг Клима, не изменяя заданной в самом начале мажорной интонации, в радужных красках описывал своё житьё-бытьё в Афганистане. При этом, по-видимому, всё-таки опасаясь военной цензуры, Петька никогда не сообщал, чем конкретно он занимается в этой стране.
И вот пришло время отправки в армию второго из этой троицы друзей – Серёги Рокотова. И куда он попал? Ну куда же ещё, как не в солнечный Новосибирск, где располагалась школа подготовки сержантского состава для войск ВВС.
На следующий год, ближе к осени, из армии вернулся Петька. Для него служба в Афганистане, не считая лёгкой контузии и ранения, закончилась вполне благополучно. На груди у него красовались всякие значки непонятного для Клима обозначения и медаль «За отвагу». Мать Петьки не могла нарадоваться на своё счастье и всё никак не хотела отпускать от себя своего ненаглядного сыночка. Но Клим не сразу узнал друга. Нет, Петька ростом выше не стал, в плечах не раздался, а даже наоборот – как-то усох. Просто он утратил свои былые спокойствие и рассудительность, за которыми ранее ему так умело удавалось прятать свои потаённые страхи. А теперь, осмелев, он как будто сорвался с цепи, превратившись в дерзкого, насыщенного злобой человека. Было очевидно, что чувства ненависти и мщения, непонятно к кому и за что, переполняли его мятущуюся душу.
Конечно, Клим интересовался особенностями службы Петьки в Афгане.
– Ну чё, дедовщина была? – с интересом спросил Клим.
– А ты думаешь? Конечно, была, – спокойным тоном ответил Петька, проведший весь срок службы в Афгане в качестве миномётчика. – Если по чесноку, там без этого никак. Вот я, например, пока был душарой, таскал миномётную плиту. А она, сука, тяжеленная. Попробуй потаскать её по горам! Сдохнуть можно! Только молодой такую ношу и выдержит. Когда же стал дедушкой, ходил налегке, всего лишь с парой мин на поясе.
– А шуршать приходилось? – произнёс Клим.
– Ещё как! – со вздохом ответил Петька.
– А если сопротивляться?
– Каким бы ты здоровяком ни был, всё одно сломают, – твёрдо ответил Петька. – У нас говорили так: «Чем больше шкаф, тем громче он падает». Только понимаешь, Клим, вся армия в Афгане на плане  и дедовщине держится.
– И чё делать? – спросил Клим, к своему удивлению впервые услышав в голосе друга какие-то оправдательные нотки.
– Не отсвечивай. Будь как все, в общей массе. Говори мало. Если заставляют, делай нехотя. Ну и по возможности давай отпор. Конечно, пару раз хороших люлей отхватишь, но потом отстанут. Если этого не сделаешь, можешь до самого дембеля в чмырях проходить. И ещё, запомни, пока в чмырях будешь бегать, не делай того, о чём потом можешь сильно пожалеть.
– В смысле? – не понял Клим.
– В том смысле, что бывали такие случаи, когда некоторые вислоухие либо в себя, либо в других пулять из автомата начинают. Вот это, братское сердце, самое поганое дело…
Вскоре на беду Петьки появился его такой же израненный Афганом армейский дружок, с которым он ушёл в буйный загул. В этот момент Клим почувствовал к своему другу определённое отчуждение, вызванное разочарованием. Ведь они эти два года переписывались, что по идее должно было стать залогом их нерушимой дружбы. Но этот неожиданно появившийся сослуживец Петьки внёс разлад в их отношения. В конце концов дикий кутёж закончился для обоих гуляк дракой с ментами и скамьёй подсудимых. Правда, учитывая былые заслуги, всё обошлось условным сроком, но «мозгов» это Петьке не прибавило.
Однако вскоре все эти передряги с Петькой и ревность к его сослуживцу отошли для Клима на второй план. Ему пришла последняя повестка из военкомата. Для него она стала последним звоночком будущей драмы, в которой ему предстояло участвовать самым непосредственным образом. Конечно же, озабоченный своими мелкими, сиюминутными проблемами, он, как обычно, пропустил мимо ушей его трезвон. Но даже если бы Клим его и услышал, то вряд ли смог бы изменить свою судьбу. Сценарий этого спектакля уже был написан и, как потом оказалось, специально для него.

«ВЕСЁЛЫЕ ПОМИНКИ»

Проводы в армию – это такой самобытный народный обычай, который имеет свои традиции и установленный порядок. Его неписаные правила были заведены ещё во времена царя Гороха, когда рекрутов с плачем и песнями свозили на телегах из окрестных сёл на сборные пункты. Странно, но в Стране Советов, в которой успешно победили многие явления из архаичного, дремучего прошлого, церемония отправки в армию молодых парней не претерпела особых изменений. По сути она объединяла в себе два праздника – Новый год и день рождения с традиционными тостами, вдрызг пьяными гостями и опечаленными родителями.
Ещё до ввода в СССР талонов на товары, но уже с наличием в провинции всеобщего продуктового дефицита к этому торжеству готовились загодя, делая особый упор на закупку съестного. «Имениннику» полагалось встречать гостей уже наголо стриженным. Это было довольно мудрое правило, так как данный отличительный знак уберегал рекрутов от возможных неприятностей, по обыкновению сопровождавших проводы. Некоторых творчески, как бы сейчас сказали – креативно мыслящих призывников, лишь по какому-то недоразумению пропустивших вступительные экзамены на факультет клоунады в цирковое училище, стригли во время застолья приглашённые гости, и почему-то обязательно мамиными маникюрными ножницами. Такие комики довольно эксцентрично смотрелись на фоне других новобранцев, становясь бесплатным посмешищем сразу же по прибытии на призывной пункт.
По устоявшейся традиции любого русского праздника эти пьяные посиделки плавно перетекали в мелкие стычки, после которых драчуны вновь усаживались за стол и продолжали как ни в чём не бывало дружно пить водку. Иногда во время торжества могли произойти и всякого рода интересные казусы с приглашёнными подругами виновника торжества. Потом за такими любителями «расписать девчоночку» гонялись военные прокуроры с папочками под мышкой.
Апофеозом же всего этого незамысловатого торжества считался занос мертвецки пьяного новобранца в стены военкомата на руках своих таких же нетрезвых провожатых. В общем, этот старый русский праздник выглядел диковато, но вполне потешно. Однако Клим Виленский в ту ночь ощущал какое-то недоброе смутное беспокойство.
Как центральной фигуре этих ночных посиделок, ему полагалось быть пьяным, радостным, шумным – в общем, нарасхват. Ну правда, чего горевать-то? Ведь проводы в армию для того и придуманы, чтобы молодой человек без оглядки в пьяном угаре мог спокойно избавиться от своего прошлого, обрести новые смыслы и начать путь к новым свершениям. Однако равнодушный к спиртному Клим, так, для приличия, опрокинувший пару стопок водки, бесцельно блуждал по своей квартире, наполненной в общем-то чужими людьми, с ощущением того, что он присутствует не на собственных проводах, а на устроенных самому себе похоронах. Причина его такого унылого настроения скрывалась в тревоге перед неизвестностью, которая с приближением даты отбытия в армию только нарастала. Вот и сейчас от недоброго предчувствия у него постоянно сосало под ложечкой, а в голове ворочались недобрые мысли, не дававшие ему покоя. Чтобы утешиться, он гладил себя по наголо остриженной голове, привыкая к новым ощущениям.
Так как время уже перевалило далеко за полночь, ему хотелось спать, но друзья поволокли его в комнату, где из старенького, взятого у кого-то из многочисленных знакомых бобинного магнитофона неслись звуки то разухабистой песни про постового, который зачем-то всё-таки саданул лейтенанту, то танцевальные ритмы очень сексапильных, но уже как пять лет тому назад вышедших в тираж «Арабесок». Как только начинала звучать музыка заграничных див, все тут же дружно соскакивали со своих мест и пускались в пляс. Ох, бедные, бедные соседи, которые хоть и не были приглашены на этот праздник жизни, но по случаю всё-таки стали его нечаянными гостями!
Климу не хотелось участвовать в этих нелепых дрыганьях, чем-то напоминавших изысканные хореографические движения диких африканских племён. Поэтому он пошёл в другую комнату, где стоял тяжёлый дух от потных тел, спиртного перегара и уже не вполне свежей снеди. За накрытым столом в одиночестве сидел давний знакомец матери Клима – пьяненький дядя Толя. Он бесцеремонно усадил Клима возле себя и стал давать ему последние наставления.
– Клим, ты должен как можно чаще менять портянки и нательное бельё. А то, понимаешь ли, на теле солдата могут завестись всякие паразиты, – своим зычным голосом начал буровить дядя Толя.
– Это какие же? – без особого интереса, а так, из вежливости, чтоб поддержать разговор со старшим, спросил Клим.
– Какие-какие? – как будто растерявшись от наивного вопроса, спросил дядя Толя. – Ну-у, всякие там тараканы или пши.
– Что за пши? – округлив глаза от удивления, спросил Клим.
– Что за пши? – сам удивился дядя Толя произнесённому им же самим слову. – Не пши, а вши, дурья твоя башка, – беззлобно произнёс дядя Толя, ухватил Клима за шею и притянул к себе. Отвесив ему смачный поцелуй, он продолжил: – А ещё есть такие животные, которые называются мандавохами. Слышал о таких?
При этих словах дядя Толя, по-видимому изображая неведомое Климу животное, сомкнул свои ладони большими пальцами и пошевелил всеми остальными.
– Нет, не слышал, – произнёс Клим, брезгливо вытирая рукавом слюни, оставленные на его щеке пьяным поцелуем своего не в меру расчувствовавшегося собеседника.
– Вот, посмотрите на него, ничего не знает, – непонятно к кому обращаясь, проговорил дядя Толя. – Это же лобковые пши, – и при этих словах он залился смехом, больше похожим на ржание дикого коня, гнавшегося по зелёному лужку за ретивой кобылицей.
Криво улыбнувшись, Клим оставил своего пьяного гостя. Ему не хотелось дальше выслушивать его бредни. Он вышел во двор глотнуть сырого ноябрьского воздуха. Там он встретил курящего в одиночестве Петьку.
– Что, переживаешь? – спросил друг, сплёвывая горечь сигареты себе под ноги.
– Не-е, – соврал Клим, сам закуривая. – Просто бухой дядя Толя задрал уже своими наставлениями про гигиену.
– Не знаю, чё он там тебе плёл насчёт гигиены, но скажу так: чаще стирайся, – многозначительно произнёс Петька.
– Это зачем же? – удивился Клим.
– А ты знаешь, как влёт определить чухана? – и, не дожидаясь ответа, Петька продолжил: – По его грязным штанам на заднице.
– Во как?! – воскликнул удивлённый Клим. – А чё на заднице? Им што, постоянно пинки отвешивают?
– Можно и так сказать, – произнёс Петька. – Только чмырям обычно дают самую грязную и тяжёлую работу. Например, отпидорить унитаз или там отодрать лезвием бритвы взлётку в казарме. Как это делается? Сидя на корточках. От этого на заднице остаются грязные пятна от голенищ сапог, часто смазываемых ваксой. Понятно, что занимаются этой работой не только чушки, но и обычные духи. Но у чмырей времени мало, а работы много, вот они и не успевают постираться.
– Понятно, – протянул задумчиво Клим.
– Вообще, выбрось это из головы, всё фигня, – сказал Петька, щелчком отбросив окурок. – Я тебя предупредить хочу, – многозначительным тоном произнёс он. – Ты, когда тебя позовут, к военкомату будешь подходить, не оглядывайся, как бы тебе этого не хотелось.
– А што не так-то?! – вновь удивлённо произнёс Клим.
– Примета такая нехорошая: если оглянешься, всё потом наперекосяк пойдёт.
– Ладно, – не особо веривший в приметы Клим легко согласился, приняв предупреждение друга за причуду.
Утомительная для Клима ночь подходила к концу, и гости шумной толпой вывалили из подъезда. Добравшись на перекладных к военкомату, они увидели настоящий бедлам. У ограды то тут, то там уже стояли кучки провожающих новобранцев людей. Вся эта орава галдела, кричала, плакала. Где-то лихо играл баян, и нестройный хор пьяных, фальшивых голосов пытался под его звуки вывести песню про наш десантный батальон. Некоторые из присутствующих, причём обоего пола и разного возраста, были настолько пьяны, что не могли стоять на ногах. Особенно неприятно было видеть, как кого-то тут же рвало или как кто-то справлял, никого не стесняясь, малую нужду прямо на тротуар. Вся эта толпа была в предвкушении чего-то важного. И вот в назначенное время из здания военкомата вышел невзрачного вида человек в военной форме с рупором в руках и, перекрикивая шум толпы, произнёс:
– Товарищи призывники, прошу с вещами проследовать во двор военкомата. Провожающим оставаться на местах.
Однако по устоявшейся традиции никто и не подумал выполнить прозвучавшую команду. Все продолжали стоять, как и стояли. Через несколько минут военный вновь появился на крыльце здания военкомата. И на этот раз никто даже ухом не повёл на его объявление. И только после третьего раза к дверям потянулись первые новобранцы. Каждому из них толпа начинала неистово реветь, свистеть, орать, выкрикивая:
– Давай, братуха! Держись!..
Клим же продолжал стоять на месте. Он всё никак не отваживался преодолеть то небольшое расстояние, которое отделяло его от дверей военкомата. В этот миг он отчётливо осознал, как было тяжело солдатам на войне подняться в штыковую атаку из своего относительно безопасного окопа. Да, Виленский являлся трусом, что он самому себе в очередной раз и доказал.
Наконец, после уже ставшего дежурным увещевания военного, решился и Клим. Он пожал всем своим провожающим руки, обнял заплаканную мать и двинулся в путь. Ему вслед полетел всё тот же шум со свистом и возгласами: «Братуха, давай!..». Но каждый шаг, каждое движение давались ему с великим трудом. Как будто на плечи взвалили непосильную ношу, которая, сковывая мышцы всего тела, буквально придавливала его к земле. «Наверно, вот так и идут на расстрел», – промелькнула в тот момент в голове Клима мысль.
С каждым сделанным им шагом ему всё сильнее хотелось развернуться и бежать от этого места хоть куда-нибудь, хоть на край света, лишь бы не приближаться к этой жёлтой с облезлым лаком двери. Да, Петька, который в своё время, по-видимому, также испытал это же тягостное ощущение, знал, о чём просить Клима.
«Только бы не оглянуться! Только бы не оглянуться!» – стучали в мозгу Виленского слова друга. Однако как Клим ни уговаривал себя, так и не смог сдержаться. Едва ступив на крыльцо, он как бы невзначай слегка повернул голову в сторону толпы в надежде в последний раз разглядеть родные ему лица. Однако то ли от слёз, стоявших в его глазах, то ли от утреннего ноябрьского тумана он так и не смог их отыскать.
Ненавистная дверь с железным скрежетом пружины захлопнулась за спиной Клима, слегка подтолкнув его внутрь здания. Но перед тем как выйти во двор военкомата, он ещё немного постоял в темноте небольшого тамбура, не решаясь сделать первый шаг в эту новую, неведомую ему жизнь.
Во дворе уже находилось несколько наголо бритых парней, подле которых стоял всё тот же военный с громкоговорителем. Он не смотрел в сторону призывников. Они его не интересовали. По всему было заметно, что этот военный смертельно устал от всех этих проводов, новобранцев, пьяной, орущей толпы, своего начальства и ещё бог весть чего. Тут же во дворе уже находился старенький автобус, украшенный траурной полосой, который использовался не только для перевозки новобранцев, но и для торжественной доставки покойников на кладбище. В его кабине копошился подслеповатый шофёр, сосредоточенно перебиравший какие-то свои бумажки.
В отличие от военного Клим стал пристально приглядываться к своим товарищам по несчастью. Ведь с некоторыми из них ему, может так статься, придётся не только провести два ближайших года, но и стать приятелями. Как и ожидалось, он увидел парней разного роста и комплекции и, слава богу, относительно трезвых. Одного из них Клим сразу признал. Это был его однокашник по соседней группе ПТУ по имени Сергей, фамилию которого он не знал. Товарищ сидел на своей сумке и с каким-то отрешённым видом чему-то улыбался. Было непонятно, то ли он пьян, то ли действительно получает удовольствие от всего происходящего. Поэтому, чтобы не выводить своего знакомца из этого благостного состояния, Клим не решился к нему подойти и заговорить.
Через некоторое время группа пополнилась ещё несколькими такими же невзрачными на вид призывниками.
– Слушай мою команду! – услышал Клим первый военный приказ, который произнёс офицер с майорскими звёздочками на погонах, внезапно вышедший из боковой двери военкомата. – Становись!
Услышав это указание, новобранцы попытались выстроиться в линию, но у них это плохо получилось.
– Равняйсь! – произнёс бодрым голосом военный и сделал паузу, ожидая, пока все замрут на своих местах. – Смирно! Слушайте меня внимательно! Я сейчас буду называть фамилии. Услышав свою, делаете два шага вперёд, отдаёте мне паспорт и получаете военный билет. После становитесь на своё место. Запомните: военный билет на два ближайших года заменит вам паспорт. Поэтому вы должны его беречь как зеницу ока. Всё понятно?
– Понятно, – недружно произнесли несколько голосов.
Офицер, пока по неведомой для Клима какой причине, хмыкнул и начал зачитывать список. Вскоре дошла очередь и до него. Получив совсем новенькую красную украшенную звездой книжицу, он стал с интересом перелистывать её страницы, ещё пахнущие типографской краской и свежей тушью. На одной из них он обнаружил запись: «Годен к строевой». В тот момент он не придал этой строчке из трёх слов, выведенных красивым каллиграфическим почерком, никакого значения.
– Становись! – вновь прозвучала команда офицера. – Теперь дружно проходим в автобус и рассаживаемся. Налево! Шагом марш!
Застывший в ноябрьской прохладе мотор автобуса пару раз чихнул, хрюкнул, вздрогнул и лишь затем как-то утробно взвыл. Через пару минут машина, мерно подрыгивая, медленно покатила к выходу со двора. Едва она показалась в проёме распахнувшихся ворот военкомата, толпа провожающих вновь взревела. В сторону набирающего скорость автобуса со свистом и улюлюканьем полетели мелкие монеты. Их сухое постукивание о стёкла стало последним минорным аккордом в церемонии прощания Клима с прошлой жизнью.

ЗДРАВСТВУЙ, АРМИЯ

После трёх часов тряски по раздолбанным дорогам машина с новой партией новобранцев въехала на сборный пункт. Едва автобус, устало вздохнув, остановился, сопровождающий офицер, отдав команду не расходиться и дожидаться его, тут же куда-то исчез. Утомлённый долгим переездом, Клим вышел из автобуса и, оглянувшись, обнаружил бессчётное количество групп парней, бритые головы которых были украшены модными в то время шапками-петушками самых разных фасонов и расцветок.
Понятное дело, что никто из обитателей этого курятника не обратил внимания на новую партию новобранцев. Всё это людское скопище, что-то неугомонно щебеча, неспешно и без видимого толка прогуливалось по обширной, огороженной высоким забором территории. Кое-кто, так и не найдя в своём бессмысленном блуждании хоть какого-то применения, расселся на разбитые вдрызг лавочки и, покуривая или лениво что-то жуя из прихваченной с собой домашней снеди, без видимого интереса наблюдал за перемещениями себе подобных. У некоторых из этих «цыплят» Клим приметил многодневную щетину, что красноречиво говорило о затянувшемся процессе их «покупки».
Вскоре объявился «потерявшийся» майор в сопровождении незнакомого прапорщика. В очередной раз проведя перекличку, офицер произнёс:
– Товарищи призывники, с этого момента вы переходите в распоряжение прапорщика Милентьева. Вы обязаны подчиняться всем его требованиям.
После представления слово взял прапорщик:
– Товарищи призывники, во время нахождения на сборном пункте вам необходимо соблюдать дисциплину и порядок. Драк не провоцировать, вести себя культурно, взаимовежливо. Сегодня кормить вас не будут. Однако взятые из дома продукты рекомендую съесть сегодня же. Больные могут обратиться в медсанчасть. В качестве досуга вы можете пройти в клуб для просмотра фильма…
Проведя короткий инструктаж, прапорщик вместе с офицером из военкомата вновь исчезли.
Воспользовавшись его советом, вся ватага отправилась на поиски клуба. Войдя в его тёмный, едва заполненный кинозал, Клим увидел, как на большом экране мельтешили чёрно-белые кадры известного фильма о советских таможенниках. Однако их отважные подвиги мало кого интересовали. Большинство зрителей, по-видимому утомлённых собственными переживаниями, предпочло безмятежно дрыхнуть в своих креслах. Не желая смотреть эту киношную бодягу, из-за поломки кинопроектора оказавшуюся ещё и без звука, группа отправилась безжалостно топтать грязь ноябрьской хляби.
Наконец обнаружив пустую лавочку, все дружно на неё уселись и стали рассказывать друг другу байки о своём житье-бытье на гражданке. Среди новых знакомых Клима выделялся один щуплый длинноносый очкарик. Звали его Михаилом Бурыкиным. Одолеваемый словесным поносом, он сообщил, что забрили его в армию уже со второго курса местного института, где он учился на инженера. Данное обстоятельство сразу же вызвало к нему всеобщую симпатию. Заметив это, Бурыкин для закрепления успеха стал хохмить, рассказывая дурашливым тоном то анекдоты, которых знал бесчисленное множество, то всяческие забавные происшествия из своей студенческой жизни.
«…Товарищ прапорщик, а крокодилы летают?» – рассказывал он «бородатый» и от этого не смешной анекдот. – «Та тю на вас, хлопцы. Ни, ни лытають», – ответил прапорщик. «Да?! А вот товарищ полковник говорит, что летают». «Товарыщ полковник, гаворытэ? Ну тоды лытають. Тильки низэнько, низэнько».
