Если бы карма

Лауреат премии "Дальний Восток" им. В. К. Арсеньева.
                ЕСЛИ БЫ КАРМА

  Утро воскресенья, по радио слышны сигналы точного времени. Воздух не потревожен, и все звуки ещё чисты и не слились в единую какофонию дня. Слышны голоса птиц, шаги ранних пешеходов и резкие, диссонирующие звуки проезжающих машин. В разных домах, квартирах, хижинах и дворцах ходят настенные часы, мерно шагают настольные будильники, помаргивают электронные табло и неподвижно лежат сотовые телефоны. Проснувшиеся собаки, широко зевая и вытягивая вперёд лапы, грациозно потягиваются. В это же время, начинают звонить будильники. Деликатной трелью электронный аналоговый, ему вторит цифровой радиобудильник, свирепо рычит «кирпич» сотового, и как апогей пробуждения, засунутый шутки ради в оцинкованное ведро, дребезжит чудом сохранившийся механический. Впрочем, ввиду воскресенья будильники выключены. Люди просто просыпаются. Просыпаются по-разному; открыв глаза и сев на постели, беззвучно зевая, потягиваются женщины — совсем как кошки. С рычанием, стонами и протяжными вздохами, очнувшиеся похмельные мужчины. Гораздо спокойнее, просыпаются трезвые мужчины. Садятся, нашарив шлёпанцы, встают, и, зевая на ходу, бредут в ватерклозет, не забывая почёсывать поясницу. Проснувшийся, настоятель небольшого буддийского монастыря, смиренно смотрит на кроткие лики буддийских богинь и свирепые маски гневных богов. Для мальчишек и девчонок воскресное, летнее утро начинается внезапно, вдруг, и ты есть, и столько надо всего успеть; и босые подошвы жизнеутверждающе шлёпают по половицам. Как просыпаются депутаты, знают только они сами, их жёны и может быть любовницы.
  В это утро, ничем особым не знаменательное, суждено было встретиться разным людям. На это же утро был намечен ремонт автомобиля, он принадлежит настоятелю буддийского монастыря Эрдени-ламе. Автомобиль, повидавший виды ветеран отечественного автопрома: ВАЗ-2106. Ему уже давно пора на заслуженный отдых, но владелец никак не может решиться расстаться со старым седаном. С ним связано много воспоминаний, и лишиться их, ширетую не хотелось бы.
  Вот и сейчас, выйдя на крыльцо, он видит механика, изучающего содержимое багажника. Механик, рослый рыжий мужчина уже в возрасте, и его трудно чем-нибудь удивить. Судя по его лицу, повидал он немало, а татуировки на пальцах лишнее тому подтверждение. Зовут его Николай, или же, как он сам предпочёл представиться: Колян. Он попинывает колёса и недовольно крутит головой. Открывает капот, и его суровое лицо, становится мрачным. Нет, состояние автомобиля, ему совсем не нравится, и он не намерен этого скрывать. Ширетуй с интересом наблюдает физиономические эволюции механика, затем его взгляд перемещается на квохтающую курицу, бессмысленно уставившуюся на механика. Тот смотрит на неё с чувством отвращения, и плохо скрываемого желания зафутболить глупую птицу куда подальше. Дуэль глазами прекращается круглоголовым мальчишкой, выскочившим на крыльцо, и позвавшим пить чай. На столе, заботливо накрытым хозяйкой, стоят: аппетитно скворчащая яичница с колбасой, густая деревенская сметана, домашние булочки, салат из свежих помидоров и земляничное варенье. Механик перестаёт хмуриться и его лицо приобретает дружелюбный вид. За чаем следует неспешная беседа о состоянии автомобиля, но даже она, не портит настроения; невзирая, на, что возня со старым рыдваном, предстоит изрядная. Солнце поднимается всё выше, становится светлей и ярче, утро незаметно переходит в день. Утреннюю гармонию нарушает небольшой шум на крыльце, и в дверном проёме появляется круглая, стриженая голова с жёлтыми больными глазами, и пятидневной железной щетиной. Опухшее, помятое лицо, багровый угреватый нос, смрадное дыхание, и трясущиеся руки. Весь облик говорит о потерянном достоинстве, утраченных иллюзиях и инерции бытия. Это Жалсан, когда-то он был хувараком, буддийским послушником и даже удостоился сана. Но, жизнь рассудила иначе — могучий зелёный дракон похитил его душу, и оплёл её незримыми нитями алкогольной зависимости.  И вдобавок, судьба как бы в насмешку связала его с энергичной, вздорной бабёнкой, отчаянно смелой и скорой на расправу. Уже много лет, он ведёт безуспешную войну с женой, зелёным змеем и с самим собой. Накануне, коварный изумрудный дракон нанёс очередной сокрушительный удар, а в спину предательски ударила жена, отказав в утренней, спасительной стопке. Вера в традиционную буддийскую добродетель, привела его ранним утром к ширетую. Отвесив нижнюю губу, и жалко помаргивая нечистыми слезящимися газами, он унижено трясёт головой и выдавливает жалкую улыбку.  Механик округлившимися глазами смотрит на Жалсана, на ширетуя, потом на поджавшую губы его жену и недоумённо хмыкает. Ширетуй, с грустной улыбкой смотрит на Жалсана, стараясь не замечать сердитых взглядов своей половины. Наконец после затянувшейся паузы, Жаласан начинает свою речь:
 — Ох, ламбгай, как же мне плохо, такой хороший день начинается, а я просто умираю. О, великий Арья Бала, как же я несчастен. Вчера как вы знаете, была пятница, или как её ещё называют светские лица, тяпница. А православные называют её питница, вот в ознаменование этого, я как говорится, позволил себе оскоромиться, самую малость. Просто в честь такого дня.
— Вчера была суббота.
— Да что вы говорите, не может быть. Я ведь точно помню, что вчера была пятница. Как же так, великий Будда, а куда девалась суббота? То-то мне так плохо, совсем пропадаю, однако. Мне очень неудобно просить, но, может, выручите, а? Ваша заветная фляжка Эрдени-лама, меня бы сейчас просто спасла. Моя фурия, совсем меня запилила, как будто я дрова, никакой жизни нет. На вас лишь надежда, — и Жалсан скорбно протягивает руки к ламе. Ширетуй, усмехнувшись, встаёт, идёт к божнице и, пошарив рукой, извлекает на свет солдатскую фляжку; обычную, потёртую, слегка помятую, с цепочкой на крышке. Со вздохом вручает её Жалсану, и садится на место.
  Повеселевший Жалсан трепетно принимает вожделенный сосуд, хватает гранёный стакан и трясущимися руками, со звоном наполняет его на одну треть. Завинчивает фляжку, берёт стакан, безымянным пальцем брызгает водку на четыре стороны и залпом выпивает. Скорчив страшную гримасу, занюхивает собственным кулаком, им же вытирает заслезившиеся глаза. Выждав пару минут, заполненных тектоническими ощущениями, наполняет стакан наполовину, и начинает рассуждать:
 — Боги создали людей по своему подобию, и может быть, они тоже, иногда перебирают божественного нектара, кто знает. И сегодня это не в грех, — подобное лечится подобным, ин вино веритас, — истина в вине, как гласит латынь, и поэтому, не будем растекаться по древу, вы я гляжу, сегодня заняты. Так что не стану отвлекать, и пусть всё течёт в пищевод, бедная моя печень. — С этими словами, отправляет содержимое стакана в глотку. Механик с ширетуем скептически выслушивают рассуждения утреннего алкоголика, тут же бегают дети, для них пьяный дядя Жалсан всего лишь неинтересный докучливый сосед. Неожиданно, Жалсан замирает, к чему-то прислушивается, испуганно замирает, и, схватив фляжку, прячется под стол. Механик с ширетуем недоумённо переглядываются. Входит, или вернее сказать вступает, рассерженная женщина, — Сэсэг, жена Жалсана. Быстро поводит глазами по сторонам и сдержано здоровается. Ширетуй, непринужденно взяв стакан из-под водки, встаёт, наливает туда молока, заварки, кипятка, и с невозмутимым видом садится за стол. Сэсэг, с шумом выпустив воздух из ноздрей, спрашивает:
 — Мой, к вам сюда не заходил?
— Что-то случилось?
— Да как обычно, позавчера напился, уж не знаю по какому поводу, да ему повод уже и не нужен. Утащил из дома последние деньги, а вчера весь день где-то прошлялся, пропьянствовал, с такими же забулдыгами, заявился в полночь, плюнул на стол, всю ночь бормотал что-то, я его чуть не прибила, а с утра куда-то смылся, паразит этакий. Так вы его не видели? Он ведь любит сюда заглядывать, всю совесть пропил, а вы его приваживаете.
