Невидимый танец

           1

           Сидя за письменным столом, Яков Филимонович откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Перед ним за окном вечерело, короткие октябрьские сумерки быстро сменялись неумолимой, порабощающей темнотой.
           Мужчина судорожно обхватил подлокотники. Поясница его снова болела даже от сравнительно недолгого сидячего положения. Ныли колени, и мужчина сменил позу, подался вперёд, положил ногу на ногу, скрестил руки на столе и пристально посмотрел на лежащий перед ним листок бумаги.
           Внимательно пробежавшись по нескольким строчкам, Яков Филимонович внезапно фыркнул, яростно скомкал бумажку и швырнул её в стоящую рядом мусорную корзину.
           С кряхтением мужчина поднялся из-за стола и принялся бродить по комнате. По-старчески шаркая, тапки Якова Филимоновича монотонно рисовали неизвестные фантастические фигуры на шикарном старинном ковре типа паласа с густым ворсом, который, впрочем, отнюдь не создавал в рабочем кабинете уютную атмосферу. Вдруг мужчина остановился и с испугом уставился на броские вмятины, оставшиеся на паласе от «импровизированной прогулки». Все «изъяны» ковра были немедленно разглажены, несмотря на больные коленные суставы хозяина, которые от непривычных движений дали о себе знать с двойной силой.
           Место променада было изменено: паркет длинного коридора мерно поскрипывал под неспешными шагами обитателя большой, но, казалось, холостяцкой квартиры. Рассматривая в очередной сотый раз картины и фотографии, украшающие стены, Яков Филимонович остановил свой взгляд на небольшом старом снимке в деревянной рамке. Он осторожно снял фото с гвоздика и погрузился в него ностальгическим взглядом.
           На слегка пожелтевшем и выцветшем фотоснимке зрителю улыбалась молодая пара. Парень, обнимая девушку за плечо правой рукой, смотрел на свою возлюбленную, а девушка, держащая букет ромашек, смотрела прямо в камеру. Взгляд её был таинственный и немного лукавый. Но глаза выражали большое, пылающее чувство и сверкали ярче солнечных лучей, застывших на счастливых лицах…
           Яков Филимонович понуро опустил руки, крепко сжимая потускневшую фотографию.
           Постояв так немного, он невольно подошёл к зеркалу прихожей. Как будто нехотя, словно боясь чего-то, мужчина с содроганием поднял глаза. На него смотрел какой-то чужой человек – стареющий, полноватый, сутулый, с проседью на откинутых назад редких волосах. Как будто ещё вчера всё было совсем не так…
           - А ведь тебе всего 53 года, ничтожество, - процедил обитатель квартиры своему отражению и глаза его увлажнились, - Ну что ж, похоже, действительно время пришло…
           Хозяин квартиры уронил голову. Пыль на двух беспечных молодых людях на стекле фоторамки вдруг стала съёживаться от больших солёных капель, будто меняющих тот застывший тёплый, солнечный день на холодную, дождливую погоду…
           Вдруг Яков Филимонович потемнел, как грозовая туча и, забыв про свою размеренность и неторопливость, пронёсся в кабинет и с размаху швырнул фотографию в мусорное ведро. Стекло звонко разбилось и нарушило привычную тишину старой квартиры. Потом мужчина сел на корточки, зажмурившись от боли в коленях, и с какой-то невероятной злостью принялся сворачивать ковёр, который от бесцеремонного обращения начал обдавать своего владельца густыми пыльными бурями.
           Теперь уже покраснев, как рак, измождённый мужчина с хриплым криком охотника, поймавшего свою не поддававшуюся добычу, с трудом взвалил свёрнутый палас на плечо и тяжело зашагал к выходу из квартиры.
           Подойдя к прихожей, Яков Филимонович остановился, чтобы отдышаться. Развевая ладонями клубы пыли от пытающегося сопротивляться ковра, запыхавшийся мужчина вдруг остановил дыхание, когда коридор очистился от замутнённого воздуха.
           Перед ним стояла недоумённая симпатичная женщина средних лет, на вид почти ещё девушка, похоже, только что вошедшая в квартиру.
           Не веря своим глазам, затейник «уборки» размяк, и «довольный» палас, освободившись, с грохотом упал на пол, изрыгая остатки своей «вековой» пыли.
           - Ну что? Решил всё-таки избавиться от моего любимого коврика? – недовольно сказала женщина потерявшему дар речи собеседнику, вешая шляпу на вешалку, - Яша, я с тобой говорю! Подними челюсть с пола и попытайся не оправдываться, а просто попросить прощения! Ясно и коротко! Не трать мои немногочисленные силы на выслушивание лекций про вред и бесполезность домашних "пылесборников"!
           По-видимому, это была хозяйка квартиры. Она сняла перчатки, затем пальто и, одновременно нацепляя его на крючок и скидывая туфли на высоком каблуке, стремительно продефилировала мимо своего супруга, слегка споткнувшись об многострадальный ковёр.
           Яков Филимонович, как пришибленный, последовал за своей женой.
           Он остановился в дверях рабочего кабинета и уставился на женщину, деловито снующую возле письменного стола.
           - Ну вот, посмотри как нехорошо и мрачно теперь с голым полом! – не унималась любительница ковров, стягивая с шеи платок, - И царапины видны! А вон там – пятно, которое я так и не смогла оттереть! Лак паркетный тогда ещё не высох… А ты всё повторял: «Перекрашу, перекрашу!». И что? Думаю, бесполезно уже ждать этого…
           Яков Филимонович тихо подкрался к своей жене.
