Архаровцы

          Проснулись, наконец, заколдованные снегами леса.  Дрогнула и соскользнула с ветвей их холодная и долгая обездвиженность. Уже обмякли дороги после лютой зимы, а на пригревах зардели щеки косогоров от цветущего багульника, и в его розовом дыму волнующе - сладко потянуло весной.  Закипели дивьем Забайкальские предгорья, и посторонилась тишина от многоголосия перелетных птиц, несущих на крыльях эту благую долгожданную весть.
        « Дюже растеплилось, ден через пять, должно, старатели понаедут», - ни к кому не обращаясь проронила мама.  «Если не пехтурой притопают, как анадысь»  - улыбнулся отец. Повторялось это из года в год. Только отходила земля, и в доме лесника всегда неожиданно,   как черти из табакерки, появлялись старатели. В балагане лето кормить комаров не хотелось, вот и прибивались докучливые постояльцы к оседлым людям под крышу. Их разношерстная ватага заполняла не только жилище, но и всю нашу жизнь до самой осени шумом, колготой, суматошным зыком, храпом, запахами и другой экзотикой. Мы знали все их легенды , повадки, имена и клички и уже привычно с долей обреченности принимали всех как неизбежность судьбы. У родителей даже мысли не возникало отказать этим людям в ночлеге, или не поделиться последней картошкой. Эта публика с их бесшабашной отвязанностью от всякой морали, норм и житейской нравственности в угоду одной единственной цели, по- своему даже нравилась родителям, внося приятный хаос в их привычное, устоявшееся, всегда предсказуемое бытие. Мне казалось,  что глядя на это кипящее страстями человеческое вещество, они как будто компенсировали собственные не реализованные возможности, так и не совершенные какие –то отчаянные в своем безрассудстве поступки…
          Началось это давненько, еще до революции.  В поселке Ильинском или попросту Ильинке, что в тридцати километрах от Танхи, когда –то были богатые золотые прииски. Владельцы промысла братья Шумовы еще при царизме применяли невиданное по тем временам механизированное устройство для отмыва ценных пород – драгу. Создавая артели, выгребали под чистую запасы Кручининского золота. Местные гураны судачили: « Пока артельная рвань и гольтепа проедали летний заработок, промышленники дико богатели , как клопы раздувались..»  По этой самой причине и набежало на прииск множество всякого люду. Отсидевшие сроки в Балейских лагерях, искатели приключений и красивой жизни, воры, авантюристы , шулера, потомки ссыльных каторжан , или как шутили старожилы: « горлопаны, архаровцы, бродежня..»  С годами, когда промысел захирел совсем, эта пестрая братва так и осела в поселке никому не нужной пустой породой. В своем варнацком гнезде отсиживали зиму, плодя нищету, в скособочившихся от такого огорчения завалюшках. Промышляли охотой, белковали, либо копались по мелкому хозяйству. А по праздникам гнали вонючий самогон, сотрясая вековую тайгу остервенелым вокалом: « По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах», - налегая на последнюю, милую сердцу фразу, роняя голову на стол, и плакали, как зарезанные..
По весне увлекаемые неведомой силой бывшие артельщики вновь появлялись на Кручининском отвале. Оставив три короба вранья про «золотые горы», бросали своих бабенок вместе с приплодом на произвол судьбы, они поспешно устремлялись в низовье Кручины на старые промыслы пошурфовать остатним золотишком, а кому повезет- и жилку свою откопать заветную. Босоногие детишки – эта голь перекатная, провожая кормильцев, бежали вдогонку, махая ручонками, беззаветно веря в то, что отцы вернутся к осени и привезут им все, что наобещали… 
          В доме наша спальня с сестренкой легко умещалась на русской печке. Из -за  занавески, отделяющей нас от остального взрослого мира, я часто приглядывал за ними и подслушивал не мало интересных историй, не имея по малолетству своему других источников информации. Налетевшие, словно грачи, и заполнившие все наше пространство старатели вполне удовлетворяли мое вездесущее любопытство. Вечерами еще потягивало хиусом, потому и люди и вся дворовая животина жались поближе к растопленной веселой чугунке, рядом с которой стояла крепко сбитая отцом лавка. Однако постояльцы, напоминая своим видом стаю птиц, рассаживались вокруг чугунки на корточках. Закопченая алюминиевая кружка пляшет в их узловатых пальцах постукивая о зубы. Обжигаясь чефиром, трясущимися руками они пускают ее по кругу, боясь уронить хоть каплю столь драгоценного зелья. Когда в чугунке неожиданно вспыхивали дрова, я видел черные дыры их ртов, в которых жутковатый смех обнажал остатки гнилых зубов. Это священнодейство возглавлял Мартьян. Его шея надувалась жевлаками. Острый кадык ходил ходуном, а гортанные, лающие звуки голоса не давали никому покоя. Порой до первых петухов призрачные тени от нечесаных голов и их клочковатые бороды метались в затухающих огнях чугунки. Возбужденная братва обсуждала стратегию завтрашних поисков. Сестренка уже давно посапывала рядом , а я, не мигая, смотрел это захватывающее кино, стараясь не пропустить ни одной мизансцены…Я каждое слово буквально глотал не жуя, утоляя свою неистребимую жажду к любому познанию.