— Да мы тут, машину ремонтируем, понимаешь, совсем старая стала, даже не заводится. Вот автослесаря пригласили, обещал разобраться. Увижу твоего мужа, обязательно скажу, что ты его ищешь.
— Ну ладно, пойду у магазина его посмотрю, может он там болтается. Ох, и устрою я ему, пусть только попадётся, башку ему оторву. — Женщина энергично удаляется. Жалсан с кряхтением вылезает из-под стола, садится на табурет и облегчённо вздыхает, — фу, пронесло, кажется на этот раз. Не женщина, а наполненный до краёв сосуд порока, в средние века её наверняка бы сожгли. — Все трое смеются. В дверях комнаты стоит супруга ширетуя, с трудом сдерживая смех. Все выходят во двор, Жалсан с заветной фляжкой незаметно исчезает. Механик закуривает, обходит машину кругом, и искоса поглядывая на ширетуя, произносит:
 — Связался ты святой отец, кой чёрт ты его терпишь, послал бы куда подальше. Подгадит тебе этот ханыга, как пить подгадит. Он же ещё и философствует, и врать тебя заставляет, простота, это что-то вроде преступления. Я не удивлюсь, если он тебя однажды подставит.
 — Нет, женщине я не соврал, просто не ответил на её вопрос, а почему я его терплю, ну это, довольно долгая история. — Задумывается. — Лет так уж пятнадцать-двадцать назад, да, почти двадцать лет назад. Мы все тогда были хувараками, молодыми, полными надежд, а Жалсан был одним из самых перспективных, но однажды случилось, — на лбу ширетуя появляется скорбная складка…

 …В молельном зале, украшенном в соответствии с древними буддийскими традициями, идёт собрание, ламы разных рангов, хувараки, сидящие на рядами поставленных скамейках. Невозмутимый бронзовый Будда, ряды металлических и деревянных изваяний, цветные полотнища, обрамляющие изображения различных буддийских божеств. Дым курильниц, огни лампад, запахи благовоний, монотонный гул голосов. В президиуме, старшие ламы о чём-то переговариваются. Председательствующий лама, крепкий мужчина с внешностью профессионального боксёра, обращается с бодрой речью к присутствующим. — Сегодня у нас торжественный день, два наших лучших ученика, решили принять обет безбрачия. Вы все понимаете, какой это непростой обет, немногие отваживаются на это.  И вот, Жалсан и Бальжан, — выйдите сюда, пускай все вас увидят и поприветствуют, — молодые Жалсан и Бальжан, смущенные общим вниманием неловко пробираются к председательствующему, их сопровождает гул одобрительных голосов, и как влияние светской жизни аплодисменты. Ламы оглядывают смельчаков, сдержано улыбаются, хувараки, все сплошь молодые, смотрят с любопытством. Среди них, почти ничем не выделяется, новичок, коему суждено стать впоследствии настоятелем. Председательствующий, широко улыбаясь, продолжает: — итак, сегодня наши лучшие ученики принимают обет безбрачия. Обет, сами знаете какой, и в ознаменование этого, они совершат паломничество в Индию. И часть своего пути они пройдут пешком. Давайте же их поприветствуем, ибо путь им предстоит неблизкий, и дорога будет долгой. Пожелаем им удачи в пути, и будем молиться, чтобы боги были милосердны, и дорога оказалась скорой и неутомительной. — Поднявшийся шум, приводит молодых паломников в праздничное волнение; эмоции обуревают их…
  А за несколько недель до этого, Жалсан и Бальжан идут на приём к настоятелю. Тот, уже пожилой человек, вынужденный заниматься вопросами администрирования в ущерб философии, коей он в молодости хотел посвятить жизнь. И сейчас он медленно перебирает чётки, погрузившись в невесёлые мысли о несовершенстве жизни. Молодым людям приходится долго маячить, пытаясь обратить на себя внимание. После деликатного покашливания, настоятель поднимает на них глаза и, перестав перебирать сандаловые шарики, вопросительно смотрит. Те, неловко переминаясь, переглядываются и как-то по-гусиному кланяясь, начинают тараторить:
— Уважаемый учитель, мы хотели бы обратиться к вам с просьбой. Мы очень долго думали, готовились, и наконец, мы решились. — Учитель с недоумением смотрит на них, хмурит брови, — а ну давайте по порядку, что у вас случилось? — Хувараки, порядком взмокшие от волнения, лепечут:
 — Мы вот, решили и долго думали, хотим получить благословения. Мы серьёзно настроены. — Настоятель, уже теряя терпение, — что вы хотите, говорите внятно, а то бормочете, не разберёшь о чём. — Хувараки, переглядываются, наконец, Бальжан высокий, худощавый юноша, объясняет:
 — Учитель, мы хотим обет принять.
— Вот как?
— Да, мы тщательно подготовились, долго изучали, и сейчас, кажется, полностью готовы.
— Да, а какой же именно обет вы хотите принять, ведь, как вам известно, их свыше двухсот пятидесяти; и некоторые из них очень даже непростые.
— Мы хотим принять обет безбрачия.
— Боже всемилостивый, и как вам такое взбрело в голову? Это ведь очень суровый обет, и исполнить его куда как не просто, а вы ещё совсем молодые люди. Понадобится вся ваша сила воли, этот обет немногие могут выдержать. Бывали случаи, что человек, принявший его, и не сумевший исполнить, покидал наши ряды, становясь простым мирянином. Вам придётся стать строже к самим себе, и быть терпимыми к недостаткам других. Хорошо ли вы подумали?
— Да-да, конечно, учитель. Мы уже несколько месяцев к этому готовимся.
— Что ж, похвальное усердие. Значит, вы ужё всё обдумали, и уверены, что не передумаете?
— Нет-нет, учитель, мы твёрдо решили принять обет. Мы очень долго к нему готовились, и решение наше окончательно.
— Ну что ж, пусть будет по-вашему, идите, готовьтесь к ритуалу. — Лица Жалсана и Бальжана расплываются в блаженных улыбках. — Учитель, учитель, мы так рады, мы так вам благодарны. — Настоятель, снова начав перебирать чётки, отпускает их движением руки. Молодые люди, благодарно кланяются и, не решаясь повернуться к благодетелю спиной, пятясь, удаляются. Оставшись один, настоятель перебирает чётки, и, потирая голову, о чём-то задумывается; усмехнувшись, поднимается и со вздохом идёт к выходу.