Однако в его весёлости всё-таки было заметно что-то фальшивое, напускное. Видимо, Михаил и сам был напуган всем происходящим с ним, но бодрости духа, во всяком случае на людях, пытался не терять. Тем не менее эта натужная бравада Бурыкина давала возможность и Климу хоть на чуть-чуть отстраниться от невесёлых мыслей о своём будущем. Так, незаметно, под хихиканье от баек Михаила для Виленского и подошёл к концу этот во многом утомительный, наполненный новыми впечатлениями день.
В быстро надвигающихся сумерках неожиданно появился уже всеми позабытый прапорщик Милентьев, который объявил, что скоро по сборному пункту будет объявлен всеобщий отбой. Поэтому всем призывникам необходимо собраться у одного из помещений, похожего на коровник, в котором им и предстояло провести ближайшую ночь.
Подойдя к широко распахнутым дверям этой «колхозной фермы», Виленский обнаружил толчею. Не понимая причин её образования, он приподнялся на цыпочки, чтобы разглядеть, что же происходит впереди. Тут-то Клим и обнаружил, что призывников, как отобранных на убой бычков, загоняли в помещение по одному. Руководили этим процессом в стельку пьяные военные, одетые в форму десантников. Один из них, имевший четыре маленьких звёздочки на погонах, с криком: «Никто, кроме нас!» отпускал своими тяжёлыми берцами всем бегущим мимо него новобранцам увесистые пинки. По злобному лицу капитана можно было догадаться, что его только что оторвали от выполнения особо важной боевой миссии, связанной с «полётом на стеклянной ракете», из-за чего он срывал свою досаду на ни в чём не повинных призывниках. Естественно, досталось и Климу, который от довольно болезненного офицерского пендаля буквально влетел внутрь скотобазы, плотно заставленной двухэтажными широкими нарами без спальных принадлежностей.
– Отбой, сволота! – заорал пьяный офицерик. – Ты чё, воин, не понял? Я же сказал – отбой! – выкрикнул он кому-то и тут же отвесил хлёсткую затрещину, прозвучавшую особо звонко во внезапно наступившей тишине.
Едва найдя себе место, Клим, чтобы не отсвечивать, тут же упал на жёсткую лежанку. Свет погас, и казарма погрузилась в полный мрак. Как только за офицером закрылась дверь, в помещении поднялся многоголосый гомон. Пока Виленский получал «пилюли» от десантника, он потерял из виду своих знакомых. Поэтому, не имея возможности поделиться своими впечатлениями от произошедшего с ним, он закрыл глаза и попытался заснуть. Однако, несмотря на усталость и желание поскорее провалиться в забытьё, сразу уснуть не удалось. В его голове всё прокручивались картинки предыдущей бессонной ночи и прошедшего суетного дня: то пьяный дядя Толя, то дикая орущая толпа у стен военкомата, то смешливый Мишка Бурыкин. Наконец усталость одолела его.
На новом месте Климу спалось беспокойно. Ему снился Петька, который зачем-то превратился в капитана-десантника, с перекошенным от злобы лицом кричавшего: «Не оглядывайся! Не оглядывайся!», а Клим всё никак не мог это сделать и оглядывался, пытаясь разглядеть в толпе незнакомых ему людей заплаканное лицо матери. От этого Климу становилось ещё тоскливей. Чтобы избавиться от этой накатывающей на него даже во сне душевной муки, он просыпался с бешено колотящимся сердцем в груди. Приподнимаясь на локтях, со сна он всё пытался разобраться, в каком месте находится. Рядом с ним кто-то храпел, разговаривал или смеялся во сне. Поняв, где он, Клим падал на жёсткий топчан и вновь забывался тревожным сном до следующего пробуждения.
Ясное солнечное утро нового дня встретило невыспавшегося Клима истошным воплем:
– Подъём!
Открыв глаза, он увидел, что некоторые уже не спали, а сидели и о чём-то негромко переговаривались друг с другом.
– Выходи строиться! – последовала следующая команда.
Уже без суеты новобранцы высыпали на небольшую площадку, где располагались водопроводные краны и деревянные, выкрашенные в зелёную краску отхожие места.
Тут вновь появился прапорщик Милентьев. Собрав подле себя доверенную ему группу призывников, он объявил:
– Слушай мою команду! У кого остались домашние продукты, приказываю всё выбросить. Сейчас будет объявлено построение, и вы отправляетесь в столовую.
Действительно, через полтора часа бестолковых сборов всех новобранцев общей колонной вывели за ворота сборного пункта и куда-то повели. Шествие призывников по улицам небольшого городка, одетых в разномастные фуфайки, старые болоньевые курточки и драные пальто, сопровождавшееся шумом их голосов и шуршанием ног по подмёрзшей за ночь земле, чем-то напоминало процессию несчастных каторжан. Для того чтобы усилить этот эффект, некоторые из новобранцев специально стучали оловянными ложками по своим пустым кружкам.
Столовая представляла из себя большой хлев, заставленный длинными, грубо сколоченными столами, за которыми можно было единовременно уместить человек двадцать. На столах уже услужливо стояли тарелки с какой-то дымящейся похлёбкой. В предвкушении вкусно позавтракать Клим, взяв ложку в руку, с удивлением обнаружил в своей посудине одиноко плавающий в прозрачной, чуть желтоватой жидкости целый лист варёной капусты и ровно три зелёных горошины. Заглянув в тарелки своих соседей по столу, он заметил такой же унылый натюрморт.
– Что за хрень такая?! – в полный голос произнёс возмущённый Михаил Бурыкин, который после вчерашнего всеобщего внимания, по-видимому, посчитал, что уже стал духовным лидером обездоленных новобранцев и может защищать их интересы перед начальством. – Это что еда?! Я это жрать не буду!
– Э-э, воин, шо за дела? – произнёс сразу подошедший к столу молодой паренёк в солдатской форме, украшенный засаленным грязно-белым фартуком.
В столовой тут же повисла гробовая тишина. Взгляды всех присутствующих были обращены на Бурыкина. Почувствовав, что отступать некуда, Михаил громко произнёс:
– Я эту бурду есть не стану.
– Ты, боец, свой хавальник завали. Разберёмся, – спокойно произнёс солдат. – Я сейчас повара позову. Вот ему всё и расскажешь.
Повар оказался огромного роста солдат с красным от сытой и безмятежной житухи в армии лицом и в таком же, как и у его сослуживца, грязном белом фартуке. В руке он нёс черпак с длинной деревянной рукояткой. Увидев этого гиганта, призывники сразу утратили видимый интерес к Бурыкину и, втянув головы в плечи, дружно загалдели, усердно застучав своими ложками о тарелки. По побледневшему от страха лицу Мишки можно было догадаться, что он быстро понял свою ошибку и теперь готов безоговорочно слопать эту баланду в один присест.
– Шо за шум, а драки нет? – глубоким басом спросил повар.
– Да вот тут один возникает, – сказал солдат. – Говорит: я жрать это не буду.
– Который из них? – спокойным тоном произнёс повар.
– Да вот он, интеллигентик в очках, – ответил солдат, услужливо тыкая в Бурыкина рукой.
– Ты чё, харя очкастая, опупел? – грозно спросил повар и, слегка размахнувшись черпаком, стукнул Бурыкина по лбу. Тут же на месте, куда пришёлся удар, стала образовываться алая шишка. Не зная, как себя правильно повести, Мишка лишь изумлённо захлопал своими подслеповатыми, полными слёз от боли и обиды глазами.
– У тебя ещё домашний пирожок из жопы не вылез, а тебе уже разносолы подавай?! – продолжил свой монолог повар. – В табло захотел? Так я тебе это сейчас устрою. Не нравится – не жри, но только не возникай. Всё ясно, воин?
Не дожидаясь ответа на свои слова, повар развернулся и спокойно, вразвалочку пошёл обратно в свою вотчину, гордо именуемую кухней.
Последовав совету этого здоровенного увальня, Клим, с сочувствием посмотрев в сторону Бурыкина, отставил свою наполненную помоями тарелку. Тем временем униженный Михаил ни на кого не смотрел и лишь сосредоточено протирал свои очки.
После такого «сытного» и насыщенного событиями завтрака Клим, едва вернувшись в расположение призывного пункта, съел оставленную про запас пачку печенья. Переваривая его, он стал дожидаться прибытия «покупателя» в кругу своих новых знакомцев, наблюдая за Бурыкиным. Тот после происшествия в столовой как-то сразу потускнел, насупился, утратив свою былую словоохотливость и напускное озорство. Было видно, что Михаил сильно переживает произошедшее с ним фиаско.
В середине дня прибыл первый «покупатель», заметно проредивший группу призывников, в которой числился и Виленский. Клим с надеждой всматривался в лицо этого незнакомого офицера с танком в петлицах. Но его фамилия так и не была произнесена. Очередной «покупатель» объявился в сопровождении прапорщика Милентьева, уже когда ранние ноябрьские сумерки стали опускаться на сборочный пункт. Это был такой же, как и Милентьев, прапорщик, в петлицах которого красовался уже знакомый Климу бульдозер.
– Становись! – объявил Милентьев.
В этот миг от нехорошего предчувствия в груди Виленского что-то ёкнуло.
– Сейчас будет объявлен список тех, кто перейдёт в распоряжение прапорщика Красина. Услышав свою фамилию, нужно громко и чётко произнести «я», выйти из строя и встать вот сюда, – указал рукой Милентьев на место возле Красина.
«Не, не может быть, чтобы это за мной», – мелькнула в голове Клима мысль последней надежды.
– Бурыкин!
– Я!
– Видоплясов!
– Я!
– Виленский!
– Я… – услышав свою фамилию, Клим на негнущихся ногах послушно вышел из строя и стал, как это и было предписано, подле прапорщика Красина. Дальше он уже никого не видел и не слышал.
«Вот и конец мне пришёл… Ну что за невезуха?.. Почему я, господи, ну почему же я? – замелькали в голове Клима невесёлые мысли. – И зачем я тогда обернулся? – стал он себя укорять. – Ведь Петька меня же предупреждал…».
Всего было отобрано десять человек. Одним из них оказался знакомец Клима по учёбе в ПТУ Сергей, как оказалось имевший фамилию Семёнов. Он вновь почему-то улыбался, что уже стало по-настоящему раздражать Клима. «Придурок какой-то. Чем он доволен? Ему что, действительно всё это нравится?» – подумал он, отворачиваясь от вставшего по соседству с ним Семёнова.
– Так, тех, кого я назвал, прошу пройти вон в тот автобус, – бодро произнёс Красин, указывая рукой на дожидавшийся транспорт.
…Московский аэропорт встретил первую партию нового призыва одной из стройбатовских частей, в бессчётном количестве опоясывавших столицу нашей родины плотным кольцом, сильным морозным ветром и срывающимся с тёмного неба снегом. До места назначения добрались уже глубокой ночью. Едва прибывшим в расположение воинской части новобранцам была подана команда «отбой», и они поспешили ею воспользоваться. От навалившейся усталости Клим уснул сразу, как только голова коснулась подушки.
– Подъём! – сквозь сон услышал Виленский. Открыв глаза, он тут же соскочил со своего места.
За окном было ещё темно, но Клим заметил, как здание казармы напротив уже было озарено желтоватыми огоньками ярких лампочек. Во всём чувствовалось какое-то движение. Присмотревшись, Клим увидел, как из этого помещения высыпают солдаты без верхней одежды и зачем-то выстраиваются на плацу. Вскоре появился старший, погоны которого были украшены тремя жёлтыми лычками. Он стал перед строем и, подавая какие-то команды, стал делать физические упражнения. Небольшая группа бойцов с видимой неохотой повторяла за ним движения. Однако были и те, кто просто стоял, сложив руки на груди, а некоторые из них вообще курили.
– Эй, воин, ты чё там ковыряешься? – услышал Клим чей-то незнакомый голос. Он обернулся. В дверном проёме стоял небольшого роста солдат, который хмуро смотрел на него. – Одевайся и быстро упал в строй.
Клим не стал долго себя уговаривать и поспешил выполнить команду. В коридоре уже выстроились все те, с кем ему предстояло прожить ближайшие две недели. Перед ними стоял небольшого росточка молоденький офицер с коротко подстриженными чёрными усами и два солдата, с одним из которых Клим успел познакомиться.
– Лейтенант Авдонкин, – представился офицер. – Я буду вашим командиром до принятия присяги. Мои помощники: военный строитель ефрейтор Чёбан и военный строитель рядовой Цуркан.
При этих словах оба солдата сделали шаг вперёд, а затем встали на место.
– Они будут проводить с вами занятия. Сейчас вместе с ними отправляетесь в баню. После помывки вам там же выдадут обмундирование. Затем направляетесь на завтрак, после которого приступаете к занятиям.
Однако едва группа новобранцев бодрым шагом выбралась из своей казармы, неизвестно откуда раздавался истошный крик с сильным акцентом:
– Духи-и, вэшайтэсь! Скоро мы вам сыктым дэлать будэм!
Если бы в тот момент у Клима были волосы на голове, то они от этого рвущего нервы вопля точно встали бы дыбом. «Что за сыктым такой?» – с недоумением подумал Клим, услышав новое для себя слово. От его внимания не ускользнули кривые улыбочки Чёбана и Цуркана, появившиеся на их лицах при этом возгласе. Так и не поняв их значение, он всё-таки каким-то обострённым чувством понял, что это слово обозначает что-то нехорошее, чего необходимо опасаться.
Те же недоумение, растерянность и ужас Клим заметил и в лицах своих товарищей по несчастью. Это заставило Виленского задуматься: кто, если что, сможет его защитить? Он пристальней всмотрелся в своих будущих сослуживцев. И кого же увидел Виленский? Толстяка с подобающей его внешнему облику фамилией – Коржиков; длинную и худую, как жердь, каланчу по фамилии Опрышко; уже знакомого Климу плюгавого очкарика Михаила Бурыкина. Только один из всей группы, Борис Далькевич, соответствовал хоть какому представлению Клима о силе. «Да, с такими, если что, не отобьёшься», – вздохнув, печально подумал он.
В связи с отсутствием горячей воды желающих «попариться» в батальонной баньке не нашлось. Поэтому затягивать процесс выдачи обмундирования не стали. Тут же ефрейтор Чёбан, вполголоса о чём-то переговариваясь со своим сослуживцем на незнакомом Климу языке, пару раз показал, как нужно правильно обматывать ноги армейской классикой – портянками. Попервой, не сразу разобравшись в этом нехитром деле, все, чтобы не откладывать поход на завтрак, посовали босые ноги в сапоги и двинулись в столовую.
Это заведение особо ничем не отличалось от такого же сарая, который Климу уже посчастливилось посетить на сборочном пункте: застланный керамической плиткой засаленный пол, длинные, грубо сколоченные столы, тусклая лампочка под потолком, особый аромат чего-то горелого и безвкусного. Кроме суточного наряда, в помещении никого не оказалось. Занятые своими рутинными заботами, дневальные по кухне на расстоянии с интересом наблюдали за прибывшим пополнением и о чём-то тараторили на непонятном Климу языке. В свою очередь и молодёжь с любопытством рассматривала присутствовавших в столовой солдат. Клим, как ни пытался, но так и не смог отличить их друг от друга. Для него они все были как братья-близнецы с одинаковыми монголоидными лицами.
На столе стоял небольшой котелок, в котором оказался клейстер из перловой крупы, залитой непонятной тёмно-розовой субстанцией; большой, едва тёплый чайник; тарелка с хлебом и небольшими кусочками масла. Привычка есть всякую гадость у собравшихся за столом пока ещё не выработалась. Поэтому, отпустив несколько несмешных острот в адрес кашки из «Дробь-16», ограничились питьём сладковатой мутной жидкости, по какой-то неведомой причине именуемой чаем, которую закусили хлебом с маслом. Только Семёнов, опять чему-то улыбаясь, неспешно пережёвывал мерзкую кашу.
Хождение без портянок не осталось без последствий. Вернувшись в казарму после столь «питательного» завтрака, большинство из новобранцев обнаружило на своих ногах огромные волдыри. Но особо страдал пухляш Коржиков, икры ног которого были настолько велики, что на них, как он ни старался, так и не налезли голенища кирзовых солдатских сапог.
Длинный остаток этого дня был проведён за вполне мирным, но скучным занятием армейской жизни. Усевшись в кружок в одном исподнем, рассказывая друг другу байки и небылицы из своей уже прежней, гражданской жизни и фантазии о будущем, новобранцы пришивали к своему обмундированию погоны, пуговицы, шевроны, петлицы, подворотнички и иные полагающиеся безделицы.
Ефрейтор Чёбан и его сотоварищ в этот процесс особо не вмешивались. Они лишь изредка подсказывали ещё несмышлёному молодняку, как правильно пришпандорить ту или иную амуницию к форме. Но наибольший интерес у новобранцев вызвали их рассказы о том месте, где им предстоит служить.
Оказалось, что воинская часть состояла из четырёх рот, разбросанных по всей территории Московской области. Каждое из этих подразделений было приписано к гражданским предприятиям, производившим всякие полезные вещи для нужд штатского населения. Место, где вновь прибывшим новобранцам предстояло в течение ближайших двух недель осваивать азы военной службы, являлось центральным, так как здесь располагался штаб части. Однако большинство бойцов вкалывало не в этой престижной во всех отношениях военной конторе, а на фабрике, производившей линолеум. Условия работы в этом учреждении для изнеженного и избалованного местного населения были довольно суровы. Но ходить своими холёными ножками по красивому половому покрытию им ох как хотелось. Вот фабричный отдел кадров и затыкал дыры вакансий в своём штатном расписании солдатами из стройбата.
Однако бойцы, хоть и были невольниками, но рабами не являлись. За труд им причиталась заработная плата, которая копилась на индивидуальном счёте каждого солдата и выдавалась ему всем скопом уже после дембеля. Поэтому стройбатовец по возвращении домой становился счастливым обладателем не только дарованной приказом министра обороны свободы, но и вполне осязаемой кругленькой суммы денег, заработанных за два года несения безупречной службы.
Для Клима это стало полным откровением, и он, убаюканный этими рассказами с гуцульским акцентом, уже грезил о полутора тысячах полновесных советских рублей, которые он непременно получит после увольнения. В этой связи он поинтересовался, воины какой из четырёх рот зарабатывают больше всего. Оказалось, что таковыми являются те, кто трудятся «скульпторами» на заводике по производству всяких сантехнических изделий, попросту говоря, унитазов. «Вот бы мне туда попасть», – подумалось в тот момент Климу, размечтавшемуся разжиться уже не полутора, а двумя тысячами рублей.
Из-за этих дум Клим всё никак не мог совладать с непослушными погонами, которые, как он ни старался, не хотели пришиваться ровно и по месту. Тихо матерясь, он несколько раз их отрывал и заново пришивал. К концу дня его непослушные, в кровь исколотые иголкой пальцы сильно саднили. Наконец он напялил на себя форму и посмотрелся в зеркало. В отражении увидел лысого, лопоухого, худенького паренька чуть выше среднего роста, с тёмными от хронического недосыпания кругами под глазами. Форма сидела на нём как-то несуразно, пузырясь и оттопыриваясь в разных местах. Тут он стал сравнивать свой внешний вид с обликом приставленных к нему солдат. И это сопоставление было не в его пользу. Молдаване выглядели по-молодецки подтянуто, опрятно, ухоженно, можно даже сказать – элегантно. Военная форма была чётко подогнана к их небольшим коренастым фигурам. Пуговицы и бляхи блестели. Зимние шапки имели аккуратную квадратную форму. Голенища вычищенных и отполированных до блеска сапог были собраны в небольшую, но вписывающуюся в норму устава гармошку. «Сразу видно – старослужащие, – со вздохом подумал Клим. – Это же сколько нужно времени, чтобы вот так ловко перешить свою одежду?». Тогда он ещё не знал, что этим занимаются духи.
Из-за монотонности повторяющихся действий первые дни в армии слились для Клима в какой-то один будничный отрезок времени без ярких впечатлений и ненужных стрессов. До обеда строевая на продуваемом холодным московским ветром плацу. После обеда изучение армейской библии – устава внутренней службы, после ужина отработка строевых приёмов с карабином. Из-за отвратительной еды новобранцы мучились изжогой, которую пытались гасить употреблением сигаретного пепла. Им постоянно хотелось чего-то есть, причём чего-то вкусненького и обязательно сладенького. Они с нетерпением ждали ужина, во время которого можно было до отвала наесться пресного хлеба, запивая его сладким чаем. И так изо дня в день.
Других солдат, кроме двух наставников, к молодым не подпускали. Эти доморощенные учителя вели себя спокойно, без мордобоя и особой ругани. Все прекрасно понимали, что их требования к ним, молодняку, законны и вписываются в систему вполне сносных уставных отношений. В результате ещё недавно бушевавшие в душе Клима тревоги стали как-то сами собой притупляться, утихать. Ведь всё было вполне корректно, понятно и предсказуемо. Более того, у него, убаюканного рассказами о том, что если держаться вместе, то можно отстоять себя в будущих битвах, появилась наивная уверенность, что с ним ничего страшно уже не пройдёт.
Однажды, уже под вечер утомительного дня, в казарму зашёл какой-то загадочного вида офицер. Он стал по очереди вызывать на беседу каждого из новобранцев в услужливо предоставленный ему кабинет. Пока Клим дожидался вызова, всё пытался разгадать, что нужно этому военному. Наконец дошла очередь до него.
– Военный строитель, рядовой Виленский, по вашему приказанию прибыл, – чётко, по-военному произнёс Клим, едва зайдя в кабинет.
Сидящий за столом офицер как бы нехотя оторвал свой взгляд от лежавшей перед ним бумажки и посмотрел Климу прямо в глаза.
– Присаживайся, боец, – тихо произнёс он, вновь вперив свои очи в документ.
Пока он его дочитывал, Клим получил возможность более внимательно рассмотреть сидящего перед ним офицера с погонами старшего лейтенанта. Он был молод, белобрыс, с очками на горбоносой переносице. В общем, ничего особенного. Однако он отличался тем, что в его форменных чёрных петлицах был не ставший уже привычным для Клима бульдозер, а изломанные стрелы связиста.
– Виленский, – начал беседу офицер, – это что у тебя за фамилия такая?