           - Это ты?.. Ты?.. Откуда? Ты вернулась... – прошептал он, широко раскрыв свои напряжённые глаза.
           - А куда бы я делась? Вот, со смены пришла, как обычно. А тут… Ни подарка, ни цветов, ни шампанского, ни даже ужина! Куда уж там. Опять забыл, какое сегодня число…
           - Я… Я не забыл, - пролепетал мужчина и, как подсечённый, упал в кресло, - Тридцатая годовщина нашей свадьбы.
           - Правда, помнишь! – усмехнулась жена, - Значит, решил порадовать меня уборкой? Коврику моему приговор вынес! Ну что ж, неплохое начало! Тогда давай уж за одно книжный шкаф твой тоже выкинем! Вон, все полки уже треснули от непосильного гнёта энциклопедий и собраний сочинений! Придумал, куда фолианты свои переложишь? Впрочем… Всё уже сто раз перечитано, может и их… в утиль пора? Ладно, коньяка мне налей, раз шампанского нет...
           - Аринушка, остановись, - Яков Филимонович измученно обхватил лицо руками и, небрежно потерев лоб, продолжил, - Послушай, когда, когда мы до такого дошли? Как дошли? Ведь… Ведь кажется вчера ещё бегали по набережной в Судаке, помнишь?.. Молодые, здоровые... Я там тебе предложение сделал. Конечно, ты помнишь. Остановись, подумай… Мы ли это? Сейчас тут… Такие старые и недовольные. Да, годовщина нашей свадьбы. А надо ли праздновать?..
           Арина остановилась напротив своего мужа и шуточно нахмурилась.
           - А у тебя брови начали седеть, - с внезапной нежностью сказала она и едва-едва, неощутимо, дотронулась до шершавого лба своего Яши, - Как я могу забыть тот вечер в Крыму?.. Потом ещё дождь пошёл. А мы, вместо того, чтобы в санаторий возвращаться, побежали к морю. Ночь, ливень и волны, сбивающие с ног. И мы, такие счастливые и бесстрашные… Насквозь промокли. Разделись и купались… Голые под луной.
           - А ты совсем не изменилась, - мечтательно произнёс мужчина, протягивая руку и пытаясь ухватить свою возлюбленную за шёлковое платье, - Почему ты не стареешь? Для меня всегда это было загадкой… Ясные глаза, чуткие губы… Как завидовали мне все мои друзья, однокурсники, а подруги твои мечтали о такой фигуре…
           - Ладно, не подлизывайся, - кокетливо промолвила Арина, чуть-чуть улыбнувшись, - Давай, иди за шампанским! Включай музыку! Без цветов обойдусь, так и быть!
           - Музыку? Это можно! – вдруг, как будто почувствовав какую-то лёгкость, мужчина сорвался с кресла, - К чёрту цветы, к чёрту шампанское! К чёрту книги и всю эту писанину на работе! К чёрту работу! В кого я превратился?! Тучный, скрючившийся пингвин, заработавший остеохондроз в 33 года! А помнишь, каким я был?! Ещё бы ты не помнила! Мы же с тобой на танцах познакомились! Не каждому дано иметь стройность, гибкость и красоту для бальных танцев! Не даром для тебя, такой красавицы, тренер выбрал в пару именно меня! Мы же с тобой готовы были горы свернуть!..
           - И что же?! Никогда не поздно! Хоть сейчас на амбразуру! – поддакивала супруга, кружа своим ярким красным платьем с длинными оборками.
           - Музыку в студию! – воскликнул Яков Филимонович, скинув крышку с дорогого фирменного проигрывателя и с трудом доставая какой-то диск из глубоко задвинутой в шкафу большой музыкальной коллекции.
           Всё вокруг, вся мебель и предметы были неслыханно разбужены громкой, красивой музыкой, проникающей в каждую щель между отслоившимися обоями и в каждую складку потёртой, засаленной одежды, комом сваленной возле кровати.
           Озарение от чудодейственной силы искусства не заставило долго себя ждать. Хмурые плафоны в виде бутонов на посеревшей люстре как по волшебству очистились и засияли, ослепляя комнату своими весенними яркими красками. Обои выровнялись гладкими, точными полосками, а аккуратно сложенное бельё засверкало белоснежной новизной. Высохшие цветы на подоконнике ожили, поднялись и наполнили кабинет своими приятными, до боли знакомыми ароматами.
           Казалось, вся квартира одухотворённо, cамозабвенно танцевала вместе со своими хозяевами. Что уж говорить о них самих.
           Яков Филимонович, будто помолодев лет на 30, как струна, бойко и грациозно порхал со своей суженой, вплетая каждое точное, стремительное движение в канву звучащей отовсюду мелодии. Арина, как чувствительный нерв, как непосредственная часть ведущего танец мужчины, отзывалась на каждые вдох и выдох своего партнёра ответным глубоким дыханием. Два слившихся воедино человека самоотверженно бросились в пучину своих жарких чувств, не видя и не слыша ничего перед собой.
           - Не надо, не надо было бросать своё призвание, мой милый! – сетовала Арина, уже задыхаясь от изнурительного вальса, - Как можно было быть таким чувствительным и остановиться от небольшой неудачи?!
           - Что ты такое говоришь?! – встрепенулся Яков Филимонович, встряхивая своей погустевшей шевелюрой, - Это был полный провал! Весь район был за нашими спинами! И он отвернулся от нас после позорного пятого места! Что уж говорить об остальных…
           - Неправда! Все, все нас поддерживали! И мои родители, и твоя мама! Ты мог бы обуздать свою гордость! – перечила супруга, прогибая свой изящный стан под резким движением супруга, - Подумаешь, связку потянул…
           - Не в этом дело! – оскалился мужчина, заламывая невесомую руку своей партнёрши, - Ты же помнишь, мне предложили хорошую работу! А все эти танцульки… Увлечение, на котором много не заработаешь!