          Кряжистый Агафон, стоя в позе Наполеона над сидящими на корточках сотоварищами, тычет кому –то пальцем в лицо:  «Кумекаю, за отвалом , пониже ключей и елани, шурфовать надо. Сидит в башке это место, печенкой чую – будет фарт!» Его широкопоставленные, как у козы, глаза делали лицо вместе с нахальной упертостью еще более дураковатым. «Будет фарт – печенкой чую !»- твердолобо повторял он для пущей убедительности и, похоже, не вызывал уже  у бывалой публики доверия. «С какой хворобы, Агафон?» - съязвил Филат.  « Оон, чо! – каку утайку знаш, или так вольты гоняш?» - гоготнул Оноха. « Слепой – то курице – все пшеница» - подъелдыкнул Бухарашка и зашелся вдребезги от смеха.
        В процессе подобного «обмена мнениями» складывались невероятные версии небылиц и умозаключений, перемешанные с промысловыми байками, вспыхивающей порой нещадной бранью, нередко доходившей до потасовок.  Где каждый доказывал, как бы умно он поступил на их месте. А я,  не слезая с печки, познавал и геологию, и терминологию промыслового дела, а главное- обогащал свое языкознание такой « изящной» словесностью, от которой буквально дымились уши…
        « Ну, чо, архаровцы, покалякали? – не глядя ни на кого, наконец сказал Мартьян.  «Золотишко, бывшее по обеим сторонам Кручины в верхотинах, все выгребли. Тут и думай где голова, а где хвост россыпи? Подобрать тощий хвост и уйти в пустяк? – не шибко долгая радость. А по бортам заброшенных разрезов можно и пропласток обнаружить, а то и на жилку наткнуться.  Сколь тут  Шумовы драгами грохотали? По верху старых разрезов золота нет. Верхний ломоть фартовые братья слитками в банках прячут. А по глыби надо смотреть, глядишь,  сквозь ихнюю музгу и блеснет, набежит дикая жилка, а там уж расстараемся.. Я все обмозговал- вернее смерти!»  пригвоздив каждого взглядом, заключил Мартьян.  «А чо, паря, - это мысль!» – согласился кто –то за всех. И казалось, что до рассвета у братвы так и стояла перед глазами заветная жилка, усыпанная кусками проржавевшего кварца с потаенными в них гроздьями золотых вкраплений…
        Всегда кипяший неуемной энергией, доводя братву до полного изнеможения, высокий и сухопарый Мартьян верховодил всей этой компанией. Под гавкающие команды Мартьяна вспухала над шурфами бурыми волдырями земля. Жилья вздувались на руках старателей, изголодавшихся по промыслу. Стряхивая горький пот, заливающий глаза, каждый из них думал, что именно здесь, под его лопатой, и осело все золото - заждалась удача.. Мартьян был силен, жилист, бородат – ровно из тех мужиков, которые гибки телом, но никогда не ломаются. Всей своей высокорослостью, мгновенно появляясь,  он  угрожающе нависал над каждым, гася в людях  всякое сомнение в его непререкаемой правоте, смешанное с отборным приисковым «диалектом».  Таких не выбирают в лидеры, как говорится: « Себе дороже», а просто безоговорочно подчиняются. У него вечно воняло изо рта, и потому, наверное, он говорил много, подходя вплотную и дыша прямо в лицо собеседнику, производя на последнего свое неизгладимое впечатление…
         До начала работ они, нещадно переругавщись, наконец, размечали территорию промысла березовыми кольями, место, где, по их расчетам  и сгрудилось оно..  Первый шурф  били молча, отбрасывая породу, выкладывая лопатой на борт так бережно, будто это в голимом золоте оказалось немного песка, а не наоборот. К концу дня Онохе набивали здоровенный пузатый мешок с заклинанием: «Не прохарчиться нам, да время не убить!» Самый фартовый , по их поверью, Оноха всегда отмывал первую пробу. Легко взвалив ее на плечи молча устремлялся к речке , которая спокойно протекала в полукилометре, беззаботно лопоча волной на перекатах и знать не зная о всех этих страстях человеческих.. Онохе  нравилось , когда звали его и он охотно , не напрягаясь, демонстрировал свою, Богом данную  силищу с добродушной улыбкой добавляя: « Это вам не бобы катать, ****рики солонешные..» При всем избытке здоровья, был редкий добряк, большой , неторопливый с толстыми губами на круглом лице цвета пареной репы. Не смотря на солидный вес, ноги несли его как на крыльях, а он всей своей широченной спиной чувствовал золотишко! Первая проба! Все молча и терпеливо ждали. Это были самые томительные минуты. Если Оноха возвращался бегом, ватага бросалась ему навстречу. Есть!  