Климу его фамилия нравилась. Если убрать первые две буквы, то она была созвучна с фамилией известного пушкинского героя. Это обстоятельство грело его самолюбие.
– Не знаю, – ошарашенный таким вопросом старлея, произнёс ничего не понимающий Клим. – Фамилия как фамилия, ничего особенного.
– Ты случайно не еврей? – спросил офицер, глядя на Клима в упор.
– Нет, – неуверенно произнёс Клим, впервые в жизни услышав такой вопрос в свой адрес. – Я русский.
– Все вы так говорите. А у твоей мамы девичья фамилия какая была? – продолжал допытываться офицер.
– Не помню, – честно признался Клим, не особо интересовавшийся этим вопросом. – Кажется, Фролова.
– Имя, отчество? – не унимался офицер.
– Тамара Георгиевна.
– Угу, – понимающе произнёс офицер. – У тебя судимость имеется?
– Нет, не имеется.
– Приводы в милицию?
– Приводы были, два раза, но на учёте не состоял, – всё ещё не понимая, к чему клонит этот офицер, ответил Клим.
– Тогда мне непонятно, как ты здесь очутился?
– Что со мной не так-то? – уже в свою очередь спросил Клим, начиная тревожиться.
– Ты в свой военный билет заглядывал?
– Заглядывал.
– Тогда, наверно, и запись видел: годен к строевой?
– Видел, и что?
– Вот и я спрашиваю: и что? Вот возьмём вашего Семёнова. У него же медицинский диагноз, чёрным по белому: дебил. Его в армию забрили, так как такие, как он, для стройбата как раз и подходят. Да и у остальных из твоей группы тоже всякие отклонения по здоровью имеются. А у тебя ни судимости, ни физических изъянов. Странно. Может, ты в какой секте состоишь и твоя вера не позволяет брать в руки оружие? – уже вкрадчиво поинтересовался старлей.
– Нет, товарищ старший лейтенант, не состою. Я атеист, – без тени сомнения ответил Клим, продолжая не понимать, почему этот офицер задаёт ему столько странных вопросов.
«Интересно, кто он такой, этот связист?» – подумал в этот миг Виленский. О существовании такой когорты избранных, как армейские особисты, он пока ещё слыхом не слыхивал.
– Ну что ж, лады, – как будто с чем-то согласился офицер. – Только трудно тебе будет, солдат.
– Это почему же?
– Свободен, – произнёс офицер, не желая отвечать на вопрос новобранца.
Вернувшемуся в кубрик Климу стали приставать с расспросами те, кто ещё не успел встретиться со странным старшим лейтенантом. Нехотя отвечая на вопросы, Виленский как бы невзначай стал более пристально рассматривать своих сослуживцев. «А ведь этот старлей прав. Все они какие-то недоделанные, с какими-то изъянами. Вон Бурыкин, очкарик. Значит, забраковали по зрению. Коржиков, толстый, как Вини-Пух. Да и с Семёновым действительно что-то не так. Тормоз он какой-то, и эта вечная дурацкая улыбочка».
Наконец наступил долгожданный день присяги. Накануне ночью разыгралась сильная вьюга, завалившая крыши окрестных строений толстым слоем снега. Однако к утру она прекратилась, и зимняя пороша ярко, до рези в глазах, заискрилась под лучами выступившего из-за облаков холодного солнца. Наблюдая из окна казармы за кучкой солдат, очищавших плац большими совками от белоснежного покрова, Клим раздумывал, куда его отправят после присяги. Ведь сразу после её принятия батальонное командование намеревалось тут же отправить всех новобранцев к местам их постоянного несения службы. Прекрасно понимая, что из-за отсутствия каких-либо талантов остаться при штабе ему ну никак не светит, он мечтал уехать в роту, которая работала на заводе, производившем унитазы.
Особых торжеств по случаю принятия присяги не планировалось. В те времена родители призывников были не частыми приглашёнными гостями этой церемонии. Оно и понятно – отпрашиваться на работе и ехать за тридевять земель киселя хлебать им было как-то не с руки. Торжественных речей также никто не готовил. Так что всё должно было пройти по-военному буднично, уныло и серо. Однако лейтенант Авдонкин, по-видимому для того чтобы хоть как-то скрасить этот день для новобранцев, договорился о дополнительном выделении им на завтрак к опостылевшей перловой каше по одному варёному яйцу и стакану жиденького какао.
Ближе к полудню в помещение, где в ожидании томились новобранцы, явилось батальонное начальство в лице командира и небольшой группы сопровождавших его лиц из офицеров и прапорщиков. Среди них Клим узнал своего «покупателя», прапорщика Красина. Готовые принять присягу солдаты выстроились в одну шеренгу в самом большом кубрике. Так как стройбатовцам по вполне понятной причине автомат не полагался, им выдали один на всех карабин, с которым и приступили к церемонии.
– Военный строитель рядовой Бурыкин, для принятия военной присяги ко мне! – скомандовал Авдонкин.
– Есть! – бодро произнёс Мишка.
Прежде чем приступить к торжественному зачитыванию текста клятвы, ему ещё предстояло продемонстрировать то, чему его обучали в течение последних двух недель: строевому обращению с карабином. Взяв оружие в руки, Мишка стал им нескладно вертеть, всё норовя стукнуть стоявшего напротив него лейтенанта Авдонкина. Кульбиты Бурыкина с карабином, больше походившие на жонглирование палки, вызвали у всех присутствовавших военных грустную улыбку. Наконец, после того как ружьё в очередной раз вывалилось из неуклюжих рук Мишки, комбат произнёс:
– Так, боец, хватит. Зачитывай присягу.
Раскрасневшийся от усердия, досады и унижения, Бурыкин громким, срывающимся на петушиный тенорок голосом стал произносить заученный наизусть текст.
– …как воин Вооружённых Сил я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения…
Чтобы избавить остальных от ненужных мучений с карабином, комбат предложил при зачитывании присяги лишь приставлять его к правой ноге. Церемония завершилась прохождением новообращённых солдат торжественным маршем по очищенному от снега плацу. После этого была отдана команда вновь выстроиться в одну шеренгу. Только что принявшие присягу поняли, что именно сейчас будет решаться их дальнейшая судьба.
– …Виленский, Далькевич, Семёнов, переходите в распоряжение прапорщика Красина, – произнёс лейтенант Авдонкин. – Разойдись! – скомандовал он.
– Держи пять, – произнёс Клим, протягивая ладонь для прощания с Коржиковым.
Ему было грустно расставаться с теми, с кем провёл последние недели своей жизни. Всё-таки эти общие для всех армейские будни, несмотря на разность характеров, интересов, устремлений, как-то сблизили их, сдружили. Также Клим отлично понимал, что именно с этого момента для него начинаются настоящие испытания. Поэтому этими рукопожатиями ему хотелось оттянуть их начало.
– Пока, – произнёс, по-видимому испытывавший те же переживания Коржиков, пожимая протянутую руку товарища.
– …Ну что, бойцы, затягивать не будем, – бодро произнёс прапорщик Красин своим подопечным после процедуры их расставания с земляками. – Отобедаем – и в путь. Тем более, дорога у нас неблизкая.
– А куда едем-то? – поинтересовался Клим.
– В доблестную четвёртую роту, – ответил прапорщик с каким-то лукавым прищуром.
«Ну вот, хоть здесь пофартило, – подумал Клим, шагая на железнодорожную станцию. Это было именно то подразделение, в котором ему грезилось служить. – Что там меня ждёт?»…

САЛАМ АЛЕЙКУМ, РОТА

– …Считайте, вам повезло, ребятки, что вы попали именно к нам, – произнёс пьяненький прапорщик Красин, мерно покачиваясь в такт стуку колёс пригородной электрички, везущей троих новобранцев к новому месту службы.
До прибытия на железнодорожную станцию прапорщик успел зайти в какое-то известное только ему питейное заведение и неспешно пропустить пару стаканов креплёного вина. После этого все отправились в поселковый магазин. Новобранцам после однообразной, пресной пищи в солдатской столовой очень хотелось чего-нибудь сладкого. Теперь же, отогреваясь в тёплом вагоне, они наслаждались вкусом разнообразных карамелек, которых накупили целое множество.
– Это почему же? – спросил Далькевич, разжёвывая очередную конфету.
– Ну, во-первых, – с удовольствием начал прапор, по-видимому хотевший поговорить после выпитого, – стройбат стройбату рознь. Попади вы куда-нибудь за Урал, например, на БАМ, всё – пиши пропало.
– А чем там стройбат занимается? – не унимался Далькевич, заинтересованный рассказом Красина.
– Эту железку начинали строить зауральские комсомольцы…
– Кто-кто? Какие ещё зауральские комсомольцы? – перебил рассказ прапорщика Виленский.
– Перевожу для непонятливых: зауральскими комсомольцами называют зэков из ближайших зон. Так вот, – продолжил Красин свой рассказ, – когда эту железяку по тайге тянули, лес выкорчёвывали, но не убирали. Просто некуда было вывозить. Всё сваливали вдоль узкоколейки. Из-за этого из спутанных тросами деревьев выше крыши завалы образовались. Вот сейчас эти кучи стройбат и разгребает. Сами должны понять, что на таких работах, да ещё с теми райскими условиями, не каждый выжить способен. Да и порядочки в таких батальонах соответствующие.
– Это какие же? – в свою очередь спросил Виленский.
– Как в настоящей зоне. С буграми, петухами, дырками в ложках и другими прелестями.
– Ни хрена себе армия! – воскликнул удивлённый Клим.
– Угу, – многозначительно произнёс прапор.
– Ну, а во-вторых? – спросил Далькевич.
– Туалет тёплый прямо в казарме и питание почти как дома. Повар у нас из гражданских. Хоть и не деликатесы варит, но хавать его кулинарию вполне даже можно. Представьте: манная каша на завтрак, сыр, копчёная колбаса. Кроме того, два раза в неделю в городской кинотеатр водят. Кино крутят, которое по всей стране в прокате идёт. К тому же там вполне приличный буфет имеется. Так что у нас не рота, а санаторий.
– А работа в чём заключается? – спросил Клим.
– Разную сантехнику делаем. Но суть производства в двух словах не объяснишь. Тут показывать надо…
Новое место службы встретило Клима распахнутой настежь калиткой, которую никто не караулил. В этом, в общем-то, не было никакой необходимости, так как рота дислоцировалась прямо на территории завода, охраняемой бдительными гражданскими вохровцами. В казарме, кроме суточного наряда, тоже никого не было. Солдат азиатской внешности, стоявший на тумбочке, козырнул первому вошедшему в помещение Красину и с любопытством уставился на новое пополнение. Его узкие глаза ещё больше сузились, и он почему-то недобро заулыбался, отчего лицо приобрело лукавый вид. Всё ротное руководство уже дожидалось вновь прибывших в канцелярии.
– …Капитан Чембарин, – сообщил командир роты после представления молодых солдат.
Несмотря на то, что он сидел за столом, было заметно: капитан довольно внушительного роста и богатырского телосложения. Особенно Клима поразили его лежавшие на столе ладони, которые были настолько велики, что на них вряд ли бы налезли строительные рукавицы. Вполне почтенный вид командира успокоил Клима, и ему почему-то подумалось: «У такого не забалуешь. У него с дисциплиной должно быть всё в порядке».
– Мой заместитель, старший лейтенант Говорин, – продолжил без остановки Чембарин. – Командир первого взвода, прапорщик Красин, но вы его уже знаете. Второго, он же ротный старшина – прапорщик Костюков. Третьего – прапорщик Дмитренко. Прошу любить и жаловать. Значит так, сейчас Костюков определится с вашей дислокацией в казарме. Затем отправляетесь на ужин. Там у нас как раз второй взвод. Ну а дальше по расписанию. Всё ясно?
– Так точно! – хором ответили вновь прибывшие.
– Вот и ладно. С местами работы мы уже определились. Завтра у нас твой взвод выходит в первую смену? – спросил Чембарин, обращаясь к Костюкову.
Прапорщик утвердительно кивнул головой.
– Кто твой?
– Виленский, – ответил Костюков.
– Завтра его берёшь с собой. И вот ещё что, бойцы. Предлагаю все имеющиеся деньги сдать мне на хранение. В случае необходимости я их вам выдам.
Климу не хотелось расставаться с единственной десяткой, которая осталась у него ещё с проводов. Однако он решил воспользоваться советом командира и послушно передал её, оставив себе лишь немногочисленную медную мелочь.
Спальные принадлежности выдавал угрюмого вида каптёр по фамилии Тютин, акающий акцент которого легко выдавал в нём уроженца Центральной России. Это был первый солдат-славянин, встреченный Климом с момента отбытия со сборного пункта. Впрочем, каптёр удивил его не своим кацапским говором, а расписанными синими «перстнями»-наколками руками. В символике этой живописи Клим не разбирался, но само их наличие без лишних разговоров и анкет свидетельствовало о криминальном прошлом их обладателя.
– Всё. Теперь можно в столовую? – спросил Тютин у прапорщика.
– Двигайте. Ты проследи, чтоб всё нормально было. После приведёшь их обратно.
По пути следования новобранцам стали попадаться странного вида солдаты. Все они были одеты в припорошённую белой пылью рабочую одежду, состоявшую из пришедшего в негодность армейского обмундирования. Несмотря на мороз, большинство из них шагали по скрипучему снегу в летних шлёпанцах, надетых на босые ноги. Проходя мимо молодого пополнения, один из них на ломаном русском языке произнёс знакомые Климу слова: «Духи, вэшайтэсь». Но эта ставшая привычной фраза уже не впечатлила Виленского.
– Абдуллаев, захлопнись, – спокойно произнёс Тютин. – Ты посмотри на него – сам только из духов вылез, а туда же. Это вторая рабочая смена, – пояснил он. – У них сейчас обеденный перерыв. Поэтому мыться и переодеваться нет смысла.
Столовая оказалась обычной заводской «стекляшкой» без ненужных лозунгов о мытье рук и глупых детских рисунков, в которой неровными рядами стояли столы на четверых. Войдя в помещение, Клим обратил внимание на группу человек в тридцать-сорок, которые были одеты в обычную повседневную солдатскую форму. Среди них выделялся один седовласый воин, имевший облик киношного басмача. Большого роста с огромными, как у гориллы, длинными и сильными руками, с изборождённым глубокими морщинами лицом и уже седыми, коротко стриженными волосами, он смотрелся среди своих более молодых соплеменников довольно диковато. Весь его облик говорил о том, что он уже давно вышел из призывного возраста. Свой ужин этот солдат пережёвывал по-верблюжьи – не торопясь и тщательно. Размеренную безмятежность данного процесса не остановило появление новых лиц. Он даже не удосужился взглянуть в их сторону. «Вот это да! – мелькнула в голове Клима мысль недоумения. – Он что, тоже солдат?! Не, не может быть…».
Остальные солдаты, наоборот, ещё громче загалдели на своём: «кырым-бырым, бо-ло-ло», по-обезьяньи тыкая пальцами в сторону только что вошедших в столовую молодых солдат. Было понятно, что новые экземпляры, прибывшие в их зверинец, вызывали у них неподдельный интерес.
Получив свою порцию пюре с внушительным куском хорошо жаренного минтая, Клим со своими товарищами уселся за отдельный стол. «Да, прапор не врал. Действительно вкусно», – думал Клим, с удовольствием поглощая свою порцию вполне съедобной еды, вкус которой уже успел позабыть. Однако, сидя спиной к толпе, он не заметил, как один из солдат, вместо того чтобы отнести свою грязную тарелку на мойку, подошёл к новобранцам и молча поставил её им на стол. Его примеру тут же последовал второй, потом третий, за ним четвёртый. В мгновение ока перед носом Клима уже высилась целая гора посуды с объедками. И без слов было понятно, что молодым предлагалось её убрать. Отойдя в сторонку, вся эта толпа стала с интересом наблюдать, как поступят духи. Для молодых убрать за кем-то посуду значило проявить слабость, а отказ сделать это прямым ходом вёл к вполне предсказуемому конфликту.
В один миг от страха у Клима внутри как будто что-то оборвалось. Живот неожиданно резанула острая боль, от которой ему тут же захотелось в туалет. От накатившей тошноты его прошиб липкий холодный пот, а скулы свело судорогой. Ещё чуть-чуть – и его бы вырвало. Не понимая, как поступить, Клим поднял свой взгляд на товарищей. В глазах Семёнова явно читались такой же, как у Виленского, страх и готовность уступить. Но Далькевич, сжав зубы, отрицательно мотнул ему головой. В подтверждение своей решимости не уступать Борис молча встал из-за стола, взял свою тарелку и твёрдой походкой направился к мойке. На негнущихся ногах, преодолевая рези в животе, за ним поплёлся Клим. Нехотя подтянулся и Семёнов.
– Э-э, духи, а остальное со стола кто будет убирать? – услышал Виленский от разгневанного солдата, высунувшего голову в узкое окошко мойки.
Не обращая внимания на сердитый вопрос, все трое отправились к выходу. Тут им преградил путь один из тех, кто поставил свою посудину к ним на стол.
– Э, духы, ви акуэли? – произнёс он, грозно сведя свои чёрные брови к переносице.
«Что за акуэли?» – не сразу сообразил Клим, услышав вполне знакомое русское матерное слово, исковерканное до едва узнаваемого смысла. Однако додумать он не успел.
– Да пошёл ты! – произнёс Далькевич и предпринял попытку продолжить свой путь.
Едва он договорил эту фразу, солдат, стоявший против него, сразу нанёс ему удар кулаком в грудь. Но Далькевич не стал уступать и ответил тем же. Это послужило своеобразным сигналом для остальных, и на трёх новобранцев со всех сторон тут же посыпался град ударов. Клим, как мог, стал отчаянно махать руками, медленно отступая вглубь столовой. В этот момент он со страхом представил, что ещё немного – и его просто забьют.
– А ну, разойдись! – раздался крик Тютина, перекрывший шум происходящей свалки.
Обернувшись, Клим увидел, как каптёр стоит с поднятым над головой стулом, готовый обрушить его на голову первого попавшегося.
– Суки, щас, бля, всем бошки порасшибаю. Вы меня знаете! – зло проорал он.
Его крик подействовал на всю свору отрезвляюще. Видимо, все понимали, что принадлежащий к ротной элите каптёр не шутит, поэтому драка сразу прекратилась.
– Взвод, выходи строиться! – произнёс один из драчунов, имевший на своих погонах лычки младшего сержанта.
К удивлению Клима им оказался русский парень, которого в этой суматохе он не сразу заметил. Подчиняясь его приказу, все, как бы нехотя, медленно потянулись к выходу.
Переведя дух, Клим с благодарностью посмотрел на Тютина. Однако тот почему-то отвёл от него взгляд. Лишь потом Виленский понял причину нежелания каптёра смотреть в глаза вновь прибывшим духам. Он ведь не сразу вмешался в эту свару, так как и ему было интересно узнать, чего стоят новобранцы.
Видимых физических последствий эта драка не имела. Испуганный Клим, как, впрочем и его товарищи, обошёлся без синяков и ссадин. По всей видимости, их били любители-непрофессионалы, которые едва ли смогли бы нанести серьёзный урон сопернику.
Тут в поле зрения Клима вновь попал странного вида солдат. Тот так же сидел на своём месте и как ни в чём не бывало продолжал медленно пережёвывать пищу. Видимо, ему действительно было неинтересно смотреть на происходящее вокруг него.
– Вот тот страшный байбак, что всё время жевал, он что, срочник? – спросил раздираемый любопытством Клим у каптёра на обратном пути в казарму.
– Ты про Сафарова? – с видимой неохотой спросил каптёр. – Да, срочник.
– Так он же старый, – поддержал разговор Далькевич.
– Ему скоро двадцать девять будет, – подтвердил Тютин. – Он уже дембель. Через неделю увольняется.
«Его можно не опасаться», – подумал Клим и спросил:
– Тогда как он в армии оказался? Ведь призывают только до двадцати семи.
– Хрен его знает. Может, за два дня до своего двадцатисемилетия он за солью с горы спустился, а там его военком с повесточкой и поджидал. От этого бабуина ничего толком не добьёшься. Он делает вид, что русский язык не понимает. В общем, ветошью прикидывается. Только ходит слух, что этот Сафаров уже третий раз за кого-то в армии чалится.
– В смысле? – не понял Клим.
– В том смысле, что забрили его вместо сынка какого-то ихнего бая.
– Такое возможно? – с удивлением спросил Далькевич.
– Да хрен знает, что там в ихних памирских горах возможно. Народ там тёмный и живёт по своим диким понятиям. Можно сказать, что там советской власти никогда и не было. Вон бабы у них до сих пор в парандже ходят.
– Не может быть!
– Они мне сами фотки показывали, – с ухмылкой произнёс каптёр. – Так что у них всё возможно. Да и не за красивые же глазки своего бая он тут эту лямку тянет.
– За что же?
– Наверно, пообещали его папаше «Запорожец» и в придачу этому олуху после дембеля какую-нибудь Гюльчитай из семьи побогаче, – ответил Тютин, с ухмылкой глядя в глаза Климу. – А чё, всем хорошо: ему, его папаше, баю, ну и военкому кое-что перепало…
После произошедшего в столовой никому из духов возвращаться в казарму не хотелось. Они прекрасно понимали, что там могло произойти продолжение прерванного конфликта. Понимал это и Тютин, поэтому предложил им отправиться в бильярдную, располагавшуюся возле очищенного от снега плаца.
В небольшом помещении, заполненном плотной завесой табачного дыма, шла неспешная игра, участниками которой были трое. Клим заметил, что среди присутствовавших в бильярдной игроков, судя по облику – кавказцев, имелся один светловолосый, с правильными чертами лица парень. На вошедших они не обратили ни малейшего внимания, продолжая играть и о чём-то тихо переговариваться на русском языке. По ладно прилегающей к их фигурам форме было понятно, что в армии они уже давно.
– Купышь альбом, гуашь, лак. Дэнэг я дам сколько надо, – говорил один из кавказцев крепкому на вид белобрысому пареньку.
