Separata

*Оммаж Густаву Майринку*

Три немолодые танцовщицы, похожие на граций с картины Рубенса, тяжело прыгали и вскидывали полы цветастых юбок, стараясь попасть в такт быстрой музыке, и грязные доски под их весом скрипели и прогибались. Герр Густав Кюстенмахер, фармацевт, сидящий в первом ряду, рассеянно глядел на них, больше увлечённый собственными мыслями, нежели сомнительными прелестями пляшущих дам. Подобные представления никогда не привлекали его, однако на сей раз билет достался Густаву совершенно бесплатно – а кроме того, сопровождался весьма настойчивой просьбой доктора Ирмина, покинувшего аптеку только после клятвенного обещания Кюстенмахера прийти. Густав потёр нахмуренный лоб. Он не понимал, зачем доктору Ирмину понадобилось приглашать его, ведь они не были друзьями и пересекались лишь в аптеке, куда доктор приходил за снотворными каплями. Неужели ему не хватало благодарной публики?

Кюстенмахер скользнул взглядом по залу, чтобы в очередной раз убедиться в несостоятельности подобного предположения. Зрители – в основном беднота и представители мелкой буржуазии – с неиссякаемым восторгом приветствовали каждого артиста, будь то жонглёр, глотатель огня или три полнотелые нимфы, чьё тяжёлое дыхание звучало едва ли не громче их каблуков, отбивающих неровную чечётку. Смотреть на них Густаву было почти физически неприятно, и, поморщившись, он хотел было вновь отвернуться, когда музыка вдруг оборвалась. Глотая воздух красными, влажными ртами, танцовщицы отвесили публике поклон и засеменили за пыльный бордово-алый занавес, точно в пасть какого-то циклопического зверя. Зрители проводили их свистом и шквалом аплодисментов, а затем столь же громогласно приветствовали вновь появившегося на сцене конферансье – вертлявого, похожего на чёрного ужа мужчину с тонкими усиками и хитрыми азиатскими глазами, чуть вытянутыми к вискам.

– Вот так, вот так, драгоценная публика! – весело крикнул он и замахал длиннопалыми руками, похожими на две плети-пятихвостки. – Проводите наших замечательных танцовщиц – они ведь так старались… И поприветствуйте гвоздь сегодняшней программы. Доктор Гедеон Ирмин и его необычайный экспонат! Просим!

Конферансье захлопал, подавая зрителям пример, и быстро попятился за занавес. Публика захлопала и засвистела громче прежнего; под этот аккомпанемент двое крепких мужчин вывезли на сцену огромную, высотой с человеческий рост коробку, накрытую синим, расшитым звёздами покрывалом. За коробкой шёл сам доктор Ирмин. Густав чуть наклонился вперёд, разглядывая его бесстрастное лицо, выражение которого на его памяти почти никогда не менялось. Вот и сейчас доктор равнодушно глядел перед собой, и глаза его были пусты и холодны, точно у мёртвой рыбы.

Выкатив коробку, работники сцены быстро ушли прочь. Доктор повернулся к залу и вскинул руку, призывая публику к тишине. Когда шум постепенно смолк, он заговорил негромким, но звучным голосом, скупо роняя слова на неструганные доски:

– Многоуважаемая публика! Сегодня я, доктор Гедеон Ирмин, продемонстрирую существо столь уродливое, столь мерзкое человеческому глазу, что те из вас, кто слаб духом, могут лишиться дара речи, сознания или даже рассудка. Поверить в то, что оно принадлежит к Homo Sapiens, практически невозможно. Однако прошу вас поверить мне на слово. Это существо… – он на мгновение запнулся, и светло-серые глаза его быстро метнулись к коробке. – Это существо такой же человек, как вы – или я. Итак, ни слова больше. Прошу не любить и не жаловать: чудовищный Дегутан!

