Ноль Овна. Сны Веры Павловны. 35

– Я могу рассказать про сны, – сказал вдруг Матвей, когда все уже зашевелились, собираясь выбраться из лодки и выйти на воздух. – Я тут… Спасибо Иван Семёнычу – он повернулся к Рашидову и слегка ему поклонился, прижав руку к сердцу, – Кое-что вспомнил про себя. – Матвей по-детски надул щёки и шумно выпустил воздух, страдальчески наморщив лоб. – Психом себя чувствую, когда про такое говорю, – доверительно сообщил он остальным. – В общем, я так понял, что это самое и делаю: смотрю сны. Если интересно, могу рассказать.

– А обязательно здесь? – жалобно спросил Герман, сиротливым жестом стягивая у горла воротник плаща. – Нельзя ли в доме? Всё равно в каком.

– Давайте тогда ко мне, – великодушно предложил Матвей. – Я тут ближе всех живу. Пешком очень быстро можно дойти. А то за руль-то теперь никому нельзя, – рассудительно добавил он, покаянно при этом вздыхая.

– Мне можно! – живо отреагировал Рашидов. – Я вашей дурацкой травы не курил. Грузитесь в машину Викентия Сигизмундовича. Кто не влезет, пойдёт пешком с Матвеем, – тут же распорядился он, толкая Радзинского в бок и протягивая руку за ключами.

– А я свою машину должен здесь бросить?! – с пьяной обидой вдруг вскинулся Руднев. – Под дождём и в грязи?!

– Не плачь, Андрюша, – душевно улыбнулся ему Рашидов и, подойдя ближе, погладил его по плечу. – Твою машинку мы сейчас в этот сарай загоним и запрём. Видал, какие тут ворота вместо двери? А потом проспишься, и заберёшь свою красавицу.

– Уберите руки! – прошипел Руднев, стряхивая рашидовскую ладонь со своего плеча. – Пока я их вам по локоть не откусил.

Его глянцевые, словно облитые маслом чёрные волосы рассыпались от этого движения явно продуманным образом, заставляя восхищаться мастерством неизвестного парикмахера. И даже румянец на Рудневских скулах выступил очень удачно, выгодно подчёркивая скульптуру лица.

Рашидов, откровенно любуясь, закашлялся от смеха, но руку убрал.

– Андрюш, ты такой милый, когда под кайфом! – Иван Семёныч смотрел на господина адвоката тепло и с искренним умилением. – Такой непосредственный.

– Я давно непосредственный, – зло огрызнулся господин адвокат. – Мне здесь притворяться не перед кем. Не то что раньше.

Рашидов улыбнулся на это вроде всё так же ласково, только прищурился как-то нехорошо и опасно.

– Раньше? Ты о каком «раньше»? Кем ты был до меня, Андрей? – неожиданно брезгливо спросил он. – Кем ты был, когда я тебя нашёл? Хомячком, который пугливо метался по клетке. Хомячком, который бежит в колесе. Бежит и думает, что поднимается, опускается, сворачивает, куда-то идёт. Я открыл твою клетку и показал тебе, что можно на самом деле куда-то прийти. А уж куда ты в итоге побежал, это твой выбор. И меня во всех своих бедах винить не надо.

Ко всеобщему смущению Руднев внезапно заплакал. Секунда – и он уже давился  слезами и силился что-то сказать, но у него никак не получалось. При этом он жалко кривил рот и взмахивал руками, но слова не рождались. Рашидов наблюдал его внезапную истерику с холодным, вежливым недоумением.

К ним подошёл Радзинский, хмурясь, обнял господина адвоката, подставил ему для вытирания слёз и соплей своё плечо, смерил Рашидова осуждающим взглядом. Придерживая за талию смурного и бледного от укура Артемия Ивановича, неподалёку остановился Вий. Он терпеливо ждал, что будет дальше, не забывая оглаживать и обцеловывать тряпочкой обвисшего в его объятиях Тёмушку. Розен с Бергером растерянно переглянулись, им стало одинаково неловко. Матвей равнодушно отвернулся. Лев Евгеньевич вздохнул с досадой и смиренно уселся обратно в лодку.
Неприятная пауза затягивалась. Первым не выдержал Вий. Он поманил к себе Бергера и передал ему Тёму как несмышлёного младенца с рук на руки.

