Мельхом Кац казначей герцога

      
 «То, что для одного – вера, для другого — безумие» Томас Браун.

   глава первая.

   Ночью штормовой ветер рвал битум и жесть на крышах столичных домов, валил дряхлые  деревья с гнилой сердцевиной, выеденной временем и червями в ржавую труху. Злобно швырялся снегом в темноту, а потом, произошло неслыханное дело: над Останкино ударила зимняя молния, огромная, разлапистая, много больше самой башни.
Возможно, это видели немногие. Город ушел в ночь, забылся тревожным сном. Но спали не все. На Ордынке, в старом доме постройки царских времен, на третьем этаже светилось окно. Что бы его увидеть, нужно было пройти во внутренний двор, и пятно света сразу бросалось в глаза, потому что окно было единственно освещенным на всю широкую стену, выкрашенную в неприятный  вокзальный цвет с черными разводами плесени и трещинами по штукатурке. С нее ломкими лохмами осыпался розовый колер.  На этаже, в квартире, горела на столе свеча. Она стояла у маленькой иконки, а перед образом - старушка, божий одуванчик в выцветшем халатике, на коленях стоит, проснулась, молнией разбуженная. Привычно жует слова вялыми губами, крестилась:
- Хосподи, Сус-с-е Христе наш! Сущий Отец наш на небесех, прими молитву от рабы Твоея, Евфимии! Спаси и сохрани грешный люд и Расеюшку, Ибо не ведают они, что творят…
Скорбный лик печально смотрел с ветхой, в махоньких норках от прожорливого жучка шашела, доски, на преклоненную спину старушки и молчал. Наверное, он и сам не знал, как и чем ответить на ее молитву. А может и не собирался этого делать, был обижен. Ветер ударил в окно, стол дрогнул. Из узорчатых норок иконы посыпалась сухая, пахучая как истлевающая под забором колода, мельчайшая труха. Но лик не дрогнул. В эти годы люди вернули Его в возрожденные храмы, но изгнали из жизни. Не иначе как, девяностые годы стали праздником для Сатаны, и не только в России.
В комнатку вошла заспанная женщина, зевала, машинально закрещивала пухлой рукой темный провал мягкого рта.
- Что не спишь, Фимушка? Иль привиделось что?
- Бесы…Сам Сатана спустился на землю и идет по улицам! – светлея лицом, ответила вещунья.
Женщина, вероятно хозяйка квартиры, охнула. Ухватилась за тяжелую грудь, там, где сердце, осела на кровать у стола, цапнула за его край занемевшей рукой.
- Господи! Что ж будет?
- А ничего не будет! – бойко отвечала прозорливица: - Не в первой это.  Матушка наша, Расеюшка, она ко всему привычная, переживет и это!
Взволнованная хозяйка ушла. Ведунья ласково улыбнулась строгому лику на иконке, задула свечу. Хоть и жила она в своем светлом мире, отрешенная от хлопотной суеты будней, но понимала, сейчас людям трудно, на всем нужно экономить, даже на свечках. Легла в кровать и лежала с открытыми глазами, слушала шум бури. Тихая, светлая. Жила ведунья по людям из милости, своего угла не имела. Платила словом добрым, улыбкой ласковой. Где сказку расскажет, а кому поможет: травками, наговорами. Умела косточку выбитую поправить, младенцев беспокойных на ночь заговаривала: то орал малыш до посинения благим матом, а в руках целебных утихал, спал, пузыри пуская, до утра.  И выздоравливал…
Старушка не простая, речь у нее с не договорами, с намеками. За это прослыла среди чувственных москвичей прозорливицей. Была ли она на деле вещуньей, никто не проверял, но верили. Вера, она в проверках не нуждается, в нее просто верят, только потому, что так хочется.
…Свет дали с опозданием, уже в шестом часу.

…Но это было и уже прошло, а сейчас – над Москвой занималось утро.