И одним резким движением доктор сбросил синее покрывало на сцену. По залу прокатился резкий вздох, больше похожий на стон ужаса. Под тканью оказалась огромная клетка, у дальней стенки которой, по-звериному обнажая островатые зубы, сидел на корточках он. Его облик действительно был схож с обликом человека – по крайней мере, на первый взгляд. Однако члены тела, черты лица и само выражение маленьких тёмных глаз Дегутана выглядели совершенно противоестественно, неправильно, точно он был наброском человека, нарисованным самим дьяволом. Бледно-синюшное, дряблое, студенистое тело не было прикрыто ничем, кроме узкой набедренной повязки. Из-под неё торчали две тонкие ноги, покрытые жёстким волосом; кривые ступни были вывернуты вовнутрь, а длинные пальцы заканчивались чёрными, будто поражёнными меланонихией ногтями. Рук у существа не было – лишь две короткие культи, замотанные грязными бинтами. Ненормально большая, гидроцефалическая голова крепилась прямо к плечам. Красное, сморщенное, как у новорождённого, личико размером с детский кулачок казалось из-за этого ещё меньше. Кроме того, оно непрерывно гримасничало, ежесекундно меняя своё выражение, скалило жёлтые зубы и водило из стороны в сторону взглядом живых – слишком живых глаз, не обременённых, впрочем, даже тенью какого-либо интеллекта.

Густав неотрывно глядел на Дегутана, заворожённый кошмарным зрелищем. Поверить в человеческую природу этого создания было невозможно, невероятно!.. Кюстенмахер покачал головой и усилием воли заставил себя отвести глаза. И тут же вновь застыл, сражённый ещё одним невероятным зрелищем. Доктор Ирмин тоже глядел на Дегутана – и вечно бесстрастное лицо его было искажено в гримасе такой сокрушительной ненависти, что Густав, содрогнувшись всем телом, поторопился уставиться на носки своих туфель, изрядно заляпанных уличной грязью.

– Знаете, раньше ведь он был совсем другим, – полушёпотом сообщил сидящий рядом с Густавом седеющий господин, с лёгкой печалью глядя на неподвижно стоящего доктора Ирмина. – Но с тех пор, как у него появился этот урод… Можете считать, что я сумасшедший, однако меня не покидает чувство, будто вся жизненная энергия перешла к нему, оставив от бедного Гедеона лишь пустую оболочку.

И он с презрительным отвращением уставился на человекообразное существо в клетке. Будто бы почуяв на себе его взгляд, чудовище живо повернуло голову – и вдруг метнулось к прутьям, заставив зрителей из первых рядов невольно отпрянуть назад. По непрестанно гримасничающему лицу Дегутана прошла судорога, а затем на нём вдруг отразилась такая нечеловеческая тоска, что к горлу наблюдающего за этим Густава вдруг подкатился комок, а в носу защипало, точно от выпитого залпом шампанского. Чудовище тонко и жалобно вскрикнуло и приникло к прутьям красным морщинистым лицом. Но седеющий господин, на которого был направлен преисполненный грусти взгляд, к тому моменту уже отвернулся и смотрел теперь безотрывно на стоящего возле клетки доктора Ирмина.

Густав вновь заставил себя отвернуться от Дегутана и, прокашлявшись в кулак, негромко поинтересовался:

– Получается, вы знаете доктора Ирмина уже давно?

– Почти двадцать лет, – кивнул его собеседник. – Мы учились с ним вместе в Англии, в медицинском колледже. Затем я вернулся домой, а он отправился путешествовать, однако мы поддерживали нашу дружескую связь и старались встречаться хотя бы пару раз в году. Но затем он пропал. А когда вернулся… – мужчина вздохнул. – Признаюсь вам честно, столкнись мы на улице, я вряд ли бы его узнал, хотя с последней нашей встречи не прошло тогда и двух лет.

– И вы считаете, что в этом виновен Дегутан, доктор…

– О, прошу прощения, совсем забыл представиться. Доктор Ланге, Маттиас Ланге.

И он протянул руку для пожатия.

– Густав Кюстенмахер. Фармацевт. – Густав сжал чужую ладонь и вежливо её встряхнул. – Так что, вы говорите, доктор Ирмин изменился из-за Дегутана?