  Жалсан с Бальжаном, со смехом выбегают в монастырский двор. Толкаются плечами, хлопают друг друга по спине, хохочут; бегут вприпрыжку по дорожке и напоминают дружелюбных игривых щенков. Физически более развитый Бальжан на бегу делает сальто, и, приземлившись на ноги, весело смотрит на Жалсана. Тот, от удивления округлив глаза и почесав в затылке, разбегается, отталкивается от земли и неуклюже приземляется на спину, на едва просохший от талой воды апрельский песок. Падение вызывает новый взрыв смеха. Попавшаяся им навстречу группа людей: двое мужчин, две женщины, и двое же детей дошкольного возраста, ошеломлённо смотрит на гимнастов. (Проезжая мимо, они видимо решили взглянуть на буддийскую архитектуру, попутно блеснув знаниями перед младшим поколением.) И пока молодые акробаты, давясь от смеха и толкаясь локтями, сворачивают за угол, путешественники с открытыми ртами продолжают смотреть им вслед. На крыльце стоит настоятель, вся эта сценка произошла у него на глазах, и за показной строгостью лица, он прячет улыбку…
  Спустя несколько недель, на рассвете, два молодых паломника: один высокий, другой, что называется плотного телосложения, взяв в руку посох и перекинув через плечо суму, идут навстречу солнцу. Вслед им смотрят настоятель, ламы и хувараки. Фигуры странников, окаймлённые золотистым сиянием восходящего солнца, постепенно уменьшаясь, растворяются в степном ландшафте. Взяв курс на древнюю буддийскую святыню, расположенную в одном дневном переходе, молодые люди бодрым шагом идут навстречу своей судьбе, а она решила подвергнуть их испытанию. Пока они довольные собой, покоряли окрестные тропы, любовались открывавшимися видами, и наслаждались полной свободой, над ними сгущались тучи. Видно само небо решило потешиться над ними…
  Дорога, как известно, возникает под ногами идущего, и в этот день она привела странников к реке. До этого они прошли степью, поднялись на сопки, окинули взглядом, лежащее впереди пространство, и спустились в цветущую долину. Путь их пролегал через селение. Вежливо кланяясь на приветствия жителей и терпеливо отмахиваясь посохами от заливавшихся лаем деревенских собак, Жалсан и Бальжан продолжали идти. Только что принятый обет заставлял смотреть с полным равнодушием на молодых женщин и девушек. И для одной из них это был вызов — перчатка, брошенная прямо в лицо. Очень трудно описывать женскую красоту словами, лучше один раз увидеть. Жанна, так звали сегодняшнюю красавицу, и она по праву носила это звание. К прекрасной внешности прилагался весьма непростой характер, увидев высокого статного Бальжана, и не удостоившись его внимания, Жанна была вне себя. Сверкнув долгим пронизывающим взглядом в спину уходящему, она решилась.  Сославшись на занятость, своенравная красавица рассталась со своими подругами и тайными тропами пустилась вслед уходящим. Ни о чём не подозревавшие странники, продолжали идти. Наезженная просёлочная дорога привела их к берегу реки, привлечённые её умиротворяющим журчанием и пологим берегом, молодые люди решили сделать привал. Для тайно следовавшей за ними Жанны, это был знак свыше. Посмотрев по сторонам, и выбрав заросший кустами участок берега выше по течению, она, недолго думая скинула с себя верхнюю одежду. Распустила и откинула назад роскошные волосы. Затем озираясь, подошла к воде и, потрогав её ногой, покрылась «гусиной кожей» — та была ещё очень холодной. Несколько раз, глубоко вздохнув и отступив на несколько шагов назад, решительно бросилась в воду. Погрузившись с головой, вынырнула и неспешно поплыла. Увидев дым от костра, разведённого паломниками, девушка начала барахтаться, бить руками по воде и громко звать на помощь. Жалсан и Бальжан со всем возможным удобством расположившись на берегу, уже начали клевать носами. Негромкое и монотонное журчание реки, звучащее как бесконечная молитва, яркое, но ещё не созревшее для зноя солнце, запах костра — всё настраивало для неспешной медитации. Пение птиц, аромат степных трав, приносимый почти незаметным ветром, плеск рыбы, ползущие по небу облака — казалось, сама вечность говорит с молодыми буддистами.  На самом пике благоговения, в божественную гармонию сначала незаметно, как комариный писк, а затем, грубо вторглись посторонние звуки. Жанна, не на шутку встревоженная неподвижными позами монахов и холодной водой от которой перехватывало дыхание, закричала изо всех сил. Раздробленное солнце тысячами стразов искрилось и сверкало по поверхности реки. Вскочившие на ноги Жалсан и Бальжан стали вглядываться в речную гладь. Бальжан издав возглас, скинул с себя одежду, на бегу скинул обувь и ринулся в реку. Пробежал по воде, разбрасывая брызги, и когда вода достигла его пояса, лёг и поплыл. Энергичными гребками, словно вонзаясь в воду, Бальжан шёл наперерез тонущей девушке. И когда оставалось всего несколько метров она, по-видимому, потеряла сознание и речная поверхность стала смыкаться над её головой. Жалсан, округлив глаза, рот, и простёртые над головой руки, не в силах помочь, (он не умел плавать) стал живым воплощением потрясённого ожидания. Когда молодая женщина, перестав взывать о помощи, скрылась под водой, он, попятившись, сел на землю и стал молиться великой богине Таре. И как бы в ответ на его молитвы, Бальжан достиг тонущую и, взвалив её на себя, поплыл к берегу. Жалсан потрясённый силой собственной молитвы, вскочив на ноги, замирает в благоговении. Бальжан же, вынужденный буксировать бесчувственную девушку, задыхаясь и глотая воду, медленно гребёт к берегу. Холодное течение реки, неудобная ноша, тянущая на дно, усталость, сковывающая движения, — всё против него. В попытке удобнее перехватить ношу, Бальжан, с головой погружается в зеленоватую воды и, глотнув воды, упускает девушку и касается каменистого склизкого дна. Оттолкнувшись от него ногами, устремляется вверх, — воды оказывается всего по пояс.  Выпрямившись, и поймав уплывающую девушку за ногу, поворачивается лицом к берегу. Жалсан, размахивая руками, кричит, — эй, Бальжан я тут, плыви сюда, я тут, здесь. — И, не удовлетворяясь этим, подпрыгивает на месте, не забывая семафорить руками. Бальжан, подняв девушку на руки, выносит её на берег, и укладывает на траву. Сам же в изнеможении опустившись на четвереньки, исторгает из себя проглоченную воду. Жалсан глядя на бесчувственное тело девушки, восклицает: — надо сделать ей искусственное дыхание. — Бальжан подползя к ней, начинает дышать ей в рот, Жалсан, усевшись на нее, верхом, завладевает руками. Посгибав в локтях холодные руки девушки, отпускает их и, положив свои ладони ей на грудь, с силой нажимает. Девушка вскрикивает, выгибается и даёт Жалсану пощечину, от которой тот летит кубарем; и, отбежав в сторону, замирает, держась за щёку. Девушка укладывается обратно и закрывает глаза.
  Через полчаса, попивая свежезаваренный чай, молодые люди познакомились с Жанной, и выслушали её историю. По её словам, она поссорилась с подругами, и от обиды и незаслуженных оскорблений, решила побыть в одиночестве. Заливаясь слезами, она сама не заметила, как оказалась на берегу реки. Бесконечное движение воды, высокое синее небо, солнце, смотрящее с вышины и слёзы, пролившиеся на землю, успокоили её. Чтобы смыть с себя всю горечь незаслуженной обиды, девушка решила искупаться. Всё было так хорошо, вода так освежала, но оказалась такой холодной, что у неё внезапно случилась судорога, и свело ногу. — Я так испугалась, совсем одна, беспомощная, я уже попрощалась с жизнью. Но видимо сами боги направили вас, благодетельных странников сделать привал у реки. Я закричала, а вы мне показалось, не слышали меня, а потом я очнулась на берегу. — И округлив свои прекрасные глаза, девушка с благодарностью смотрит в сторону Бальжана. Тот, не зная, куда деться от смущения, стал заливаться краской. Жалсан глядя удивлёнными глазами на купальщиков, делает многозначительное лицо…
  Когда они, наконец, простились со спасённой, дав клятву, приехать и навестить её, смогли продолжить свой путь, солнце уже пошло на уклон. Остановившись на ночь под одинокой степной сосной, они развели костёр и, помолившись, стали смотреть на огонь. Желтовато-оранжевое пламя с языками фиолетового, облизывающее их закопченный котелок, щелчки горящих сучьев, искры взмывающие вверх... И когда вечерний чай был уже выпит, и багровые в седом пепле дрова, догорали, Жалсан спросил:
— Слушай Бальжан, как-то странно всё получилось. Только мы приняли обет, и тут на тебе, эта русалка свалилась на нас. И так складно языком трещит, никому слова не даёт вставить, и почему-то её рассказы не внушают доверия. Уж очень всё вовремя произошло, наверное, боги решили испытать нас, ты как думаешь?
— Да никак, просто совпадение.
— Очень ловкое совпадение, и ещё обещание взяла с нас, голова и так кругом идёт, а тут понимаешь, надо будет её ещё искать.
— А чего её искать, она тут будет.
— Ну да, конечно, будет на камне сидеть, слёзы в три ручья лить. Тоже мне русалка нашлась, затянула тебя на дно, защекотала там, хорошо хоть не утопила.
— Я не пойму, чем ты не доволен?
— Как чем, откуда она тут взялась, ведь мы только-только обет приняли, ты ещё не забыл об этом?
— Я-то помню, а вот чего ты переполошился, мне не очень понятно. Или это из-за того, что ты получил по морде?
— Да как ты не понимаешь, мы же в самом начале пути, и по её милости нарушаем обет, что дальше-то будет?
— Ничего не будет. Выбрось всё это из головы, а девушку нужно будет навестить, ведь мы её спасли, и теперь как бы в ответе за неё.  Это ты должен понимать, и лучше всего оставь её здесь, а то будешь тащить её до самой Индии и обратно. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи…

  Механик, буквально по пояс, погрузившийся во чрево автомобиля, поднимает глаза на настоятеля и пристально смотрит. Медленно выпрямляется, вытирает руки ветошью, закуривает, и, выпустив струю дыма спрашивает:
— А этот Бальжан, он случайно по отчеству не Дашиевич?
— Далеко не случайно, но именно Дашиевич.
— Так это, он же, в общем, говоря, получается, ламой был?
— Ну да, а ты разве об этом не знал? Это теперь он депутат, а тогда был одним из лучших хувараков. Они с Жалсаном большие друзья были. Конечно, с тех пор много воды утекло, и жизнь теперь совсем другая, и мы другие. У каждого своя карма.
— Понятно, карма это ведь как судьба, да?
— Что-то вроде того.
— Ясно, я вот что хотел ещё спросить, мы, — внезапно переходя на «вы», — с вами нигде раньше не встречались, а то смотрю и не могу вспомнить. У вас такого не бывает?