И долго пересчитывали поблескивающую крупу на его широкой свинцовой ладони. В этот момент одновременно и ко всем возвращался дар речи, да еще какой! Потому о каждой удаче и мы узнавали задолго до появления ватаги в доме. Мною они воспринимались, как стая больших птиц. Едва дождавшись утра, на мгновение приседали на корточках вокруг чугунки, о чем –то галдя,- вдруг вскакивали и, повинуясь какому –то одному на всех инстинкту, мгновенно исчезали из поля зрения  И только на слух можно было отследить направление их стихийного полета…  Необычайную импульсивность, странноватую лексику и их столь загадочную деятельность мое детское сознание почему –то не воспринимало всерьез. Казалось, что это какая – то интересная, придуманная веселыми дяденьками игра. Она –то и подстрекала любопытство, пробуждая мои неисчислимые фантазии. Скрываясь в прибрежном ернике, я частенько наблюдал за их импровизированными представлениями, сопровождаемыми такой несусветной речью и языковыми «россыпями», которым далеко далеко вокруг отзывалась многократным эхом ни в чем не повинная родная природа.
          В моменты, когда уже совсем не фартило, ватага возвращалась на ночлег до заката. На этот раз припрятанные под черемуховым кустом удочки в какой –то мере облегчали их досаду, о чем свидетельствовало ведерко в узловатой руке Онохи, доверху наполненное гальянами. Десятилитровая кастрюля, закипая, подрагивала на раскаленной чугунке то ли от жара, то ли от дюжины голодных взглядов, устремленных на сей вожделенный объект. По двору вместе с запахами ухи растекалась теплая атмосфера предвкушения и доброжелательства. Вездесущий Бухарашка то и дело вскакивал, будто сидел на раскаленных углях. К серьезным делам торопыгу не допускали.  Мартьян, орудуя половником, осторожно подносил его к губам, проверяя готовность, и одними бровями показывал свое удовлетворение. Братва, замерев, испускала сдержанный стон, и на мгновение в этой тишине было слышно только то, что происходило в заветной кастрюле. Не часто судьба одаряла подобной щедростью вечно голодных бедолаг. Потому мама от милосердия своего отсыпала Мартьяну миску пшена , да картошки на все это варево. Когда дымящаяся уха была разлита по мискам, повторялась одна и та же мизансцена. Добродушный верзила Оноха, припадал на одно колено, гулко бил себя в грудь, будто в пустое ведро, закатывал глаза, клятвенно обещая, что как только пойдет фарт, Аннушка, так сразу… На что мама понимающе улыбалась, шла в погреб и выносила погибающей от жажды жизни братве литровочку первака, неизменно добавляя: « Ну, архаровцы, -  в последний раз». Чтобы не расплескать эту нечаянную радость, Оноха вначале затевал некое просветительское действо. В отличие от сотоварищей он умел читать. Газеты регулярно доставляли отцу на кордон с попутками из Кручининского лесничества. Оноха степенно располагался за столом с видом завзятого политика среди остальной гольтепы. Чтобы придать себе поболе имиджу, как бы любуясь собой, произносил: « Агрессия Ша в Корее», или «Вчера, на мысе Канаверал  в Ша испытали атомную бомбу». Братва терпеливо выслушивала  сии политологические изыски Онохи, но было заметно, как все ждали продолжения задуманного сценария. Не выдерживал обычно Бухарашка: «Ну, чо, - паря! – може, тяпнем уже по мерзавчику?» «Сказанул! Оноха, если накатит с вечеру- хана всем! Собирай манатки, - перебуторит самогонку с политикой»- подсмеивалась  братва. Заканчивалось это торжество всегда предсказуемо.  Разрешив наиболее острые мировые проблемы, осовевший и обмякший Оноха еще долго и неразборчиво бубнил себе под нос. Потом все его существо проникалось необычайной жалостью к самому себе. Из глаза выкатывалась здоровенная холодная слезина и, проделав по его лицу немалый путь, падала в миску. Он слюняво плакался на горькую судьбину, не замечая, что уже давно сидит за столом один и рассказывает это оставшимся огурцам, недоеденной картошке и окуркам, валявшимся вокруг. Иногда он многозначительно, но с трудом поднимал палец, изрекая свое любимое: «Слушай сюда!..»