Тот в свою очередь лишь понимающе кивал головой, нервными движениями руки приноравливая искривлённый кий для удара по шару. По заискивающему тону кавказцев было понятно, что в казарме он является какой-то значимой фигурой.
Чтобы не отсвечивать и не мешать «светской» беседе старослужащих, духи невидимыми тенями пробрались в дальний угол небольшого помещения и стали наблюдать за игрой.
– А мнэ купышь кожаные пэрчатки и пять гвоздык, – произнёс второй из присутствовавших кавказцев с красивыми миндалевидными глазами, украшенными длинными, загнутыми кверху ресницами.
На его погонах красовались две золотистые лычками младшего сержанта. Во всём его щеголеватом внешнем облике: в старательно наведённом проборе на голове; тщательно выбритых, до сизого блеска, щеках; скрупулёзно наглаженной форме и тщательно начищенных сапогах читалась нескрываемая любовь к себе. Если бы не табачный дым, то Клим наверняка бы учуял исходивший от него изысканный аромат какого-нибудь французского «Ожена».
– Ты чё, Ильяс, с дуба рухнул? – ответил паренёк и нанёс долго подготавливаемый удар по битку. Шар стукнулся о губки лузы и застрял в её проёме. – Где я тебе гвоздики куплю? И потом, по Москве в метро с ними болтаться. Меня первый же патруль в «Алёшки»  загребёт, – произнёс парень с лёгким, незнакомым Климу акцентом.
– А, дарагой, зачэм так пэрэживать? – успокаивающим тоном ответил Ильяс. – Цвэты у маих зэмляков у мэтро купыш и в дипломат паложиш. Там ых никто нэ замэтит, – стал он давать дельные советы.
– Ты совсем чокнулся из-за этой Ленки…
– А-а, Марюс, брос… – только и успел произнести, улыбаясь, Ильяс, как дверь в бильярдную резко распахнулась, и в её тесное помещение ввалились ещё два солдата.
– Гдэ оны? – гортанно проорал один из них.
Их необычный вид одновременно поразил и напугал Клима. Две верхние пуговицы изящно приталенных кителей этих солдат были расстегнуты. Квадратные шапки-ушанки, почему-то имевшие тёмно-синий цвет, были сдвинуты на затылки. Латунные бляхи мягких кожаных ремней висели ниже положенного по уставу места на две ладони. На вычищенных до блеска сапогах были наведены стрелки, как на брюках. Но особое удивление у Клима вызвало то, что их белоснежные подворотнички были подшиты не белыми, как это положено, а чёрными нитками. По всему было видно, что это очень крутые во всех отношениях солдаты, от которых можно было ожидать чего угодно. От недоброго предчувствия Климу вдруг захотелось спрятаться, если бы это было возможно, за спины своих таких же напуганных товарищей.
– Встат, – проорал другой, заметив духов, сидевших в углу бильярдной, – када с вамы дэмбэл разговарываэт!
Все трое новобранцев нехотя поднялись во весь рост. От произнесённых слов у Клима вновь сильно засосало под ложечкой. Он понял, что весть о стычке в столовой докатилась до казармы, и от визита этих разгневанных дембелей не ждал ничего хорошего.
– Ви, духи, акуэли? Ви на кого руку поднялы? – закричал первый из вошедших, гневно задрав одну из бровей.
Подойдя к Климу, он ухватил его за воротник кителя и потянул на себя, а затем резко оттолкнул. От этих встряхиваний шапка на голове Виленского не удержалась и, упав, закатилась под бильярдный стол.
– О-о-о, гыр, гыр, гыр… – начал что-то лопотать Ильяс на своём языке вошедшим.
– …Гыр-гыр-гыр… – гортанно затараторили ему в ответ дембеля, тыкая рукой в сторону испуганных духов.
Было понятно, что между земляками возникла словесная перепалка. Ильяс с интересом смотрел то в сторону новобранцев, то в сторону старослужащих. Выслушав их, он вновь что-то стал говорить. Постепенно тональность их разговора стала снижаться. Наконец один из вошедших в бильярдную дембелей произнёс:
– Ладно, духы, ви сегодня пэрвый дэн в ротэ. По традыцыи, ми вас трогат нэ будэм. Но завтра вэшайтэсь.
Громко хлопнув дверью, оба вывалились из бильярдной. В свою очередь Ильяс, повернувшись к духам, подмигнул им и произнёс:
– Идытэ гуляйтэ.
Молодые солдаты не стали долго себя уговаривать и, подхватив шапку Виленского, быстрее трепетной лани выскочили из прокуренного помещения.
По пути в казарму Клим размышлял над произошедшим: «Всё-таки с ними можно разговаривать и о чём-то договариваться. Вон этого белобрысого они слушают. Да и каптёра тоже».
– Э, духы, в канцэлярыю захады, – произнёс дневальный, стоявший на тумбочке.
– Значит так, – произнёс командир роты. – Вас распределили по взводам. Далькевич – первый взвод, Виленский – второй, Семёнов – третий.
«Ну вот, вместе держаться не получится», – подумал разочарованный Клим.
По тому, как Чембарин давал указание, Виленский простодушно предположил, что весть о драке с его участием до канцелярии ещё не докатилась.
– Завтра в первую смену выходит второй взвод. Значит, Виленский с утра выдвигается вместе с ним. Сегодня получишь рабочую одежду у Тютина. Соответственно остальные – по мере наступления своей смены. Все свободны.
Выйдя из канцелярии, Клим отметил, что большая часть тех, с кем была стычка в столовой, находилась в казарме, но попыток задеть кого-либо из молодых они не предпринимали. Тут к ним подошли двое.
– Васенко Дмитрий, – сразу представился первый.
– Носов Антон, – сообщил второй. – Кого из вас к нам во вторую определили?
– Меня, – ответил Клим.
Новые знакомцы уставились на Виленского. Естественно, они представляли интерес и для Клима. Оба приблизительно одинакового роста и комплекции. Однако по их виду не было ясно, сколько они уже служат. Поэтому Клим спросил:
– Сколько служите?
– Полгода, – ответил Васенко.
– М-м… – разочарованно промычал Виленский, сразу понадеявшийся найти в их лице своих возможных защитников. – Откуда?
– Краснодар, – коротко ответил Носов.
– О, почти земляки, – радостно произнёс Виленский.
– А это кто? – спросил Далькевич, кивком головы указывая на двух только что прошедших мимо них дембелей, устроивших разборку в бильярдной.
– Кавказ, – ответил Носов, исподлобья глядя в сторону удаляющихся дембелей. – Вы их не ссыте, они вас трогать не будут. Мы для них чуть ли не земляки. Они в основном с азиатами конфликтуют.
– Так азиаты тоже мусульмане, чё им враждовать-то? – спросил Клим.
– Да хрен их знает, шо они там не могут поделить. Видимо, мусульманин мусульманину тоже рознь, – многозначительно ответил Васенко. – Наши кавказцы ещё и хохлов не любят, – продолжил он.
– А хохлы им чем не угодили? – спросил Далькевич.
– Тем, что хохлы – это красначи с губы в Чашниково, – произнёс Васенко. – Туда из нашей роты под арест направляют. Вот за это хохлов и ненавидят.
– Я с Украины, – тихо произнёс Далькевич.
– Да?! – произнёс удивлённый Клим, сам только что узнавший об этом. – А как у нас в городе оказался?
– У меня бабуля в вашем городе живёт. Вот меня родоки и отправили к ней на жительство, пока я в вашем авиационном техникуме учился.
– То, что ты украинец, никому не говори, – заговорщицки сказал Васенко.
– Да я собственно и не украинец. А тот младший сержант, он кто? – спросил Далькевич, указывая на сержанта, участвовавшего с ними в драке в столовой.
– Соседкин, – ответил Васенко. – Он у нас чутка мудаковатый. Всё в дедовщину играет.
– В смысле? – не понял Виленский.
– В том смысле, что у нас не дедовщина, а землячество. Нам бы всем русским вместе держаться. Вон как у тех же кавказцев. Они чуть шо, так друг за друга в драку лезут. И им плевать, кто из них сколько служит. Земляк – и всё тут. А этот придурок только сумбур вносит. Наверное, думает, что вы, как духи, должны ему подчиняться.
– Такая же фигня и среди узбеков, – продолжил Носов. – Только они ещё больше между собой срутся. Всё выясняют, кто из них круче – бухарские, ташкентские или кокандские.
– И чем землячество от дедовщины отличается? – спросил Клим.
– Тем, что тут без разницы, кто сколько служит. Главное – какая нация в казарме шишку держит.
– И кто сейчас её держит? – спросил Далькевич.
– Пока эти, с Кавказа. Их человек пятнадцать.
– А почему пока? – спросил Виленский.
– Так кто ж его знает, что будет после увольнения дембелей. Может так статься, что шишка перейдёт в руки азиатов, которых у нас слишком много.
– Почему не русским? – спросил Семёнов.
– Нас мало, да ещё норовим, как Соседкин, друг другу на голову насрать, – многозначительным тоном ответил Васенко.
– А белобрысый такой? – спросил Виленский
– А-а, Марюс, – сразу поняв, о ком идёт речь, произнёс Носов. – Не-е, он не русский. Он у нас писарь. Хитрый, бестия. Служит полгода, но его никто не трогает. Он какие-то шашни с замполитом имеет. А вот его землячкам достаётся. Один из них так вообще всего боится. Вот на нём за Марюса и отыгрываются.
– А каптёр? – спросил Семёнов.
– Из Горького.
– Он что, судимый?
– Угу, – ответил Васенко. – Большинство из наших либо судимы, либо после отсидки. Наш Колян, после того как с зоны откинулся, в армию загремел.
– Так вроде судимых не берут? – произнёс удивлённый Клим.
– Берут, – ответил Носов. – Он по малолетству в зону попал. Когда откинулся, ему двадцати семи ещё не исполнилось. Вот его и забрали.
– А Чембарин что за чел? – спросил Далькевич.
– Ему сейчас всё пофиг. С должности снимают и в самое ближайшее время куда-то переводят.
– За что?
– За залёт. У нас тут трое, из наших, бомбили подвалы гражданских. Ну там купорка, консервы всякие. Их хлопнули. От дизеля они отказались. На прошлой неделе гражданский суд состоялся. С учётом прошлых заслуг дали каждому по трёшке.
– Во дела! – произнёс Клим.
– Их бомбилово – пятно на роте и командире, – произнёс Носов. – Его могли уволить, но он отмазался. Сейчас дожидается перевода в другую часть.
«Интересные тут дела творятся», – подумал Клим, мысленно переваривая поток полученной от сослуживцев информации.
– Рота, время! – разнёсся по казарме возглас дневального, прервавший разговор духов с новыми сослуживцами.
Большинство из тех, кто находился в помещении, потянулись к рядам из табуреток, установленным возле телевизора, из которого уже разносилась знакомая мелодия программы «Время». «Прослушайте сообщение ТАСС, – монотонным голосом сообщила телевизионная женщина в костюме. – Вчера вечером и сегодня днём в Алма-Ате группа учащейся молодёжи, подстрекаемая националистическими элементами, вышла на улицы…».
Из-за непонятного для Клима смысла таких слов, как «националистический элемент», он сразу не уловил сути этого сообщения. Но интонация дикторши говорила о том, что в этом далёком для него городе происходят тревожные события. Однако додумать он не успел. Едва усевшись на свободную табуретку, Клим тут же получил затрещину от кого-то сидевшего сзади него. От неожиданности Виленский резко обернулся и увидел двух типичных азиатов, лица которых были украшены зловредными улыбками.
– Э-э, куток, шапку сними, – произнёс один из них.
– Анангни скяй, бадбашара, – злобно прошипел другой.
«…высказывая неодобрение решению состоявшегося на днях пленума ЦК Компартии Казахстана… – тем временем вещал телевизор, – …сложившейся ситуацией воспользовались хулиганствующие, паразитические и другие антиобщественные лица…».
Не понимая, что ему говорят азиаты, Клим, в попытке уклониться от возможного конфликта с ними, поспешил отвернуться и сделал вид, что внимательно слушает мрачного вида дикторшу.
«…допустив противоправные действия в отношении представителей правопорядка, а также учинив поджоги…» – говорила она, продолжая зачитывать важное заявление.
Однако, как оказалась, такая реакция Клима только спровоцировала сидевших сзади него на дальнейшие действия. О чём-то злобно перешёптываясь, один из них исподтишка ударил Клима кулаком. Сильный тычок пришёлся в рёбра, отчего у Виленского слегка перехватило дыхание.
«…продовольственного магазина, личных автомобилей, оскорбительные действия против граждан города…» – продолжала дикторша.
Климу ничего другого не оставалось сделать, как подняться со своего места и, отойдя в сторону, встать у стены. Но азиаты на этом не успокоились, найдя новый объект для своих забав в лице рядом сидевшего с Климом Семёнова. Вскоре и он встал рядом с Виленским.
– Рота, строиться на вечернюю поверку! – проголосил дневальный после окончания программы.
– Э, духи, табурэтки на мэста ставь, – грозно произнёс чернявый со сросшимися насупленными бровями солдат, проходя мимо Виленского с Семёновым.
Они не стали сопротивляться и, подхватив казарменную мебель, отправились расставлять её по своим местам. Тем временем солдаты не торопясь уже выстраивались для поверки.
– Абдуллаев! – стал зачитывать список роты сержант Соседкин.
– Я! – произнёс кто-то в дальнем конце строя.
– Абдуллаев!
– Я! – ответил другой солдат с противоположного края.
– Абдуллаев!
– Аист!  – сказал рядом стоявший с Климом рядовой.
– Абдуллаев! – опять произнёс сержант.
– Госпиталь…
«Да что такое? Сколь же здесь Абдуллаевых?» – задался Виленский вопросом, понимая, что все уже перечисленные Абдуллаевы – это разные люди. Чтобы не сбиться в своём мысленном подсчёте, Клим стал загибать пальцы. Оказалось девять.
– Багиров! – наконец произнёс сержант новую фамилию.
– Я! – ответил солдат с шальным взглядом своих плутоватых глаз.
Клим пока ещё не знал, как по произносимым фамилиям определить национальную принадлежность того или иного сослуживца. В тот момент для него они все являлись ещё более примитивными, чем он сам, чучмеками, хачами, чурбанами. И тем не менее маленькая надежда, что ему каким-нибудь образом удастся договориться с ними, всё ещё теплилась в нём. «Вон есть же Васенко, Носов, Молотокас, Мацкявичус, Рогожа, Тютин, – думалось в этот момент Виленскому. – Они же русские, значит можно жить».
Однако бессчётное количество явно нерусских фамилий его обескураживало и стало незаметно, как угарный газ, вселять тревогу. Чтобы окончательно понять, с кем же ему всё-таки придётся провести ближайшие два года, Виленский, насколько это было возможно в строю, стал вертеть головой по сторонам. Когда окинул взглядом наличествующих на поверке солдат, его охватил ужас. Ни одного привычного для него лица. «Ё-моё. Вот это я влип», – стал жалеть себя Клим.
– Виленский! – звучание родной фамилии прервало его горестное рассуждение.
– Я! – громко, как учили, произнёс он.
– Скяй, скяй, скяй! – как эхо, пронеслось над строем солдат окончание фамилии Клима.
Не понимая, что же могло вызвать такой ажиотаж среди присутствующих, он повернул голову в сторону и тут же получил звонкий подзатыльник от стоявшего сзади солдата. Ну откуда ему было знать, что созвучное с окончанием его фамилии слово «скяй» у азиатов является матерным ругательством. Недоумевая, за какой такой грех ему отвесили несильную, но такую оскорбительную затрещину, Клим, чтобы поближе рассмотреть своего обидчика и понять, стоит ли ему с ним связываться, обернулся. Он увидел небольшого роста солдатика, смотревшего на него двумя чёрными, как угли, глазами. «Такого раздавить – раз плюнуть», – едва подумал Клим, глядя на соперника, как тут же ему прилетел удар с другой стороны. Бросив взгляд в эту сторону, он увидел такого же плюгавого, как и первый, солдата. Оказалось, что это брат-близнец, который, злобно прошипев: «Анангни скяй, чучка», ещё раз нанёс удар Климу ладонью по щеке.
Два – это не один. Но Клим справился бы и с двумя. Однако тут подключился ещё один их такой же чернявый собрат.
– Э-э, Бободжоновы, вы чё там?! – выкрикнул сержант, стоявший перед строем. – А ну прекратить! Аистами стать захотели?
Окрик сержанта возымел действие. Что-то ещё недоброе произнеся в адрес Виленского, они угомонились.
– Разойдись! – скомандовал сержант.
После произошедшего на поверке Виленский, опасливо озираясь по сторонам, поспешил добрался до своей койки и улечься спать.
– Отбой! – прокричал дневальный.
Едва выключился свет, как в казарме поднялся обычный для этого времени разноязыкий гомон. Кто-то, как приведение, стал расхаживать по казарме в белом исподнем, кто-то что-то рассказывал, кто-то смеялся, кто-то уже дремал.
Вздохнув с облегчением, Клим стал мысленно перебирать перипетии этого неспокойного, но такого запоминающегося дня, наполненного наивными мечтаниями и рухнувшими в одночасье надеждами. «Почему, за что это мне?» – закрутились в его голове неутешительные мысли. Ему хотелось плакать, но, не желая быть застуканным в момент минутной слабости, он всё же сдержался. «…Интересно, что завтра будет? Будут эти дембеля меня бить? Нет, мне с этими не выжить. И никто не выручит. Как же мне быть? Нужно что-то делать. Но что?».
Одолеваемый этими мыслями, он постепенно провалился в сон, который был прерван уже после полуночи, когда в казарму завалил отработавший вторую смену взвод.
– Гдэ оны?
Открыв глаза, Клим увидел стоявшего посредине казармы ефрейтора, который, ища кого-то, пристально осматривал спящих.
– Гоча, ты чё шумишь? – прозвучал чей-то недовольный голос.
– Гдэ духы? – словно не заметив замечания, задал вопрос Гоча.
– Да вон один, – ответил ему всё тот же недовольный голос. – Гоча, заканчивай уже! Нам в первую!
Не обращая внимания на восклицания, ефрейтор бросился к койке, в которой спал Семёнов. Сорвав с него одеяло, он прокричал:
– Хохоль?
– Нет, – произнёс непонимающий со сна Семёнов, захлопав своими глазами.
– Точно не хохоль? – спросил ефрейтор.
– Точно не хохол, – ответил Семёнов.
– Смотры, обманэшь – накажу, – произнёс ефрейтор и отправился искать следующего духа.
Произведя те же манипуляции с Виленским и Далькевичем и убедившись, что они не хохлы, нервный ефрейтор наконец успокоился и отправился спать.
В ожидании нового дня в казарме наконец воцарилась относительная тишина.

КОНВЕЙЕР

– Второй взвод, подъём! – раздался голос сержанта Соседкина.
Клим, как его уже успели приучить, быстро соскочил со своей койки. Однако он заметил, что большинство из его сослуживцев никуда не торопятся. Кто потягивался, кто зевал, кто не спеша натягивал сапоги и брёл к умывальнику. Также у Клима вызвало удивление отсутствие полагающейся в армии утренней гимнастики. Из-за всё ещё мучавшего его ложного стеснения выставляться напоказ Виленский решил сначала одеться и лишь затем приступить к утреннему туалету. Однако своей формы, которую он ещё вчера вечером оставил аккуратно сложенной на прикроватном табурете, не нашёл. Путём недолгих поисков Клим обнаружил её валяющейся смятой под нарами. Первым делом проверил карманы. Они оказались пусты: ни копеечной мелочи, ни сигарет со спичками, ни даже носового платка. Расстроенный этим обстоятельством он быстро привёл себя в порядок и выбрался из казармы, ожидая сослуживцев на плацу.
В предрассветной мгле густой, плотной стеной тихо сыпал снег, покрывая плац толстым ковром. Для привыкшего в своём южном краю к тёплым, дождливым, коротким зимам Клима эти летевшие с неба маленькие белые кусочки льда ассоциировались с природной красотой и студёной свежестью. Поэтому сейчас ему было приятно ощущать на своих щеках их лёгкое, морозное покалывание. Но уже совсем скоро это снежное изобилие станет ему ненавистно.
Место ратной службы встретило Виленского гулом газовых горелок раскалённых, приспособленных под обжиг керамики печей и бесконечной вереницей подвесных люлек, под завязку забитых ещё не обожжёнными унитазами. Основной производственный цех небольшого заводика был буквально напичкан какими-то стендами, непонятными агрегатами и причудливого вида формами, обильно припорошёнными белой пылью. Её взвесь была повсюду: на людях, всяких механизмах, в воздухе и даже на потолке. И вытравить её, по всей видимости, не было никакой возможности. Помимо печей, главными достопримечательностями производственного цеха являлись две поточные линии, по которым импульсивно двигались гипсовые коконы, заполненные серой субстанцией. Эти вундервафли были похожи на матки-королевы в центре маленького человеческого муравейника, которые через определённое количество времени с металлическим скрежетом конвульсивно изрыгали из своего чрева белые, похожие на яйца формы. Раскрываясь, они производили на свет божий серые от влаги личинки-унитазы. Вокруг этих железных маток суетился обслуживающий персонал – солдаты-муравьи. Своими точными, отработанными до автоматизма движениями они производили какие-то манипуляции, помогая машине в родовых потугах разрешаться от бремени своими младенцами.
К вящей радости Клим сразу подметил, что, помимо солдат, большую часть заводчан всё-таки составлял гражданский люд. Некоторые даже носили белые накрахмаленные халатики. Также на глаза Климу попались два хмурых типа с голыми из-за жары торсами, спина одного из которых была украшена, на загляденье, татуированными церковными куполами. Было видно, что над этим блестящим шедевром тюремного искусства потрудился как минимум один из выпускников Суриковки.
По какой-то причине Виленский не стал частью металлической матки муравейника. Его отправили на участок глазурирования, где стоял огромный чан, заполненный белоснежной жидкостью. Там его дожидались двое гражданских мужчин и молодая женщина со стеклянной колбочкой в руках. Все трое с интересом посмотрели на Клима, и один из них с улыбкой произнёс:
– Малец, тебя как зовут?