           - Слабак! Я же видела, что именно это было делом всей твоей жизни! А ты… Ты потом даже плавание забросил и превратился в такого! Такого… Слизняка!
           Яков Филимонович остановился на половине выпада, как вкопанный. Лицо его побагровело, он сжал кулаки и озлобленно вперился пронзительным взглядом в свою жену, как дракон, шевеля набухшими ноздрями.
           - Ну что? Чего ты ждёшь? – лицо Арины затенила недобрая, саркастическая поволока, - Ну ударь меня! Ударь, хоть раз в жизни! Слабак!
           Не выдержав, хозяин квартиры опустил тяжёлую руку на физиономию вскипающей женщины. Но та увернулась, ловко изогнувшись. Тогда мужчина попытался отвесить ей оплеуху другой рукой, но жена вновь заблаговременно наклонилась на бок, будто угадывая движения мужа. От взмахов ногами своего суженого женщина подпрыгивала, как кенгуру, неестественно, молниеносно перемещаясь из стороны в сторону. Тогда на помощь пошли подручные предметы. Белоснежная одежда полетела в Арину, бесцельно падая на немытый пол и вновь становясь грязной. Пластинка с замолкнувшего проигрывателя раскололась об несмываемое пятно на паркете. Растрёпанные книги, пытаясь достичь неуловимой женщины, глухо приземлялись вниз и освобождали злосчастный шкаф, по которому со слов хозяйки плакала помойка. Хрупкие цветы с подоконника встречали свой конец под столом и стульями, возвращая на место ярких, благоухающих соцветий иссушенные соломинки и лепестки-былинки. Роскошные бутоны на люстре превращались в брызги осколков, засыпающих пространство и без того разыгравшегося хаоса своим нездоровым, неторжественным салютом.
           Но всё было тщетно…
           - Ты меня не достанешь, - продекламировала Арина, победоносно вытянувшись триумфальным обелиском посреди комнаты, невозмутимо поправляя свои густые, длинные каштановые локоны, - Потому что… потому что меня уже нет.
           Яков Филимонович, обессиливший, изнурённый, распластавшийся под ногами своей возлюбленной, округлил глаза и, лихорадочно глотая воздух, уставился на супругу.
           Он был всё тот же – стареющий, дряхлый, грузный тюфяк с растрёпанными остатками волос и разболевшимися суставами всего организма. Почувствовавший каждой клеточкой своё жалкое, бездарное существование перед неизбежным, неумолимым, предстоящим финалом.  А она… Всё такая же молодая, гордая, пышная, полная сил и жизненной энергии, красивая, блистательная женщина…
           Яков Филимонович протянул дрожащую, обрюзгшую руку к желанному, томному, недоступному телу Арины. Но дотронувшись до него, мужчина ничего не почувствовал…
           Это был лишь образ. Больная фантазия уставшего, удручённого человека. Арина растворилась в оглушительной тишине, как будто ничего и не было.
           - Я так любил тебя… Так любил... Почему?.. Почему, почему ты?.. Это должен был быть я… Лучше бы я… Умер, - безотчётно шевеля губами, несчастный мужчина, всё больше слабея, запрокинул голову и застыл, потеряв сознание…

           2

           - Ах, дитя ты моё несуразное, бедный, бедный мальчик… - раздался чей-то приглушённый старческий голос.
           Яков Филимонович медленно, нехотя открыл глаза, но увидел перед собой лишь неопределённый, размытый силуэт. Приподнявшись с пола и потерев уставшие, запавшие глазницы, он рассмотрел, наконец, человека, сидящего напротив него на диване.
           - Мама?!... Мама! Как?!.. Как ты сюда попала? – оцепенел Яков Филимонович, - Ведь ты… Ты же должна быть там…
           Мужчина произнёс это, и холодный озноб пробежался по всему телу: «Она же должна быть в доме для престарелых. Или нет?... Как же я мог так поступить с ней?!.. Я не помню, ничего не помню».
           - Мама, мама, как же я по тебе скучал, - сын резко поднялся с пола, чтобы обнять смою мать, но та резво поднялась с дивана, несмотря на свой почтенный возраст, и гордо встала возле письменного стола, - Ну куда же ты?.. Мама, я… Мне так стыдно…
           - Стыдно?! Конечно, тебе должно быть стыдно! И супружнице твоей! - возмутилась мать, - Полюбуйся, как вы живёте с Аринкой! Изругались сызнова, бардак-то какой учудили! Срам и позор! Пораскидали все вещи! Книги растрепали, одежду разбросали! Цветы заморили, бестолочи! Не доглядели, высушили, а потом и вовсе на пол пошвыряли!
           Яков Филимонович, оглядевшись по сторонам, робко поднялся с пола, виновато втянул в плечи покорно наклонённую голову и спрятал больно сжатые ладони за спиной, словно готовясь к порке.
           - А с люстрой-то моей что сотворили?! Негодяи! – обомлела старуха, задрав к потолку седовласую макушку, обёрнутую неопределённого цвета платком, - Это ж фамильная ценность! Мне оная от маменьки передалась, царствие ей небесное! А вы поразбили все плафоны! Окаянные! Я ж так и думала, что тебе с Аринкою жития не будет! А она всё ко мне подсахаривалась – Марфа Митрофановна то, Марфа Митрофановна это… Шельма! Я её сразу раскусила… Ну, ничего сыночек… И в горе, и в радости, помиритесь, а то как же… Завтра поворотится твоя ненаглядная, прощения будет вопрошать…
           - Мама! Мама, прекрати! – не выдержав, гаркнул посмелевший сын, - Хватит! Ты, что, опять забыла?! Арина… Арина умерла.