Черное, с багровым подбоем вязкого света фонарей, небо, тяжко нависло над огромной тушей города, выдавливая из себя в лиловый рассвет терпкую от морозной сырости и талого снега муть.
Холодно, темень, рань. Над улицами обшарпанной жестью болтаются бледные фонари. Свет от них тоже бледный, обглоданный и мертвый, равнодушно выхватывает из неуютного мрака обледенелые деревья, заглядывает в ветреные проулки и обессилено растворяется в них без остатка.
На черно белых улицах бродят люди в ярко-оранжевых жилетах поверх теплой одежды. Тянутся  рваной цепочкой по стрелам тротуаров, где редко, а где грудятся кучками, стараясь не оступиться в проезжую часть. Машины обливают их слепящими фарами, а жилеты мстительно бьют им в отместку люминесцентными вспышками, неживыми и особенно холодными  в это сырое, с морозным туманом, утро. На углу пыхает вулканом раскрытый канализационный люк, извергает из влажного чрева густой пар, пахучий, как в стылой прачечной. Над ним склонился сиреневый куст, весь в звонких сосульках.  И всюду иней, присыпанный свежим снегом, белым и чистым.
Жилеты вяло бухают в корявый лед пешнями, метут жесткими щетками на длиннющих черенках. Глухо шаркают лопаты, собирают в кучки, мешают белое с черным в грязное крошево, скребут железом промороженную брусчатку тротуаров. И собрав старое, щедро размечут по росчисти новое: комковатый песок и соль, чтобы не было скользко.
И так везде. В начале марта ночи всегда неприлично длинные.  Попавшая в эту передрягу страна просыпается неохотно. Не желает вылезать из кроваток, за ночь прогретых, ворочает  разомлевшим тысячеверстным телом, дрёму липучую с запада на восток стряхивает. Но жилеты встают до свету, добывают себе хлеб насущный, перелопачивая тысячи тонн снега и льда. Ужасно думать, какие затраты складываются в масштабах государства на все это в зимы и ненастье. А ненастья на Руси, ой, как хватает: не зря старые люди говорят, было бы счастье, да одолело ненастье…

   Именно на эту тему, ранним утром и шел серьезный разговор на Плющихе, там, где она ближе всего к Ростовской набережной, почти у Ружейного переулка.
- Если б сложить весь снег в кучку и продать, то коммунизм пришел бы лет на пятьсот раньше, глядишь и пожили б как люди! – зевала маленькая, плохо выспавшаяся женщина непонятного возраста с птичьим личиком. Рот, густо накрашенный, прикрывала рукавичкой, остро пахла плохим одеколоном и винным перегаром, так сильно, будто одним умывалась, а другое пила спозаранку, наверное, еще не надев на ноги тапочек.
 - А может, был бы всегда! И не надо ни революции, ни перестройки…ничего не надо! – охотно подхватил тему квадратный жилет, тоже женщина, но с метлой: - Скорей бы лето, надоело все до смерти: холодно, темно…
- Скоро будем совсем без света! – мелкая, интимно принизила голос, оглянулась по сторонам: - Говорят, хотят все атомные станции приватизировать и американцам продать.
- И чё? Лучины жечь будем? – возмутилась толстуха и даже перестала работать: - И когда эти америкосы нажрутся, и так, живут как у Христа за пазухой, а все им мало! И чё они, бочками будут вывозить наше электричество, или как?
- Или как. Придумают, у них денег на все хватит…проложут  кабель через океан и т-т-т-т-т-т…в общем – тю-тю.