– Клим, – ответил Виленский.
– Меня Виктор, – приветливым тоном продолжил мужчина. – Его Саша, – указывая на своего напарника. – Ты лёгкой атлетикой занимался?
– Было дело, – нехотя ответил Клим, пока ещё не понимая, куда клонит Виктор.
– Это хорошо. Работаем мы быстро, так что бегать тебе придётся рысью. Твоя задача проще простого: будешь подносить унитазы и ставить их вот на эту карусель, – мужчина, сопровождая свои слова жестами, указал Климу, откуда брать и куда ставить изделия. – Смотри, – продолжил он, – заготовки хрупкие, так что обращаться с ними следует бережно. Ну что, Ирина Дмитриевна, можно приступать? – спросил он у непривлекательной женщины с колбочкой.
– Раствор готов, можете приступать, – утвердительно кивнув головой, ответила она.
– Тогда поехали.
Схватив с круга унитаз, он бросился к чану и стал аккуратно опускать его в жидкость. Его примеру последовал второй. Клим же стоял и наблюдал за их действиями.
– Чего рот разинул? – произнёс второй мужчина сиплым, как будто со сна, голосом. – Давай насыпай.
Виленский сорвался с места и побежал. Конечно, ничего сложного в его действиях не было. Хватай и беги. Тем более расстояние было небольшим – всего четыре-пять метров. Но проблем не было приблизительно с час. Уже вскоре Клим почувствовал, что его ноги, обутые в солдатские сапоги, стали как-то сами собой спутываться. Он стал спотыкаться буквально на ровном месте. А бесконечная транспортирная лента медленно, неумолимо и без продыху поставляла ему всё новые и новые порции заготовок. Клима спасло то, что неожиданно лента конвульсивно дёрнулась и встала. По цеху разнеслась тревожная трель школьного звонка, возвестившая о какой-то внезапно возникшей неполадке.
– Лента соскочила, – пояснил Виктор внезапную остановку транспортира. – Пока слесаря работают, минут десять-пятнадцать можешь передохнуть.
Клим тут же воспользовался советом, усевшись на чёрный круг карусели, блаженно вытянув ноги. Мужики же о чём-то вполголоса переговаривались, не обращая внимания на Виленского. Было видно, что им он не интересен. «Не-е, эти вряд ли будут помогать», – внутренне вздохнув, подумал Клим, всё-таки рассчитывавший на их защиту в случае возникновения конфликта с сослуживцами прямо здесь, в заводском цеху.
Вскоре лента вновь поползла, и Клим, подгоняемый рабочими, пустился в новый забег. Постепенно всё больше уставая, он всё-таки умудрился разбить с десяток фарфоровых заготовок, отчего пару раз был вознаграждён укоризненными взглядами мечущихся, как тигры в клетке, рабочих. Их неутомимость стоила нетренированному Виленскому значительных усилий. Клим всё чаще стал посмотреть на часы в ожидании обеденного перерыва. Наконец большая стрелка заводских курантов, описав очередной круг, достигла цифры двенадцать, и весь цех в мгновение ока погрузился в зудящую тишину.
Получив свою порцию вкусно пахнущего обеда, он присел к столику, за которым расположились его новые знакомцы из Краснодара.
– Тебя куда определили? – с интересом спросил Васенко.
– На участок глазуровки, – ответил Виленский.
– А, к убийце, – сказал Носов.
– К какому убийце? – не понимая, о ком идёт речь, произнёс удивлённый Клим.
– Ну, к Витьку, – пояснил Васенко. – Он всё улыбается.
– Д-а?! Он что, убийца?
Клим совсем по-иному представлял себе облик кровавых душегубов, рисуя их в своём воображении мрачными, злобными, не вполне адекватными типами, расписанными под хохлому тюремными наколками. А тут вполне приветливый улыбчивый мужичок, без характерных повадок и других сопутствующих атрибутов обитателя зон.
– Поговаривают, что этот Витёк четырнадцать лет за убийство отмотал. У него на руке даже наколочка имеется, – продолжил Васенко.
Действительно, Клим уже успел приметить у весельчака всего только один тюремный «перстень», в котором красовалась змея на кинжале. Впрочем, как обычно, он не придал этому значения.
– И много здесь таких, как этот Витёк?
– Хватает. У них тут свои радости, и с нами они особо не контачат. Хотя, если попросить, могут всё что угодно подогнать.
– И водку?
– И водку, – ответил Васенко. – Правда, втридорога. Вот такая у них, бля, кооперация.
– А деньги где брать? – спросил удивлённый Клим.
– Как тебе сказать? – задумчиво произнёс Носов. – Деньги можно достать. Вот мы, по-твоему, шо на этом заводе делаем? Дефицит. Стырить пару комплектов этого дефицита – как два пальца об асфальт. Но есть одна проблема.
– Это какая же? – заинтересованный рассказом Носова, спросил Клим.
– Покупатель. Мы же не в магазине. Его искать надо, – многозначительным тоном заявил Носов.
Виленскому как-то не улыбалось сразу начинать свою службу с воровства унитазов. Поэтому, слегка обалдевший от такой перспективы быстро разбогатеть, он спросил:
– А если поймают?
– Ты шо, дурак? – ответил Носов. – Действительно не понимаешь, шо за это бывает?..
Пока Клим обдумывал беседу со своими новыми товарищами, подошла к концу первая изматывающая рабочая смена. Едва распрощавшись с мужичками, он, едва волоча ноги, отправился в душевую, но был остановлен чьим-то окриком:
– Э, дух, суда ыды!
Понимая, что эти слова адресованы к нему, Виленский вскинул глаза и увидел азиата со сросшимися на переносице густыми бровями по фамилии Саидов. Тот стоял на помосте конвейера, заливая серую жижу в проплывавшие мимо него гипсовые формы. Он был среднего роста, жилист, широк в плечах. С одного взгляда на него Клим сразу пришёл к выводу, что с этим азиатом ему не справиться. Пристально глядя на Виленского, Саидов недобро улыбался. От этой улыбки, больше похожей на оскал, Клим почувствовал холод внутри. В надежде найти хоть кого-нибудь, кто в случае чего сможет прийти ему на помощь, Виленский стал осматриваться по сторонам, но поблизости никого не оказалось. Тут Клим отчётливо понял, что наконец пришёл и его черёд встретить один на один ту беду, которую он пытался избежать с первого армейского дня.
– Убэры, – произнёс Саидов, протягивая Климу железный скребок с длинной, в человеческий рост, рукояткой.
– Не буду, – ответил Виленский, обиженно раздув губы.
– Скяй, ты окуэль? – произнёс азиат, насупив брови. – Давай дэлай, – грозным тоном сказал он, не сильно ткнув рукой, в которой был зажат скребок, в грудь Клима.
– Не буду, – вновь произнёс Клим, медленно отступая.
– А-а, джяляб, хар! – злобно прорычал азиат, столкнув Виленского с помоста.
Последовав за спрыгнувшим Климом, Саидов тут же нанёс тому сильный удар в грудь. Виленский, отскочив, попытался отмахнуться. Однако его рука лишь разрезала пустой воздух у самого носа азиата.
– А-а, дэвна… – произнёс Саидов и...
…Виленский лежал на грязном пыльном полу. В голове звенело. Он чувствовал, как из левого уха у него течёт какая-то тёплая жидкость. Едва открыв глаза, увидел склонившееся над ним ненавистное лицо Саидова с испуганными глазами, который дёргал его за плечо.
– Э-э, Виленскяй, живой, – произнёс азиат с явным облегчением.
Клим совершил главную ошибку любого начинающего драчуна: при нанесении собственного удара буквально на мгновение закрыл глаза, отчего не заметил ответной реакции соперника. Кулак Саидова угодил точно в ухо Виленского. Не сказать, что азиат именно туда и метил. Просто так у него вышло. Но удар настолько ошеломил Клима, что он, даже не почувствовав боли, лишь краем сознания уловил внезапно вспыхнувшую яркую молнию, на короткое время потушившую привычную реальность.
Саидов, по-видимому, сам был обескуражен эффектом произведённого им удара. Испугавшись сотворённого, он помог Виленскому подняться. Едва встав, Клим с удивлением обнаружил небольшую лужу собственной крови, образовавшейся на бетонном полу. Красная юшка, не переставая, текла из уха, образуя алые потёки на его голом торсе. Саидов схватил Виленского за руку и поволок в солдатскую раздевалку, где после окончания рабочей смены уже находился практически весь взвод. Ни слова не говоря, азиат втолкнул Клима в душевую и захлопнул за ним дверь.
Чтобы привести себя в порядок, Виленскому пришлось долго повозиться. Сначала он остановил кровотечение и умылся. Однако сапоги всё никак не хотели отмываться от въевшейся в дерматин белой пыли.
– Э-э, Виленский, ты тут ещё долго будешь? – с раздражением спросил Васенко, посланный нетерпеливым сержантом Соседкиным на поиски Клима. – Тебя весь взвод на морозе ждёт. Давай быстрее, а то жрать охота и в кино опоздаем.
– Щас! – произнёс Клим.
– Ни хрена себе! – присвистнув, произнёс Васенко, заметив неестественно оттопыренное в сторону ухо Клима. – Это кто ж тебя?
– Саидов, – как бы нехотя ответил Виленский, – за то, что отказался его рабочее место убирать.
– Странно. Обычно он в драку не лезет. Матом не ругается и свинину, в отличие от других, не жрёт. Ему, видишь ли, вера не позволяет. На разборки других посылает. Он сын ихнего муллы. Поэтому для него эти делают всё, что ни скажет.
– По-видимому, сука, на мне он решил поэкспериментировать. Чтоб он сдох со своей верой, – зло произнёс Виленский.
Едва напялив форму, Клим выскочил из жаркого помещения заводского цеха на морозный воздух, где его уже дожидался родной взвод. «Вот я и чмырь», – горестно подумал Виленский, окидывая взглядом строй сослуживцев.
В тот момент у него создалось обманчивое впечатление, что все тридцать с лишним человек только и делают, что таращатся на его разбитое и уже приобретшее лилово-фиолетовый цвет ухо. Конечно, Виленскому хотелось, чтоб в этот момент его кто-то пожалел. Но ожидать нежных сантиментов от этой своры в подавляющем большинстве чужих ему людей было нелепо, просто глупо. По большому счёту всем было на него наплевать. Подумаешь, какой-то душара по ушам получил.
Обдумывая произошедшее, Виленский чувствовал, что не столько больно, сколько противно, противно от самого себя. Ведь он, чтобы там ни говорили многочисленные советские пропагандисты, где-то глубоко в душе всё-таки считал себя умней, развитей, а значит, сильней всех тех, с кем ему пришлось столкнуться в армии. А тут всего лишь один раз по-настоящему получив в ухо, он впервые со всей очевидностью понял ошибочность своего мнения о собственном превосходстве. Более того, не сумев дать хоть сколь-нибудь достойный отпор наглому азиату, он провоцировал и других на такие же по отношению к нему действия. Получалось, что отныне каждый из этих нерусей, кто сейчас шёл с ним в строю, применив к нему физическую силу, мог получить от него всё что угодно. Самим осознанием этого факта он был не просто унижен, а уничтожен, раздавлен. Это был позор. Полный крах остатков его самолюбия. От осознания своей уязвимости Клим почувствовал, как в нём что-то надломилось. Он понял, что больше не сможет устоять перед будущими ещё большими унижениями.
Но горечь поражения заключалась не только в этом открытии. Виленский ясно представил, что из-за продемонстрированного им физического несовершенства, может так статься, с ним никто в будущем не пожелает иметь дел. Ну кто захочет вписываться за слабака, не способного даже один на один отстоять, защитить себя? Тогда Клим останется наедине со своими проблемами, которые самостоятельно ему не разрешить. А это уже прямая дорога в ротные чуханы. «Как же быть? – в очередной раз задался уже ранее приходившим ему на ум вопросом. – Надо срочно что-то делать. Но что? Рассказать командиру? Будет ещё хуже. В стукачи запишут. Если это вскроется, тогда мне точно каюк».
Не зная, как поступить, он до вечерней поверки всё пытался обратить на себя внимание ротного начальства, как бы невзначай подставляя своё синее ухо на всеобщее обозрение. Но прапорщики либо не замечали, либо делали вид, что не замечают нанесённого Климу увечья.
– Не переживай, – произнёс Носов первые слова утешения в адрес Виленского.
– Я стараюсь, – со вздохом ответил Клим. – Может, мне в госпиталь обратиться?
– Тебя туда с твоим ухом не отпустят, – ответил Носов.
– Это почему же? – насупившись, спросил Виленский.
– А что ты там скажешь? Что упал или об люльку ударился? Не поверят. Что от Саидова получил? Так врачи в прокуратуру стуканут. Те сюда припрутся. Сопли развезут, не утрёшься. И ты думаешь, нашему командиру это надо? – ответил Носов.
– Но всё ж таки туда как-то попадают? – спросил Виленский, которого буквально осенила новая идея.
– Попадают, если заболеть, – ответил Носов. – Можно руку сломать. Хочешь, я тебе в этом помогу?
– Не-е, не надо, – произнёс Клим. – А если закосить?
– Косить дома надо было, – категорично заявил Носов. – Сейчас на что косить будешь – на 7 «а» или 7 «б»? Тут ничего сложного. Берёшь ремешок от штанов идёшь в бытовку и при всём честном народе изображаешь, что вешаться собираешься. Дальше дурка – и привет. Правда, есть опасность, что на тебя внимания вовремя не обратят, и ты по-настоящему повесишься. Ну это уж как кому повезёт.
– Не-е, это не вариант, – произнёс Виленский, так и не понявший, серьёзно говорит Носов или смеётся. – Тут что-нибудь другое надо придумать.
– А что здесь придумаешь? У тебя в военнике что написано?
– Годен к строевой, – ответил Клим.
– Ну вот, видишь. Значит, ты абсолютно здоров. Хотя не все такие дураки, как мы. Например, один из наших Абдуллаевых уже два года как в госпитале чалится.
– Что, у него какая-то неизлечимая болезнь?
– Ну да, у него волшебная, можно сказать, золотая хворь, – сообщил Носов. – Геморрой называется. Он с самого начала своей службы каким-то образом в госпитальную столовую хлеборезом пристроился. Но больше трёх месяцев там не держат. Вот для того чтоб туда вернуться, он и придумал ловкий ход.
– Это какой же?
– На сырой гипсовой форме сидеть, – ответил знающий Носов.
– Зачем? – спросил удивлённый Клим.
– Видишь ли, от этой процедуры у него как по команде на жопе прыщики вскакивают, – язвительно сообщил Носов. – Вот тебе и повод через пару дней в госпиталь вернуться.
Находчивость неизвестного Климу Абдуллаева занозой засела в его мозгу. «Надо ж тебе, так ловко и, главное, без всякой боли решить проблему. Мне тоже что-то эдакого придумать надо».
До самого отбоя Виленский промучился проблемой поиска у себя, абсолютно здорового человека, ну хоть какой-нибудь болячки или физического изъяна. Но сколько не искал, он их так и не нашёл. Так и уснул, утомлённый дневной беготнёй и вечерними волнениями с собственным мордобоем.
Несколько дней, пока ухо Виленского заживало, его особо никто не донимал. Ну там плац от снега очистить или табуретки поставить на место после программы «Время» – так это не в счёт и не совсем обидно. Беготня с унитазами во время рабочей смены тоже пошла на пользу. Его мышцы окрепли, он стал как будто гибче и выносливей. Затягивалась и нанесённая Саидовым душевная травма. Всё-таки от него не отвернулись, и у Клима появились новые товарищи. С их помощью он стал более-менее ясно представлять казарменное мироустройство. Так Виленский узнал, кто был главный, кого следует опасаться, с кем можно иметь дело, а кого сторониться.
Увидел он и настоящих чмырей, у которых на заднице действительно, как и предупреждал Петька Кубарев, имелись чёрные от ваксы пятна. Таких было несколько человек. Но самым униженным из них являлся неизвестно каким ветром занесённый в их казарму из глухого прибалтийского хуторка застенчивый и недалёкий поляк Рогожа. Простоватого ляха даже не били, а просто говорили, что нужно сделать, и он безропотно, с какой-то грустной улыбочкой выполнял всё, что ни прикажут. Находясь в казарме, он был всегда при деле и буквально нарасхват, по прихоти любого делая самую грязную и тяжёлую работу. То он вместо дневального драил общаковские толчки, то кому-то чистил ременную бляху или сапоги, то что-то шил или гладил. Сам же он за собой не следил, по-видимому, не успевая что-то сделать для себя, поэтому и внешний вид имел соответствующий. Но для его мучителей и этого было мало. Над ним не просто издевались, нет – над ним буквально глумились. Измываясь, его заставляли курить, засовывая горящую сигарету огоньком в рот, или так, ради забавы, мочились ему в сапоги.
Однажды Клим наблюдал, как в столовой перед Рогожей поставили тарелку с плохо проваренным куском свиного сала с необрезанной желтоватой шкурой, украшенной бледно-синей печатью, и заставили есть. И поляк под деланный смех скучающих азиатов всё с той же виноватой улыбочкой, тщательно пережёвывая, стал есть эту мерзость. От одного взгляда на эту живописную сцену поедания помоев, сопровождаемую диким хихиканьем ненавистных ему людей, Виленского едва не стошнило, и он, чтобы не видеть этого, поспешил выскочить из столовой.
Конечно, Рогожа, расслышав в фамилии Клима польское происхождение, сделал попытку установить с ним отношения. Однако Клим, будучи трусом, шарахнулся от него, как от чумного. И не только из-за того, что он и сам был в незавидном положении молодого духа и ничем особенным этому несчастному существу помочь не мог. Просто с этим затравленным поляком было физически опасно находиться рядом. А вдруг кто-то посчитает, что и из Виленского можно сделать второго Рогожу? Тогда уж точно горя не оберёшься.
– …Шеров!
– Я!
– Выйти из строя, – скомандовал стоявший перед строем солдат замполит Говоров.
– Есть…
Шеров, худой, длинный с нескладной фигурой азиат, имел одну интересную внешнюю особенность, которая ярко отличала его от других сослуживцев – несуразную по форме кривую голову. Да-да, в буквальном смысле. По-видимому, когда маменька Шерова производила на свет божий его, единственного сыночка из нескончаемой череды дочерей, роды у неё принимала акушерка-практикантка, не знавшая, что делать с этим недугом. Как он с таким изъяном оказался в армии, одному аллаху известно. Но однажды этот Шеров, хвастаясь перед Климом, гордо заявил, что когда вернётся из армии, в которую буквально рвался, папаша подарит ему чёрную «Волгу». На вопрос, за что же ему такая честь, азиат ничтоже сумняшеся ответил, что такова их традиция: дарить престижный автомобиль единственному в семье сыну. Не сказать, что он был дурачок. Совсем нет. Однако его кривая голова являлась объектом насмешек не только со стороны подавляющего большинства ротного населения, но и даже его земляков.
– …Вот посмотрите на этого скота в человеческом обличии, – заявил Говоров.
По-видимому обидевшись из-за нанесённого замполитом оскорбления, Шеров насупился, громко засопел и стал бормотать на родном языке какие-то ругательства в адрес замполита.
– Как вы думаете, за каким занятием я его застукал? – стал разъяснять Говоров. – Этот негодяй в самом святом для каждого военнослужащего месте, в Ленинской комнате, – при этих словах замполит повысил голос и многозначительно поднял указательный палец вверх, – буквально совершал акт вопиющего вандализма. Он там курил, а пепел струхивал вот в этот несчастный цветочек, – произнёс раздосадованный замполит, демонстрируя хилое растение, каким-то зелёным огрызком торчавшее из цветочного горшка.
«Во, блин, грех-то какой», – едва сдерживая смех, подумал в тот момент Виленский. Всё-таки духу по сроку его службы было не положено надсмехаться над своими старшими товарищами.
– Вместо того чтобы полить этот бедный цветочек или там его подудобрить, он ещё и свой чинарик об него затушил. Вот, полюбуйтесь, – и нарочито разгневанный Говоров торжественно продемонстрировал всем присутствующим объект шеровского грехопадения.
– Ну-ка, Шеров, объясним нам своё поведение, – потребовал замполит.
Но азиат, лишь обильно потея, продолжал что-то бормотать себе под нос.
– Бэ, мэ – что, нечего сказать? – произнёс Говоров, так и не дождавшись от Шерова внятного ответа. – А я всё думаю, кто это в Ленинской комнате выжег глаза в портретах руководителей нашей горячо любимой партии? Это был ты.
– Не, не я, – ответил обиженный таким обвинением азиат.
– Представляете, – продолжил замполит, уже обращаясь к строю солдат, – он едва меня инвалидом не сделал. Да, да! Однажды я его взял с собой в штаб для участия в комсомольском собрании. И надо ж такому случиться, что наш Шеров сел прямо передо мной. Через некоторое время смотрю, а он вместо того, чтобы вникать в суть программы коммунистического союза молодёжи, спит. Когда глядел на него, меня и самого стало клонить ко сну. Чтоб взбодриться, дай, думаю, я ему щелбан отпущу. А потом думаю: не-е, я же о его кривую голову себе пальцы переломаю и инвалидом стану.
Солдаты, стоявшие в строю, уже не сдерживались и в голос хохотали над рассказом Говорова.
– Значит так, Шеров, – не обращая внимания на смех солдат, вполне серьёзным тоном заявил замполит, – после обеда идём с тобой на почту.
– Зачем, товарыщ старшый лэйтенант? – спросил недоумевающий азиат.
– Твоему папе посылочку гандонов отошлём, – даже не улыбнувшись, произнёс Говоров.
– Зачем?
– Понимаешь, Шеров, ты парень хороший, но больше нам таких, как ты, не надо.
На этих словах замполита не выдержал даже Виленский и вместе со всеми расхохотался.