           Марфа Митрофановна широко раскрыла беззубый рот и всплеснула своими слабыми руками, едва не уронив прикрывающую плечи дряхлую, изъеденную молью шаль.
           - Ой, ой, горе, горе-то какое, - запричитала мать, качая головой, - Ах, я, старая, позабыла…  Не суди ты меня, сыночка, я ж не со зла… А что? Что приключилось-то с нею?
           Мужчина в растерянности пошаркал по истёртому паркету, роковая трагедия в очередной раз явственно прояснилась у него в голове. Но ему так не хотелось освежать в памяти все подробности…
           - Мы отмечали годовщину нашей свадьбы, 15 лет, - начал Яков Филимонович, - Дочь Марину, ей тогда 10 лет было, отправили к друзьям. Решили провести тот вечер вдвоём… Ну поели, выпили, потанцевали… А тут звонок. Товарищи наши говорят – у Маринки недомогание, прилегла после ужина и плачет. Температуру померили – 38,5. Ну, мы и сорвались. Такси не стали вызывать, время тратить, Арина говорит, сама поведу, мол, только пригубила немного. И когда ехали всё спорили чего-то, ссорились опять… Пьяный я был, и шампанское, и водка потом… И что-то я ей под руку ляпнул, она вспылила, отвлеклась… Машину повело, начало октября, на асфальте первая изморозь пошла… Перевернулись, и в кювет… Она не пристёгнутая даже была. Я-то, шкура, подсуетился, защёлкнул ремень, а за Ариной не уследил… Всё, как в тумане было… В общем, отделался я небольшими переломами да ушибами, а жена моя…
           Недоговорив, Яков Филимонович закрыл лицо руками и зарыдал. Опустился на колени и уткнулся головой в пол.
           Долго он так полулежал, сотрясаясь от всхлипываний. Воцарилась мёртвое беззвучие, и только мать ласково шептала что-то, пытаясь успокоить своего Яшу. И как будто легче становилось ему, когда родная материнская рука гладила сына по больной, дрожащей спине. Или ему так казалось…
           Успокоившись, мужчина вытер лицо рукавом и распластался на жёстком паркете, распрямив затекшие ноги.
           - Мамочка, дорогая моя, мудрая моя, вот скажи ты мне, - промямлил он, повернувшись к матери, - Ведь мужчина, хранитель очага, опора семьи, должен оберегать и защищать своих родных? Да, так и есть. А я… тряпка. Я должен был быть трезвым и сам должен был сесть за руль. И, конечно же, не донимать супругу своими глупыми пьяными претензиями. Можно было просто поехать на такси...
           Марфа Митрофановна качала головой и вытирала краем облезлой шали проступающие мелкие слёзы.
           - Мужчина должен быть образцом для своего ребёнка, - между тем продолжал горемыка прерывистым полушёпотом, - А я… Бросив свою мечту – стать танцором – в кого я превратился?! Кого видела Марина, особенно, когда не стало матери?.. Выпивающего, злого, недовольного всем миром увальня, прожигающего свою жизнь и здоровье…
           - Ну, полно тебе, сынок, не надобно тебе так сокрушаться, не терзай ты себя! Пожалей меня хотя бы, старую! - обмякшая старуха понурила голову и облокотилась костлявыми, подгибающимися руками на письменный стол.
           - Мужчина должен уважать и любить своих родителей, - не унимался Яков Филимонович, - Я никогда не знал, не видел своего отца, но мать… Мама моя! Остался ли я с тобой, когда ты начала терять память? Терять рассудок и связь с реальностью?! Нет… Я не справился… Посадил тебя в богадельню… Похоронил, можно сказать, заживо… Слабак… Правильно называла меня Ариша…
           - Довольно! Довольно! Не так было! Я хоть и из ума выжила, но я раскумекала, что это она, она, Аринка твоя, змеёю подколодною вокруг тебя извивалась, куражилась, да всё приговаривала: упеки, да упеки ты эту ведьму старую в жёлтый дом! Я помню!..
           - Мама, мама! Ну, какая разница, кто что говорил?! – рявкнул сын, - Главное-то – действие! Разве мог я забыть, кто такая родная мать, явившая меня на свет?! Самый родной человек в мире! Забыть, что ты меня воспитала и вырастила! Забыть всё, что ты сделала для меня, Арины и нашей дочери! Как всё перечеркнул одним махом, сравнял с землёю, одним скоропалительным решением убил всё, всё живое и сыновнее, что во мне было… Но теперь всё! Как я рад, что ты приехала! Ты же навсегда, правда? Ах, как мы с тобой заживём теперь!.. Оладьи с повидлом яблочным будешь мне готовить каждое утро, я так скучал по ним! За грибами будет летом ходить, за ягодами! Как раньше, помнишь? Ах, какое время было! А какие песни ты мне пела! Что-то детство так вспомнилось… Колыбельные твои…
           Внезапно хозяин квартиры легко, как летящий всполох поднялся с пола и, напевая старинную детскую песенку, взял мать за старческие, почти прозрачные, эфемерные, но такие нежные руки, и стал потихоньку кружить её в медленном, неспешном танце. Он всмотрелся в лицо самого родного, дорогого ему человека, и на душе его вдруг стало так тепло, так спокойно, так уютно.
