О честности и дубине

/Юродивые ХХ века, гл. 18/.



   Когда ж об честности высокой говорит,
                Каким-то демоном внушаем:
                Глаза в крови, лицо горит,
                Сам плачет, и мы все рыдаем.
Грибоедов

Нехорошим Писареву и Добролюбову, почему-то "жаждавших крови обломовской", противопоставляется сам Илья Ильич, которого КП воспела в следующих словах: "Те, кто по сей день горит желанием бороться с обломовщиной, учили ее уроки по Добролюбову и его продолжателям. С кем бороться? в романе Обломов – умный, идеально порядочный, нравственный, чудаковатый и беззлобный человек" - умиляется другой идеально порядочный человек, вылив на ближнего лохань помоев. И почему на Руси о честности красивее всего говорят те, кто крепко на руку не чист? Ну да умный человек не может быть не плутом, как выразился один литературный герой, оценивая деятельность КП в целом, как видим, положительно. Еще красная сволочь и по совместительству выдающийся немецкий поэт Гейне заметил: «Честность – прекрасная вещь, если кругом все честные, а я один среди них жулик».
"Лень, диван, сон – все что знают обычно о нем. А ведь выпячено это было идеологически, политически, со смыслом", - скорбит КП, которая уж что-что, а выпячивать «идеологически, политически, со смыслом» всегда умела очень хорошо. Даже незамысловатые джинсы или головной убор не того образца мог стать предметом разгромной статьи с последующим исключением из комсомола и института.
С другой стороны, жаль, что замученного  уроками обломовщины сочинителя на ключ не запирали, а потому он кроме дивана об Обломове ничего не знает: Илья Ильич на нем "много потерял", в то время как у них в редакции диваны используются на всю катушку. Щелкопер вообще способен одолеть ученую премудрость не более, чем пьяной рожей родную бронированную дверь в подъезде – проникнуть не удается, зато впечатление от столкновения остается на всю жизнь.
Именно Писарев был противником смут и кровопролитий: "…проявление лучших сил и страстей целого народа всегда бывает похоже на страшную конвульсию больного организма и почти всегда ведет за собой упадок сил и значительное увеличение индивидуальных страданий и общественных тягостей. В истории трудно отыскать хоть один такой факт, в котором энергия народа, его героические усилия, его жертвы, приносимые трудом и кровью, произвели бы в его жизни действительное улучшение, соответствующее подобным затратам". Наш журналист предпочтет сам выглядеть дубиной, чем признать, что Писарев просил обращаться с данным орудием народного гнева поосторожнее. "Кровь льется не для того, чтобы подвигать вперед общее дело человечества; напротив того, это общее дело продвигается вперед несмотря на кровопролития, а никак не вследствие кровопролитий; виновниками кровопролития бывают всегда и везде не представители разума и правды, а поборники невежества, застоя и бесправия". (Писарев "Борьба за жизнь").
Что, кстати, свидетельствует о том, что Добролюбов на голову выше не только своих современников, но и его нынешних ниспровергателей, в худосочных умах которых еще только начинают мерцать мысли, высказанные им сто с лишком лет назад.
А как же избежать общественных потрясений? Оказывается, это можно сделать путем повышения зарплаты (все-таки 15 коп. в день – это маловато). В таком случае "излишек, достающийся производителям, будет истрачен или на пищу, платье и жилище, или на рабочие инструменты. В том и в другом случае общество получит прямую выгоду. Когда производитель сыт, одет и живет в сухом помещении, тогда он работает больше, охотнее, успешнее". А отсюда и о порядочности у г.Писарева было несколько иным, чем у Обломова и его преемников из КП: "Конечная цель всего нашего мышления и всей деятельности каждого частного человека все-таки состоит в том, чтобы разрешить навсегда вопрос о голодных и раздетых людях.." С чем был совершенно согласен и ВВ, одернувший ходившего босиком по усадьбе, чтобы быть ближе к народу, Льва Николаевича: "Нужно не ходить самому без сапог, как Василий Блаженный, а сколько можно больше нашить другим сапогов". Отметим мимоходом, что все путное, что удалось написать ВВ, было написано им в русле работ Писарева и Добролюбова.
«Итак, в чем состоял обвинительный акт, подписанный прокурором Добролюбовым…? Передовой публицист обратил внимание общества вот на что: "Идеал счастья, нарисованный им (Обломовым…) заключался не в чем другом, как в сытой жизни… в идиллических прогулках с кроткою, но дебелою женою, и в созерцании того, как крестьяне работают. Добролюбов просто вне себя и от того, что Обломов представляет себе, как будет щипать крестьянок втайне от жены", - негодует защитник обломовщины, ибо умение негодовать настолько важно в КП, что заменяет и честь, и ум, и совесть, нося название идеализма. От простых смертных такого рода идеалисты отличаются тем, что выходят в поле не совершать трудовые подвиги, а наблюдать за тем, как их совершают другие, поскольку делать ничего не умеют, кроме как выдавать почетные грамоты за ударный труд или желаемое за действительное.