– Подержи, – деловито велел он и направился к рыдающему адвокату. Он уверенно оттёр в сторону Радзинского, крепко взял Руднева за плечи и зашептал ему на ухо, пока тот всхлипывал ему в висок: ; Послушай меня, Руднев, я знаю, что ты сейчас оплакиваешь. И пусть тебя от травы развезло, но это к лучшему. Понимаешь? Потому что пока ты хорохорился, я не мог сказать тебе то, что скажу сейчас: я могу изменить твою жизнь. Рашидов говнюк, и я не прошу тебя к нему возвращаться. Ты слишком слабый, ты слишком человек, ты с ним никогда не сможешь. Но я ; это не он. Я никогда тебя не брошу. И сердце живьём в качестве первого взноса из своей груди вырывать тебя не заставлю. Помоги мне и мы встряхнём эту замшелую контору. Ты не один так маешься из-за тех дурацких принципов невмешательства и недышательства, которыми Розены нас всех по рукам и ногам связали. Пора разнести эту халабуду вдребезги. Ты нужен мне, Руднев. Давай, просыпайся. Каникулы кончились.

Руднев давно уже перестал судорожно вздыхать и сминать пальцами Виев воротник. На последних словах он поднял голову, вытер зажатым в кулаке платком нос и уставился тяжёлым немигающим взглядом Вию в лицо.

– Да, да, смотри на меня, Руднев, – продолжал монотонно ворожить тот, не отрывая взгляда от Рудневских глаз. – Просто скажи «да». Скажи «да» и всё изменится. Скажи «да».

Не успел никто сообразить, что, собственно, происходит, как Руднев твёрдо ответил «да» и тут же громыхнуло так, что все присели. И только Радзинский с Бергером сумели разглядеть толстую чёрную нить, которая завязалась в узелок между резко повеселевшим Рудневым и на мгновение выросшим плотной чёрной тенью до потолка Вием.

Словно для отвлечения всеобщего внимания над крышей сарая прогрохотало ещё пару раз – уже тише. В приоткрытую дверь сверкнуло молнией, дождь снова упал стеной, но очень быстро начал затихать и скоро вернулся к лёгкому накрапыванию, которое не могло помешать самым стойким дойти пешком до Матвеева дома.

– Давай. В машину. Или прогуляйся. Как хочешь. – Вий хлопнул Руднева по плечу и подтолкнул его к выходу. Он подозрительно заспешил и сам: бережно извлёк из Бергеровых объятий Тёму и повёл его к двери, старательно избегая встречаться взглядом с обоими Розенами, которые одинаково хмуро смотрели ему вслед.

Рашидов покрутил на пальце ключи и, скромно потупившись, пошёл к машине. Радзинский подпихнул локтем озадаченного Бергера и возмущённо пробасил:

– Нет, ну ты видел?

– Адвоката сожрал дракон, – в никуда сообщил Матвей и тоже направился к выходу.

– Пора сажать этого дракона на цепь, – мрачно констатировал Лев Евгеньевич.

– А ты уверен, что до сих пор являешься главой ордена? – ехидно спросил его Герман. И поторопился на выход, потому что идти пешком он не хотел.