           Так они двигались в непонятном, непостижимом, но в таком добром и милом танце, как будто баюкали друг друга, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, едва касаясь ладонями. Марфа Митрофановна как будто помолодела, тлеющая косынка распахнулась и освободила пышную копну огненно-рыжих волос. Рваная шаль опустилась на пол и обнажила молодые, изящные, и, вместе с тем, сильные крестьянские плечи и высокую, волевую шею. Женщина распрямилась и вытянулась, как в сказочной легенде. Яков Филимонович, словно почувствовав себя маленьким ребёнком, глянул на свои руки, и, в самом деле, с недоумением увидел худые, мальчишеские ручонки, все в ссадинах и порезах от рыболовных крючков – отметинах от любимого детского занятия. Его взор утонул в неповторимых, заботливых маминых глазах. В них он рассмотрел своё отражение – счастливого, весёлого, озорного, любопытного мальчишку, жаждущего познать и испытать все на свете…
           - Мама, я так… я так люблю тебя! Ты…ты простишь меня?.. Хоть когда-нибудь, - с этими словами несчастный сын остановился и заключил свою мать в жаркие, крепкие объятия.
           Но… мужчина просто обнял воздух. Перед ним никого не было.

           3

           Когда прошла оторопь от второго видения, Яков Филимонович собрался с мыслями и задумчиво подошёл к окну. Поздний пятничный вечер был в разгаре, сновали прохожие и шумная молодёжь, обрадованные концом рабочей недели.
            «Чушь какая-то творится со мной, - рассуждал мужчина, - Впрочем, в таком отчаянном состоянии всякое приключиться может…».
           Мать одинокого обитателя квартиры, Марфа Митрофановна, без вести пропала. В преклонные годы у неё началось старческое слабоумие, болезнь Альцгеймера. Не справившись с этим в одиночку, сын поселил её в дом для престарелых. Однажды она вышла на прогулку и не вернулась. Кто-то забыл закрыть ворота. Тело несчастной так и не было найдено, и никто так и не смог понять, как такое могло случиться с больной, немощной женщиной.
            «Я во всём виноват… И в трагической смерти жены, и в нелепой пропаже матери, - укорял себя Яков Филимонович, - Что ж, для полной картины не хватает только Маришки, которая тоже меня покинула. Слава богу, что хотя бы она жива и здорова. По крайней мере, я на это надеюсь».
           Потерев зудящие коленные суставы, мужчина тяжело рухнул в кресло и принялся медитативно смотреть перед собой. Теперь он уже был морально готов к очередному представлению…
           Перед ним возникла юная девушка, старшеклассница или уже студентка. Вполне миловидная, но с растрепанными розовыми волосами, с блестящими, броско раскрашенными веками и густо подведёнными глазами. В короткой клетчатой юбке и огромных, модных ботинках. Она сидела напротив, небрежно положив ногу на ногу, во рту – ароматная жвачка, в руках – большой мобильный телефон, наушники которого торчали у модницы в ушах.
           - Ну, что, папочка, хочешь задать мне вопрос? – процедила Марина, и, надув огромный пузырь из жвачки, громко хлопнула им в звенящей тишине, - Иди-ка лучше приложись к бутылке и забудься.
           - Я и так знаю, почему ты ушла, как только тебе исполнилось шестнадцать, - пробубнил отец, заламывая пальцы, - И теперь я могу только догадываться, как ты живёшь, кем ты стала, есть ли у тебя семья… муж, дети…
           - Не переводи тему! Я так рада, что ты сдохнешь и никогда, никогда не узнаешь ничего обо мне! Ты этого не достоин! – огрызнулась девушка и резко вытащила наушники из ушей, - А теперь скажи мне прямо в лицо – почему я от тебя ушла?
           - Мариша, ты ушла не только от меня, но и от своей бедной бабушки, заболевание которой, было спровоцировано, кроме всего прочего, и твоим на редкость мерзостным поведением! Ты прогуливала школу и грубила ей постоянно! – защищался Яков Филимонович.
           - Бабка свихнулась, потому что была старая! И потому, что ты убил её невестку - свою жену и мою мать! А когда мне исполнилось пятнадцать, всё равно ты уже запихнул бабулю в приют, избавился от слабоумной обузы, я-то была категорически против!
           - Это был твой обычный протест на очередное моё решение! Вы не выносили друг друга! Не я, не ты не в состоянии были за ней ухаживать, сиделка мне была не по карману. А насчёт твоей матери... Как только у тебя язык повернулся... В конце концов, я не могу быть виновником всех, всех бед!
           - А почему нет?! – усмехнулась девушка, - Признай же, наконец, что твои лучшие советчики – бутылки и сигареты – помогали тебе уничтожать всё вокруг! Ты спился сам, чуть не превратил в алкоголичку мою мать, доконал бабушку, а меня готов был запереть в нашей старой, прокуренной «темнице» до скончания дней!
           - Что ж, хорошо, - отец распрямил больную спину и нервно почесал залысину, - Да, я был алкоголиком, курильщиком. Да, я был частично виновен в смерти твоей мамы. Да, я не всегда был в ладах с твоей бабушкой. Они были такими разными, но их характеры были такими одинаково сложными. Мне подчас было очень непросто с ними. А ты… Я надеялся, что ты будешь светом, тёплым солнечным лучом, глотком свежего воздуха посреди этого хаоса…
           - Что ж, ты отравлял этот «свежий воздух» перегаром и «добренькими» словами!
