Журавлиный колодец

 

    Журавлиный колодец.



                Во всём мире журавль – это бессмертие,
                светлая сила,
                связывающая человека и Бога.

   Ехал я лет сорок назад, где-то так: может больше, может меньше в сентябре в Обливскую.

   По сторонам дороги кустарники, посадки, мелкие лески, степи, речки, речушки, озёра, озерки, мосты, мосточки, деревни, деревушки, хутора, хуторочки, станицы, церкви, церквушки: новые, заброшенные, отстроенные.

   Остановлюсь, выйду. Простор одиночества и кое – где первозданность, не тронутая ещё рукой человека. Присяду на краешек дороги, посмотрю, чувствую, как душа освобождается, дышит, вырваться хочет, чтоб погрузиться в степное молчание, но вспыхивает в памяти картинка: сверкающий автобан: «Лейпциг - Дрезден», мчится «Вартбург».

   Проскакивают мимо гостиницы, отели, городки с балконами, украшенными цветами, вымощенные булыжниками улицы, фермы гроссбауэров, а в душе ощущение, словно в глухой тоннель попал.

   Недолго держится воспоминание, срывает душа его с памяти и к дороге, по которой еду, возвращает, а она сейчас уже не та, что была, обросла палатками, магазинами, банями, саунами...Затемнила простор.

   Спрашивал я одного своего знакомого, который часто ездит по этой дороге: как?

- Класс дорога, - восхищённо говорил он. – Обалденно. Как в Европе у нас стало. Там всегда пожрать дорогой можно. Кафе, гаштеты…

   Плоть радуется, а душа тоскует, словно потеряла что – то очень драгоценное. Наверное, то, о чём пишет поэт Скворцов: «Мне в России Руси не хватает».

   В степных посадках уже пробивался запах опавшего осеннего листа. Проскочив по донскому мосту возле небольшого городка Калач – на – Дону, тормознул на обочине узкой, запылённой дороги.

   В это время мимо не спеша проехал белый «Запорожец» и, глухо «кашлянув», остановился возле пробитой в невысокой траве широкой плиточной дорожки, начинавшейся возле колодца с длинной жердью, называемой в народе «журавль».

   На одном его конце (поднимающее плечо) зависала на цепи деревянная бадья с широким дном, которую ветерок гонял со стороны в сторону, на другом (плечо противовеса), что попало под руку, то и нацепили: кусок ржавой рельсы.

   Не редкий случай в русском мастерстве. Палисадниковый забор сладим из гладко отёсанных дубовых досок, крепкий, высокий, глаз не перекинешь, выровняем по суровой нитке, ни одна доска не выбивается, а калитку прицепим из гнилушек.

   Глядя на колодец, я задался вопросом: ну, кому в голову взбрело выкопать в степи колодец: нагнать деревянный сруб, смастерить «журавль», бадью, да ещё закрыть створками, чтобы грязь, пыль и дождь не попали?

   Журавлиный колодец - любимое место в паленый день для пассажиров из междугородних маршрутов. Сыпанут из прожаренного автобуса и, как ребятишки, с гвалтом воды попить и с лица духоту стряхнуть.

   Наполняется жизнью затихшее место, а потом замирает. Только лужицы разлитой воды с бадьи свидетельствуют, что здесь были люди, но и они недолго держатся. Добивает их каленое солнце.

   Возле моста находилась заасфальтированная площадка: красочные съестные палатки, торговые рыбные ряды с сушенной и живой рыбой, раки в вёдрах, алюминиевых тазах, тазиках, дымящиеся мангалы с наверченными на шампуры кусками мяса, дыни: круглые, остроносые, арбузы полосатые, в крапинку, варённая обжигающая кукуруза…

   Одним словом, откормочная база, которая с каждым годом обрастала даже «цирковыми» новшествами: облезлый верблюд на прокат, очумелый от жары медведь с кожаным намордником и свалявшейся шерстью…

   Из «Запорожца» вышли мужчина и женщина. Он был в белой рубашке с короткими рукавами и чёрных брюках, она в чёрной блузке и белых шортах. Мужчина опирался на сучковатую палочку с резиновым чёрным наконечником. Женщина поддерживала его.  Моя мысль приклеилась к тому, что было ближе и знакомо. Отец, выйдя на пенсию, тоже опирался на такую палочку.

   Они подошли к колодцу. Женщина, взявшись за жердь, вытянула бадью, слегка смочила лицо мужчины и своё, попили и медленно с перерывами на отдых начали подниматься по дорожке на бугор. Мужчина шёл тяжело, прихрамывая, с отдышкой. Несколько раз он откидывался спиной назад, но женщина перехватывала его за поясницу.

   Как мне думается, в памяти каждого человека сохраняется нечто, показавшееся ему при первой встрече случайно прошелестевшим. Проходит несколько десятков лет и вдруг оно настигает тебя.