— Ну почему же, бывает, конечно, все мы люди. Да и я тоже, смотрю на вас, и думаю, что где-то мы с вами сталкивались. — Дальнейшая беседа внезапно прерывается громкой вознёй детей, видимо не поделивших какую-то игрушку, и по этому поводу поднявших громкий крик. Все невольно повернулись к ним, включая старого, флегматичного пса, дремавшего в тени собственной будки. И пока продолжалась свара, доверительное состояние испарилось, и автомеханик снова нырнул за откинутую крышку капота, ширетуй же поспешил к юным крикунам, но не  успел. Вся шумная ватага пацанов убежала в сторону огорода, и оттуда донеслись их препирания, по поводу кто из них убит.
— А в Индию-то они попали? — спросил механик, не поднимая головы.
— Да, конечно, дошли, доехали, всё что хотели, сделали и вернулись обратно. Но по возвращении их пути разошлись, Жалсан стал ламой, а Бальжан, ну вы знаете, кем он стал. Теперь он депутат, уважаемый человек, помогает нам, чем может, в основном, конечно же, деньгами.
— А та русалка, как она-то?
— О, она, а вы видно не знаете, она теперь его жена.
— Вот чёрт, сбила, значит с толку. Утащила его на дно, русалка, и погубила бессмертную его душу своими колдовскими чарами. И не будет теперь покоя ему ни на том свете, ни на этом, так что ли сказать.
— Это вы хорошо сказали, но, наверное, ничего страшного с ним не случится. Ибо грех его не смертный, и может даже совсем и не грех, а своего рода добродетель. Человеку не всегда дано понимать логику высших материй.
— Это точно, пути господни неисповедимы. А этот, Жалсан, с ним-то что приключилось?
— Это довольно грустная история…

  Из остановившегося автобуса выходит молодой, круглолицый лама, и с большим достоинством шествует по деревенской улице. Прошёл уже год, как он вернулся из Индии, и стал очень известен в местных кругах. Все его уважают за рассудительность, и тонкую проницательность. Со всеми он находит общий язык, и его доброжелательность снискала ему славу хорошего человека и большого мудреца. Ощущая всю важность возложенной на него миссии, он стал не по годам рассудительным. Порой если ситуация заводила его в тупик, он напускал на себя молчаливую многозначительность, и от этого, его авторитет становился только прочнее.
  Простившись со своим другом Бальжаном, и простив его за слабость, он решает посвятить себя религии без остатка. Но порой ночами, когда сон долго не приходит, он вспоминает Бальжана, случай у реки, Жанну, сбившую с истинного пути его друга, и мучается смутными вожделениями. Лишь усердные молитвы, простирания перед изображениями богов, и медитация, помогают ему избавиться от этого наваждения.
  И этим утром, вернувшись из недалёкой поездки, он шёл по слякотной деревенской улице, и предавался воспоминаниям. Бальжан, Жанна, тысячи разных лиц мелькали перед его внутренним взором.  Мысли, образы, события, случившиеся за прошедший год, заслоняли настоящее. Машинально отвечая на приветствия встречных, он, не замечая грязи под ногами, и не обращая внимания на встречных прохожих, размышлял о том, какой длинный и нелёгкий путь ему предстоит на пути постижения истины.
  Две, попавшиеся ему навстречу, пожилые женщины, поздоровавшись с ним, остановились и, глядя ему в след, разговорились:
— Смотри, какой видный мужчина.
— Ну, не знаю.
— Не, ну смотри, какой он, красивый, видный.
— Это конечно да, но что толку?
— Как что толку, он, что тебе не нравится?
— Нет, ну нравится, конечно, с одной-то стороны.
— А с другой?
— А с другой, ну какой он мужчина.
— Ты это о чём, дорогая, как же он не мужчина, может, ты что-то знаешь, ну-ка рассказывай.
— Да нечего рассказывать, обет же он принял.
— Какой обет?
— Обет безбрачия.
— Как это грустно, и зачем это надо? Вечно мужчины что-нибудь выдумают, а потом сами мучаются. И нас тиранят. — Разговорчивые женщины, посмотрев Жалсану вслед, неспешно продолжают свой путь.
  Жалсан, погружённый в свои мысли, был внезапно возвращён к действительности:
— Здравствуйте, уважаемый Жалсан-лама. — перед ним стояла молодая привлекательная женщин. Прислонившись к калитке и кутаясь в халат, она, как ему показалось, застенчиво улыбалась.
— Здравствуй, добрая женщина.
— А я вас знаю, все о вас так хорошо отзываются: хвалят, уважают, восхищаются. Вы такой серьёзный, очень образованный, куда мне до вас; и я вас так боюсь.
— Не нужно меня бояться, я совсем не страшный, и буддизм это очень миролюбивая религия и она призывает к гуманизму, к состраданию каждому живому существу.
— Ой, я такая глупая, а вы такой симпатичный, я ничего не поняла, что вы сказали, но мне всё равно так понравилось; а ещё я все-таки хотела бы попросить вас о небольшой помощи.
— Конечно, наш долг помогать ближним, что я могу для тебя сделать?
— О, давайте для начала пройдём в дом, я вас угощу чаем, вы ведь издалека идёте, наверное, очень устали.
— Да добрая женщина, утомился слегка, от чашки чая не откажусь.
— Вот и хорошо, меня, кстати, Сэсэг зовут, следуйте за мной. — Открывает калитку, входит сама, протягивает руку Жалсану, предупреждает его:
— У меня тут собака, только вы её не бойтесь, она не кусается, даже не лает, она сама всех боится. Вся в меня, Найдой кличут. — Во дворе дружелюбно машет хвостом рыжеватая собака. На её удлинённом, слегка лисьем лице читается смесь робости и любопытства, она вытягивает морду в сторону Жалсана, и тянет воздух с его запахом. Видимо удовлетворившись результатом, начинает улыбаться. Сидящий на перилах крыльца серый кот, презрительно смотрит на собаку, на собственную хозяйку, и на непрошеного гостя. А тот, следуя за женщиной, входит в дом. В доме, хозяйка, усадив гостя за стол, ставит чайник и начинает суетиться у плиты. Накрывает на стол, достаёт из холодильника бутылку кагора, вытирает её полотенцем, и водружает в центр стола. Наливает в большую фаянсовую кружку, чая с молоком, и бережно протягивает её гостю. Он принимает и, побрызгав чаем четырежды вверх, пригубившись ставит на стол. Смотрит в окно, видит там привязанного к изгороди барана. Любопытствует:
— А что это у тебя животное на привязи, огород охраняет?
— Где, а, это, мне его надо зарезать, вы бы мне не помогли, а то я сама не могу, не женское это дело, ведь, правда?
 — Ну, что тебе сказать, добрая женщина. Мне этого никак нельзя делать, я принял обет не причинения вреда живым существам. Даже мух я не убиваю, и даже комаров стараюсь просто прогнать. Извини, тебе придётся обратиться к кому-то другому.
— Да-да, я всё понимаю, но так хотелось, угостить вас свежей бараниной, но молчу-молчу. А кстати, — женщина вспархивает и, порывшись в ящике буфета, вынимает, почтенного возраста штопор. Тщательно вытирает, и с пугливой улыбкой протягивает его Жалсану.
— Берите, берите.
— Зачем?
— Как зачем, вот бутылку открыть, а то я не умею со штопором обращаться, боюсь, ещё поранюсь. Откроете?
— Да, открою, но пить не стану. — С этими словами Жалсан берёт бутылку, перехватывает её за горлышко, и смотрит на штопор. Женщина широко раскрытыми глазами смотрит на Жалсана, — вдруг ему не понравится штопор и, он рассердится. Но, штопор, хоть и не внушает особого доверия, не становится яблоком раздора. Насупившись и, придав лицу выражение сосредоточенности, Жалсан зажимает бутылку под мышкой и пытается вкрутить штопор в пробку. Но коварные аксессуары Бахуса, не желают подчиняться служителю Будды. Сэсэг, с волнением наблюдает за усилиями молодого священника, руками она обхватила свои щёки, отчего губы выпятились как у цыплёнка. Жалсан, чувствуя всю нелепость происходящего, начинает нагреваться, на лбу выступают бисеринки пота. Штопор слетает с пробки и прочерчивает борозду по руке Жалсан, от этого он издаёт досадливое шипение. Сэсэг бросается к буфету, чем-то гремит и извлекает прозрачный пакетик, с маленьким пузырьком йода и початой упаковкой бинта. Молча, протягивает всё пострадавшему, но тот, почувствовав некий азарт, отвергает помощь. Затем зажимает бутылку между колен, замахивается на неё штопором, но передумывает. Ставит стеклянный сосуд на пол, сжимает его обувью и, приставив штопор к пробке, начинает вращать по часовой стрелке. С жалобным писком пробка поддаётся, и потихоньку начинает вылезать наружу. Сделав зверское лицо, — оскалив зубы, раздув ноздри, и выпучив глаза, Жалсан напоминает Творца в пятый день,— выдёргивает злополучный тромб из сосуда. Сэсэг близка к обмороку.