***
Поначалу, вырвавшись из чёрного братства и упав в объятия Сынов, Руднев думал, что попал в рай. Он с наслаждением погрузился в эти будни с запахом ладана, как в облачно мягкую перину, как в парную воду рассветной реки, как в густые пахучие травы, ошпаренные полуденным солнцем. Его радовало всё, и в первую очередь то, что он жив. Всё для него теперь было умопомрачительно вкусным, ярким, ощутимым – всё, что он не распробовал и не прожил раньше. В этой щедрой на ласку реальности отсутствовали тревоги, ненависть, нечеловеческое напряжение воли, круглосуточная готовность отразить атаку или напасть самому. Среди Сынов было спокойно, душевно, радостно и изобильно. Но с течением времени вечное счастье начало утомлять. Руднев был создан для забот, он начал маяться в этом бесконфликтном, радужном мире. Тогда мир нашёл ему применение, и с тех пор господин адвокат бдел не над преступными замыслами своего патрона, а над своими детишками и разруливал семейные проблемы, которых оказалась не удивление много.

Все Рудневские навыки пришлись в этом деле кстати, только сфера их приложения резко уменьшилось в размерах. Сначала было забавно. Не всегда удавалось вовремя вспомнить, что масштаб изменился и нужно прикрутить горелку, не пыхать сразу смертельным пламенем, что в секунду оставляет от небоскрёба кучку пепла. Постепенно Руднев приспособился ужимать область поражения до лазерной точки и в разы ограничивать мощность удара. Теперь он умел филигранно выпиливать мозги учителям, детским врачам и благочинному, строить лишённых понятия о дисциплине маленьких варваров и упрямых приходских старух, а также ювелирно манипулировать законами, добиваясь, то отмены ношения обязательной школьной формы, то необходимости пополнять запас свечей только с епархиального склада.

У Руднева выросла толстенная броня непрошибаемого спокойствия, которую не могли проломить ни детские вопли, ни чиновничья тупость. И тут вдруг явился блаженный Рашидовский сынок, которого и ненавидеть-то всерьёз не получалось, настолько он был бесцветным. Но этот бумажный призрак за считанные секунды каким-то едким составом, который выдыхал из лёгких вместо воздуха, прожёг огромную дыру в Рудневских доспехах: просто взглянув, просто обронив несколько слов. От него опасно пахло патроном, сердце его стягивала узлом толстенная чёрная нить. Он излучал забытое ощущение силы и просвечивал чем-то потусторонним. А следом за этим архивным мышонком явилось самое отвратительное из всех возможных монстров чудовище по имени Вий. И Руднев так взбесился, что сам растерзал свою надёжную броню. Да так размашисто, что задело Рашидовского сынка, из чьего сердца Руднев с плотью вырвал ненавистное напоминание о прошлом.

А дыры-то надо чем-то латать. Иначе через них утекает воля и жизнь. И неуютно становится на этом свете: зябко и безрадостно. И возможность забыться уже не кажется глупой. Подумаешь – пара затяжек! В прежние холостяцкие времена господину адвокату доводилось обдолбываться до невменяемого состояния. И он помнил, что это помогало в особо тяжкие моменты, приглушало самые жуткие воспоминания и муки совести. Только трава у Матвея была не та, неправильная какая-то трава. И она в один миг оставила Руднева без панциря – растворила даже скелет. Поэтому стоило кое-кому походя ткнуть в ставшее мягоньким и уязвимым тельце, как господи адвокат расплакался словно мальчик. И он не чувствовал в этот момент стыда, ведь он тогда был ребёнком! А это значит, что все вокруг были обязаны его жалеть и утешать. Руднев знал это точно. Он сам так делал с собственными детьми.