         Подумалось:  наверное никому, в том числе и этой бедной политике, не было большим уроном , что про нее говорил в какой –то неведомой глуши этот изрядно выпивший бродяга. Мама неодобрительно относилась к подобным возлияниям и потому иногда  всыпала всем горяченького. Побаивались ее старатели, но уважали определенно. Помятуя вчерашнее , выказывая свою полную нравственную несостоятельность, они, помявшись в сенях, наконец признавались: «Мы тут подмокли малым делом, дак ты, Аннушка, не серчай..» и как дети преданно улыбались.
          Погоня за золотым тельцом являлась каким –то фанатическим наваждением, когда с виду обычные люди, будто зачарованные сомнабулы слышат в себе чужие голоса и бегут на их зов, не замечая ничего: Божиих даров, смеха детей , всей этой теплой земной красы с ее бездонным небом, коврами полевых цветов, с ее большими и маленькими радостями. Какая – то неведомая сила несла их на своих черных крыльях и уже не давала ни права, ни возможности остановиться. И хотя наша прозрачная говорливая речка нежилась в берегах рядом с домом, мы никогда не видели их купающимися. Они как  будто боялись смыть с себя эту бесовскую печать, это проклятие. И многим из них только казалось, что золото, так непосильно добытое из глубины недр, становится чьей –то собственностью. Скорее наоборот – вырвавшись из земного плена, оно подобно эпидемии жадности,  мгновенно распространяется, заражая огромное количество людей, и уже не остается без движения никогда. За всем этим движением тянется в истории длинный шлейф драматических событий, загадочных , темных, а порой кровавых и жестоких.. Будто помня свое прошлое, добытое людьми золото попрежнему остается ничьим?  Однако в этом кроется только доля правды. За кулисами множества человеческих трагедии, связанных с этим соблазнительным металлом, незримо присутствует, пожалуй, только один хозяин… И, возможно, злато является для него лишь инструментом, с помощью которого Он манипулирует сознанием огромного количества корыстолюбивых людишек, овладевая их желаниями, испепеляя их мозг  в погоне за богатством, грея карманы и леденя души. Перерыв горы пустой породы это не они находят золото. Это золото уже давно нашло и вселилось в них, завладев помыслами, душами и всеми жизнями. Это оно, заманчиво поблескивая, освещает одержимым путь, подводя их к последней черте…
         Уже перекипела вторая половина Забайкальского лета в буйстве трав и цветов, в многоголосии птиц, треске саранчи, смешивая одурманивающую млынь багульника с запахами пота артельщиков, лязганьем лопат, гортанными возгласами и тучами кровожадных паутов, гундящих над бронзовыми от загара раскаленными спинами братвы.
         После безуспешных изнурительных работ, подножного корма и недосыпания бродежня ветшала отребьем, тощала теряя силы, бунтовала и материлась.  Пока, наконец , Мартьян не отправлял гонца с попутным лесовозом в Читу за провиантом. Чтобы не проесть летний заработок, выделив лишь малую толику от скудной добычи золота на харчи и износившуюся в хлам лапотину, миром облачали посыльного из их убогого гардероба. Но, не смотря на всеобщее старание , хоть как –то приодеть мужика, в результате бедняга лишь отдаленно напоминал человека. По поводу всеми обожаемого напитка был особый наказ. По тому как довезти в целости и сохранности спиртное у любого из них не хватало ни мужества, ни воли, ни каких – либо душевных сил.. «Ты, паря, чтоб шлея под хвост не попала тамака,  без утыху шпарь прямиком до Танхи. Чтоб не наладился где на ночевую. А ежели припрет хлебнуть, дак ты до тово зубы – то у себя во рту посчитай»- гоготнул напоследок Мартьян.