   Палило солнце, застрявшее в паутине мелких облаков, и серебристо отливал Дон, вбрасывая водную прохладу в раскалённый день. Когда я долго, пристально и не моргая смотрю на серебристую ровную донскую гладь, окружающие предметы исчезают: песочный пляж, подъедающий молодую сосновую поросль. Берега, просечённые сверху донизу неглубокими рвами, с низкорослыми кустарниками. Плотно разросшиеся камышовые заросли, рыбачьи надувные, смоленые лодки, едва колышущиеся на ряби, нагоняемой упругим степным ветром, мелкие «облыселые» макушки островков. Остается только светящийся простор, в котором не за что ухватиться глазу.

   Прошедшее, как и воду, в кулаке не сожмешь. Много в нём боковых ответвлений, они почему-то больше запоминаются. Скользят воспоминания по ним и путаются, как ты раньше сам путался. У каждого своё. 

   У одного откатывается память, и высвечиваются мысли: впопыхах думал, впопыхах чувствовал. Палил себя, дыбил, горячил и не заметил, как жизнь выжег из себя.

   Подражал другим быстроногим, соизмерял себя с ними, приспосабливался к окружающему, которое гнуло тебя, корёжило, но ты находил оправдания, уловки, а, возможно, и не пытался их находить.

   Шагал жестко и уверенно. Пригоршнями жизнь вычерпывал. Или шёл подневольно, застёгнутый в мысли других.

   Легко и лихо скользил. Подминал встречных.

   У других по-иному: утруждал себя, помогал, защищал. Шепотка радости была, но не прятал за пазуху, а делился.

   А, может быть, вырывалось давнее, как бы случайно прошелестевшее и осекало мыслью, что упустил ты его, не удержал и тем самым обокрал, обобрал себя в жизни, которую ты до этого считал полноценной.

   Мужчина и женщина, поднявшись на береговой бугор, остановились и долго смотрели на Дон.  Говорили ли они или молчали – не знаю. Я был отдалён от них, но не расстоянием. Это я понял с годами. А тогда, глядя на их спины, я думал: ну, что тебя, мужик, понесло на бугор? Бабу только утруждаешь! Были и другие мысли, но такого же пошива.

   Спускались они, ещё медленнее, чем поднимались и чаще останавливались. Со слов отца я знал: мне на порожки легче подниматься, говорил он, а вот спускаться – коленки, как калёным железом прижигают.

   Подъехал междугородный. Хлынувшая толпа к загустевшей жаре и плотному распаренному воздуху добавила пота, перегара, удушающих женских духов. Заметались мужики в поисках кустов: мать твою, колодец выкопали, а отлив где? Возле колодца выстроилась очередь. Началась давка, постепенно переросшая в мелкую словесную драку: делили не воду, а первенство.

   Мужчина и женщина, обогнув толпу, опоясывавшую колодец, направились к «Запорожцу».

- Вот и сегодня увидели Дон, - сказала женщина, когда они проходили мимо меня. – Сколько раз мы уже приезжали сюда? Каждый год после свадьбы.

   Не удержался я, но не из-за жары, которая спекла мои мозги.

- Делать вам нечего, - бросил я. -  Вот и ездите. Дон он и есть Дон. Воды в нём только побольше, чем в Волге.

   Я ожидал словесного хлёсткого ответа. А на что я ещё мог рассчитывать? Осекли они меня. Мужчина улыбкой, а женщина смехом.

   Отъехав от колодца, я долго ещё цапался, как я решил для себя, с ненормальной парой, но поскольку мне никто не перечил, запал мой иссяк, я затих и уставился на дорогу.

   В последние годы я стал меньше ездить в Обливскую. Не потому, что много пустоты и глухоты нанесли в дом похороны тестя и тёщи, а потому что отрываться на длинную дорогу не хочется. Прикипел к меньшим расстояниям, хотя раньше в размах брал.

   Проезжая мимо Калача, я всегда останавливаюсь возле журавлиного колодца и вспоминаю мужчину и женщину из белого «Запорожца» и моего друга Виталия Князева.

   Влюбился Виталька в нашу преподавательницу английского языка Светлану Николаевну. С её стороны тоже чувство было, но не приветствовалась любовь слушателя и преподавательницы в Вышке.

   Многозвёздочное начальство рассуждало партийным распеканием: Вышка - не клуб знакомств и не свадебный дом. Проломил Виталька и начальника с большой звездой на погонах, и факультетскую парторганизацию, выстоял перед глыбистыми, и свадебное платье, и свадебный костюм уже примеряли, а перед мелочью не устоял. Споткнулся: заманил его шелест заграницы.

   От мыслей о Витальке перекидываются мысли к «ненормальной» паре. Мне кажется, что поднимаются по дорожке мужчина и женщина и останавливаются на береговом бугорке. Долго стоят на нём две фигурки, но, если, не отрываясь, смотреть на них, они сливаются в одну, с которой не может сравниться ни сверкающая донская гладь, ни жгучее синее небо, ни выбрасывающее потоки искрящихся лучей каленое солнце, ни ослепительное воздушное пространство…