Однако в строю имелся один солдат, кто не смеялся над бедолагой Шеровым. Это был его земляк Саидов. Он стоял и внимательно наблюдал за смеющимися.
Через пару дней после этого случая ночью кто-то стал довольно грубо дёргать спящего Клима за плечо. Открыв глаза, Виленский увидел в ночном сумраке пятно лица одного из дневальных.
– Э-э, Виленскяй, вставай, – требовательно прошептал он.
В казарме стояла сопящая тишина. Из окна пробивался свет уличного фонаря, едва разгонявший тьму вокруг себя.
– Что случилось? – произнёс Виленский, спросонья не понимая, что от него хотят.
– Пошли, – всё так же требовательно произнёс голос.
– Не пойду, – произнёс Клим, прекрасно осознавая, что за этим последует.
– А-а, анангни скяй, – прозвучал в темноте голос, и Виленский тут же получил удар по лицу, нанесённый открытой ладонью. – Вставай, я сказаль!
– Не буду, – ответил Клим, собираясь оказывать сопротивление до последнего.
Он почувствовал, что чьи-то сильные руки ухватили его за ноги и стали стаскивать. Понимая, что сопротивляться бесполезно, Клим соскочил с нар, быстро обулся и побрёл в умывальник за дневальным, которым оказался азиат по фамилии Табаров. Войдя туда, он обмер. Перед ним стоял ненавистный ему Саидов, который, как оказалось, являлся вторым дневальным по казарме.
– Ты над Шеровым смэялся, – произнёс азиат спокойным тоном. – Вот тэпэрь я посмэюсь. Давай тряпку бэры. Ыды мой унытаз.
– Не буду, – произнёс Клим и из-за опасения получить удар от Саидова слегка повернулся к нему боком.
Азиат недобро усмехнулся и многозначительно посмотрел на Табарова, кивнув ему головой. Тот, не раздумывая, нанёс сильный удар в живот Клима, от которого у Виленского перехватило дыхания. Острая боль растеклась волной по всем внутренним органам, подступив тошнотворным комком к горлу. Чтобы унять её и прийти в себя, Клим опустился на корточки, но тут же чей-то сапог со всей силы влетел ему в грудь. Затем последовала бесконечная для Виленского серия ударов. Они без разбора всё сыпались и сыпались, попадая в голову, туловище, ноги, руки Клима. От их бесчисленного счёта ему представилось, что его бьют несколько человек. На самом деле его колотил только один Табаров, а Саидов стоял рядом и улыбался.
– Э-э, Виленскяй, бэры, – словно сквозь туман Клим расслышал слова Саидова, который тыкал ему в прямо лицо грязную тряпку.
Было очевидно, что теперь от него точно не отстанут, и Виленскому ничего не оставалось, как сдаться. Он взял в руки лоскут от старой шинели и проследовал в туалет. Там избитый и обессиленный Клим опустился возле унитаза на корточки и стал его тереть.
Через несколько минут азиаты, удовлетворённые действиями Виленского, вышли из помещения, а Клим, бросив своё занятие, уселся на недомытый им фарфоровый горшок и задумался над двумя извечными русскими вопросами: «Кто виноват?» и «Что делать?». «Чем я бога прогневал? За что он меня так наказывает? Чем я перед ним провинился? Что во мне не так? Вроде как я особо никому не насолил, чтоб меня эти уроды вот так отделали».
Из-за бессилия, неумения постоять за себя и отсутствия выхода из ситуации в нём вновь возродилось уже слегка подзабытое чувство омерзения к самому себе. «Меня здесь точно забьют. Нет, надо что-то делать. Может, действительно руку сломать? А может…».
Тут ход мыслей Виленского прервал внезапно зашедший в туалет ответственный дежурный по роте прапорщик Красин. По-видимому, не ожидая встретить здесь в столь неурочный час Клима, он спросил:
– Виленский, ты чё здесь?
– Да так, – нехотя ответил Клим, пряча свои глаза, полные горьких слёз.
– А, понятно. Быстро спать, – и усмотрев в действиях Виленского какую-то нерешительность, произнёс: – Я кому сказал?
С этой памятной ночи ненавидимые Климом азиаты не то что не оставили его в покое, а напротив, взяли в оборот. Сломив волю, они как заводской конвейер поставили череду его унижений на поток, буквально высасывая из него всё ещё теплившиеся жизненные соки. С каждым днём Виленский, не искавший ни в ком помощи или поддержки, всё больше утрачивал мужественность, стойкость, человеческое достоинство, погружаясь в опасную бездну собственных проблем, выбраться из которой, к его ужасу, у него не было никакой возможности.
Из-за ударивших сильных морозов Виленский не мог покинуть тёплую тюрьму-казарму, чтобы скрыться и хотя бы на какое-то время не попадаться на глаза азиатам. Поэтому Клим всё надеялся, что поступление нового пополнения духов как-то исправит его скверное положение. Но этим чаяниям пока не суждено было сбыться.
Через три недели в роту прибыли два уроженца Горьковской области, по синим наколкам которых нетрудно было догадаться, что они уже успели насладиться тюремной романтикой. Едва переступили порог казармы, как за них тут же вписался их земеля каптёр Тютин, перечить которому было только себе в убыток. Но они, в общем-то, и не нуждались в его защите. Эти ребята с отмороженным взглядом пустых глаз были не промах.
Несмотря на тщедушный вид, желания связываться с ними не имелось не только у азиатов, но и у безбашенных кавказцев. Ох, потом и намучились же с ними ротные командиры! Один из них чуть ли не с первого же дня и до самого дембеля стал завсегдатаем окружных гауптвахт. Второй, у которого через год безупречной службы как будто где-то что-то засвербело, подался в бега. Нашли его через неделю у себя на родине, в постели у какой-то распутной симпатяшки, среди уголовного элемента гордо именуемой шмарой. При аресте он дерзко заявил, что кладёт на Советскую армию, её командование и ещё чёрт знает на кого со всей имеющейся у него амуницией, и клятвенно заверил, что при удобном случае вновь обязательно сбежит. Честь по чести его определили на гарнизонную губу, и пока он там ошивался, по-видимому обдумывая новый план побега, батальонное начальство, чтобы не наживать с ним ещё больших неприятностей, быстренько состряпало на него какие-то документики и по тихой грусти уволило.
Не дождавшись переключения внимания своих истязателей с себя на других, Клим впал в ещё большую меланхолию. Не сказать, что его унижения были какими-то особенными или из ряда вон выходящими. Совсем нет. За свою долгую историю человек придумал бессчетное количество изощрённых и чудовищных способов унижения себе подобных. А тут, подумаешь, кому-то бляху почистить или за кого-то кровать убрать. Но ему самому было обидно и жаль. Жаль, что плохо учился в школе, что не занимался спортом, что никому не интересен, что время на гражданке провёл впустую. В общем, ему было очень, очень жаль себя. От этого ему хотелось плакать. Ему грезилось, что вот сейчас кто-то вдруг возьмёт, да и посочувствует и пожалеет его, решив за него все проблемы. Но этот кто-то всё никак не объявлялся. И тут, может быть впервые в жизни заглянув в эту бездну собственного горя, Клим наконец отчётливо осознал, что ныть и оправдывать свою слабость можно сколько угодно, но чудо, на которое он так рассчитывал, само по себе не произойдёт. А если так, то настало время уже и самому что-то предпринять. Эта мысль и стала той поворотной точкой, от которой он начал свой долгий путь – путь наверх.

МАЯТНИК КАЧНУЛСЯ

Первый шаг по этой тернистой, но такой увлекательной дороге был ознаменован одним мелким постыдным поступком, суть которого Виленский в тот момент не понимал. И дело было вовсе не в том, чтобы от обиды или со зла Клим стремился навредить кому-то. Боже упаси. Просто это самое обычное, лишённое всякой гениальности и вполне современное человеческое качество – избавиться от своей незавидной доли, свалив имеющийся ворох проблем на ещё более слабое, чем ты, существо.
Вскоре после ночного происшествия к Климу присоединился его бывший однокашник Сергей Семёнов. Такой же, как и Виленский, избитый, исхудавший, от постоянной нервотрёпки и хронического недосыпания с тёмными кругами под глазами, он выполнял прихоти азиатов всё с той же неизменной улыбочкой. Учитывая некоторую ментальную заторможенность земляка, Виленский попробовал хитростью переложить на него выполнение даденного лично ему задания. Откровенная подлость сработала, и Семёнов, ни о чём не заподозрив, сделал так, как Клим и задумывал. Понятно дело, сей «подвиг» благотворно сказался на самолюбии Виленского, который ясно осознал, что начинает взрослеть и набираться опыта в противостоянии своим бедам. Поэтому такие мелкие пакости стали нормой для отношений Клима с Семёновым. Однако они никоим образом пока ещё не оказали должного влияния на изменение его собственного положения к лучшему.
И тут Виленский впервые в жизни столкнулся с новой для себя неожиданностью, которая на время отвлекла его от дум о своей горькой житухе. Ею оказалась молодая работница заводской лаборатории Ирина Дмитриевна.
Вообще-то, на заводе трудилось изрядное количество представительниц женского пола. Большинство из них были либо в возрасте, либо совсем уж непривлекательными. Но среди них находились те, кто, несмотря на лета и внешность, были не прочь заиметь тесные отношения с солдатиками. Эти женщины были легко узнаваемы, так как обращали на себя внимание яркими нарядами и вычурным макияжем.
Так, в тот момент в казарме с интересом наблюдали и активно обсуждали развитие романтических отношений между очень даже симпатичной мастером по производству Еленой Владимировной и благоухающим красавцем, сержантом Ильясом. Он ухаживал за ней так, как это умеют делать только самые галантные мужчины с Кавказа. Отвечала ли эта нецеломудренная женщина взаимностью своему темпераментному ухажёру, неизвестно, но знаки его внимания всегда принимала со снисходительной улыбкой, способной разжечь страсть даже у трухлявого пенька.
Также среди работниц завода Клим заметил одну интересную особу по кличке Станок, которая по специфическим признакам являлась откровенной нимфоманкой. О ней в роте, как о «переходящем красном знамени», слагали всякие занятные истории, больше похожие на сказки. Как будто она под предлогом совместной «ловли бабочек» завлекала в самые укромные заводские уголки «сбившихся с тропы уставших путников», где и предавалась с ними скоротечным утехам. Таким наивным «путником» едва не оказался и Виленский, которому лишь благодаря бдительности старших товарищей удалось избежать силков, ловко расставленных этой кокоткой.
Но если бы не безграничная доброта этих скромных тружениц, то вся эта гремучая смесь национальностей, традиций, культур, густо замешанная на стойкой злобе друг к другу, обязательно вылилась бы в какое-нибудь отвратительное, дикое скотство.
И вот однажды лаборантка Ирина Дмитриевна, которая каждое утро появлялась с колбочкой в руках на рабочем месте, где трудился Клим, угостила его конфетой. Ну, угостила и угостила – подумаешь, какая невидаль. Дальше – больше. За вполне невинной конфеткой последовал пирожок, потом булочка, за ней пакет кефира. И тут Виленский заметил, как эта невзрачная с виду женщина как-то по-особенному засматривается на него. Когда Клим впервые разглядел её необычный взгляд, по спине пробежали мурашки, и ему почему-то стало не по себе. Как будто он вновь очутился в пионерском лагере, где вожатые не придумали ничего лучше, как в наказание стянули с провинившегося Клима трусы и голым выставили на всеобщее обозрение в девчачью палату. Так как до армии отношения с девушками у него как-то не складывались, он ещё не понимал, что обозначает оный женский взгляд и как правильно на него реагировать.
Вскоре эти знаки внимания к несчастному солдатику заметил и весельчак Витёк. Посмотрев на Ирину Дмитриевну и лукаво хмыкнув, он перевёл взор на Клима и многозначительно подмигнул, как бы говоря: «Чё ты теряешься, лопух, видишь – женщина мается». Наконец поняв смысл происходящего, Виленский испытал потрясение. Ведь его с детства учили, что мальчик должен добиваться девочку, а тут всё наоборот. Чем Клим ей приглянулся, стало для него загадкой. Ну не урод какой-нибудь, но и записным красавцем себя не считал. И каких-то особенных разговоров, чтоб понравиться, он тоже с ней не заводил, да и не умел их вести. Конечно, ему было приятно осознавать, что кому-то он может быть симпатичен.
Но тут появилась одна закавыка: Ирина Дмитриевна абсолютно не нравилась Виленскому. Из-за этого он чувствовал вину перед ней. Это было для него мучительно. Во-первых, Клим боялся этим её обидеть. Во-вторых, не хотел лишаться оказываемых ему хоть и небольших, но всё ж каких-никаких знаков внимания. И, в-третьих, ну какие могли быть отношения между ним, в его нынешнем униженном положении, и этой особой. Поэтому Виленский стал её избегать. Слава богу, она, как мудрая и всё понимающая женщина, не пыталась его преследовать, по-видимому решив отложить разрешение этой проблемы на потом.
А в тот момент, чтобы самому как-то освободиться от этих внезапно навалившихся напастей, Виленский решил довести реализацию идеи попадания в госпиталь до конца. И тут Клим очень сильно пожалел, что не попробовал закосить на какую-нибудь хворь ещё до армии. Там, на гражданке, он по крайней мере имел возможность книжки про всякие болячки почитать. Ведь для того, чтобы кого-то облапошить, нужно иметь хотя бы базовые знания о предмете подделки, не говоря уже об артистических способностях. А тут – где теперь эти срочно понадобившиеся книжки достать? Поэтому, как только подворачивалась свободная минута, он, с кем только мог, заводил разговоры обо всяких болезнях. Особенно его интересовали рассказы людей бывалых. Большинство из них в условиях разыгравшейся снежной, с трескучими морозами зимы предлагали вариант отморозки каких-нибудь конечностей. Но данная идея, в случае её реализации, могла привести и к ампутации, а испытывать боль и становиться калекой в планы Клима как-то не входило. Наконец от Носова он услышал рецепт одной хвори:
– Говорят, если второй раз заболеть желтухой, то могут комиссовать…
Когда Виленский учился в ПТУ, учебное заведение буквально накрыла волна эпидемии этой заразы. В инфекционное отделение разом угодило более двадцати учащихся. И надо ж такому случиться, в их числе оказался и Клим. Не сказать, что последствия от желтухи были для него значительными. Тем не менее иногда он ощущал какую-то болезненную тяжесть и покалывание в правом боку.
– Правда? Но вирусной желтухой можно переболеть только один раз, – безапелляционным тоном заявил Клим. – И, насколько мне известно, тут, чтобы заразиться, какой-никакой, но больной нужен, источник, так сказать, заразы.
– Может быть, – как будто в чём-то засомневавшись, произнёс Носов. – Только я за шо купил, за то и продаю.
– Ладно, – примирительно сказал Виленский. – Рассказывай, как вызвать эту болезнь.
– Есть один способ и без носителя болезни обойтись, – уже со знанием дела заявил Носов.
– Какой же?
– Берёшь кусок сала. Кладёшь его на несколько дней на солнце, чтоб оно протухло. Затем к этой тухлятине привязываешь ниточку и глотаешь. Через некоторое время с помощью ниточки этот кусок говна вытаскиваешь. Ну и всё, привет буфет.
– Шо, так просто? – произнёс наивный Клим с недоверием.
– Не знаю. Я сам не пробовал и пробовать не собираюсь, – ответил Носов.
Но Виленский решил попробовать. Достать кусочек сала ему не составило особого труда. Всё-таки солдатам их роты разрешалось без спроса посещать близлежащий гражданский продуктовый магазин. Приобретя в нём кусочек шпига, он отрезал от него небольшую часть, а оставшуюся с превеликим удовольствием съел (несмотря на вполне сносное питание, жрать ему хотелось всегда). Московская зима не способствовала осуществлению задуманного при помощи солнца, поэтому Виленский спрятал остаток сала у одной из печей для обжига.
Через два дня, вернувшись на место схрона, Клим обнаружил, что искомый ломтик не то что протух, а уже начал разлагаться, источая неприятный запашок. Но ради возможности попасть в госпиталь Виленский не стал отказываться от задуманного. Обвязав специально припасённой ниткой, он, пересиливая отвращение и рвотные позывы, проглотил его. Через десять минут Клим вытащил нитку, но сала на её конце не обнаружил. Оно попросту в мгновение ока переварилось в его изголодавшемся желудке. Не особо опечалившись по этому поводу, он стал терпеливо дожидаться результатов содеянного.
Но вот прошло несколько дней, а симптомы болезни всё никак не хотели проявляться. Прошло ещё время, но его состояние осталось без изменений. Наконец с сожалением он был вынужден признать, что его затея с тухлятиной не удалась. Тогда Клим решил идти напролом. После очередной рабочей смены Виленский постучался в канцелярию.
– Чё надо? – с явным раздражением спросил капитан Чембарин, нехотя отрывая взгляд от телевизора, по которому отечественные и заморские хоккеисты с азартом гоняли по ледовой площадке шайбу.
– Да я тут это, – нерешительно начал Виленский, – ну, в общем, заболел.
– Чем это? – сердитым тоном спросил капитан.
– Печень, – тихим голосом произнёс Клим.
– Чё, какая ещё печень? Ты чё несёшь?
– Товарищ капитан, я ещё с гражданки ею мучаюсь, – уже уверенней сказал Виленский.
– Да?! А в твоих материалах говорится, что ты здоров. Вон у тебя и в военнике написано, что годен к строевой.
– Не знаю, почему так записали. Я ведь врачам говорил, что у меня печень больная. Но, как видно, они меня не слушали.
– Ну и чё с тобой делать? – спросил Чембарин.
– Не знаю. Может, в госпиталь отправить? – как бы нехотя обмолвился Виленский.
– Ишь чё захотел! – произнёс капитан, явно недовольный этой идеей.
– Да?! А если я умру? – заявил Клим.
– Не болтай, – сказал Чембарин, внимательно рассматривая своего подчинённого.
Было видно, что таким нехитрым способом он пытался сам поставить ему медицинский диагноз. И тут из телевизионного динамика раздался возбуждённый голос диктора: «Го-о-л! Молодцы наши парни! Сборная Советского Союза сравнивает счёт!».
– Ладно, я не доктор, – произнёс Чембарин, устремив свой взгляд в экран, по которому крутили повтор голевого момента. – Когда у тебя выходной?
– Завтра, – с облегчением произнёс Виленский, мысленно посылая поцелуи всей нашей хоккейной дружине за внезапно свалившуюся на него милость ротного.
– Тогда готовься. Вместе с Тютиным с утра и поедете.
Близлежащий госпиталь располагался неподалёку от места службы Виленского, всего в двух станциях на электричке. Однако эта поездка стала для Клима, уставшего от однообразия казарменного быта и опостылевших ему лиц, целым путешествием. Он с интересом смотрел в окно, разглядывая засыпанные снегом маленькие деревянные домики местных дачников.
Лазарет встретил Клима криками галок, целая колония которых обитала на скованной морозом госпитальной аллее. Ожидая приёма, Виленский увидел и больных, которые в чистеньких синих костюмчиках шмыгали с озабоченным видом туда-сюда, не обращая особого внимания на очередного солдатика в форме. «Вот бы мне эту форму на себя напялить», – с завистью подумал Клим, которому здесь сразу всё понравилось.
Старенький доктор в роговых очёчках, выслушав и ощупав горемыку, вынес свой решение:
– Печень, молодой человек, – это такой орган, которому не сразу диагноз и поставишь. Нужно провести целый комплекс исследований, сдать кучу анализов и уж потом выносить медицинское заключение.
– Я готов, – произнёс Клим уверенным тоном.
– Только что-то мне подсказывает, что у тебя нет никакой болезни, – продолжил доктор, не обратив особого внимания на реплику Виленского.
– Ну как же, доктор, у меня вот тут болит, – и Клим для верности ухватился рукой за правый бок.
– Ну хоть правильно показываешь, где болит, – уже с улыбкой произнёс врач. – Ладно, одевайся.
Вернувшись в казарму, Виленский, как бы в подтверждение наличия у него недуга, продемонстрировал ротному целую кипу направлений на анализы, выписанных ему доктором.
– Вот, мне теперь нужно анализы сдать, – произнёс Клим.
– Ну и когда их нужно сдать? – спросил Чембакин, неспешно перебирая всю эту бумажную кучу.
– Как можно быстрее. Доктор сказал, что у меня болезнь быстро прогрессирует, – откровенно соврав, сказал Виленский. – Ехать уже завтра надо.
– Ты чё, охерел?! – с возмущением воскликнул ротный. – А возить тебя туда кто будет? Тютин завтра бельё меняет.
– Так я и сам могу. Дорогу я запомнил. Шо тут ехать-то? Всего две остановки, – спокойно произнёс Клим.
– Да?! А ты не сбежишь? – спросил Чембарин.
– Куда тут бежать-то? – вопросом на вопрос ответил Виленский.
– Ладно, – нехотя согласился ротный капитан. – Только запомни: если у тебя никакой болезни нет, то я тебя больше в госпиталь не отпущу.
На следующий день Клим самостоятельно отправился в лазарет. Всё-таки как мало человеку надо – он был не просто рад, а счастлив этому обстоятельству. Ведь впервые за последние полтора месяца унижений и бесправия Виленский остался один, без чьего-либо присмотра. И пусть на нём была солдатская шинель, пусть на него косо посматривали сонные пассажиры утренней московской электрички, этот суррогат маленькой, но всё же такой желанной свободы кружил ему голову, вдохновляя на активные действия. Он был переполнен оптимизмом, полагая, что теперь всё задуманное им обязательно осуществится.
Едва Клим оказался в госпитале, медперсонал закружил его в каком-то вихре. Он перемещался из одного кабинета в другой, где у него брали кровь, делали рентген, ощупывали, простукивали, прослушивали, приговаривая «дыши – не дыши», с внимательным интересом заглядывали в разные, в том числе и в неприличные, места. Эта созданная Виленским суета веселила его.
Наконец ближе к полудню беготня закончилась, и он был приглашён в кабинет, где его ожидался вчерашний доктор.