- И будет Тьма! И откроет Агнец книгу у Святого Престола, и выйдут всадники на четырех конях вершить справедливость, и грядет Страшный суд. Горе нераскаявшимся, горе фарисеям и чернокнижникам!  Горе лиходеям и мздоимцам, маловерным и блудницам! – встрял, внезапно задержавшийся возле оторопевших женщин пенсионер, худющий, желчный, наверное, с больной печенью.  В цигейковой шапке пирожком, порыжелой, и сеткой авоськой в руке из светлого капрона вязаной, с чисто вымытой стеклотарой. Пронзил белесую муть неба трясущимся крючковатым пальцем, хищно оглядывался вокруг себя, дерзко навис грозой апокалипсиса над оробевшими  труженицами, бутылками мутными из-под молока брякал…
- Свят…Свят! – попятилась толстуха, часто закрестила жилет и ругнулась: - Тьфу, нечистый, сгинь! Напугал! Катись, дед, за своим молоком, пока не разобрали, а то не достанется. Тоже мне, пророк!
- Эх вы, лю-ю-ди-и! – заканючил пророк: - Ничего святого. Это ж не я, это в писании сказано. Для вас же, на века слово рублено…
- А нам не надо на века, нам бы сёдни прожить! Вот и иди себе, долгожитель! Иди – иди! Топай отсюда, и без тебя тошно!
Женщина с метлой грозно наступала на пенсионера. Тот озлобленно сплюнул, сердито блеснул заслезившимися глазами, покосился на метелку и ушел.
- Дождетесь! – бормотал он, вспомнил главное, остановился и крикнул: - Недолго осталось! Говорят, на Болотной самого Антихриста уже видели… со свитой!
…Мимо работающих просачивались редкие прохожие,  одинаковые в темноте, разные только размерами и оттенками серых тонов, но все молчаливые, озабоченные и торопливые.
…Толстая женщина сидела на искристой от инея скамейке, подложив под зад разлохмаченную метлу, курила папиросу, попыхивала горьким донельзя дымом. Папироса вспыхивала  трескучей точкой, освещала при затяжках широкое лицо, и без того красное, то ли от мороза, то ли еще от чего.
- Долго вам еще работать? – вежливо спросил ее щуплый мужчина в вязаной шапочке и тяжелых очках в черной оправе. Из-под глубоко насаженной шапки во все стороны, рыжим венчиком, торчали легкие волосы
- Две недели! А там, снова на биржу. Может, продлят на пару месяцев, а нет – так жрать нечего будет! А у меня муж без работы, мать больная. И дочка выросла, лахудра: никого не слушается! А кормить, одевать надо.
- Эх-ма! – посочувствовал щуплый, осторожно прикуривая от протянутой ему папироски мятую сигаретку, вдохнул дыма, блаженно улыбнулся: - Бытие наше! Верно, трактует  научный материализм: материя первична, а все остальное от ее потребностей…
- Кому как! – буркнула женщина, посмотрев на разномастный поток иномарок, постепенно вытеснявших с одичавшего от свободы рынка продукт отечественного автопрома,  поднялась и лениво повела по тротуару метлой, искоса поглядывая на собеседника.
Мужчина присел на отпаренное женщиной пятно лавки, покурил, повздыхал, с сожалением оглядел истлевший дочиста окурок.  Напялил на худые руки сырые рукавицы, взял жгучую от холода пешню, прислоненную к обглоданному пилой дворника деревцу.
- А ты? – не сдержалась женщина.
- Еще месяц, а там как получится. Может, грузчиком удастся устроиться. Вы не подскажете место?
- Какой из тебя грузчик? Тебя откармливать надо, упадешь - мешком придавит. Смотрю на тебя и не пойму: вроде интеллигент, а долбишь лед. Ты кем до этой жизни был?
- До какой? Не понял!
- До развала, до чего еще!
- Я? Философом…преподавал в университете.
- А чего лед долбишь? Сидел бы в тепле, книжки писал-читал.
- Не нужно, теперь все это. Никому. А я больше ничего не умею.
- Ф-философ-ф! – презрительно фыркнула женщина, обмерила взглядом мужчину, как облила чем-то нехорошим: - То-то, ты недомерок такой: ни рожи, ни кожи. Тьфу! Все с вас началось…с философов. Жили себе и жили, так нет, на перемены потянуло. Вот и поменял, авторучку на лом пудовый…
- А вы, простите, кем были?