Ланге поморщился и качнул головой.

– Я чувствую это – но доказательств у меня нет. Я пытался говорить об этом с Гедеоном, однако тот делает вид, что не понимает меня. Правда, он обмолвился как-то, что Дегутан – результат его эксперимента… Впрочем, он, как и я, был тогда пьян в стельку, а верить словам пьяного – всё равно что доверять политиканам. Довольно сомнительное мероприятие.

Несмотря на серьёзное выражение лица Маттиаса Густав не удержался от улыбки. А затем, неожиданно даже для самого себя, торопливо произнёс, точно боясь передумать:

– Я могу поискать доказательства. Доктор Ирмин пригласил меня сегодня к себе. Я могу спросить у него или…

– Даже не заикайтесь о Дегутане, – помотал головой Ланге. – Лучше поищите письменные доказательства – записки, документы. Если это существо действительно результат его эксперимента, то Гедеон не мог не оставить заметок об этом.

– Что ж, я так и сделаю, – живо согласился Густав, ощущая в теле почти забытую лёгкость и воодушевление. Нечто похожее он чувствовал лишь в далёком детстве, играя с друзьями в игры про шпионов и полицейских. Покачиваясь на волнах памяти, он совсем не думал о том, что готовится совершить противозаконные действия – сейчас Кюстенмахером руководило лишь любопытство, и для его удовлетворения он готов был пойти и не на такое.

Густав едва заставил себя дождаться конца представления, а затем, поспешно распрощавшись с Ланге, поспешил к чёрному ходу. Закурив папиросу, он заходил взад и вперёд, продумывая свои дальнейшие действия, и так этим увлёкся, что появление доктора Ирмина застало его врасплох.

– Я невероятно рад, что вы приняли моё приглашение, герр Кюстенмахер.

Густав вздрогнул, и недокуренная папироса упала ему под ноги. Нервически улыбнувшись, он затоптал её каблуком и пожал протянутую руку доктора, сухую и холодную.

– А разве могло быть иначе, герр Ирмин?

– Прошу вас, зовите меня Гедеоном.

Несмотря на более чем дружеские слова, во фразе не чувствовалось ни капли теплоты. Густав незаметно поёжился и кивнул, после чего вслед за доктором уселся в подъехавшее ландо.

– А как же Дегутан? – несмотря на предупреждение Ланге не удержался от вопроса Кюстенмахер, когда возница хлестнул поводьями лошадь, и повозка, вздрогнув, двинулась прочь от театра.

Не поворачивая головы, Ирмин холодно покосился на Густава, однако ответил в своём неизменно вежливом, пусть и отстранённом тоне:

– Его привезут чуть позже. Не стоит о нём беспокоиться.

«И спрашивать». Густав торопливо кивнул и поспешил перевести беседу в более мирное русло.

Разговор их затянулся далеко за полночь, лишь ненадолго прервавшись в тот момент, когда Ирмин, налив гостю бокал айсвайна, отправился на кухню, чтобы дать слугам распоряжение об ужине. Как и говорил доктор Ланце, Гедеон раньше много путешествовал, и слушать его рассказы было невероятно интересно – невзирая даже на то, что ровный и будто бы незаинтересованный тон его за всю беседу ни разу не изменился.

Когда большие напольные часы в гостиной пробили два, доктор поднялся из кресла.

– Думаю, на сегодня достаточно, – чуть растянув губы в механической улыбке, обратился он к Густаву. – Ваши капли действуют так хорошо, что ещё немного – и я усну прямо здесь, не вставая с этого места.

Кюстенмахер поторопился подняться вслед за хозяином.

– Простите, Гедеон, я совсем не следил за временем, – сокрушённо откликнулся он, только теперь вспомнив о разговоре с Ланце и своём желании покопаться в бумагах Ирмина, которое совершенно вылетело у него из головы. Он потянулся за своим небрежно брошенным на спинку дивана пиджаком, но Ирмин остановил его, накрыв руку Густава своей.