– Ну-с, молодой человек, – наконец произнёс врач, оторвавшись от изучения бумажных результатов произведённого медицинского обследования Клима, – хочу тебя обрадовать. Как я и предполагал, ты абсолютно здоров.
– Как, доктор, абсолютно здоров? – произнёс Виленский, почувствовав, как в этот миг у него в голове что-то ухнуло, а внутри как будто оборвалось. Вся эйфория, которую он чувствовал, заходя в кабинет, в мгновенье ока куда-то улетучилась.
– Вот так, – спокойным тоном сообщил доктор, который, по-видимому, заметив перемену в лице Клима, улыбнулся. – Не расстраивайся. У тебя же всё хорошо. И жить ты будешь долго и счастливо.
– Доктор, но у меня же болит, – Виленский произнёс эти слова тоном последней надежды, отчётливо понимая, что сидевший напротив него старенький врач в смешных очках ему уже не верит. Осознавая свой провал, он едва сдерживался, чтоб не расплакаться.
– Что, так всё хреново? – через несколько мгновений произнёс доктор.
Не зная, как правильно ответить, Виленский лишь печально склонил голову, уперев взгляд на свои начищенные сапоги. У него из глаз покатились слёзы. Уже не стесняясь, он не стал их сдерживать.
– Ну-ну, молодой человек, не надо плакать, – с сочувствием сказал доктор. – Может, всё обойдётся.
– Не обойдётся, – ответил Клим, вытирая своей шапкой текущие по щекам слёзы. – Мне вот так просто возвращаться в казарму нельзя. Из меня там точно калеку сделают. Впору в моём военнике запись менять: годен к нестроевой.
– Ладно, – со вздохом произнёс врач, – я выпишу тебе направление в госпиталь. Но прибудешь к нам после праздников. Согласен?
– Согласен, – радостно произнёс Виленский. – Конечно, согласен.
Быстро заполнив какую-то бумажку и шлёпнув печать, доктор передал её Виленскому. Клим буквально выпорхнул из врачебного кабинета, окрылённый своей неожиданно подвернувшейся удачей. Для него это была настоящая победа. И пусть она была достигнута путём его очередного унижения, но для него это уже было не важно.
Сразу возвращаться в казарму Виленский не стал, а до ранних декабрьских сумерек ещё побродил по окрестным улочкам, примыкающим к заводу. Наконец воротясь в казарму, он представил командиру роты направление на свою госпитализацию.
– Ты смотри, не ожидал, – произнёс Чембарин. – Всё думал, что ты косишь.
– Да как можно, товарищ капитан! – изобразив обиду, произнёс Виленский, внутренне радуясь тому, что ему так ловко удалось обвести вокруг пальца своего недоверчивого командира.
Пока Виленский был поглощён больничными проблемами, в казарме своим чередом происходили перемены, не заметить которые мог только такой олух, как он сам. Не успел Клим похвастаться перед ротным успехом в добывании направления на госпитализацию, как Чембарин после недолгих сборов вещичек был отправлен в какую-то неизвестную воинскую часть, а на его место назначили замполита Говорова.
Короткий период увольнения дембелей на гражданку подошёл к концу. Часть коек опустела, дожидаясь нового пополнения постояльцев, которое должно было прибыть уже после Нового года. Но, несмотря на уменьшение ротного численного состава, в самой атмосфере казармы как будто висело нервное напряжение. Как всполохи надвигающейся бури, то тут, то там происходили мелкие стычки. Азиаты, готовые захватить власть в роте, подняли голову и, не особо церемонясь, уже в открытую стали задирать оставшихся в значительном меньшинстве кавказцев. В свою очередь гордые любители чуреков не собирались уступать. Славянское же население казармы, как обычно, предпочитало не вмешиваться, терпеливо дожидаясь, чем предстоящая разборка закончится.
Ситуацию не исправило и прибытие новой партии духов – трёх украинцев. По казарменным меркам всё-таки это было событие, и на какое-то время на них переключили внимание, задав им в первый же день, наплевав на традиции, жёсткую трёпку. Но через два дня о них как будто забыли. Ожидаемое скорое массовое прибытие новобранцев из Азии должно было привести к изменению расклада сил и переломить ситуацию в их пользу. Но адская машина массовой баталии рванула загодя. Поводом послужило вполне безобидное задание нового ротного.
– …Э-э, Виленский, суда ыды, – услышал в свой адрес Клим, переодевавшийся в раздевалке после окончания второй смены.
На одной из длинных и широких лавочек вразвалочку сидели трое кавказцев, которые тут же распивали какую-то мутноватую жидкость. Они о чём-то переговаривались и громко гоготали, без особого интереса разглядывая завалившую в помещение толпу. Так как они уже являлись дедами, Клим, не зная, чего от них ожидать, не стал себя долго упрашивать и семенящей походкой подошёл к ним. Будь у него хвост, то он обязательно им услужливо, как щенок, завилял бы.
– Чачу будэш? – произнёс один из них по имени Важа, вальяжно закинувший руки за голову.
Этот неожиданный вопрос ввёл Клима в некоторое замешательство. Несмотря на то, что стройбат хоть и не являлся полноценной боевой единицей, распивать спиртные напитки, да ещё в открытую, всё-таки являлось здесь грубым нарушением воинской дисциплины. За такую наглость можно было легко загреметь на гауптвахту, причём на длительный срок. Однако само наличие спиртного и демонстративное пренебрежение к установленному порядку говорило только об одном: эти кавказцы не особо боятся нарваться на неприятности. Значит, они имели поддержку среди руководства роты, закрывавшего глаза на их такие «невинные» шалости.
Эти мысли вихрем пролетели в голове Виленского. Оценив и взвесив все обстоятельства, он понял, что ему даётся шанс немного поправить своё жалкое положение в роте. Ведь на виду у всех эти авторитетные дедушки предлагают ему разделить их нечаянную радость. Конечно, вписываться за него они не станут, но и лишний раз, мало ли что, его трогать не будут.
Однако сразу согласиться на предложение кавказцев Клим не решился. Причина рефлексии заключалась в том, что практически непьющий Виленский никогда в жизни не пробовал чачи. Зная о крепости этого легендарного самогона, он опасался, что не сможет его проглотить. Также ему было неясно, как из-за отсутствия закуски отреагирует его организм. А вдруг его стошнит, да ещё на виду у присутствовавших? Вот будет позор. Русский, который не переносит спиртное, – это же нонсенс, какая-то нелепица.
И всё-таки отказаться от такого заманчивого предложения он не мог. Пусть оно было сделано и не от чистого сердца, но вполне доброжелательно, и своим отказом он мог обидеть людей, одаривающих его такой милостью – халявным самогоном. Для «культурного» человека такой отказ – верх неприличия.
– Буду, – наконец ответил Клим.
Важа почему-то усмехнулся и, налив полстакана чачи, кивком головы предложил ему выпить. Виленский взял посудину в ладонь, закрыл глаза и, не выдыхая, залпом влил в себя эту неприятно для него пахнущую жидкость. Она обожгла ему пищевод и упала в пустой желудок. Странно, но никаких рвотных позывов у него не возникло. Его даже не передёрнуло. Он спокойно поставил стакан на место и слегка осипшим голосом произнёс:
– Спасибо.
Кавказцы с улыбкой посмотрели на него, но ничего не ответили.
Поняв, что продолжения не последует, Клим отправился переодеваться. Только придя в казарму, Виленский почувствовал, что немного захмелел. Он улёгся в постель, чтобы как можно скорее забыться сном, но не тут-то было. В казарму с шумом ввалилась разогретая спиртным троица кавказцев.
– Рота, подъём! – заорал во весь голос самый шумный и несдержанный из них.
– Гоча, ты охренел. Ночь на дворе. Хоре орать, – недовольным тоном произнёс разбуженный сержант Соседкин.
– Ноч, говориш, а пачему ёлка нэ стоит? – заорал Гоча. – Кто её должен ставит? Камандыр прыказал её на плацу поставит, а вы его приказ не выполныли. А ну, подъём!
И подойдя к первой попавшейся койке, он сорвал одеяло, под которым прятался притворяющийся спящим азиат. Увидев его испуганное лицо, Гоча заорал:
– А, шени пири могитхани! – и ухватив за ногу, одним рывком стащил с койки.
На этом он не успокоился. Идя по пролёту, Гоча срывал одеяла со всех, кто попадался ему на пути, выкрикивая какие-то ругательства на родном языке.
Наблюдая за его действиями, Важа зажёг в казарме свет. Это стало своеобразным сигналом. На средину казармы выскочил один из мучителей Клима, Табаров, и с каким-то утробным завыванием ринулся на Гочу. Вовремя заметив его приближение, кавказец ловким, хорошо поставленным ударом, пришедшим прямо в челюсть, сбил нападающего с ног. Но действия, предпринятые непокорным азиатом, буквально взбеленили Гочу. Рассвирепев, он уже не контролировал себя, продолжая избивать лежавшего на полу Табарова. Расправившись с ним, Гоча тут же набросился на другого подвернувшегося ему под руку азиата, нанеся ему, как по боксёрской груше, серию ударов в туловище. Его примеру последовали и другие кавказцы.
Началась массовая свалка. Под натиском очень агрессивных и организованных хачей азиаты, как пугливые сайгаки, стали разбегаться по всей казарме, при отступлении оказывая лишь вялое сопротивление. Было ясно, что этот бой они уже проиграли. Их ловили и, не щадя, молотили чем ни попадя: сапогами, ремнями, кроватными лыжами, выломанными ножками от табуретов. Казалось, этому избиению не будет конца.
Но через несколько минут никем так и не тронутый Клим, наблюдавший за происходящим со второго яруса своих нар, стал замечать, как этот дикий хаос приобрёл определённый порядок. На казарменной взлётке образовался своеобразный коридор, внутри которого в темпе вальса перемещались азиаты с вёдрами, наполненными водой. Их кто пинками, кто ударами, кто затрещинами продолжали подгонять кавказцы и присоединившиеся к ним некоторые из славян. Всматриваясь в лица азиатов, Клим всё пытался найти своего главного врага – Саидова. Но сколько ни искал, так его и не обнаружил. Наконец один из вымокших до нитки азиатов, лицо которого было украшено шикарным фонарём под глазом, вбежал в казарму и выкрикнул:
– Ёлька стоит!
Действительно, посреди плаца торчала намертво вмороженная в асфальт пушистая сосна.
– Отбой! – провозгласил Гоча, убедившийся в исполнении приказа командира.
Свет в казарме сразу же погас. Но едва все улеглись по своим койкам, как дверь канцелярии распахнулась, и из неё буквально вывалилось тело в стельку пьяного ответственного дежурного, прапорщика Красина. Нетвёрдой, шаркающей походкой он проследовал в туалет, даже не заметив произведённого в казарме беспорядка. Потом выяснилось, что кавказцы, как будто готовясь к разборке с азиатами, поделились с Красиным живительным напитком, присланным им с родины. Употребив его, прапорщик вскоре уснул сном праведника, даже не услышав шума всеобщей свалки.
Весь следующий день солдаты всех национальностей то тут, то там собирались кучками и, негромко переговариваясь, обсуждали события прошедшей ночи. Было ясно, что власть, лишь слегка сменив национальный акцент, на ближайшие полгода осталась за кавказцами. Победители же, не обращая особого внимания на перешёптывания, снисходительно посматривали в сторону поверженных соперников, давая понять, что своё господство они уже никому не отдадут. А Клим – Клим понимал, что пока в его положении тоже особо ничего не поменяется. Ведь своё поражение азиаты будут вымещать и на нём. Поэтому сейчас ему было важно не то, кто взял «шишку» в роте, а другое – госпиталь. Но нужно было ещё пережить празднование Нового года.
Для Виленского этот праздник был связан с какой-то волшебной теплотой, исходившей от заводского барака, в котором прошло его раннее детство. Несмотря на убожество жилья, один раз в год все его обитатели забывали свои кухонные разборки и собирались за большим общим столом, установленным прямо посреди коридора, для встречи Нового года. Клим помнил, как с последним ударом Курантов все дружно кричали ура, как раскрасневшаяся от выпитого бокала шампанского мама чему-то весело хохотала, как вместе со своими барачными дружбанами он лазил у ног взрослых и воровал со стола ароматные мандарины. Конечно, со временем волшебство этого праздника улетучилось, но его теплота, душевность осталась. А тут Климу впервые в жизни предстояло встречать этот праздник в кругу людей, с которыми его, в общем-то, ничего хорошего не связывало. Многие из них вообще были ему ненавистны.
По случаю грядущего праздника ротное руководство осчастливило своих подчинённых, выдав каждому по бутылке лимонада и эклеру. Чтобы за новогодним столом личный состав как следует ещё и пахнул, также решили снабдить бойцов флаконами старого доброго «Русского леса». Такой подарок с восторгом встретило славянское население казармы. Не дожидаясь вдохновенного новогоднего поздравления молодого и ещё не совсем надоевшего генсека, одеколон был употреблён по соответствующему назначению. Поэтому над праздничным столом, установленным в казарме, стоял специфический аромат синтетической хвои.
Наконец по телевизору часы стали отсчитывать первые мгновения наступившего года. Но слушая их колокольный перезвон, Виленский желаний не загадывал. В эти мгновения он с грустью перебирал в памяти прошедший год, в котором в замысловатом узоре переплелись и безмятежное веселье, и наивные надежды, и болезненные разочарования, и горькие унижения, и совсем уж неожиданные первые победы. Ему представились его теперь уже такие далёкие друзья-товарищи, которые остались там, в той, прошлой жизни. Возник образ заплаканной мамы, стоявшей у стен военкомата, которой почему-то сильно-сильно захотелось сказать: «Прости». Раньше он такой сентиментальности за собой не замечал. А тут вдруг у Виленского как будто спала пелена с глаз, и он разглядел что-то очень важное для себя. В эти несколько мгновений Клим отчётливо осознал, что прошедшие полтора месяца сильно изменили его и прежним он уже никогда не будет. Позже, вспоминая эту тихую грусть, он пришёл к выводу, что именно в тот момент, под бой Курантов, свершался акт прощания со своим детством.
Тем временем в казарме начался настоящий концерт солдатской самодеятельности. Это была задумка ротного, который, прознав о произошедшей массовой драке, решил для сплочения рядов и укрепления дружбы между бойцами таким хитрым образом разнообразить новогодний праздник. Тут Клим прослушал и хоровое завывание на непонятном ему языке, и игру на специально приобретённых национальных инструментах, и даже просмотрел заковыристый каракалпакский танец то ли петуха, то ли иноходца. Но несмотря на все потуги доморощенных артистов, среди которых, к слову сказать, были и вполне сносные мастера, уважением к ближнему Виленский так и не проникся. Больший интерес у Клима вызвали короткие сообщения о городах, из которых был призван тот или иной рассказчик. Он услышал о Самарканде, Кулябе, Атырау, Полтаве, Гянджи, Шауляе, Сердаре. Слушая их, Виленский впервые ясно представил, насколько велика и разнообразна страна, в которой живёт, и как не похожи друг на друга народы, её населяющие.
«Зря ротный это всё затеял, – раздумывал Клим, рассматривая нетрезвых, отрыгивающих запах химии горьковчан, с отрешённым видом уперевших свой бессмысленный взгляд в пол. – Вон эти дурашпаи нажрались одеколона и в ус не дуют. Да, вертели они все эти песни на одном месте. Им лишь бы бухнуть. И все эти разговоры о дружбе народов – гнусная брехня. Мы же с разных планет. Представляю, как дико смотрелся бы азиат, попади он сейчас в прибалтийскую глубинку, и наоборот. Какая на хрен может быть дружба между ними? Тут песнями не поможешь».
Виленскому было трудно разгадать правильность замысла командира роты, так как в тот момент, когда он всматривался в лица ближних, в его душе жила только одна эмоция – ненависть. И если бы Клим знал, что ему ничего не будет, то он непременно убил бы кого-нибудь из тех, кто терзал не столько его тело, сколько душу. Но как бы там ни было, именно эти переживания и пробудили в нём первые желания что-то поменять в себе, что-то сделать, о чём-то помечтать. Будущее будет к нему благосклонно, и он ещё встретит способных понимать его чужих людей. Они-то и помогли истребить в нём это пронзительное чувство. Ну а пока он как манны небесной дожидался своего отъезда в госпиталь.

ГОСПИТАЛЬ

После Нового года стужа в Подмосковье ещё больше усилилась, достигнув небывалого даже для здешних мест тридцатиградусного минимума. Непонятно на какую погоду рассчитанная тоненькая солдатская шинель не спасала от холода. Поэтому, чтобы не замёрзнуть, продрогший Виленский активно топтался на месте и, постукивая задеревеневшими сапогами, вспоминал слова Серёги Рокотова о его ненависти к морозам. Вскоре пригородная электричка зелёной колбасой медленно подкатила к платформе и услужливо открыла дверь перед окоченевшим Климом. Ощутив её тепло, он, из-за опасения проехать мимо нужной остановки, не стал проходить в вагон, а остался в тамбуре, с удовольствием потягивая сигарету.
Госпиталь встретил Виленского своим гостеприимным уютом и специфическим запахом, замешанным на хлорке и лекарствах. Ему выдали чистую синюю форму больного, напялить которую на себя он ещё совсем недавно так мечтал. Наконец его ввели в обширную палату, где стояло с десяток коек, на которых где сидели, где лежали больные.
– Жека, – сразу представился сосед по койке, бесцеремонно протягивая Виленскому свою ладонь.
– Клим.
– Откуда?
– С юга, – ответил Виленский.
– Сколько служишь? – спросил новый знакомец.
– Два месяца, – произнёс Клим нехотя.
– Таких, как ты, тут много, – сообщил Евгений. – Чем страдаешь?
– Печень, – сообщил Клим.
– Странно, – произнёс Жека. – У нас тут в основном суставами маются. Ты их ещё увидишь. Сейчас это самый простой способ попасть в госпиталь.
– Да ну? – не поверил Виленский.
– В таком морозильнике, как сейчас, проще простого. Суёшь голые коленки в сугроб, пять минут – и готово, – со знанием дела ответил Евгений. – Некоторые даже умудряются примёрзнуть. Потом у таких язвы на местах примерзания образуются.
– А ты сколько служишь? – спросил Клим.
– Угадай, – кокетливым тоном ответил собеседник.
– Ну, не знаю, – задумчиво произнёс Клим, внимательно рассматривая соседа.
Вид у него был какой-то не типичный для солдата. Длинные волосы, уверенный, даже в чём-то дерзкий взгляд. Он вполне мог сойти за дембеля. Но и на дембеля этот новый знакомый Клима похож не был. Уж слишком запросто этот товарищ общается с ним, с духом. Поэтому, не зная, как правильно ответить, Виленский нерешительно произнёс:
– Ты, наверно, дедушка?
– Ха-ха, дедушка, – с иронией проговорил Жека. – Э-э, пацаны, посмотрите на него, он меня дедушкой назвал, – громким голосом возвестил он, обращаясь к остальным обитателям палаты.
Находившиеся в помещении больные без особого интереса посмотрели в сторону Клима и продолжили свои нехитрые дела. Поняв, что сморозил чушь, Виленский, надув от обиды губы, произнёс:
– Если не дедушка, то кто ты тогда?
– Никто, – ответил Евгений.
– Как никто? – с недоумением произнёс Виленский.
– Я сюда чуть ли не с призывного пункта попал. Видишь – ещё и подстричь не успели. Как позже выяснилось, у меня в желудке двенадцать язв оказалось. Сейчас меня готовят к комиссованию. Так что я послужить не успею, – радостным тоном объявил Жека.
– Везёт, – только и осталось что произнести Климу.
– У тебя сигареты есть? Пойдём курнём, – продолжил Евгений, доставая сигарету из услужливо подставленной Виленским пачки.
Курилка, оборудованная при госпитальном туалете, оказалась тем местом, где собирались все – и солдаты, и офицеры, и даже ветераны. Там, как на лобном месте, при постоянном столпотворении происходили знакомства, шёл обмен информацией, решались всякие споры и конфликты. Войдя в курилку, Виленский к вящей радости не обнаружил ни одного чужого лица. Все были привычной славянской внешности.
– Кто таков? – спросил один из курцов, подойдя к Климу и его новому знакомцу.
– Виленский, – тут же представился Клим, не почувствовав в подошедшем угрозы, – из стройбата.
– Мы тут все из стройбата, но то, что ты Виленский, – это хорошо, – как-то по-особенному внимательно всмотревшись в Клима, произнёс незнакомец. – Павел Бадзинский, – представился он. – Сам откуда?
– С юга. А ты?
– Прибалтика.
– О, у нас в роте тоже поляк из Прибалтики имеется.
– А фамилия как?
– Рогожа. Может, знаешь?
– И как он? – оставив вопрос Клима без видимого внимания, спросил Бадзинский.
– Чмырят и ещё как чмырят, – ответил Виленский.
– М-м… Ну ты, если что, заходи в шестую. Я там обитаю, – произнёс Павел, как будто сразу утратив интерес к Климу.
Пребывая в лёгком замешательстве от такой резкой перемены в поведении Бадзинского, Виленский вернулся в палату. А тем временем в ней появились ещё два новых пациента – огромного роста краснощёкий здоровяк и еле переставлявший ноги, сгорбленный, плюгавый очкарик. К неудовольствию Клима этот очкарик разместился на стоявшей рядом койке.
– Айдис, – представился здоровяк.
– О, так ты с Прибалтики? – приветливым тоном произнёс Клим, разглядывая Айдиса и пытаясь понять, какой же хворью может страдать этот крепыш.
– Ну да, а что? – произнёс румяный лабус.
– Так в шестой палате твой землячок лежит.
– Чё, правда?! – радостно воскликнул Айдис и, не успев как следует разложить свои вещи, тут же сорвался с места и выскочил из палаты.
Тем временем новый сосед Виленского неспешно рассовывал свой небогатый солдатский скарб и, кряхтя, укладывался на койку. По гримасе боли, периодически искажавшей его лицо, было понятно, что ему реально не по себе. Наконец устроившись, он удосужился обратить внимание на Виленского.