 Последнее получается у них особенно хорошо, поскольку крестьянки при работе сильно нагибаются и поднимают наиболее волнующую обломовых-журналистов часть тела на такую высоту, что им хочется немедленно поднять какой-нибудь животрепещущий вопрос, например, о значении партийной работы при опоросах. Такие статьи пишутся воистину огненными глаголами, поскольку половое возбуждение сливается у ребят с восторгом, что не им приходится участвовать в данном мероприятии. Хотя, между прочим, Вольтер считал, что бог создал человека именно для сельскохозяйственного труда. При этом идеалисту даже и по самому определению положено парить мыслями где-нибудь в горних высях, не опускаясь до презренных вопросов обыденности, как-то: как живут крестьяне в свободное от трудовых подвигов время, чем питаются, где рожают крестьянки, после того, как их втайне от жены пощиплет  барин?
 А когда Штольц пытается в духе Писарева обратить внимание Ильи Ильича на необходимость улучшить жизнь его крепостных, например, построить школу для крестьянских детей, тот отвечает твердым "нет". Насчет пользы просвещения-то он, как раз, согласен: слава богу, сам университет закончил, а вот смердам оно не на пользу, потому что тогда, как опасается чудаковатый и беззлобный Илья Ильич, который отнюдь «не был чужд всеобщих человеческих скорбей»" «до сладких слез по щекам», «мужик работать не будет». Именно по этому так трудно было Обломову выполнить завет Писарева: «Нужно творить добро, по возможности не насилуя своей природы»…  Этот идеально порядочный человек был не до такой степени чудаковатый, чтобы пожертвовать хоть пятак в пользу ближнего.
 Благодаря "идеальной порядочности" Обломова смертность среди его крепостных была такой, что половина новорожденных не доживала до пяти лет, поскольку добрый - только не к своим крепостным - Илья Ильич несмотря на свое золотое сердце не смог отщипнуть кусочек от своего золотого запаса на строительство больницы для своих крепостных. Если бы беззлобный Илья Ильич питался исключительно младенцами, а не благородной осетринкой, итог был бы тот же.
Несколько позднее Всеволод Гаршин заметил: «У немцев смертность меньше, но гнилые немцы нам, конечно, не указа. Не знаю, как полагают на этот счет московские патриоты, а я так готов предположить, что слишком малая смертность показывает трусость и страх смерти: доблестный славянин вряд ли унизится до заботы о том, чтобы довести смертность в своей стране до 17 на тысячу».
                                                На свете, друг Горацио, вообще полно всякой всячины, о которой не знают наши мудрецы из КП; у них недогадливость носит профессиональный характер. Как видим, наши идеалисты, как бы высоко они и летали, все же иногда опускаются на грешную землю чего-нибудь поклевать.
Причем "умный" – опять же "не по-добролюбовски", поскольку у Ильи Ильича от жадности весь ум сразу пропадает. Между тем пример самой КП показывает, что, если мужика научить читать и писать, его проще и легче звать потом на трудовые подвиги. Хотя и самой КП не хватило умишка осознать, что мужик будет работать еще успешнее, если он вдобавок будет более трезв и более здоров. А потому школы и больницы находятся тем более в убогом состоянии, чем дальше они от Москвы, а учреждения культуры и вовсе присутствуют только по сравнению с 1913 годом. Ибо, борясь с "бомбометателями" или прославляя их, КП неизменно воплощает в жизнь завет одного из основоположников бомбометания Нечаева: "Стремлением каждого будет производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше", а остальное отправлять в Москву. С Нечаевым почему-то бороться не хотят. Зато борются за право Обломова на безделье с большим остервенением, чем совсем недавно боролись за право негров в США на труд.
Наши услужливые до трусоватости половые так и не осмелились до сих пор честно и откровенно признать то, что две тысячи триста лет назад высказал Аристотель: "Если бы каждое орудие могло выполнять свойственную ему работу само, по данному ему приказанию или даже его предвосхищая" (словно хорошо обученный половой), "и уподобились бы статуям Дедала или треножникам Гефеста, о которых поэт говорит, что "сами собой входили в собрание богов"; если бы ткацкие челноки сами ткали… тогда бы и господам не нужны были бы рабы.." И КП не нужны были бы рабы, если бы коровы сами доили себя под кличем "Ни одного отстающего рядом!".