– Что вы, всё в порядке. И оставьте пиджак, я никуда вас не отпущу в столь поздний час. Слуги уже подготовили для вас комнату; я покажу её вам, если позволите.

– Премного благодарен. – Густав поднялся на ставшие ватными от выпивки и долгого сидения ноги и, чуть пошатываясь, побрёл вслед за Гедеоном, чьи движения были так же ровны и скупы, как и днём.

Они поднялись на второй этаж, и доктор подвёл гостя к одной из дверей.

– Прошу, – Ирмин приоткрыл её, а затем кивнул куда-то вбок. – Если вам что-либо понадобится, я сплю в соседней комнате… Впрочем, я вряд ли проснусь, так что вам лучше будет спуститься вниз и обратиться к слугам – или дождаться утра.

– Думаю, до утра мне ничего не понадобится, – смущённый такой заботой, Густав потёр затылок, а затем кивнул в сторону ещё одной двери, смутно белеющей в самом дальнем конце коридора. – А что за той, дальней дверью, если не секрет?

– Мой кабинет, – отозвался доктор, и Кюстенмахеру показалось, что в его серых глазах вновь мелькнул холодок. – Доброй ночи.

– Доброй, – пробормотал Густав в спину Ирмина, после чего поторопился зайти в предоставленную ему комнату и закрыть за собой дверь.

Свеча, стоящая на бюро возле окна, не столько освещала комнату, сколько сгущала разползшиеся по углам тени. Густав сел на скрипнувшую под его весом кровать, затем лёг, не раздеваясь, поверх покрывала и немигающим взглядом уставился в потолок. От выпитого его слегка штормило, однако мысли Кюстенмахера текли как никогда плавно и, точно река, несли фармацевта в светлую дверь в конце коридора. Вернувшееся любопытство вновь взяло его в оборот и теперь бесёнком шептало в уши, подначивая Густава встать и порыскать-таки среди бумаг доктора, и чем дольше Кюстенмахер лежал, тем громче становился шёпот. Наконец, когда часы внизу пробили три, он не выдержал и, поднявшись, тихонько выскользнул в коридор, сжимая наполовину сгоревшую свечу влажной от волнения рукой.

Дверь кабинета призывно белела впереди, но Густав усилием воли преодолел её зов и заглянул сперва в спальню доктора, дабы убедиться, что Ирмин действительно крепко спит. Так оно и было. Гедеон лежал на своей кровати, по самый подбородок закутанный в одеяло, и если бы не едва заметно вздымающаяся в такт дыханию грудь, его с лёгкостью можно было спутать с трупом. Клетка с уродом стояла тут же. Её обитатель спал на голом полу, по-звериному сжавшись в комок и подложив под голову культю. Густав осторожно поднёс свечу поближе к клетке. По жуткому, не разгладившемуся даже во сне лицу пробежала лёгкая рябь, но дыхание существа осталось таким же ровным, как и было. У Густава закралось подозрение, что доктор напоил его теми же каплями, что принял сам, однако не стал искушать судьбу и, убрав свет от изборождённого морщинами лица, без звука вернулся в коридор и, прикрыв за собой дверь, направился к кабинету.

Тот, к удаче Кюстенмахера, оказался не заперт. Густав поставил свечу на письменный стол и окинул помещение долгим взглядом. По стенам громоздились огромные, от пола до потолка книжные шкафы, занятые десятками десятков томов. В углу прятался низкий комод, а на столе высились кипы бумаг и стопки тетрадей в тёмных мягких обложках. Наугад вытянув одну из них, Густав открыл её на середине и прочитал:

«15 июня 1843 года.

Гол. – 29 из. р.
Bal M. – 383 к. с.
Бол. С. – 403 о. т. д-р Х. П. под. св. д-ру А.Р.»