           - Да, это были мои слабости. Да, я был с тобой груб иногда. Но ведь всё это от того, что я тебя любил, любил, как и должен отец любить своих детей. Я хотел защитить тебя от всего… всего неправильного. И, конечно же, я был против того, чтобы ты гуляла с тем парнем, Максимом…
           - Да, да, теперь ещё скажи, что это он подсадил меня на наркотики! – фыркнула Марина.
           - А, что, это не так? – возразил отец, - Ты же была не такая! Ты же ненавидела всё это – курение, алкоголь и прочие гадости… Я был для тебя плохим примером, а он – хорошим?! Ведь я, по крайней мере, старался быть нормальным отцом. Не всё же было плохо! Я лез из кожи вон, чтобы тебе было хорошо! Тебе, Арине и бабушке, вам всем! Думаешь, мне хотелось с утра до вечера пахать в офисе?! Насиживать болячки! А после работы, вместо того, чтобы сходить в спортзал, я делал с тобой уроки! Боже, сколько раз мне хотелось плюнуть на всё, и вновь заняться танцами, которые я скоропостижно забросил! Вспылил тогда, давно, и сдался, как последний трус... Где же хоть капля благодарности?! Я дал тебе всё, что мог. Попытался дать, а когда не стало Арины, тебе было 10 лет, ты ужё всё понимала. Пришлось стать не только отцом, но и матерью. Похоже, я не смог справиться за обоих…
           - Всё это неважно, ты меня никогда не слушал! Думал только о себе! Ты всё делал лишь для того, чтобы утешить своё эго: «Я образцовый папочка!», – обиженно выпалила Марина, выплюнув жвачку и размазав её об подлокотник кресла, - У меня тоже были свои чувства, свои принципы! А ты считал, что я – непослушная, бездарная потаскушка с дурным вкусом! Что меня тянет только на плохое! Максим мне нравился не за кожаную куртку и мотоцикл, не за серьги в ушах и пирсинг, не за татуировки и вредные привычки! Я просто его полюбила… А ты… Ты просто приревновал меня…
           - Тебе надо было учиться и стать хотя бы чуть-чуть разумнее, - вздохнул Яков Филимонович, - Хотел бы я посмотреть, как сейчас ты живёшь с этим неформалом. Ведь ты с ним сбежала, как я понимаю?
           Дочь ничего не ответила, уткнувшись в свой смартфон.
           Хозяин квартиры, пошатываясь, медленно поднялся из кресла и подошёл к окну. За ним царила спокойная ночь, луна уже светила в полную силу. Почти не было прохожих, только ветки деревьев одиноко шевелились в унисон невидимому, переливчатому ветру.
           - А ведь я помню тебя совсем ещё крохой, такой беззащитной, с испуганными глазками-бусинками, - тихо залепетал отец, зажмурив дрожащие, увлажнившиеся веки, - В роддоме меня позвали в палату, когда стало можно. Арина лежала, и на руках её было такое прелестное чудо… Глаз не оторвать. Всё у тебя было впереди. Никто и представить не мог, что из этого комочка вырастит такая красивая, стройная, умная девушка… но такая трудная... Как бы я хотел тебя вновь увидеть именно той – малюсенькой, ранимой, хрупкой…
           С этими словами мужчина обернулся, и с изумлением обнаружил, что на кресле в детской корзинке лежит громко плачущий младенец.
           Он бросился к своей новорождённой малышке, бережно взял её на руки и принялся укачивать, тихонько бубня полушёпотом всякие утешительные, смешные словечки и выражения, которые так успокаивали Марину в раннем детстве.
           Через некоторое время девочка уснула. А отец, продолжая кружить с дочуркой по комнате, постепенно перешёл в своеобразный танец. Он поднимал Маришку одной рукой, выписывал в воздухе неимоверные узоры, качал её, будто на волнах. Это был не потрёпанный жизнью стареющий, равнодушный ко всему мизантроп, а молодой, счастливейший папочка, гордый тем, что у него и у его жены – истинный ангел, новый человечек, которому они вдвоём дали жизнь.
           И так, забывшись, мужчина всё ещё некоторое время проделывал на паркете эксперименты в танцевальном искусстве, как вдруг оступился и, не перестроившись, выронил ребёнка из рук. Он как будто окаменел, у него перехватило дыхание, веки сами собой зажмурились. Медленно открыв их и по-старчески отдышавшись, Яков Филимонович испуганно направил взгляд на пол. Но, конечно же, никакого упавшего младенца там не было…

           4

           Яков Филимонович очень устал. Он совершенно выбился из сил.
           Неподвижно лежа на холодном паркете, он безучастно рассматривал голый остов раритетной люстры, свисающей с потолка отрешённо и одиноко, такой же разбитой, как и её хозяин…
           Перебирая всё, что когда-то было ему дорого, нашему герою было не за что зацепиться. Точнее, не за кого. Родные покинули его по разным причинам. Друзей особо никогда у него не было. Животные раздражали педантичного аккуратиста своей нечистоплотностью. Другие увлечения кроме неудавшихся танцев, брошенного плавания и сотен перечитанных книг его не интересовали. Всего себя этот самоотверженный человек отдал семье, пожертвовав карьерой, личными интересами. И ему не давал покоя тот парадокс, что все, кого он так любил, ушли из его жизни… Он мучился над этим вопросом на протяжении нескольких лет.
           Что-то явно было не так. Неудачи свойственны всем людям, но Якова Филимоновича как будто преследовал злой рок. Он много раз переигрывал в голове возможные варианты событий, после которых судьба могла бы сложиться совершенно по-другому. Гораздо лучше… Или нет?
            «Если бы я всё же решил заниматься танцами, посвятить этому искусству весь свой путь… Стал бы чемпионом. Страны? Мира?... Или сломал бы себе ногу или позвоночник и остался бы инвалидом до конца дней…».