  Наверное, ни одна пробка на свете, даже от самого дорого шампанского, не вызывала такую бурю эмоций. С громким, ни с чем, ни сравнимым звуком, пробка отделилась от бутыли и, нанизанная на витой гарпун, замерла в руках торжествующего сомелье. Сэсэг, уронив полотенце, бодрой рысью спешит в комнату и возвращается с двумя хрустальными фужерами. Взмокший Жалсан, неуверенно держит бутылку, и пытается протянуть её женщине, но та прячет руки за спину. Делать нечего, приходится наливать, струйка вина течёт, то еле-еле, то проливается на стол, и виночерпий конфузится. Женщина достаёт бумажные салфетки, и промокает пролитое. Тонкая бархатистая бумага мгновенно пропитывается цветом густой крови. Жалсан неумело подаёт даме её бокал, и осторожно взяв за непрочную ножку свой, изрекает:
—Только я пить не буду.
— Да я ничего не говорю, но пригубиться-то вы должны, хоть чуть-чуть.
— Ну, разве только пригубиться.
— Конечно, хотя это только кагор, — церковное вино. И по всему миру священники пьют его, его даже беременным назначают.
— Я не беременный, и мне не положено.
— Да, я ничего не говорю, но вы так вспотели, пока открывали эту бутылку, и вино может быть, немного освежило бы вас? От одного глотка ничего с вами не случится, вы ведь такой крепкий мужчина, вон как с пробкой справились, подумаешь один глоток.
— Ну не знаю, но попробуем, — и Жалсан не чувствуя подвоха, отпивает изрядный глоток. Вино неожиданно ему нравится, — Говоришь церковное вино?
— Да-да-да, христиане называют его «кровь Христа», может быть у Будды такая же кровь?
— Замолчи глупая женщина, и не занимайся богохульством.
 — Всё, молчу, как рыба в пироге. — Разговор на какое-то время затихает…

Механик поднимает голову, несколько мгновений смотрит на Эрдени-ламу, затем вытирает руки и садится на ступеньки крыльца. Извлекает из кармана сигареты и, закурив, усаживается поудобнее, всем своим видом давая понять, что он готов внимательно и долго слушать. Хозяин авто, понаблюдав за действиями слушателя, поневоле вынужден продолжить.

  — Уважаемый Жалсан-лама я, конечно, понимаю, что вам не полагается пить, но ведь это всего лишь красное церковное вино. И его во всём мире пьют меланхолики, католики, беременные, и роженицы, я думаю, один глоток вам точно не повредит. Ведь вы такой серьёзный, красивый, все вас ставят другим в пример, покажите же пример как надо пить.
— С тобой женщина очень трудно спорить, я воистину от тебя устал.
— Всего оди-и-ин м-а-а-а-ленький глоточек.
— Ну, хорошо, видимо такова моя карма.
— Вот именно, давайте за неё и выпьем…
 
  Утро, человека первый раз в жизни напившегося до потери памяти, да к тому же смешавшего всё, что только можно; и помимо этого совершившего много ещё чего в первый раз, поистине трудноописуемо.
   Когда Жалсан смог открыть глаза, то ему открылась страшная картина: он находится в постели с голой женщиной, её бесстыдная нагота вызывает у него доселе незнакомые чувства. Вскочив, он видит, что и сам в чём мать родила, стыдливо прикрывшись руками, лихорадочно оглядывается. Прямо рядом с кроватью, стоит журнальный столик. На нём в беспорядке громоздятся чайные чашки, изящные фужеры, и самодовольные стопки. В изобилии обглоданные кости, — бараньи рёбра. Мёртвая селёдка, безвольные полудиски колбасы; ломкие корки, усталые салаты, и, скрюченный, заплаканный сыр. Венчает всё это тёмно-зелёная, на две трети опорожненная, бутылка дешёвого портвейна; возле стола разнообразие пустой тары. На стуле повисла небрежно брошенная одежда Жалсана, на ней с большим комфортом расположился нахальный вчерашний кот. Прикрыв наготу, но не в силах согнать жуткое животное с собственной одежды, к тому же забрызганную, по всей видимости, кровью агнца, он в бессилии опускается на пол. — Как хорошо, было бы сейчас умереть, и попасть сразу в ад. Хуже уже не будет. Что я вчера совершил, понятно, что напился, — это большой грех, но, по сути, не страшный, да и не это важно. Что же всё-таки произошло? Неужели? Как всё это мерзко, и эта кровь, что будет? Может пойти к настоятелю и, во всём признаться? А в чём именно, ведь ничего неизвестно, а может я просто напился и уснул, кто знает? — Мысли беспорядочно вращались в голове Жалсана, возникали, исчезали, хаотично вращались в голове, сталкивались друг с другом и снова разлетались в разные стороны, чтобы через мгновение вновь столкнуться. — Где выход? Покончить с собой, — самосожжение! Да, верно, но, во имя чего, из-за кого, из-за чего? Ведь не просто так, как-то это нужно объяснить, и никому ведь не расскажешь, никто не поверит, да и во что верить. Я ведь и сам ничего не знаю, вон тот кот, наверное, всё видел и теперь лежит, ухмыляется. Надо покаяться, признаться во всём, и принять наказание, самый строгий обет. Но, ведь я, наверное, уже нарушил все данные обеты, какие ещё могут быть обеты? — Будущее открылось перед Жалсаном в самых мрачных красках. — Отверженный пария, и все будут показывать пальцем ему вслед, а ламы и хувараки, ещё вчера так считавшиеся с его мнением, теперь будут шушукаться и хихикать. А после смерти, он переродится в свинью, или в какое-нибудь пресмыкающееся…
— Ты уже проснулся? Ну и удивил же ты меня вчера, я просто не ожидала. О, у нас ещё вино осталось, как хорошо. Вчера мы с тобой чего только не намешали. А ты чего такой кислый, голова болит? Так у нас же вино есть, наливай, давай. — Проснувшаяся женщина, довольно потягивается, лучезарно улыбается, совершенно не смущаясь тем, что она не одета. Затем легко вскакивает на ноги, заворачивается в халат, сгоняет кота с одежды Жалсана и, сунув ноги в тапочки, убегает во двор. — Чёртова курица. — С досадой шепчет новоиспечённый грешник. К возвращению женщины, он уже оделся, и с отвращением разглядывает засохшую кровь, в изрядном количестве приставшую к его одежде.
— Ты зачем её одел, хочешь в таком виде заявиться в дацан? У тебя будет большой успех, ты произведёшь фурор, просто звездой станешь. А ты почему ещё не налил? И вообще снимай с себя рясу, надо её выстирать, а то тебя действительно не поймут. К тому же голый ты мне нравишься гораздо больше, иди ко мне. — То, что совершил дальше Жалсан, не требует особых комментариев: вскочив на ноги, и схватив недопитую бутылку, он выбегает во двор. Встав посредине, одним махом допивает всё, что там есть, и широко размахнувшись, швыряет бутылкой в небо. Затем рухнув на колени и, испустив вопль отчаяния, падает лицом вниз. Теряя на ходу тапочки, на крыльцо выбегает Сэсэсг, спешит к Жалсану. Опускается рядом с ним на землю, гладит его по голове. Он, уткнувшись ей в колени, громко рыдает…
   Бутыль, кувыркаясь в воздухе, достигает наивысшей точки, и на миг, задумавшись, устремляется к земле; траектория уводит её за забор. Через мгновение, оттуда раздаётся чудовищный взрыв, от которого задрожали стёкла, заверещала у соседей автосигнализация и, вверх поднялось смрадное дымное облако…

— Ничего себе история, — Николай достаёт ещё одну сигарету и, прикурив её от предыдущей, обволакивается дымом, наподобие проснувшегося вулкана. — А что взорвалось то? — интересуется он у хозяина, но тот не успевает ответить. На крыльцо выскакивает крепкий бутуз и во всю силу молодых связок вопит:
— А-а-а-бе-еет, хэ-эй, пойдёмте обедать. — Эрдени с Коляном, оглушённые юным глашатаем, без слов следуют на кухню. Там их уже ожидает наваристый мясной суп, с домашней лапшой, салат из свежих овощей, а на второе: жаренная с салом картошка. Отдельно стоят: корзинка с крупнопорезанным хлебом, пиала со сметаной, украшенная свежей зеленью солёная рыба и, в стеклянном графинчике водка. Механик с ширетуем, потирая на ходу помытые руки, с удовольствием усаживаются за стол. Тут в дверь просовывается голова Жалсана, он уже в приподнятом состоянии, хитро всем подмигивает:
— Я на секунду, нет, нет, спасибо есть я не хочу. Я только вернуть на место волшебную фляжку, что бы я без неё делал? Спасибо большое вам Эрдени-лама, я вот возвращаю. — С этими словами кладёт на подоконник фляжку, по звуку чувствуется, что она не пустая. Дружелюбно всем, улыбнувшись, старательно делая вид, что он хочет быть как можно менее заметным, — идя на цыпочках, исчезает. Не проходит и пяти минут, как появляется Сэсэг, и весь её вид свидетельствует о том, что Жалсану сегодня, ох как, не поздоровится.