И как же глупо он попался! Позволил выманить себя из уютной утробы змеиному сладкому голосу! Господин адвокат уже подзабыл, почему опасно быть ребёнком, забыл про детскую доверчивость и приманился лакомой конфетой, которую в тот момент хотел больше всего на свете. Он получил свою конфету и снова стал счастлив. И Матвей сочувственно дал ему дунуть ещё пару раз. Поэтому они шли очень долго. Шли и шли. И вязкая почва с неохотой отпускала ноги, и деревья сделались жидкими: они стекали с неба, и получалась трава. На оцинкованном небе набухали зелёные кварцевые капли, чтобы деревья не кончались, и не кончалась трава под ногами. В этом сложном алхимическом процессе участвовал голос Радзинского, который пел что-то простое и тягучее, созывая в лужицы клейкие капли на стального цвета небе. Звуки отдавались в голове гулко, будто Радзинский пел, склонившись над колодцем. Руднев хотел ответить ему со дна, но вода заливалась в глотку и получалось только булькать. Неоновый мальчик Бергер отворачивался и хихикал ; как-то так зудяще, что всё чесалось. И вообще было страшно, что кругом сырость, а он такой электрический. Руднев боялся, что его шибанёт током и жался поближе к Радзинскому, которого с нежностью называл папой. Радзинский густо вздыхал и обнимал за плечи. Идти становилось легче и они всё шли и шли. И наконец пришли. Рудневу показалось, что к ветхой хижине, которую построили дети – шалаш на берегу сказочной реки.

В этот шалаш набилось слишком много рыбаков. И выглядели они слишком странно, подозрительно. Словно все они были, допустим, хиппи. Их соединяло, окутывало что-то словесное, какая-то вера, какой-то общий огонь. Самым упоротым в этой тусовке выглядел простуженный босоногий ангел. Вот он был одет как положено хипарям: в клешёные джинсы с бахромой понизу и свободную рубаху, разодранную до пупа. Лоб перечёркнут шнурком, из-под которого стекают на плечи светлые волосы – Иисусик. Капризным музыкально-переливчатым голосом ангел потребовал горячего чаю и плед. Его волосы были испачканы кровью – видно, от тернового венца!

«Нелюди!» – вознегодовал господин адвокат. И сразу нашёл виновного. Это был горбоносый, высушенный пустынным жаром до черноты иудейский первосвященник, но на деле (господина адвоката не проведёшь!) – слуга Ваала. Лже-коэн уже выбрал себе новую жертву и терзал у всех на виду какую-то бедняжку, что мельком встретилась с Рудневым отчаянным взглядом умирающей лани. Хищный профиль жреца нависал над ней, его острые клыки были уже в миллиметре от нежной девичьей шейки. Он собирался отравить её кровь злым языческим ядом и бросить девицу к ногам своего божка, который смотрел из темноты тысячью жёлтых глаз.

Ваал притягивал чужие воли. Они стекались к нему отовсюду неподъёмными каплями жидкого чугуна. Ваал лепил их в тяжёлые ядра слов, чтобы ударить в гущу толпы, поразить человеков внезапным ответом на их пугливые немые вопросы. И Руднев заторопился-заговорил: рассказал всем и про жидкий лес, и про неоновых мальчиков, и про капризных ангелов в рубище, и про коварных жрецов, приносящих в жертву Ваалу кротких невест, и про бледное солнце печальной льдинкой позвякивающее о стенки бокала с задумчивым коньяком, который красил мир в потусторонний рыжий цвет.

Господин адвокат говорил, говорил и говорил. Про сумеречную речную глубину, где вальяжно шевелили хвостами громадные рыбы. Про то, что нельзя закидывать сеть, потому что выловить здесь можно что угодно: и жуткое, и драгоценное, и волшебное (что особенно опасно). Он рассказал и про местного водяного, который выглядел простым мужиком и охотно приглашал доверчивых горожан на рыбалку. Больше этих несчастных никто не видел! Потому что испили они водицы из этой реки и то ли добровольно ушли на дно, то ли забыли кто они и откуда, то ли обратились в мальков, что резвятся в солнечный день на мелководье, бестолково кружа и игриво покусывая за ноги купальщиков. А сам водяной любил лежать на берегу и смотреть на звёзды. Он мог бы рассказать о них очень многое, но ему было лень открыть рот, да и слушателей не имелось. Поэтому он просто лежал и перекатывал своё знание во рту, словно Демосфен гальку и молчал. И молчать было приятно, но томно. И снова являлись глупые дачники, которых водяной завлекал своими сказками. Дачники не соображали, что ничего сказочного в этих сказках нет, потому и пропадали. А те, кто поверил, уходил сказочными тропами неизвестно куда, и никто их больше… Ну, это вы помните!..

