Режиссер

  В областном драматическом театре на часах пробило девять. Несмотря на раннее время единственный алтарь храма областной Мельпомены не пустует. По сцене бродят и позевывая бросают в зал реплики не совсем еще проснувшиеся и «отошедшие от вчера» актеры «в штатском», что пытаются из последних остатков сил представлять Чеховскую «Чайку». На входных дверях в зал висит табличка – «Тихо идет, репетиция».
  В первом ряду, елозя, словно под ним, не кресло, а муравейник, сидит, судя по всему, сам режиссер- полный нескладный человечек с перекошенным, давно не бритым лицом. В мокрых от возбуждения ладонях у него зажат пластиковый стаканчик с давно остывшим кофе, который ему с полчаса назад на цыпочках поднесла ассистент.

   Наконец режиссер, не выдержав, вскакивает и обрушивает свое раздражение на актрису, играющую Ирину Николаевну Аркадину.
- Евгееений Сергеееич, кто из нас с Машей моложавее? - передразнивает он ее. – Ну чего вы так приступили к бедному Евгению Сергеевичу, словно бандит с ножом- кошелек или жизнь? Не напористо, а утомленно надо такие вопросы задавать, нехотя как бы. Учтите, вы хоть и потрёпанная, но все-таки еще красавица, известная актриса, уставшая от внимания светская львица. Уж попробуйте как-нибудь представить себе такое. И спрашиваете вы его вовсе не потому что вас это заботит, а вроде, как из учтивости  позволяя ему собой восхищаться. Давайте все сначала.
Ирина Николаевна Аркадина вспыхивает, отчего ее бледное одутловатое лицо становится в разы симпатичней и свежее, и начинает от печки.
- Станем рядом. Вам двадцать два года, а мне почти вдвое, - обращается Аркадина к исполнительнице роли Маши, потом ищет глазами актёра, играющего доктора Дорна,- Евгений Сергеич, кто из нас моложавее?
- Вы, конечно,- хмуро отвечает он ей, не сводя алчущего взгляда с бутылки Ессентуков, почивающей в руках ассистента режиссера.
- Вот-с.... а почему? Потому что я работаю, я чувствую…,- тараторит Аркадина, как бы стремясь поскорее уйти, как можно дальше, от той треклятой сцены, где ее постигло фиаско.
- И куда ж вы так несетесь, милочка, у вас дома что, дети голодные ждут, утюг оставили включенным? – никак не успокаивается режиссер,- Вы дайте по мне такой энергетический залп, так окатите, чтобы меня проняло, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой.
Аркадина, втянув выступившие было слезы, обратно в глазницы, уже степенно продолжает-
-… Я…я, значит, чувствую. … Я постоянно в суете, а вы сидите все на одном месте, не живете...

   Несмотря на все старание выпрыгивающей из водолазки Аркадиной, режиссер все равно остается недовольным. Он кривит рот и наконец срывает свое недовольство на осветителе.
- Ну что вы мне все светите на ноги, - взрывается он, - Вся сцена происходит там, наверху, а не в партере. И вообще приглушите свет пока. Не на что там вообще смотреть... На  судороги Аркадиной разве?  Потом, потом, Бог даст, сможете прибавить... Не сейчас, ясно вам?

  На какое-то время режиссер затихает, в зале слышно только действие, происходящее на сцене.
Но спустя пять минут он снова не выдерживает.
- Стоп, стоп, - Ну где, где ваша небрежность, где эта, как ее, холодная снисходительность,- замотав головой кидается он на Аркадину, которая тем временем дискутирует с управляющим имением своего брата насчет того, чтобы тот выделил ей выездных лошадей.
- Что я вижу! Вы как будто заискиваете перед Шамраевым,- О, дайте, дайте мне лошадок, ну что вам стоит, дяденька. Тьфу. Можно со стороны подумать, что вы никому не известная актрисулька, а он какой-нибудь промышленник с мировым именем. И вы у него просите, даже не знаю что просите- пароход, по меньшей мере. Вы звезда, и ко всему прочему сестра его хозяина. И вам надо в город. Вы персона, а он так, не пойми что. Вам  ровным счетом плевать, где он раздобудет для этого лошадей. Пусть хоть сам в тарантас впрягается. Все ясно?
Аркадина, кусая, чтобы только не расплакаться, губу, кивает.
Еще раз. Поехали.
Шамраев набрав побольше воздуха в легкие рычит,- …Гм... Это великолепно, но на чем же вы поедете, многоуважаемая? На каких лошадях, позвольте вас спросить?
- На каких? Почем я знаю - на каких! - нарочито медленно цедит слова Аркадина, высокомерно пожимая плечами.
- Ну что это…. Ну что вы там совсем уснули, любезная, что ли? Живее, живее произносите свою реплику,- возмущается, заламывая руки, режиссер,- Иначе так мы до завтра будем из-за вас репетировать.
  До конца прогона он еще раз десять одергивает ее- то она встала не там, то смотрит не туда, то ее образ недостаточно рельефен, то чересчур экспрессивен.
Аркадина, втянув в голову в плечи, покорно со всем соглашается и начинает сначала.

   К двум часам пополудни репетиция худо-бедно заканчивается.
- Завтра в восемь, прошу не опаздывать,- машет труппе режиссёр и оборачивается к Аркадиной. Сейчас он выглядит гораздо менее воинственно, чем еще каких-нибудь пять минут тому назад. Выражение глаз у него смущенно и где-то даже застенчиво.
- Какие планы на остаток дня, рыбка? – вкрадчиво начинает он,- Предлагаю отобедать в кафе под бокальчик игристого, потом мы прогуляемся с тобой по бульвару, а вечером я, увы, занят, у меня футбол.
- Отнюдь. После кафе мы пройдемся по магазинам, моему вечернему платью требуются новые босоножки,- парирует Аркадина,- А вечером у нас ужин с Петрушевскими. И не зови меня так пошло-вульгарно- рыбка, сколько раз можно тебе уже повторять.
- А как же мой футбол, полуфинал, рыб...,- осекается он.
- Полуфинал рыб? Почем я знаю,- высокомерно пожимает плечами Аркадина, - Никак, надо полагать.
- Это почему еще?
- Потому, что я так решила. А для особо сообразительных поясню. Петрушевский работает, если ты не забыл, в департаменте культуры, а жена его председательствует в комиссии по распределению грантов для творческих коллективов. Это так, к слову. А ко всему прочему я на вечер столик уже заказала, и, что самое главное, босоножки присмотрела. Полуфинал твой, кстати, никуда от тебя не убежит. В записи посмотришь, это даже лучше- без валидола обойдешься. И оденься давай как-нибудь поприличней,-  деловито распоряжается Аркадина, но заметив траурные складки, собравшиеся в углах рта режиссера, смягчается, - Галстук хотя бы надень.
- Тот, что в синюю полоску? - обреченно уточняет режиссер.
- Еще чего. Нет хуже моветона чем синий галстук в совокупности с серым вельветовым костюмом. Коричневый в горошек, разумеется. Ну и побрился бы ты уже в конце концов, позорище, а то мне уже перед людьми неловко, что у меня такой затрапезный муж.
  Режиссер молчит и, отстраненно смотря в потолок, улыбается. Мысленно он уже пребывает на завтрашней репетиции: «Ничего- ничего, уж там-то он точно покажет этой зарвавшейся курице, кто в доме хозяин» …