- Тебе зачем? Ты чё, участковый? Была и была…всегда была…везде была.
Философ сконфузился, умолк.

- Веселее, веселее граждане! К обеду, чтобы мне, не участок, а блеск был!
Меж домов, ветреный проход  высквозил из себя рослую даму в желтом парике и норковой папахе. Выставила перед собой затянутую в пальто с воротником зеленой ламы мощную грудь, дробно переступала сапожками, ловко балансируя по скользкой дорожке, деловито покрикивала, подшучивала  над вялыми, не проснувшимися работниками.
- А чё люк пыхтит? Опять бомжи крышку в чермет утащили? Господи, когда это кончится! – обозлено кричала начальница, заметив раскрытый канализационный люк.
Но ей никто не отвечал, занимались делами. Да и о чем говорить? Подумаешь, крышка чугунная! Сейчас времена такие, каждый тащит что может, кто крышки, а кто заводы. Подведут под банкротство, вытурят работяг за ворота, идите с Богом кто куда, у нас сегодня дефолт, выставят охрану и помалу корежат все на продажу. Был завод, и нет его! Остались только денежки на счетах в оффшорах. Крышка! Что за нее взять, пол литра паленой водки в коммерческом ларьке? Бомжи тоже люди, им жить надо!
- Тоже мне, начальница! – снова, обозлено фыркнула толстуха, завистливо глянула на дорогущее пальто дамы: - Чё ковырять то, к обеду само растает. Весна…Глянь, пальтишко на ней, год с метлой корячиться не емши. И то не купишь. А золота, золота навешала на себя, как в скупке. Ничё…носи пока. Скоро назад отберем! Не бог, так народ накажет.
- На ком? Ах, да! Природу не обманешь! Весна! – поддакнул ей щуплый философ: - Она не как женщина, придет всегда, даже когда задерживается.
Он склонился, долбил лед. Ему почему то стало неловко. За себя, за свое никчемное прошлое и недовольную женщину в оранжевом жилете, за ужасный, по его мнению, зеленый воротник начальницы из коммунального отдела. Даже за то, что всю ночь шел мокрый снег, а к утру вышел сильный мороз и спек всю квашню в непробиваемый ледяной панцирь. И даже за весну, которая, судя по календарю, вовсе не опаздывала, а скорее наоборот, набежала, но слишком рано. Острие пешни разбрасывало жесткие осколки, легкие волосы философа подрагивали в такт ударам, вспыхивали косматым ореолом вокруг синюшного лица, под светом фар проезжавших машин.

А между тем, прямо на него надвигалась удивительная процессия, трое мужчин и женщина. Они плашмя летели над дорожкой и ничего им не мешало. Но удивляло не то, как они плыли, а то, что вырвались из яркого света, которого на самом деле не было. Но философ видел этот свет, он был. Троица летела в слепящих прожекторных волнах, их контуры обрисовывались резче и яснее. Спереди шевелится длинный, в мягкой шляпе, весь в черном и красном галстуке на белой сорочке без воротника, сосредоточенный  и строгий. Почти рядом с ним вертится колобком другой,  хорошо упитанный, в хорошем пальто и клетчатом кепи на крупной голове. Третий, сухой и прямой  как бамбуковая трость с набалдашником шляпой, лощеный цилиндр, взятый напрокат в пушкинском музее. С бледным лицом и огромными,  в половину неприятной физиономии глазами. Летит важно, шевелит, будто в воде, расставленными как циркуль ногами в узких штанах и красных туфлях на босу ногу. Возле него ослепительно красивая девушка, вся черная и тонкая как змея, туго затянутая в мягкую кожу курточки и леггинсов. Личиком раскрашена под неформала  вамп гот.  Вокруг жгучих жал ресниц лиловые тени нарисованной слезой плачут, и хищно улыбается яркий, облитый свежей кровью рот, с белоснежными, без признаков кариеса, зубами.