Буквы и цифры были написаны аккуратным, округлым почерком, но не несли для Густава совершенно никакого смысла. Однако, судя по прошлогодней дате, это был дневник доктора Ирмина, и если Ланце был прав и Гедеон действительно в какой-то момент изменился до неузнаваемости, то узнать это можно было лишь найдя нужную дату. Быстро перелистав тетрадь и убедившись, что она от начала до конца заполнена теми же непонятными шифровками, Густав отложил её в сторону и торопливо выхватил из стопки бумаг другую.

На востоке уже разгоралась узкая полоска света, когда зевающий Кюстенмахер нашёл, что искал. Тетрадь, лежащая в самом низу, была заполнена загадочными буквами и цифрами лишь наполовину. Первая же её половина была совершенно обычным дневником, и Густав, подскочив к окну, поскольку свеча уже давно успела сгореть до основания, жадно вчитался в неровные, скачущие строки:

«…О, Люсия! Я ненавижу тебя и люблю, люблю и ненавижу. Как могла ты оставить меня? Я непрестанно задаю себе этот вопрос – и сам же на него отвечаю. Ты разглядела во мне чудовище, ту мерзкую сущность, что так усердно стараюсь спрятать я от чужих глаз. Но шила в мешке не утаишь, и люди рано или поздно начинают видеть моё прогнившее нутро… О, если можно было бы отсечь эту часть души, как врач отрезает часть тела, поражённую гангреной! Убрать всё то, что так отвратительно, оставить лишь то, чем стоит гордиться и что не стыдно показывать людям…

***

Я непрерывно думаю о том, что написал вчера в хмельном угаре. Гангрена души… Можно ли в самом деле найти способ от неё излечиться? Этот образ стоит перед моими глазами, не давая покоя. Только бы найти способ… Ведь практикуют же в психиатрических клиниках трепанацию черепа!..

Но секвенирование души должно совершаться иначе, более тонко, более аккуратно. Надо ведь избавиться только от небольшой части, а не отсечь половину мозговых функций, превратившись в блаженного идиота…»

По позвоночнику Густава прошёл неприятный холодок. Секвенирование души? Неужели доктор Ирмин взаправду задумывался о чём-то подобном? Но это же бред, нелепица! Как можно разделить душу на части, уничтожить плохое, оставить хорошее… Как вообще можно судить о том, что в человеке хорошо, а что плохо? Быть может, то, что кажется одному плохим, другому покажется хорошим, и наоборот. Густав покачал головой и, преодолевая робость, принялся читать дальше.

В отличие от последующих записей, здесь не стояло дат, и Кюстенмахер догадывался, что между отдельными отрывками могли проходить недели, а то и месяцы. Доктор Ирмин всерьёз увлёкся поисками ответа на свой, казалось бы, абсурдный вопрос. Он путешествовал, спрашивая докторов и чародеев, учёных и священников, но никто не смог ему помочь. И лишь на грани отчаянья, готовый уже бросить свои бесплодные поиски, Ирмин, колеся по Америке, наткнулся на того, кто впервые взглянул на него с пониманием…

«…Его зовут Дегутан, и он колдун вуду. Меня отвели к нему чернокожие – сказали, что если кто и может мне помочь, то только он… Смешно. Я ожидал увидеть в том подвале кого угодно, хоть самого Сатану, а передо мной предстал тощий седой старик, одетый в лохмотья. Я едва не рассмеялся ему в лицо… Но он вдруг посмотрел на меня, и взгляд его чёрных глаз пробрал меня до самого сердца.

– Так ты хочешь разделить свою душу, да? Отделить всё плохое, оставить всё хорошее…

– Верно, – торопливо ответил я, ещё не веря до конца в то, что мои бесплодные поиски закончились, наконец, успехом.

– Что ж, я могу тебе помочь. Но для этого ты обязан до конца церемонии разделения беспрекословно слушаться меня. Если ты возразишь – хоть один раз – и прервёшь церемонию, тебя ждут такие адские муки, о каких до сих пор ты не мог даже помыслить.

Он говорил ровно и бесстрастно, но меня охватил настоящий ужас. Не знаю, как я заставил себя остаться в том подвале и не выбежал прочь. С трудом совладав с собой, я молча кивнул, соглашаясь с условиями колдуна.