— Приятного аппетита, мой тут не появлялся? Странно, на запах мясного он, должен был бы приползти. Куда же он делся? Нет, спасибо, есть, я не буду, у меня у самой обед варится. Пойду, пожалуй, раз вы его не видели. — С подозрением покосившись на Николая, Сэсэг покидает обедающих…
  Усевшись на крыльце, и сыто выпятив живот, механик глядя на вынутые внутренности двигателя, достаёт спичку и задумчиво ковыряется в зубах. Настоятель собирается усесться с ним рядом, но в этот момент, в просторный монастырский двор въезжает большой чёрный автомобиль. Не доехав несколько метров до крыльца, он останавливается и, из него выходит Бальжан. Теперь это рослый дородный мужчина, с зачёсанными назад волосами и лицом человека привычного к власти. Из другой двери на землю ступает его законная супруга — Жанна. Нынче она несколько располнела в бёдрах, но мужу этодаже нравится и поэтому, больших причин для беспокойства нет. Настоятель, застигнутый в неудобной позе, выпрямляется и идёт навстречу гостям. Здоровается с ними, выбежавшая хозяйка уводит Жанну в дом, мужчины оставшись одни, ходят по двору и о чём-то переговариваются.  Посмеиваясь, подходят к машине настоятеля, Колян преувеличенно бодро здоровается с Бальжаном, и на все вопросы старается отвечать положительно, что называется с огоньком. Во время доклада о состоянии «жигулей», из-за угла появляется Жалсан. И прихрамывая спешит к Бальжану, того такое внимание не слишком радует, но в память прежней дружбы приходится терпеть.
— Эх, Бальжан, хорошо выглядишь, скоро со мной здороваться перестанешь, однако.
— Э-э, Жалсан, вот какой ты был, ты ещё хуже стал.
— Понятное дело, года своё берут.
— Да причём здесь года, мало того, что ты хмельной бурдюк, ты ещё и болтливый бурдюк.
— Иногда случается, а ты я гляжу, всё в гору идёшь? В горах, наверное, красиво, Шамбалу видно?
— Какая шамбала, ты уже все мозги пропил.
— Вот-вот, моя жена так же говорит, ещё и ругается как язычница, вот бы вам пообщаться.
— Жалсан, не испытывай моего терпения, говори, чего надо.
— Ближе к телу? Сам знаешь, чего надо, напиться и забыться, и не думать вообще. Дай сколько сможешь, много не прошу, совесть не позволяет.
— Это у тебя-то совесть? На, держи. — Протягивает Жалсану пару сотенных купюр.
— О-о, премного благодарен, на том свете сочтёмся.
— На том свете. Иди отсюда бурдюк резиновый.
— Всё, всё, удаляюсь. Передавай привет русалке. — С этими словами ловкий вымогатель, помахав рукой и утрированно прихрамывая, покидает сцену.
  Через четверть часа, Бальжан с Жанной попрощавшись и отказавшись от чая, уезжают. Эрдени, наконец, усаживается на ступеньках крыльца и смотрит на Коляна. Тот весь, погрузившись в работу, не замечает внимательного взгляда ширетуя. Большие ловкие руки Коляна с длинными гибкими пальцами, украшенные татуировками, ему явно приходилось видеть в прошлом. В течение жизни ему довелось встречаться с разными людьми, в том числе и с такими, для которых наколотые на пальцах перстни являются своеобразной визитной карточкой, не требующей лишних слов. Но именно эти руки, — на левой, не очень умелым художником изображены перстни с геометрическим рисунком: ромбы, треугольники, диагонали; на правой непритязательная надпись «ЛХВС». Не пытаясь её расшифровывать, настоятель, мучительно пытается вспомнить, где же он мог видеть именно эту, вызывающую смутные беспокойства надпись. Да даже не сама надпись, порой встречающаяся на заборе, но именно эта, на этих гибких проворных руках. Сам того не замечая он бессознательно крутит простенькое серебряное колечко на правом мизинце. Какая связь, между жалкой поделкой деревенского кустаря, и тушью, при помощи остро заточенной струны навсегда вколотой в кожу человека с чуткими руками? Вот и сейчас, руки, почувствовав направленный на них взгляд, немедленно реагируют:
  — Всё, перекур, а то так можно и самому сломаться. — Николай смотрит на настоятеля, у того слегка рассеянный вид. — Случилось что?
— А? Нет, так задумался, а ты раньше, чем занимался?
— Ну, как сказать, вёл антисоциальный преступный образ жизни, врал, воровал, грабил. Врать не буду, насильником не был, но потерпевшие от моих деяний исчисляются двухзначными цифрами. А дальше, как известно: украл, выпил, сел. В местах лишения свободы, отрицательно относился к действиям администрации исправительного учреждения. Но теперь я встал на устойчивый путь исправления и, совесть моя перед обществом и людьми кристально чиста. — После этой тирады, Николай делает нахальное лицо, но в глубине его глаз прячется тоска. Ширетуй слегка оглушённый таким натиском, пытается вернуть разговор в дружелюбное русло:
— Я вообще-то не это имел в виду, всё пытаюсь вспомнить, где же мы с тобой могли видеться. Чем дальше, тем больше уверяюсь, виделись, даже разговаривали, а где, не помню.
— А чёрт его знает, есть ощущение, глаза твои помню, а где и почему, ума не приложу. Я так-то много чем промышлял, пока с Бальжаном не стакнулся. А было дело даже напёрстки крутил, ну я тогда только начинал.
— Напёрстки?
— Ну да, три напёрстка и шарик. Крутишь-мутишь, обмануть хочешь, естественно, ловкость рук и никакого мошенничества. Почти никакого, никого же насильно играть не тянут, сами все подходят, на халяву фарт поиметь, но тут дело такое, кто кого поимеет вопрос любопытный.
— Пойдём чай пить, заодно покажу кое-что. — С этими словами Эрдени поднимается, и не глядя на Николая, идёт в кухню. Тому ничего не остаётся, как последовать за ним.