Процессия поравнялась с философом и шлепнулась на землю. Встали как люди на ноги. Который в галстуке, пронзил его бесстрастным взглядом с неподвижного гипса лица. Зато, широкая физиономия человека под кепи, источала добродушнейшую улыбку радости встречи, ласкала замешкавшегося философа умными глазами. Трость в цилиндре промычала что-то невнятное, а красавица вамп облизнула змеиным язычком влажные губки.
- Доброе утро,  Аркадий Леонидович. Наверняка, будет прекрасный день! – убежденно сказал первый.
- Возможно!
- Будет-будет! Уж я то, знаю! Всего вам хорошего!
Учтиво приподнял шляпу, и они пошли дальше, прямо через людей в оранжевых жилетах и их никто не замечал. Бесшумная плоть пронизывала полумрак улицы и на ней ничего не дрогнуло.  Но это были не все, ушедших догонял еще один, четвертый,  маленький ростом и с мелким личиком, усыпанным крупными веснушками, очень похожий на мордвина из Саранска. На нем коротенькая курточка из вельвета в мелкий рубчик, и широкие штаны, заправленные в лаковые сапожки бутылочкой.  Вылитый урка, из фильма про старую Одессу, но, почему-то в синем тюрбане с кокетливым султанчиком из перышек заморской птицы. Перья воткнуты в большую, как голубиное яйцо, граненую стекляшку, доверху заполненную чистейшим рубиновым светом. Урка подлетел, подмигнул философу зеленым хулиганским глазом, остановился. Под мышкой у него зажат дурно пахший сверток, с которого сочились зловонные капли. В голове Аркадия Леонидовича заскреблись лапками противные паучки.
- Вот вы, папаша, думаете что сумасшедший? Не-е-т, не вы! Это они, все, все - сумасшедшие! – резким механическим голосом заскрипел, заплясал, огненный мордвин: - Вот эта, эта… а может, даже и этот, гражданин!
Радостно тыкал пальцем в толстую женщину с метлой, в сторону зеленого воротника начальницы. Философ в ужасе прикрыл глаза, рыжий попал пальцем прямо под бровь случайному прохожему. Но тот ничего не заметил, только глубже уткнулся озябшим носом в отсыревший от дыхания узел шарфа, и бежал дальше. Рыжий сунул палец в рот, сладко почмокал и сплюнул.
- Соленый! – доверительно сообщил он онемевшему философу: - Глаз, говорю, соленый! …Плюнь на них и разотри, сумасшедшие они, чё с них взять? А ты – умный, уважаю. Сердцем чую, еще умнее будешь! Только не переборщи: вот этот, тоже умным был, а теперь глянь, чё с ним содеялось!
Конопатый развернул сверток, в нем бледное, бородатое лицо отрубленной человеческой головы. На Аркадия Леонидовича равнодушно смотрели белые пятна вместо глаз, черная борода спеклась ошметками крови и грязи. Тлен, смерть и холодный трупный запах без хлорки и формалина. Урка весело хихикнул.
- Асмодей! – окликнул его главный прохожий: - Ты снова за свое? Оставь человека. Он, в отличие от нас, занят полезным делом. Он убирает улицу. И еще, если кто-то решил сойти с ума, не нужно ему мешать в этом. Как, впрочем, и помогать: сумасшествие удел избранных и дело добровольное.
Конопатый еще раз хихикнул, скорчил рожицу, изобразил гнусную улыбку, похлопал философа по плечу.
- Пока, папаша! До встречи!
И ушел, вихлястой походкой, как будто у него не было костей и приходилось приплясывать, чтобы сохранять равновесие и при этом еще идти. Наверное это было непросто, но урка привычно справлялся, быстро догонял своих товарищей.