            «Если бы в тот злополучный вечер празднования годовщины свадьбы не заболела дочь, не случилась авария. Избежала бы Арина своего фатума – скорой смерти? Я бы не стал алкоголиком?.. Или мы с женой так и жили бы до скончания дней в вечных спорах и ругани, не щадя нервы наши и ранимой Маришки?».
            «Если бы я нашёл в себе силы, и мама осталась бы дома. Она не пропала бы без вести из злосчастного приюта. Смог бы я оказывать ей должное внимание и заботу, когда ей становилось всё хуже и хуже?.. Контролировал бы я отношения между мамой и дочерью?.. Как случилась её кончина?.. А вдруг она до сих пор жива?.. Нет, этого не может быть… Она должна была умереть на моих руках, бедная, бедная моя мамочка…».
            «Если бы я собрал волю в кулак и вразумил бы Маринку раз и навсегда. Не был бы слабаком, как когда-то говорила Арина. Убедил бы дочь бросить того урода Максима, приказал бы прекратить тот ужасный образ жизни, взяться за ум, за учёбу. Она не стала бы наркоманкой и… Страшно даже подумать… Или я сломал бы её в корне? Жестокий метод тирана не всегда оправдан… Не стала бы она меня ненавидеть за это ещё больше? Не простила бы никогда?.. Боже, сколько труда я приложил к тому, чтобы отыскать её. Стольких служб и людей обошёл, сколько просил, звонил, писал, говорил… Всё тщетно… Столько бессонных ночей провёл... А ведь сейчас ей уже 25 лет… должно быть».
            «К чёрту всё это – если бы, да кабы… Так только конченые слабаки думают. Хватит, что было, то было, прошлого не вернуть. А настоящее… Его нет, как и будущего не будет. Я хоть и слабак, но кое-то в жизни я всё-таки решусь сделать… Впрочем, может как раз только слабаки совершают такое…».
           С трудом поднявшись с пола, Яков Филимонович в очередной раз подошёл к окну. Потом он открыл дверь и вышел на балкон. Его обдало приятным, прохладным и сыроватым ночным воздухом, который частенько бывает в ненастную листопадную погоду. Уже начинало светать, рассеивались лёгкие полоски тумана. На улице никого не было, все люди спали и видели сны.
           Яков Филимонович опёрся об металлические балконные поручни, объятые скользкой росой, и, перегнувшись, посмотрел вниз. Испуганный, будто взбудораженный  чем-то ветер, начал трепать его жидкие волосы и распахнутый домашний халат.
            «Как это непривычно и ничтожно по сравнению с размахом Вселенной – такое небольшое расстояние от седьмого этажа, которое можно пройти по лестнице, или же… Яблоки никогда не задумываются над тем, как бы поаккуратнее спуститься с дерева. Им приходится падать. Они знают, что приходит их срок. Всему и всем когда-то приходит свой срок…».
           И вдруг внимание Якова Филимоновича переключилось на прохожего, выписывающего кренделя на усыпанном листвой тротуаре. В доску пьяный молодой парень изображал что-то вроде бального танца, чувствовался профессиональный опыт, но сие зрелище было пошло и отвратительно. Вдруг раздался звон – упала и разбилась бутылка. Потоптавшись на осколках, доходяга поковылял дальше, замычав какую-то популярную мелодию и продолжая унижать искусство хореографии.
           Нашему наблюдателю всего этого безобразия стало очень неприятно, гадко и до чесотки стыдно за издевательство над искусством. Яков Филимонович поспешно ретировался обратно в кабинет, наглухо закрыл плотные шторы и почему-то пошёл помыть руки. Вернувшись, он сел на диван, задумался, и вдруг опешил при неожиданной мысли: «А ведь это был… как будто я в молодости».
           Вскочив, хозяин квартиры бросился к секретеру и достал то, что поклялся полностью исключить из своей жизни пять лет назад. На письменный стол были поставлены запечатанная бутылка эксклюзивного 20-летнего армянского коньяка и нетронутая пачка дорогих сигарет. «Напоследок можно!» - подумал осклабившийся мужчина, налил полную кружку, залпом выпил, поморщившись, и закурил.
           Глубоко, до кашля затягиваясь и испуская клубы сизого дыма, Яков Филимонович бездумно зашаркал по скрипучему паркету: из комнаты в кабинет, из кабинета на кухню и обратно по кругу.
           На глаза ему попались висевшие на стене фотографии в паспарту: на одной – его молодая мать Марфа Митрофановна, на другой – пятилетняя дочь Марина. Суровой, безжалостной рукой снимки тотчас же были отправлены в мусорную корзину, где уже покоилась разбитая фоторамка с молодыми Яковом и Ариной.
           Через некоторое время половина бутылки была выпита.
           - Как не стыдно, этот невежда позорит служителей Терпсихоры, - докуривая пятую сигарету, вслух произнёс Яков Филимонович, по-видимому, имея ввиду увиденного им с балкона незадачливого горе-танцора, - Никогда, никогда нельзя смешивать алкоголь, курение и… танцы. Эх, мне бы сейчас показать класс, чтобы локти покусали… Впрочем, никто не увидит.
           Противореча своему утверждению, разгорячённый мужчина скинул тапки, халат и, оставшись в футболке и домашних штанах, принялся разминать больные суставы и хрустеть шеей. Потом он выставил вперёд правую руку, откинул назад левую ногу и, задав начало изысканному танцу, пустился в раж на старом паркете, никогда не «видавшем» такого.