За столом, они неспешно потягивают горячий чай, осторожно дуя на него. Николай ждёт, и Эрдени встав, достаёт с полки три металлических стопки, и выуживает из конфетницы зелёный шарик драже. Ставит всё это перед Николаем и выразительно смотрит на него. Тот с досадой берёт рюмки и не очень уверенно их передвигает, — забыл уже, лет уж пятнадцать, наверное, прошло, если не больше, как последний раз катал. — Эрдени снимает с мизинца дешёвенькое колечко, протягивает его Николаю, — не помнишь? — Николай, насупившись, изображает усиленную работу памяти, но из этого ничего не выходит, кольцо слишком простое, отвернись и забудешь о нём; а жизнь была богатой на события. — Не, не припоминаю, если б видная гайка была, может чего и всплыло бы, а то так бижутерия. Тут особый случай должен быть, видать непростое для тебя колечко, со смыслом. Но убей, не знаю я этого перстня. А то сам бы рассказал, а то пытаешь, а чего пытаешь? Может я, чем тебя наказал в прошлом, так извини, если что, я ж не помню. — Эрдени отпивает чай, крутит в руке перстень,
— Это действительно особая история. Удивительно, что небо именно так распорядилось. Я ведь в юности не собирался духовную жизнь выбрать, да и время было другое. Это сейчас, молись, не хочу, а тогда религия только-только на ноги вставала. А я студентом тогда был, и религией интересовался только чтобы получить зачёт. Рос я без отца, двое нас у матери было, я да сестра, я студент, она школьница. Родственники, конечно, помогали, но чужое есть чужое. И однажды мама заболела…

  — Эрдени, подойди сюда. — Пожилая женщина, мама Эрдени, лежит на кровати, укрывшись пальто, — сынок, я заболела, давно уже болею, но в этот раз, кажется серьёзно, боюсь, что без меня будете делать? — Мама, ты чего, ты же ещё молодая, — молодая то молодая, да уже не очень, здоровья нет. Я что хочу попросить, по телевизору говорят, из Тибета большой лама, римпоче, приезжает. Ты сходи к нему, получи благословение, деньги вот пожертвуй, не много, но сколько есть. — Протягивает сыну потёртый кошелёк с двумя никелированными шариками-застёжками. — Мам, а что сделать-то нужно, ну схожу я, отдам деньги, кому их отдать–то? — На месте разберёшься, у пожилых людей спросишь, на приём к ламе-тибетцу запишись, очередь, наверное, будет большая. Ты деньги ему отдай, скажи, мама болеет, лекарство, или может оберег, какой даст. Всё хоть какая-то надежда, может, поправлюсь, поживём ещё вместе. — Ласково смотрит на сына, гладит его руки, лицо. Сын, шмыгнув носом, начинает собираться…
  На следующий день Эрдени сразу после занятий, отправляется во временную резиденцию римпоче-ламы, она находится на первом этаже центральной гостиницы. Идти туда всего ничего, и Эрдени энергичным шагом следует в направлении многоэтажного стеклянного фасада. Путь его пролегает через небольшой вещевой рынок, что в изобилии появились в то непростое время.  Толчея разношёрстного народа, всевозможные лица, начавшееся уже расслоение по уровню достатка. Характерные звуки китайской речи, плечистые, коротко стриженые парни с тяжёлыми подбородками, одетые в спортивные костюмы известных марок, либо в короткие кожаные куртки. С ними же яркие молодые женщины с броским маникюром и цепкими, оценивающими глазами. Мутные глаза и перекошенные лица, сумевших пережить «сухой закон» дегустаторов гидролизного спирта. С подчёркнуто скучающим видом, фланируют, повязав белые или напротив пёстрые кашне, воры-карманники. Их виртуозные руки живут собственной непонятной для непосвящённых жизнью, никак не отражающейся на беззаботных лицах их хозяев. Шкафоподобный, несуразный мужчина с висячими, непривычными для Сибири усами, противным голосом кричит: пирожки, пирожки, горячие пирожки.
  Толпа непрерывно движется во всех направлениях, сталкиваясь, чертыхаясь, и растекаясь по заколкам рынка. Здесь уже два противоположных потока вынуждены двигаться вдоль прилавков, соблюдая правостороннее движение. Резкий, бьющий в нос запах дешёвых синтетических изделий, результат труда полуподпольных кооперативов Китайской народной республики. Здесь же оптимистично оскаливают зубы, другие, более предприимчивые китайцы, порой самым непостижимым образом коверкающие русский язык: эй, подлюка, подлюка иди сюда, дёшево дам. Дама внушительных габаритов в недоумении таращится на разбитную китаянку. Но, до того как скандал назрел она успевает понять, что подлюка, это неоскорбление, а испорченное слово подруга. Рядом с крупной женщиной такой же мужчина, с презрительно оттопыренной губой, денег у него полно, но ассортимент возмутительный. Краем глаза за ним наблюдают две неброские личности, с лицами с которых как будто само бытиё стесало все острые углы. Но не смогло изменить суть, этих, не знающих жалости человеческих особей, для которых мрак ночи ближе и понятнее света дня. 
  С трудом протискиваясь в густом месиве человеческих торсов, Эрдени, досадливо поглядывает на часы: уже половина второго, а лама-тибетец будет принимать всего до четырёх. Времени – то конечно достаточно, но кто знает, какая там будет очередь, сейчас ведь все с ума посходили, что ни бандит, то верующий. И по сколько минут приём, может пять, а если двадцать? Надо было отпроситься.
  Сквозь городской шум и гам рынка, пробиваются приглушенные азартные голоса. Толпа невероятных размеров, окружила небольшой пятачок на выходе из рынка. Откуда-то из самого центра, раздаются исступлённые вопли, им вторит бодрый хорошо поставленный голос, декламирующий непритязательные частушки. Что там может происходить? Эрдени приходится приложить недюжинные усилия, дабы протиснуться к месту действия. Увиденное обескураживает его, по кругу стоят типы самой разбойничьей наружности и, открыв рты полные железных зубов, зазывают принять участие в непонятно чём. В центре, на деревянном ящике сидит рыжий детина, перед ним ещё один такой же ящик, накрытый куском картона, на нём стоят три напёрстка, и внушительная стопка денег. Детина, с бессовестным лицом нараспев читает:
— Проверка зрения бурятского населения, подходи, налетай, штуку ставишь, две получай. Подходи, посмотри, повезёт, кучу бабок сорви, а кто будет просто стоять, глаза пучить, тот ничего не получит. Кручу, верчу, обмануть хочу. — С этими словами, он с непостижимой ловкостью начал двигать туда-сюда блестящие напёрстки. От толпы отделился молодой парень, со спортивной сумкой, и на ходу доставая бумажник, крикнул: я ставлю. Толпа стиснулась, нависла над ящиками, дышать стало трудно. Через несколько минут, парень отвалил от ящика, с красным лицом, взмокший и полегчавший на несколько тысяч. Его место сразу же занял разбитной мужичонка лет тридцати пяти, шурша бесполезными сторублёвками, сделал микроскопическую ставку и выиграл. Получив выигрыш, играть дальше не стал, мол, ему как раз хватает этой суммы, и стал пробуриваться обратно в толпу. Все посмотрели на него с презрением, но игра уже снова началась. На этот раз выигрыш был солидным, хотя вид игрока не вызвал доверия даже у Эрдени, несмотря на то, что фикса у игрока была всего одна, правда позолоченная. Эрдени и сам потом не мог вспомнить, как он ввязался в игру, два раза хорошо выиграл, один раз проиграл, затем снова выиграл. Ему здорово пришлось по душе, то, что его называют фартовым малым, и наконец, он поставил ва-банк. Следуя драматургии жизни, он проиграл. Проиграл всё, все деньги которые следовало отдать загадочному тибетскому ламе. Попытка возмутиться проигрышем закончилась общением со страшного вида гражданином, который по возможности вежливо посоветовал не шуметь, и в качестве утешительного приза сунул в руку серебряное колечко и, развернув Эрдени на сто восемьдесят градусов, придал ему ускорение в спину. Опешивший Эрдени попытался было сунуться обратно, но стена спин оказалась бетоннонепроницаемой. Вдруг вспомнив, взглянул на часы, было без четверти четыре. Эрдени побежал, через десяток шагов остановился, достал кошелёк, в нём было только простенькое серебряное колечко, денег не было. Потерянно плетясь в гостиницу, Эрдени пытался что-нибудь придумать, но в голове слышались азартные возгласы, мелькали руки рыжего обманщика, обезображенные ужасными татуировками. Особенно запомнилась надпись «ЛХВС», что она могла означать? Да какая теперь разница, пошёл к священнику, и все деньги проиграл. Войдя в холл гостиницы, у администратора поинтересовался, как пройти к знаменитому ламе. Никак, последовал ответ, он уже уехал десять минут назад, завтра его не будет и, послезавтра тоже. Он отправился в Калмыкию и, вернётся через два месяца…
 
   Постаревший, буквально на глазах Эрдени-лама, опустевшими взором смотрит в прошлое. В себя его приводит скрипнувшая под Николаем табуретка.
— Вот наконец-то вспомнил, как я тогда переживал.
— Дальше-то что было.
— Что дальше, дальше пришёл домой, и с три короба наврал. Мол, вот, римпоче-лама дал серебряное кольцо, с произнесёнными в его присутствии десятью тысячами молитв. До сих пор удивляюсь, как это мне такое пришло, на ум, ведь специально захочешь и, не придумаешь, а тут надо же, тараторил как заведённый. Всё рассказал, и какой лама из себя, и во что он одет. Как разговаривает, жестикулирует. Блеснул красноречием.
— Ну и как, обман прошёл успешно?
— Не то слово, мама выздоровела, несколько лет потом ещё прожила. Я, как она выздоровела, стал всерьёз интересоваться буддизмом, и через год, или два теперь не помню точно,  стал послушником.  Это было как раз в тот год, когда Жалсан и Бальжан решили принять обет безбрачия и, совершить паломничество в Индию. Я тогда был ещё совсем зелёным, смотрел на всех снизу вверх. Потом когда они вернулись, ситуация с Бальжаном была, я уже кой чего понимал.
— А с Жалсаном что было, тоже, наверное, история случилась.
— Да, было брожение умов, поначалу хотели примерно наказать, но потом решили большой огласке не предавать. Отправили его потихоньку, без шума, посетить святые места, отмолить грехи.
— Что не получилось?