Только Аристотель утверждал, что рабами становятся те, кто для этого создан природой, а КП  переумничала и заявила, что у всего народа добрые качества одинаковые. Поэтому если уж Аристотеля данное место является самым слабым во всем собрании сочинений, то КП просто путается в двух сосенках и не может объяснить, почему г.Обломов потерял, лежа на диване больше, чем его не имеющие диванов крестьяне приобрели, работая от зари до зари. И если Аристотель так и не сумел ответить на простой, казалось бы, вопрос: "Как отличить раба от господина?", то опыт руководства КП своими крепостными дает ответ: а никак – они сами отличатся, борясь за Переходящее Красное Знамя.
Если же бы наши господа (в данном случае из КП), вместо того, чтобы напрягать других, напрягли свои умственные способности и догадались, что работать тяпкой в стране, считающей себя промышленно развитой, как-то даже и неудобно, то им самим не пришлось бы теперь захлебываться слюной, глядя на жизнь в более умственно развитых странах, уразумевших слова Писарева: улучшая условия труда и жизни рабочих "мы же сами были бы в выигрыше…" Что, отметим, опять же не слишком благоприятно для душевного здоровья. «Мы бедны,  - это значит, что у нас сравнительно с общим числом жителей, мало хлеба, мало мяса, мало сукна, мало полотна, мало платья, обуви белья, человеческих жилищ…». А "чтобы разбогатеть, надо хоть немного улучшить         допотопные способы нашего земледельческого, фабричного и ремесленного производства, то есть поумнеть...". И деньги для этого были у Обломовых как при царе-батюшке, так и сейчас. Только вот нет желания потратить их на что-нибудь путное. И доярка наша не играет на клавесинах не потому, что слишком дорого их приобрести, а из-за опасения власть имущих: вдруг она потом откажется коров доить. Поэтому и насаждают идеально порядочные господа со времен Обломова и доныне культуру в сельской местности в таких малых размерах, словно прививки от черной оспы делают.  "Дикая ведь наша страна", - сказал по поводу "блестящего начала ХХ века" Ленин. Якоже и Василий глаголет Премудрый: "Народ наш груб, неотесан, жесток". «Тесен мой круг, грязен мой мир, горько жить мне в нем», - простонал несколько ранее Кольцов. Впоследствии под руководством КП дело не намного улучшилось.
"За что мы судим его?" (Обломова). "За то, что у марксистов, коммунистов, бомбометателей и прочих были другие представления о смысле жизни и счастье?" – распаляется праведным гневом коммунист-расстрига Вирабов, у которого, оказывается, были иные представления о счастье, нежели те, которые он вдалбливал другим. (Это, надо думать, и есть порядочность не по-добролюбовски). Еще немного, и ниспровергатель, глядишь, дорастет до мысли Добролюбова: «Пора нам убедиться в том, что искать страданий и лишений – дело неестественное для человека», потому  что «…борьба есть ненормальное явление, происходящих от фальшивых отношений, в которых живет общество». Это, заметим, относится и к борьбе повышение привесов и надоев, которую так любила не столь давно КП. Впрочем, в чем в чём, а в этом кэпистов убеждать не надо: они всю жизнь держаться на расстоянии пушечного выстрела от трудовых и прочих подвигов. И не выстрела какой-нибудь жалкой пушчонки, защищавшей Белогорскую крепость от Пугачева, а из той, которая пуляет ядра сразу на Луну. С другой стороны, «желать лучшего, стремиться к удовлетворению своих потребностей, своего эгоизма в том виде, в каком он у каждого образовался, смотря по степени его умственного и нравственного развития» - дело для человека естественное.
И действительно, представление о счастье у людей разное. Одни хотят жить за чужой счет в мире и спокойствии ничего не делая, а для других счастье - это когда нет необходимости кормить дармоедов. г.Вирабов склонен объяснять данное обстоятельство опять же "женским вопросом": "И то, что фантазер успокоился под крылом вдовы Пшеницыной, для прогрессивного критика тоже постыдно". (Не у каждого драгуна имеется столь потрясающая способность отыскать где угодно бабу потолще  и печку пошире!) "Возможно, именно за свою страсть к женщине как женщине, Обломов и был приговорен обществом к званию "лишнего человека", - скорбит консервативный критик, который все никак не может отвыкнуть от привычки шить ближнему аморалку, приобретенной на руководящей комсомольской работе. Причем до такой степени, что стал относиться к женщине как к мужчине. Между прочим, объяснение столбового дворянина в любви с вдовой Пшеницыной, под крылом которой он обрел тихую пристань вдали  от житейских бурь (он, впрочем, согласился бы и на крыло страусихи), действительно глубоко поэтично: "Она стояла и неподвижно, как лошадь, на которую одевают хомут...". А  потом и лежала так же. Более романтично объяснился с женщиной только Печорин - обменял на кобылу.