– Валера, – представился он и, по-видимому даже не желая услышать имя Виленского, отвёл глаза в сторону и устало вздохнул. Это дало возможность Климу внимательней рассмотреть своего соседа.
Валера был небольшого роста, субтильного телосложения. Жёсткие, как ежовые иголки, волосы были зачёсаны назад. Низкий лоб, расчерченный двумя глубокими морщинами, нависал над очками, в линзах которых зрачки глаз казались неестественно расширенными. Дряблая кожа лица имела нездоровый матово-восковой оттенок. По всему было видно, что этот Валера по возрасту был гораздо старше Клима.
Пока же Виленский рассматривал соседа, в палату вернулся возбуждённый Айдис.
– Ну что, как земляк? – с интересом спросил Клим.
– Какой он мне земляк? – ответил лабус таким тоном, как будто Виленский нанёс ему несовместимую с жизнью душевную травму.
– В смысле? – удивлённо произнёс Клим, не понимая, из-за чего на него обиделся Айдис. – Он же тоже, как и ты, с Прибалтики?!
– Ну и что, что с Прибалтики. Он мне не земляк.
– А кто же? – с недоумением воскликнул Виленский.
– Поляк, – со злостью ответил Айдис.
Тут сосед по койке повернул голову к обескураженному Климу и произнёс:
– Сигареты есть? Пошли покурим.
Всё так же кряхтя и морщась, Валера взял сигарету и двинулся в курилку.
– Ты откуда? – спросил он, войдя в сильно прокуренное помещение.
– С юга, – ответил Клим.
– А-а… А я с Калининграда. Но не подмосковного, а того, который раньше Кенигсбергом назывался. – Глубоко затянувшись Валера произнёс: – Ты этого Айдиса серьёзно обидел.
– Чем же? – всё ещё пребывая в недоумении, спросил Клим.
– У биралюкасов  с поляками извечная вражда, замешанная на классовой ненависти. Пшеков , как правило живущих в приграничных с Польшей хуторах, считают деревенщиной, людьми второго сорта. Но в приграничных районах Польши уже биралюкасы на таком же положении, и уже пшеки их чмырят. На этой почве они между собой и воюют. Так что встрял ты со своим поляком.
– Да пошёл этот Айдис куда подальше, – зло ответил Виленский, выпуская дым изо рта. – Уж здесь-то могли и помириться. Да и вообще, задолбали меня все эти нацистские разборки. Куда ни кинь – везде вражда.
– А ты что, всех помирить хочешь? – спросил Валера. – Ну-ну…
С этого момента отношения с Валерой стали стремительно развиваться. Так Клим, снабжая своего соседа по койке сигаретами, с интересом узнал, что тот отслужил уже год. В армию попал в возрасте двадцати четырёх лет. А в госпиталь загремел чуть живым в связи с внезапно открывшейся прободной язвой. После хирургии он и прибыл на короткую побывку в палату к Климу, готовясь по врачебной путёвке к увольнению на дембель.
Тем временем госпитальные доктора всё пытались обнаружить у Виленского источник болей, на которые он жаловался на каждом врачебном обходе. Поэтому ему пришлось и «шпагу» глотнуть, и заполнить своим желудочным соком десятка два пробирок, и пройти процедуру клизмирования, и ещё массу не вполне приятных манипуляций.
Но, несмотря на эти неудобства, Климу в госпитале очень нравилось. Тут можно было хоть целый день валяться в кровати, проводя время в пустой болтовне со своими товарищами. Его никто не донимал необходимостью отбытия трудовой повинности в пыльном цеху и уборкой казармы в суточных нарядах. Питание так вообще прелесть – диетическое. И главное, не было тех ненавистных ему людей, от которых он, будучи в казарме, ежеминутно ждал какой-нибудь пакости. В общем, здесь он отдыхал и телом, и душой.
Естественно, Климу хотелось продержаться здесь как можно дольше. Но что для этого нужно, он не знал. А тут последовало ещё одно разочарование. Однажды под вечер его вызвал на беседу лечащий врач отделения, оставшийся в госпитале на ночное дежурство.
– Рассказывай, что у тебя болит, – начал врач.
– Вот здесь у меня болит, – сказал Клим, указывая рукой на правый бок.
– Странно, но анализы ничего не показывают. Максимум, что у тебя может быть, так это холецистит.
– Скажите, доктор, а это серьёзное заболевание? – произнёс Виленский, впервые услышав это странное слово – «холецистит».
– Не так чтоб уж очень.
– М-м… – задумчиво промычал разочарованный Клим, которого с первых минут пребывания в госпитале всё никак не покидала мысль о возможном увольнении из армии по болезни. – А из-за этого заболевания могут комиссовать? – наконец решился спросить Виленский, тем самым выдав своё тайное желание.
– Ишь чего захотел! – спокойным тоном ответил сразу всё понявший врач. – Нет, это заболевание не даёт оснований для комиссования из армии. Максимум, что я могу сделать, если постараться, так это изменить запись в твоём военном билете на «годен к нестроевой». Только ты подумай, что тебе это даст? Ты ведь и так в нестроевых войсках служишь. Так что твоё положение никак не изменится. А раз так, то зачем военник портить такой записью?
– Я и так уже инвалид, – горестно ответил Виленский. – И сейчас мне не важно, какая там запись будет. Лишь бы обратно не возвращаться. Хотите – напишите «годен к нестроевой».
– Дурачок, – произнёс врач. – Ещё неизвестно, как твоя жизнь сложится, после того как здесь всё закончится. Вдруг тебе в будущем нынешняя отметка понадобится?
Не зная, что ответить, Клим лишь горестно вздохнул.
Виленский был опечален самим фактом невозможности комиссования из армии. Вернувшись в палату, он улёгся на койку и, вперив взгляд в потолок, стал обдумывать свои дальнейшие действия. Но как он ни думал, всё одно выходило – возвращение в роту. От этого Климу стало ещё грустнее. Его удручённый вид не остался незамеченным для соседа Валерчика, который благодаря стараниям заботливого медперсонала госпиталя быстро шёл на поправку.
– Чё хмурый такой? – спросил он Клима.
– Да так, – не желая отвечать на вопрос, уклончиво ответил Виленский. И всё же решившись, он сообщил Валерию правду: – Когда сюда ехал, всё мечтал сделать так, чтоб вообще уволиться. Но, видно, не судьба.
– А я наоборот – не хочу увольняться, – сказал Валера тихим голосом.
– Да ну?! – не поверил Клим.
– Представь себе, – со вздохом ответил Валера. – Мне просто некуда возвращаться. У меня дома нет.
– Как так, дома нет?! – ещё больше удивился Виленский.
– Так бывает, – многозначительно произнёс Валера. – Видишь ли, у меня родители погибли в автокатастрофе. Мне тогда было восемнадцать. Вот я с горя и забухал. Через пару лет добухался до того, что пропил родительскую квартиру. Прибился к бичам  и оказался на городской свалке. Вот там и жил, пока, несмотря на мои недуги, в армейку не забрали.
– И как ты здесь оказался? – спросил Виленский, заинтересованный рассказом товарища по палате.
– Один чел помог. Михалыч, – с теплотой в голосе произнёс Валерий. – Он из авторитетов, настоящий вор в законе. Между прочим, к нему неоднократно его лысые братки приезжали и уговаривали бросить нас. Мол, негоже тебе, Михалыч, на старости лет по свалкам ошиваться. Но он всё ругался и приговаривал: «Слышите, кудрявые, а кто с этими возюкаться будет?».
– Так ты шо, настоящим бичом был? – спросил Виленский, буквально сражённый словами Валеры.
Конечно, таких, как этот Валера, Виленский встречал и раньше. Как правило, они копошились в мусорных баках или помойках, собирая то какие-то объедки, то тряпичный хлам. Едва завидев этих грязных, заросших, плохо пахнущих людишек, Клим спешил отвести взгляд, предпочитая не замечать их. И вот, пожалуйста, – один из таковых оказался рядом с ним на соседней госпитальной койке.
– Ну да… – со вздохом ответил он. – А чё тут такого? Мы ведь тоже люди. Правда, особо никому не нужные. Хотя, знаешь, какие в наших рядах экземпляры попадались? У нас на свалке кого только не было: и бывшие актёры, и попы, и даже боевые офицеры. Один – так тот вообще профессор из нашего местного универа. Мы только бывших мусорков  к себе не принимали. Уж больно подлые людишки. Одним словом, говно.
– И как ты там жил?
– Да как все живут. Мусорные машины встречали, потрошили их, ценные и ещё пригодные для житья вещи выбирали. Некоторые попрошайничали, бутылки собирали, потом их сдавали и бухло покупали. Одним словом, свобода. Видимо, через эту свободу я свою язву и схлопотал. Но ты знаешь, там всё-таки весело было. Особенно когда Михалыч всякие конкурсы объявлял.
– Это ж какие конкурсы? По распитию синьки , что ли? – с иронией спросил Клим.
– Дурак ты, – без обиды ответил Валера. – Например, на лучшего чтеца стихов. Не знаю почему, Михалыч уж очень Пушкина любил. Заставлял Онегина учить. Ну, знаешь, там ещё про дядю, который самых честных правил. Вот мы и зубрили целыми днями. Особенно отличался этот наш профессор. У него память феноменальная. Он, между прочим, Гёте на немецком знаешь как мочил? Закачаешься. Смоктуновский просто отдыхает. Если бы не бухло, мог бы и классным актёром стать.
– Так зачем тебя этот Михалыч в армию определил?
– Я тогда плотно на стакан присел. Пил, как слепая лошадь. Сил уже не было, чтоб соскочить. Тогда Михалыч для моего же блага и решил даже при моём плохом зрении меня в армейку определить. Свои связи подключил. Его люди кое на кого вывалились, перетёрли, аля-улю – и вот я здесь. А вообще, я благодарен Михалычу. Жаль, я его раньше не встретил. Может, всё по-другому и вышло бы. Он настоящий.
– Это уголовник-то? – с недоверием спросил Виленский.
– Да, уголовник, – уже с раздражением произнёс Валера. – Только их законы получше наших будут. Этот народ живёт по понятиям, то есть по справедливости. И пусть она волчья, но всё ж честнее будет, чем та, о которой по телевизору трещат.
– Что это значит – по понятиям?
– Быть готовым за каждый свой поступок ответ держать. Без всяких следователей и прокуроров подлость наказывается неминуемо и быстро. Поэтому у своих не крысятничай. Детей и стариков не обижай. Почитай пахана на зоне так же, как и родную мать. Слушай умных людей и живи своими мозгами. А если уж согрешил, то прими наказание со смирением. Михалыч говорил так: «Не спрашивай, почему и за что с тобой это происходит, а спрашивай, зачем это с тобой происходит». Понимаешь, о чём он толковал?
– Не совсем, – честно ответил Клим.
– Да и я не сразу понял, но ничего, даст бог, сам когда-нибудь поймёшь.
– Так может, тебе по возвращении к этому Михалычу за помощью и обратиться?
– Можно было бы, – со вздохом ответил Валера. – Да тут один мне письмецо черканул, мол, помер наш Михалыч. Сгорел от какой-то заразы за три месяца. А через это вся наша компания распалась. Так что некуда мне возвращаться…
Неожиданные откровения человека из другого, неведомого Климу мира произвели на него впечатление. И дело было вовсе не в том, что, выслушав Валеру, Клим сразу же воспылал любовью ко всем этим сирым и убогим. Просто его рассказ наглядно продемонстрировал, какого дна может достичь человек, не оказывай он сопротивление повседневным житейским трудностям. Но фраза о «почему» и «зачем» как заноза застряла в мозгу Виленского, порождая вихрь мыслей, о которых он ранее и не задумывался.
«Получается, всё, что со мной в последнее время происходит, – это для чего-то или для кого-то. Интересно, для кого? Неужели для меня? И все эти Саидовы и Табаровы – что, тоже появились в моей жизни неспроста? Но зачем мне эти испытания? Чтобы измениться? Но что со мной не так и для чего мне меняться? А меня что, всё в моей жизни устраивает?».
К сожалению, Виленский пока не был готов найти ответ хотя бы на один из этих вопросов. Но они стали для него неким ориентиром, обратившись к которому уже можно было понять и объяснить некоторые происходящие с ним вещи.
И тут неожиданно для Клима приключился случай, который мог в корне изменить его жизнь в армии. На следующий день во время обхода лечащий врач неожиданно спросил у Виленского:
– Ты печатать на машинке умеешь?
Конечно, Клим имел представление об этих странных стрекочущих агрегатах, однако управлять ими не умел. Но от своего друга Петьки Кубарева Клим слышал, что в армии отказываться от всяких «деловых» предложений, даже если чего-то не умеешь, не нужно. Следуя этому мудрому совету, он без особого раздумья ответил:
– Умею. А что нужно делать?
– Понимаешь, наш главврач сейчас ищет замену своему недавно уволившемуся секретарю. Хочешь, я с ним насчёт тебя поговорю?
Тут где-то над головой Виленского вострубили ангелы, возвестившие о радужной перспективе задержаться в госпитале на более длительный срок. Ведь в секретари берут не на один день.
– Хочу, – не скрывая радости, ответил Клим.
– Вот и хорошо.
Доктор оказался вполне добрым человеком и своё слово сдержал. Уже вечером Виленский был вызван к главному врачу госпиталя на аудиенцию. Зайдя в кабинет, Клим обнаружил его сидящим за большим старомодным дубовым столом, покрытым зелёным сукном. На нём был не привычный белый халат, а военная форма грязно-зелёного цвета, украшенная полковничьими погонами.
– Ну-с, – гнусавым голосом произнёс он. – Мне тут сказали, что ты печатать на машинке умеешь. Это правда?
– Сущая правда, товарищ полковник, – в попытке понравиться ответил Клим, услужливо заглядывая в глаза главврачу.
– Тогда давай посмотрим, что ты умеешь, – сказал полковник, беря какую-то брошюру.
Вправив жёлтый лист бумаги в машинку, Клим, не к месту вспомнив какого-то мультяшного героя, как заправский пианист картинно вскинул руки и приготовился печатать.
– Медико-профилактическое отделение располагается, – начал медленно диктовать полковник, внимательно наблюдая за действиями Виленского, – в двухэтажном здании, имеет централизованное водоснабжение и отопление, электрифицировано, оснащено медицинским оборудованием…
Ни разу не печатавший на машинке Клим с трудом находил на клавиатуре нужные буквы. Обнаружив её, он с размаху долбил одним пальцем по кнопке, производящей клацающий звук. Неправильно закреплённый на валике лист бумаги подпрыгивал при каждом ударе, ускользая куда-то в сторону. Занятый интенсивным поиском требуемых знаков, Виленский даже не замечал, как они предательски куда-то ускользали. От максимальной сосредоточенности Клим аж закусил кончик языка. Но как ни старался, поспеть за надиктовывавшим текст голосом всё же не мог. Наконец полковник прервал его мучения, произнеся:
– Хватит. Ну-ка, давай посмотрим, что у тебя получилось.
Не ожидая ничего хорошего, Виленский представил своё творение на суд полковника. Врач покрутил в руках бумажку, крякнул и с укоризной произнёс:
– Слово «медико-профилактическое» пишется через дефис, слово «полагается» пишется через «а», а слово «централизованное» – с двумя «н». У тебя по русскому что в школе было?
– Тройка, – пробубнил Виленский, чувствуя, как густо краснеет.
– То-то я и вижу, что тройка, – и, горестно вздохнув, он продолжил: – Зачем ты меня обманываешь?
Не зная, что ответить, Клим лишь пожал плечами.
– Мне, между прочим, нужен честный человек. Так что извини, но в тебе я не нуждаюсь. И ещё – готовься к выписке.
Виленскому ничего не оставалось, как с позором ретироваться. «Говорила же мне мама: учись в школе, сынок. Может ещё пригодиться, – идя по кривым коридором госпиталя в который раз за последние два месяца думал он. – Да разве я её слушал». С этими невесёлыми мыслями он вернулся в свою палату.
– Ну как, прошёл экзамен? – с интересом взглянув на Виленского, спросил Валера, знавший о целях его вызова к важному госпитальному начальству.
– Нет, – ответил Виленский, от досады на самого себя кусая губы. – Он сказал, чтоб я готовился к выписке.
– Не удивительно, что он так сказал. Сколько ты здесь, две недели? – спросил Валера. – Ну что ж, дружище, пора и честь знать.
– Угу, – тихим голосом произнёс Виленский. – Шо мне теперь делать, ума не приложу.
– Как что? Дальше служи, – спокойно ответил Валера.
– Ну да, служи. Как с этими зверьками служить-то?
– Зря ты так, – сказал Валера. – Не все из них звери. Некоторые вполне приличные люди. Вот их среди них и ищи. Включай свой мозг.
– Пока найдёшь таких, того и гляди прибьют, – печально заявил Виленский.
– Они могут, но ты не дрейфь. Всё перемелется, – философски заметил Валера. – Я ведь знаю, чего ты боишься.
– Чего же? – с интересом спросил Клим.
– Боли.
Понимая, что собеседник прав, Виленский не стал отвечать.
– И ты не знаешь, что с этим делать, – продолжил Валера, так и не дождавшись ответа. – Но этот страх можно победить.
– Это как же? – с удивлением воззрившись на соседа по койке, спросил Клим.
– Всё просто. Нужна ясная цель, которая и поможет вытерпеть боль.
– Я шо, партизан? Какая же такая должна быть цель, чтобы её стерпеть?
– Не знаю. Это тебе решать. Хотя-я… – произнёс Валера задумчиво, как будто что вспомнив. – Вот чего ты сейчас, сию минуту, больше всего хочешь?
– Не знаю, – ответил Виленский, но, немного поразмыслив, произнёс: – Хочу комиссоваться.
– Но ты же знаешь, что это невозможно.
– Ну тогда хотя бы чтобы здесь остаться, – произнёс Виленский после небольшого раздумывания.
– И это нереально, так как главврач уже по тебе решение принял. Значит что? – спросил Валера.
– Не знаю, – ответил Клим, начиная раздражаться.
– Фу ты, блин, какой ты недогадливый, – произнёс Валера, уже сам начавший горячиться. – Тебе надо сюда вернуться.
– Точно, – сказал Виленский, воодушевлённый словами соседа. – Только как это сделать? Ведь второй раз уговорить доктора, чтобы он мне сюда направление выписал, не получится.
– Не получится, – утвердительно кивнул Валера. – Соображаешь. Значит тебе нужно что-то сделать.
– Что сделать-то? – непонимающе захлопал глазами Виленский, который всё никак не мог взять в толк, куда клонит его собеседник.
– Ввязаться в драку со своими зверятами. Я так думаю, это легко сделать. Пусть они тебя побьют. Но с умом. Во время драки подставляйся так, чтоб потом это стало поводом для отправки тебя в госпиталь.
– М-м… – промычал помрачневший Клим, услышав такой сомнительный совет.
– Тебя родители за какие-нибудь залёты в детстве драли? – спросил Валера, заметив разочарованность в глазах Виленского.
– Было дело.
– Но ты же не переставал их совершать?
– Ну да.
– Получается, тогда ты боли не боялся, хотя и знал, что за это получишь. Вот и здесь, когда тебя будут мудохать, представляй госпиталь. Поверь, боль по-другому будешь воспринимать. Ты ещё сам будешь бока подставлять, чтоб они тебе как можно больше синяков понаставили. Кроме того, от этого и другая польза будет.
– Какая же? – уже без интереса спросил Виленский.
– От тебя отстанут…
На следующий день Клим, собрав свои немногочисленные пожитки, отправился обратно в казарму. Во время краткосрочной поездки в электричке он, рассматривая в своё отражение в стекле вагона, всё пытался представить, что же дальше с ним будет. Наконец вагон подкатил к станции, и Клим шагнул на перрон...
…Два месяца в жизни человека – это много или мало? Для обитателя райских кущ, наверное, это лишь миг. Очевидно, что для пребывающего в кромешном аду это неподвижная вечность. Чем же стал этот срок для Клима Виленского и во что он превратился, пройдя эти испытания? Определить трудно. Однако по возвращении в роту он воспользовался советом своего теперь уже далёкого товарища и от «всей души» саданул ненавистному Саидову. И уже совсем скоро вновь оказался на госпитальной койке. Потом ещё раз и ещё. За ним закрепилась слава готового стать инвалидом, но не идти на уступки. Затем ему всё-таки пофартило, и он был введён в «клуб избранных», заняв должность ротного писаря. Теперь как по волшебству перед ним стали заискивать, в том числе и те, кто совсем недавно был готов его зачмырить. Как и предсказывали его друзья-товарищи, он встретил среди чужих понятных для него людей, с которыми у него завязались вполне нормальные доверительные отношения. В конце концов для него, как в сказке, всё закончилось хорошо, и он благополучно вернулся домой. Но это повесть уже совершенно о другом человеке.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Наверное, у каждого отыщется хоть одна, но своя грустная история, и некоторые с раздражением заявят, что у них всё было гораздо «круче», чем у такого размазни, как этот Виленский. С такими проще согласиться, так как всё одно они ничего в ней не поняли, да и вряд ли что-то поймут. Возможно, кто-то впадёт в другую крайность и захочет его пожалеть. Но такой, как Клим, недостоин этого чувства, да, в общем-то, в нём и не нуждается.
Нельзя согласиться и с теми, кто многозначительно сообщит, что все эти испытания свалились на голову Виленского ради искупления. Искупления чего? Грехов? Однако, несмотря на всё своё несовершенство, Клим ещё не успел натворить того, за что ему следовало бы расплачиваться. Другие продолжат лгать, лгать себе, приговаривая, что ничего этого быть не может. Этих хочется попросту послать.
Найдутся и те, кто скажут: «Зачем ты придумал эту скучную сказку? Лучше расскажи нам чего-нибудь новенькое». Да, эту историю можно было бы и не рассказывать и даже без сожаления забыть, пока не поймёшь, что за ней стоит конкретный человек, и таких, как он, миллионы.

г. Таганрог
Февраль 2022 года