Аркадий Леонидович вскрикнул. От прикосновения незнакомца у него жутко заболело плечо, шея, потом затылок. Волосы на лысеющей голове затрещали, стали скручиваться в спиральки от нестерпимого жара. Он снял шапочку, провел по гладкой плеши рукой и резко отдернул ее. Стоял и тупо смотрел на ладонь, по ней синим пламенем перебегал холодный огонь как от сухого спирта, а в нем скакали крохотные фигурки, черные, с гибкими хвостиками и радостно визжащими пастями. Философ отчаянно замахал руками, но пламя не гасло, а разгоралось сильнее и уже нестерпимо жгло, а фигурки, не желая падать, цеплялись за пальцы колючими лапками и ругались. И он снова закричал от страха и боли.
Мимо пробежала рослая собака с желтой мордой и острыми ушами. Собака как собака, если бы не глянцевой кожи крылья на гладкой спине, волочившиеся краешками под брюхом. Псина аглянула в глаза человеку бездной янтарных зрачков, ничего ему не сделала и растворилась в воздухе. Аркадий Леонидович заплясал сильнее.
- Ты чего? Замерз что ли?
Толстая женщина с удивлением смотрела на нелепо дергавшегося мужчину, с сомнением покачала головой.
- Собака! Только что пробежала собака с крыльями! Где она? У нее в зубах мертвая голова человека!
Женщина глядела с сожалением, но любопытства было больше чем сочувствия.
- Псих! А еще был ученым!
Сказала убежденно, твердо и жестко, словно поставила раскаленное клеймо на живое, трепетное тело, не догадываясь, насколько она близка к истине.

…Они растворялись в разбегающемся сумраке утра, ушли с несильно плотным туманом в сторону Ружейного переулка, вслед им тянулась безхозная цепочка собачьих следов. Похоже, их снова никто не видел, кроме философа.

…Город давно проснулся. Шуршал шинами автомобилей, светился глазами этажами. На улицах досыпали ночную смену прямо под мигалками  машин гаишники, где-то угомонилась шатучая богема и спешили на работу те, кто спал ночью. С электрическим воем и треском летела милиция, где-то, кого-то грабили, убивали или уже убили.  Офисы и магазины заполнялись работниками с бейджиками на груди, оживали рынки, школы и детские сады. В церквях сдержано покашливали прихожане. Сводчатые потолки раскатывали пустоту гулким эхом монотонных голосов настоятелей. Свечки опухали мягким воском, приседали перед образами, ласково умывали бронзовые лики на иконах. Строгие и печальные святые насыщались жарким теплом молитвы к ним и к богу, которого никто нигде не видел. Ни на Воробьевых Горах или Рублевском шоссе, тем более на Болотной площади, но верят, что он везде.
Многоликий, жадный до власти и денег, город, равнодушно переполненный миллионами жизней, отсчитав часы прошлой ночи вливался в новый день. И совсем неважно, что сегодня этот день мог быть не таким, каким был вчера. Главное – что он наступил.

…Этим же днем, когда он уже заканчивался, в сторону Барвихи, по Рублевскому шоссе проезжал правительственный кортеж с флажками на тупых капотах, сияющих краской и никелем. В средней машине, на заднем сидении, тяжко вдавился мягкую скрипучую кожу  крупный мужчина с широким желтым лицом, в седых, зачесанных назад волосах. Внимательно смотрел через бронированную тонировку стекла.
- Стой! Это что там такое?
Ткнул пальцем в сторону недостроенного дома светлого кирпича метрах в трехстах от трассы.
- Недострой! – коротко ответил сидевший рядом с водителем начальник охраны.
- Вижу, не слепой! Почему на этаже свет? Раньше такого не было.
- Не было!
- Выясните, чей это недостроенный дом. В хорошем месте стоит, мне нравится. Разгоните бомжей и хорошенько все осмотрите, может, самим достроить и жить…
Откинулся на спинку сидения, и устало прикрыл глаза. Начальник охраны щелкнул кнопкой переносной рации, отдал команду. Кортеж  плавно тронулся с места, продолжил свой путь.