– Помни о моём предупреждении, – сказал он мне напоследок. – И возвращайся домой. Приходи сюда ровно через тринадцать дней, и я проведу церемонию разделения.

Едва удержавшись от того, чтобы не поклониться Дегутану, я как во сне вышел из его подвала и побрёл по городу, сам не знаю куда.

***


Идёт девятый день моего ожидания. Мне начинает казаться, что я совершил огромную глупость – возможно, самую большую в своей жизни, но я уже не могу отказаться. Не знаю, насколько серьёзными были угрозы старика, но рисковать не хочу.

***


Тринадцатый день. Я отправляюсь к колдуну, и да поможет мне Бог»

Густав перевернул страницу – и в отчаянии выдохнул. Лист был вымаран чернилами, и разобрать хоть слово не представлялось возможным. Однако на следующем дневник продолжался – вот только слова были написаны уже иным, округлым и ровным почерком, знакомым Кюстенмахеру по более поздним записям Ирмина.

«…так сказал колдун и взял нож. Он подошёл к младенцу и, держа его за голову одной рукой, стал лезвием что-то писать на его коже, бормоча себе под нос. Младенец извивался и сучил ручонками, ноги же его почти не двигались. Теперь я понимаю, почему мать отказалась от него – кому нужен наполовину парализованный калека. Колдун же тем временем прервал бормотание, сгрёб обе руки младенца и вытянул их у него над головой.

– Они тебе не понадобятся, – пробормотал Дегутан и одним резким движением отсёк их чуть выше локтей.

Я помню, что пришёл в ужас и готов был уже броситься на жестокого старика, но он взглянул на меня так яростно, что ноги мои примёрзли к полу. А он снова схватил ребёнка за голову и продолжил писать ножом на его животе.

Затем он с тем же ножом подошёл ко мне. Я отступил было назад, но тут меня кто-то крепко схватил за плечи, я хотел закричать – но мне закрыли рот тряпкой, и теперь я мог лишь бессмысленно мычать и извиваться в крепких руках подручных колдуна. Дегутан расстегнул мой жилет и рубашку, поудобнее перехватил нож. Я снова попытался закричать, но плотная ткань не позволила мне этого сделать.

В какой-то момент я потерял сознание – не то от боли, не то от вида собственной крови, ручьями стекающей по груди и животу. А когда очнулся, ощутил во всём теле удивительную лёгкость. Будто бы тяжёлый камень, прижимающий меня к земле всю мою жизнь, вдруг испарился, и я, точно перышко, могу теперь взлететь… Однако я не чувствовал радости. Точнее, я не чувствовал ничего.

Мои грудь и живот были тщательно забинтованы, а рубашка с жилетом лежали неподалёку. Я встал на ноги и стал одеваться. Когда я застёгивал последнюю пуговицу, вошёл Дегутан. На руках он держал какой-то свёрток.

– Что это? – поинтересовался я и не узнал свой голос.

Колдун усмехнулся, обнажив на миг белоснежные зубы.

– Твоя вторая половинка. Худшая часть.

И он сунул свёрток прямо мне в руки.

В чертах красного бордового лица ещё можно было узнать того младенца, который участвовал в церемонии вместе со мной. Однако в нём сквозило теперь что-то настолько отвратительное, настолько мерзкое, что меня едва не вывернуло. Я протянул существо колдуну.

– Зачем он мне? Я хотел от него избавиться.

– И я тебе помог. Всё то, что мучило тебя и доставляло столько неудобств, теперь сосредоточено в нём. Но это по-прежнему часть тебя. Вы связаны, и разорвать эту связь не способна ни одна сила в мире.

– Так ты обманул меня? – Я не чувствовал ни злобы, ни обиды на Дегутана, как ни старался.

– Нет. Я разделил вас, как и обещал. Дальнейшая ваша судьба – не моя забота.

Всё, что мне оставалось – отправиться восвояси.