— Из этой поездки он совсем пропащим человеком вернулся. Алкоголиком стал, что-то у него с психикой произошло, надломился стержень. Каркас вроде есть, шкура болтается, а самого его десятая часть осталась. Хорошо хоть Сэсэг его не бросает, а то совсем бы пропал, а так потихоньку воюют, вроде оба живы-здоровы.
— А, кстати, а что взрыв то был?
— Какой взрыв, а, тот. Я как раз тогда сомнениями мучился, чуда хотелось.
— Ну, и?
— Ну, оно и случилось. Брёл я той самой улицей, и загадал, пусть случится что-нибудь необыкновенное.
— И от этого взорвалось?
— Нет, не от этого, для начала появился мотоцикл с милиционером. — Николай заливается безудержным смехом, Эрдени ему вторит и, они оба сгибаясь пополам, хохочут до слёз. Жена Эрдени, встревоженная истерическим хохотом, пытается что-то спросить, но в итоге сама начинает вытирать слёзы. На шум прибегают дети и, вылупив глазки, с интересом разглядывают изнемогающих взрослых. Даже старый пёс осторожно появляется в дверях кухни и, наклонив голову в сторону, смотрит на происходящее…
  Наконец успокоившись, ширетуй продолжает свой рассказ:
  — Мимо меня пробежали дети, вот такие же, — показывает на своих племянников, занятых изучением собаки. — Я их просто не заметил, подумаешь какие-то клопы. А они, оказывается, раздобыли на ближайшей стройке карбид, натолкали его в бутылку из-под шампанского и, решили устроить диверсию. Проучить, как следует участкового, а может и не его, он мог там случайной жертвой оказаться. Но досталось именно ему, я его краем глаза видел, так-то я ждал чуда, даже ногой топнул, видимо для убедительности. И в этот момент на небе появляется бутылка, с другой стороны тарахтит мотоцикл, а я слежу за её полётом. Вот она скоро упадёт, и тут за забором раздался такой вопль, я бы даже сказал вой раненой души, я едва не падаю навзничь. Бутылка касается земли, там ещё небольшая лужа была и, с дымом, грохотом, и пламенем взрывается. Я лечу вверх тормашками, лежу, смотрю в небо, и думаю: чудо свершилось и, тут начинается такая страшная матерная ругань, какой я ни до, ни после этого не слыхал. Пострадавший участковый, отделался лёгким испугом, больше всего пострадали: мотоцикл и, его фуражка, она на коровью тропу упала. Юным партизанам потом было не сладко, это все соседи слышали. Потом целую неделю они сидеть не могли. Вот собственно и всё.
— А вера как, укрепилась?
— Ну что вера, с верой всё в порядке, со временем стал настоятелем. Такая уж у меня  карма…

  Уже заметно вечереет, Николай возится с машиной, он не вполне уверен в результате, но проверять всё равно придётся. И захлопнув капот, он садится за руль и, пытается завести. Машина издаёт скрежет, трясётся всем телом, но вернуться к жизни в её планы, видимо не входит. Тут появляется Жалсан, он слегка скособочен, но не теряет оптимизма.
— Привет танкистам, — и усевшись рядом с Эрдени, начинает подавать реплики. Но в этот момент небо от него отвернулось и, сопутствовавшее ему весь день везение, обратилось в дым. Во двор входит Сэсэг. Боги возмездия вложили ей в руки кухонное полотенце, и она намерена воспользоваться им с максимальной отдачей. Это понимают все: остолбеневший Жалсан, Эрдени, высунувший из авто голову Николай, замершие дети и, даже старый пёс с сочувствием к Жалсану помахивающий хвостом.
— Ага, вот ты, где бездельник, я из-за него все ноги стоптала, обыскалась его. А он на крыльце сидит, лясы точит. А ну, живо домой. — Пышущая гневом Сэсэг, принимает ускорение в сторону крыльца. Все в замешательстве. Жалсан, прикрыв голову руками и, выставив вперёд локоть, трусовато покрикивает:
— Ты тут особо не ори, не дома. Я и так тебя каждый день терплю, никакой радости в жизни не осталось. Сейчас же замолчи, глупая ты женщина. — Остальные, видимо долго копившиеся слова остаются непроизнесёнными, так как Жалсан оказывается погребённым под градом полотенечных ударов. Рассвирепевшая супруга, хватает его за шиворот, и волоком тащит за собой. Густая ругань, приправленная жалкими возгласами, повисает над двором.  Внезапно Жалсан вырывается из цепких рук своей половины и, спасаясь бегством, прячется за автомобиль. Мало этого, он позволяет себе оттуда воинственные выкрики:
— Сосуд порока, ведьма, злобная фурия, эх, я тебе ещё покажу, — грозит кулаком и корчит рожи. Женщина с воплем устремляется за ним, и какое-то время они бегают вокруг железной повозки. Трагедия постепенно превращается в фарс. Вставши по разные стороны железного коня, и дёргаясь то вправо, то влево, супруги не забывают осыпать друг друга сочной бранью. Эрдени, побуждаемый склонностью к миролюбию, пытается примирить воюющих. Вставши подобно пророку, раскрыв длани, набирает воздуха в лёгкие, но, не успевает ничего сказать. Взбешенная Сэсэг, набрасывается на него с громкой бранью: Нет бы, отругать его как следует, и отправить домой, к жене, к детям. Нет же, ещё и прикрывает его, мало того, что приваживает его. Я что, думаете, не знаю, зачем он сюда ходит? Ага, конечно, ради богословских диспутов, один другого стоит. Стоите тут зубоскалите вместе со всеми. Стыдно вам должно быть, а ещё настоятель. А ты вообще заткнись, крутишь свои железки, вот и крути. И не лезь в разговор, когда семейные люди общаются, дурак автомобильный. Засунь свою рыжую морду обратно в салон. — Все, слегка опешив от такого натиска, поначалу затихают, затем разражаются хохотом, хохочут все: Николай, Эрдени, его жена, Жалсан, дети, и даже собака. Хохот доводит Сэсэг до исступления. Окинув всех гневным взглядом, она вдруг срывается с места, обегает машину и застигает своего мужа врасплох. Расслабленный смехом. Он не может оказать сопротивления, и оказывается пленённым.
; Ха, ты думал ты такой проворный, да? Никуда ты от меня не денешься, даже и не мечтай. Надо будет, из-под земли достану, если вдруг сдохнешь от своей водки.
¬; Старая ведьма.
; Я старая? Я ведьма? Ах ты, тунеядец, остолоп - и с этими словами бьёт упирающегося мужа головой об капот старенького седана. Затем рывком поднимает его, хлопает с силой по капоту полотенцем и в довершение пинает ногой в радиаторную решётку. От этих потрясений старый автомобиль чихает, кашляет, и вдруг начинает работать. Глаза Николая расширяются почти до размеров фар чиненного им автомобиля. Эрдени лишившись дара речи, взирает на ожившего железного коня. Уже где-то в воротах слышны грозные возгласы Сэсэг и жалкое попискивание Жалсана, рядом осторожно трусит старый пёс, он по видимому сочувствует Жаласану, но ничем ему помочь не может.
  Пришедшие в себя Николай и Эрдени, стоя у работающего авто начинают улыбаться. Николай, вытерев руки ветошью, разглядывает капот, радиаторную решётку, и наконец, хитро посмотрев на ширетуя, хлопает рукой по капоту и произносит,; карма, однако. ; Эрдени, широко улыбается, и вдруг бодро запрыгивает на водительское место. Николай спешит на соседнее, и оба с грохотом захлопывают двери. Автомобиль, дёрнувшись, начинает неуверенно двигаться. Но постепенно, его старые кости разогреваются, и он уже вполне уверенно кружится по двору…
  Бледное, словно уставшее за день небо, с редкими разводами белил постепенно окрашивается абрикосовым соком. Впереди долгий летний закат, переходящий в сумерки, всё более набухающие, а затем ночь. И перед тем как лечь спать Жалсан протяжно вздохнёт,- день закончился полным поражением. Его половина, с подозрением покосится на него, а затем улыбнётся, - всё-таки она его любит. Старый пёс свернётся клубком,- впереди ещё одна ночь, полная звуков, запахов и смутных видений. Эрдени, порадовавшись вместе с супругой удачному реанимированию автомобиля, будет до самого рассвета вспоминать о своей юности, прожитых годах, о несовершенстве людей и необъяснимой логике высших сил. О том, как засыпают депутаты, знают только их близкие. И лишь только дети, положив голову на подушку, устроившись поудобнее, почти сразу проваливаются в сон. И ночью им будут сниться многоцветные, красочные сны, те, которые могут сниться только в детстве.
  А на небе уже зажглись звёзды, и млечный, чарующий свет луны, озарил уставшую за день землю.