           Несмотря на своё удручённое, усугублённое алкоголем и никотином состояние, немолодой, толстеющий авантюрист с больным опорно-двигательным аппаратом выдал на новоиспечённой танцплощадке большого кабинета нечто неповторимое и безумно трогательное, бесшумно и грациозно порхая, будто вовсе не касаясь твёрдой поверхности.
           Вся боль, все страдания несчастного одинокого человека были сосредоточены в этих пронзительных, умопомрачительных движениях, идущих из глубины души, из самого сердца. Каждая частичка, каждый атом нереализованного стремления к танцевальному искусству, казалось, нашли свой звёздный час в этом невиданном перформансе.
           Любой хореограф по-настоящему оценил бы этот экспрессивный, авторский номер, даже простив увеселительное состояние исполнителя. Но сие действо существовало непосредственно только для его создателя, никто, никто не мог этого увидеть... Однако, постепенно спектакль перешёл в абстрактный хаос, когда конечности буйного танцовщика стали сбивать стоящие на столе принадлежности, книги с полок, статуэтки на серванте и прочие предметы... Каждый порыв, начинаясь с добрых намерений, довольствуясь малым, перерастает в неконтролируемый ураган, поглощая всё вокруг...
           Сам того не замечая, увлёкшийся танцовщик очутился в коридоре, сметая по пути висевшие на стене картины и сувенирные тарелки. Наконец, Яков Филимонович поравнялся с зеркалом в прихожей, и увидев своё отражение, застыл на месте. Он едва удержался, чтобы не упасть в обморок, до такой степени омерзительный и отталкивающий незнакомец смотрел на него за той стороной стекла. К старости и болезненному виду добавилось сумасшествие вплоть до пены изо рта, воспалённых, красных глаз, и полнейшее, глубинное разочарование в собственной жизни...
           В порыве гнева от собственной никчёмности, хозяин квартиры с силой ударил в зеркало левым кулаком. Отражение ужасного чужака рассыпалось под градом разлетевшихся осколков, но сущность Якова Филимоновича никуда не исчезла.
           - Всё, это последний предел, крайняя точка, - прохрипел мужчина и, капая на пол кровью от порезанного кулака, уверенно направился к письменному столу.
           Едва найдя в царившем повсюду беспорядке шариковую ручку и чистый лист бумаги, поверженный «танцор» медленно уселся за письменный стол, опираясь на него дрожащими, непослушными руками. Пытаясь сосредоточиться и собраться с мыслями, Яков Филимонович с тяжёлым вздохом тупо уставился на белый листок. Наконец, правая рука начала выводить еле разборчивые буквы. Кусок бумаги скользил по столешнице, потому что окровавленной левой рукой невозможно было его поддерживать, не перепачкав.
            «В моей смерти прошу никого не винить. Мою квартиру завещаю...».
           Остановившись, Яков Филимонович с ужасом подумал, что он не знает, кому именно будет адресовано это предсмертное послание. С дальними родственниками все связи были оборваны, других более-менее близких людей ему не припомнилось. Решив отдать всё на благотворительность, мужчина снова схватил ручку, как вдруг...
           Посреди гробовой тишины раздался телефонный звонок. Хозяин поначалу был уверен, что это снова галлюцинация. Он даже не помнил, есть ли у него домашний телефон, поскольку им уже очень давно не пользовались. Но громкая трель продолжала бесцеремонно прорезать такое привычно пустое, безлюдное пространство квартиры, настойчиво продираясь к сознанию её хозяина. Посмотрев налево, в сторону доносившихся звуков, мгновенно протрезвевший Яков Филимонович увидел лежащий на полу телефонный аппарат, разрывающийся от вибрации вызова, чудом не сломавшийся при падении с письменного стола. Нет, похоже, это уже не было очередной грёзой...
           Но он не решался встать и ответить...
           Наконец, после сигнала сработал автоответчик. На том конце провода молчали, лишь едва различимо было волнительное дыхание. Потом заговорил детский голос: «Здравствуйте. Меня зовут Настя, мне 8 лет. Мою маму зовут Марина. У меня есть папа Самуил Русланович, он очень взрослый, но богатый. Мама мне сказала, что он мне не настоящий папа. Настоящего зовут Максим, но я его никогда не видела. А ещё я знаю, что у меня есть дедушка. Я спрашивала маму, но она говорит что это неправда. Я ей не верю, потому что нашла у неё в шкатулке фотографию, там маленькая мама с каким-то дяденькой, он держит её на руках. На другой стороне написан твой номер и адрес. Ой, то есть ваш. Пожалуйста, позвоните мне. Я живу в Италии, но у меня есть свой мобильный телефон 89629415756. Я хорошо знаю итальянский язык, но по-русски тоже говорю, мама научила. Я жду звонка. Я... я надеюсь, ты жив и здоров... До свиданья, дедушка».
           Автоответчик издал заключительный гудок, и снова воцарилась тишина. Но теперь она была другая – радостная, торжественная, заполняющая пустоту чем-то новым и благожелательным.
           Оторопелый Яков Филимонович, не веря своим ушам, вновь опустил взгляд на бумажный листок, казавшийся теперь таким ненужным и нелепым. Пальцы разжались, и шариковая ручка покатилась по столу. А на записку закапали крупные, солёные слёзы, и без того корявые буквы стали расплываться, будто танцуя, бесформенными, неуклюжими пятнами. Сквозь, казалось, плотно сомкнутые шторы в узкую полоску света начали пробиваться лучи взошедшего солнца. Мужчина поднял благодарный взор навстречу светилу, зажмурился, и лицо его расплылось в широкой, счастливой улыбке...