***


Младенец быстро растёт, хотя я не кормлю его и не пою. Я купил большую клетку для собак и посадил его туда, чтобы он не путался под ногами – он всё пытается обхватить меня своими мерзкими культями. Чтобы он не вопил, пришлось заткнуть ему рот кляпом.

И зачем только колдун вновь подарил ему способность ходить?

***


Прошёл месяц с момента церемонии. Младенец уже не помещается в собачью клетку. Я думаю продать его цирку бродячих уродов, когда он ещё немного подрастёт.

А звать его будут Дегутан. Мне кажется, это будет довольно забавно.

***


Директор бродячего цирка заплатил за Дегутана хорошие деньги – никогда бы не подумал, что подобные ему и его артистам оборванцы могут скопить такую кругленькую сумму. Урод ревмя ревел, когда я уходил. Чтобы его удержать, понадобились два дюжих силача и толстая цепь… Но теперь это не имеет значения. Я наконец свободен от него, от худшей половины!

Хотя раньше мне казалось, что я буду чувствовать по этому поводу хотя бы лёгкое удовлетворение.

***


С момента, как я продал Дегутана, прошёл месяц. Я покинул Америку и вернулся в Европу. И кто бы мог подумать, что сегодня утром он заявится ко мне домой?

Не представляю, как он сбежал из цирка и нашёл меня. Наверняка ему помог его злокозненный тёзка. Что ж, попробую продать его ещё раз. Постараюсь найти более внимательного директора.

***


Мистер Дженнингс поинтересовался, почему я не зарабатываю на Дегутане сам. Я сказал, что не желаю больше видеть эту чудовищную рожу, и это было почти что абсолютной правдой.

Дегутан снова орал, когда я уходил.

***


Он снова сбежал и вернулся ко мне. Распугал слуг и вломился в кабинет. Я выхватил из ящика револьвер, но… Я смотрел на мерзкое создание, столько лет бывшее частью меня и отравлявшее мне жизнь – и так и не смог заставить себя нажать на спусковой крючок.

Но и спускать подобное я не собирался. Избил Дегутана кочергой. Судя по звуку, я сломал ему несколько костей. Но, кажется, он так и не понял, за что я его наказываю.

***


Долго думал над словами мистера Дженнингса. Что ж, если я и правда не могу окончательно избавиться от своей худшей половины, почему бы не начать на ней зарабатывать? Я ничего не теряю.

…по крайней мере, так казалось мне до того момента, как я вышел на сцену и сдёрнул покрывало с клетки. Зрители неотрывно глядели на чудовище, ахали, с отвращением тыкали в него пальцами… но меня не покидало чувство, будто они тычут пальцами в меня. Чтобы не видеть этого, я уставился на Дегутана – и впервые за много месяцев ощутил, как в душе моей, разделённой, разрезанной на кусочки, души, которую я с уверенностью предал вивисекции, души, от которой осталась едва ли половина, всколыхнулось чувство. И имя этому чувству было – ненависть»

Густав облизнул пересохшие губы и, едва переставляя ноги, вышел из кабинета доктора Ирмина. Дойдя до двери его спальни, он долго стоял, не решаясь постучать и сжимая чёрную тетрадь похолодевшими пальцами. А затем толкнул её и решительно вошёл.

Ирмин уже проснулся и, стоя у окна, застёгивал рубашку. Услышав скрип двери, он обернулся и окинул Густава равнодушным взглядом.

– Доброе утро, – отстранённо поприветствовал он гостя и негромко вздохнул, когда Кюстенмахер потряс в воздухе тетрадью. – Вижу, вы добрались до моих дневников. Что ж, рано или поздно этого следовало ожидать – не от вас, так от Ланге.

– Скажите мне… – перебил его Густав, еле ворочая языком. – Ответьте мне только лишь на один вопрос. То, что написано здесь – правда?

В спальне установилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь сопением спящего в клетке Дегутана.

Доктор Ирмин опустил руки и кивнул.

– Правда, – эхом откликнулся он. – Чистая правда.

Он ещё раз кивнул и растянул тонкие губы в неестественной, механической улыбке.