Но как же променял ВВ Ольгу на вдову Пшеницыну, которая, правда, песенок не пела, зато хорошо умела смородиновую водку настаивать? Что же это за любовь такая особенная была, что от нее бежали и бегут прочь зрелые мужчины, болевшие за свободу любви отнюдь не только на игровых площадках? Ольга мечтала, что заставит Обломова работать. И не просто по свойственной женщинам привычке пить кровь из человека, а на благо общества. /!/ Только почему-то сделать это не получилось даже в ту пору, когда Обломов был не то чтобы живее всех живых, но, по крайней мере, помоложе и полон различных стремлений: путешествовать, служить, заниматься общественной деятельностью. И не потому, что, как исповедовался российский помещик, «к сближению с женщинами ведут большие хлопоты». Не сравнимые, впрочем, с последствиями этого сближения. «Что из дворян мастеровых делать!» -- воскликнул Обломов и под этим предлогом отказался делать ребенка Ольге.
Уж на что ВВ был плод не самой большой любви, а подобное успокоение было постыдным и для него, считавшего, что прожил с женой "двадцать лет в непрерывной поэзии" (по сравнению с Обломовым), т.е. "дня не проходило, чтобы не покричали друг на друга": «Посмотрите на наши нравы, семейные и вне семьи. Это что-то ужасное». Только судил провидец Обломова не с половой точки зрения, а с политической. ВВ с ужасом видел, что землицу получше скупают инородцы. У крестьян на это денег почему-то не было. (В отличие от КП, готовой в угаре услужливости запродать землицу вместе с крепостными, данное обстоятельство его в восторг не приводило).
ВВ приводит пример имения, проданного помещиком немцу за 15 тысяч. Через 7 лет оно стоило 120 тысяч, а внук получит за него миллион. Но только не внук Обломова, а внук немца, потому что всем этим немцам в голову не может прийти, что здоровый мужик может целыми днями лежать на диване, ничего не делая, а другой здоровый мужик будет воспевать это лежание как национальную добродетель. Возникает вопрос, кто же продал свою вотчину столь дешево? ВВ отвечает и на него: "Продал без сомнения помещик, обеспечивавший свою кухарчонку с детьми. "Ей больше 15000 не надо. А значит – и мне… Я же проживу при ней. Она меня, кстати, пускает и в картишки перекинуться. Поэты".
И это сиротско-приютское чувство кажется "страстью" детям смутного времени, имеющим смутное представление о любви. Впрочем, давно известно, что наиболее яркие сочинения "о страсти" пишут или махровые извращенцы, или осужденные за соборное изнасилование. Кстати, любопытный поворот вопроса о том, может ли кухарка управлять государством, который с переменным успехом обсуждается до сих пор. Не только может, но и уже управляет. Кухарчонка управляет барином, барин управляет государством. Приказчик из лавки купца Семисобакина управляет кухарчонкой. При этом кухарчонка помещичья, а чьи у кухарчонки дети – не известно.
Спрашивается, а почему же так мало дохода приносит поместье истинному россиянину? Потому что идеал счастья у гг.Обломовых и Вирабовых такой: окромя прогулок на свежем воздухе с кроткой дебелой женой их в деревню ничего не привлекает. И барыня Обломова, от жизни самого Ильи Ильича и до наших дней, не желает заниматься «вареньями да грибами, разбирать полотно и бить девок по щекам». Иначе говоря, обленилась настолько, что добровольно отказывается даже от той убогой руководящей роли, благодаря которой эта часть общества стала господствующей.
Итоги деятельности крепкого хозяйственника Обломова для России были прискорбными. Как говорит тот же ВВ, страна не могла обеспечить себя даже горчичниками. То есть по отдельности бумага и горчица в стране были, но когда их пытались соединить друг с другом – получалось как у КП в попытке соединить угнетенных с угнетателями: или горчица отваливалась или лечебные свойства пропадали, словно деньги из государственной казны.
Именно поэтому и написал Тургенев свою знаменитую книгу, что понимал, чем может кончиться обломовщина для страны. В письме Случевскому дворянин Тургенев пишет: «Вся моя повесть направлена против дворян». С чего бы это? Тургенев поясняет: «В одном месте Базаров  у меня  говорил (Аркадию): «…Ты все-таки дальше гордого смирения или кипения не дошел бы, потому что ты дворянчик».
Проще говоря, работать надо господа, как это непрерывно делал Базаров, а не дурью маяться. Тогда и страну инородцы не скупят.

/Продолжение следует/.