– Вот примерно так и выглядят сны! – бодро сообщил озадаченным братьям Розен-младший. Матвей отдал ему свою заношенную рубашку из клетчатой фланели, в которой Герман выглядел как спасённый бомжами принц.

– Ну, допустим… ; Радзинский покосился на уснувшего лицом в стол зятя и заботливо подложил ему под голову свой свитер, свёрнутый плотным конвертом. – Допустим, мы даже узнали в этих сказочных персонажах себя. Какой в этом толк? Что литераторы делают с этим бредом дальше?

– Да как же! – оживился и защебетал утренней синичкой Розен. – Это же не просто образы, а взгляд из определённой точки и определённого тела! Это, можно сказать, шифровка! Закодированная карта! Карта, прочтённая изнутри одним из тех, кто в связке. Его описание, как он видит остальных по отношению к себе. Откровенный рассказ, как он себя ощущает и чего ждёт.

– И Вера Павловна понаписывала тебе такого вот бреда? – усмехнулся Вий. Он нагло занял тахту, уложил рядом с собой Тёмушку и теперь всячески берёг его сон, прикрывая от резких звуков его ухо и поглаживая своего мышонка по голове, стоило ему слегка пошевелиться.

– Нет, – обиженно ответил Розен, ревниво следя за пальцами Вия, нежно оглаживающими Тёмины скулы и губы, от чего тот причмокивал во сне, как младенец. – У Веры Павловны намного больше художественного вкуса и литературного таланта. Её сны гораздо более поэтичны. И благодаря тонкости её видения, я смог найти схожую по вкусу и запаху историю и соединить три карты в одну.

– Три? – хором спросили Вий и Радзинский.

Розен картинно закатил глаза.

– Ну да, три. – Он с обречённой усталостью профессиональной балерины после спектакля изобразил на лице смиренное отвращение к недостойной публике. – Две из них были почти идентичны, а третья наша.

– Так Вера Павловна из чужой связки или нет? – решил уточнить Бергер. – И почему именно она? Почему мы проживаем именно её сны?

– Потому что чего хочет женщина, того хочет и бог, – туманно ответил Розен.

И все дружно уставились на Рашидова, который заметно напрягся от такого внимания и кашлянул в кулак, переводя взгляд с одного любопытного лица на другое.

– Дорогие мои, – ласково запричитал он, принуждаемый всеобщим суровым молчанием к ответу. – Секрет в том, что Вера Павловна не хочет ничего. – Рашидов театрально развёл руками и обезоруживающе улыбнулся. – Поэтому ей приходится смотреть чужие сны и принимать чужие желания за свои. Мы надеялись, что какое-то из них её зацепит, но нашу Веру удивительным образом по-прежнему влечёт только сам процесс погружения в чужие сновидения. И в этом наши с ней устремления в принципе созвучны: я тоже вынимаю чужие души, чтобы их препарировать и разглядеть. Можете назвать нас парочкой вивисекторов. Хотя почему парочкой? Все мы тут таковы: и Рома, и Викентий Сигизмундович, и Герман, и Андрей. Мы все одинаковы, и все зависим от женской прихоти: на кого упадёт её взгляд, того мы и разделаем. Но не из праздного любопытства! Из всего этого роскошного материала мы синтезируем голос эпохи! Заставляем говорить того голема, что слеплен из плоти тысяч людей, которые жаждут, удивляются и страдают. И хоть нашему вождю милее быть льдинкой в коньяке, чем добросовестным вивисектором, он позволяет нам прогуливаться на длинном поводке, пока он медитирует под баньяновым деревом.

– Ну вот, теперь я точно хочу в подробностях изучить этот документ, – хмуро пробасил Радзинский и подвинул злополучную папку к себе.

– Читайте, – зевая, благосклонно махнул ему Вий. – У вас голос приятный.