          До августа впроголодь и в убыток себе лопатили наши старатели, но неожиданно пошел ржавый кварц с прослойками, неприметная казалось жилка.. «Ух-х, ты!!!» - задохнулся от волнения Филат, вываливаясь из шурфа, а на его темной ладони заблестели три золотые козявочки – самородки значит. Вот оно заветное гнездышко с видимым золотом!  Скатавшиеся войлоком головы и бороды, вмиг оказавшись рядом, столкнулись над ладонью Филата. Что правда , то правда: везло иногда авантюристам…
         Этот магический блеск золота поднимал их среди ночи, заставлял кричать до хрипоты, отстаивая свою единственную правду. Не давал продыху ни телу , ни разуму, не оставлял времени на еду или какие –то маленькие радости жизни, поглощая человека, овладевая его сознанием полностью. Они пребывали в каком –то вечном опьянении предвкушения невероятного фарта, который вот –вот обрушится на них, наконец, после бесконечных поисков. Эту золотую жилу, ради которой они месяцами остервенело выбрасывали лопатами пустую породу из шурфов! Я видел эти сильные руки и потные спины. Их черные рты,  дышащие едким запахом самосада. Их землистые , обтянутые дубленой кожей лица, заросшие бровями и непроходимой щетиной. Казалось, какие только злодеяния не творили они со своими телами в этой непосильной, погибельной гонке за золотым тельцом? Их рваные уши , шрамы на теле и лицах хранили на себе многие свидетельства бурной молодости от мелких драк до поножовщины.
          Моя бабушка Софья, нередко навещавшая нас на кордоне, проходя мимо копошащихся в шурфах старателей, сказала как –то: «На них черт по своим делам ездит» Мне удавалось подсмотреть, когда кто-то из них, уединившись, осторожно снимал с шеи кожаный кисет, который будто прожигал душу, подобно наркотическому средству, когда заканчивается его действие, и подолгу завороженно глядел на эту жалкую горку поблескивающего металла. Пытаясь понять причину этой их пожирающей страсти, движимый нестерпимым зудом детского любопытства, изодравшись в кровь, я тайно пробирался сквозь заросли шиповника, чтобы оказаться под старой черемухой, где артельщики прятали свои лотки для отмывки золота. На берегу Кручины, утонув коленками, я елозил в мокром песке старательно пытаясь сделать это сам. И однажды на сукне, которым выстилали дно лотка , после долгой отмывки, наконец, блеснуло несколько крупинок, потом еще и еще… После того , как мне это удалось самому, удивленно рассматривал их на ладошке, трогал наощупь  и даже пробовал на зуб.. Однако бурной радости и тем более отчаянного азарта так и не испытал. А вскоре и вовсе потерял к этому занятию всякий интерес.
         О находке Филата мы узнали задолго до появления братвы на кордоне. Когда их ободранная, скоморошья  ватага  появлялась в поле зрения, не нужно быть особо сообразительным , чтобы догадаться – нашли!!! Еще до появления воздух наполнялся зычными возгласами, беспорядочным криком, перемешанным с «народным фольклором», от которого вздрагивали лежащие у дома всегда  флегматичные коровы и отчаянно начинали лаять собаки. Говорили громко и все одновременно. Впереди, как всегда, выплясывал Бухарашка. Я не знал его настоящего имени, но прозвище очень точно соответствовало всему его облику. Был он маленького роста, темноват лицом, излишне подвижен, задирист в разговорах. Он как –будто был рассыпан мелким горохом между всеми, и собрать его воедино не представлялось возможным. Редко когда был прав, но всегда криклив и настырен. Если старатели что – то решали между собой – слышно было только Бухарашку .Смеялся он тонко, визгливо навзрыд, будто кто – то неожиданно пнул щенка…
           Братва ликовала!!! Удачу отмечали широко уже не боясь прохарчиться. Зная, что жилка, как есть. не тронутая!  И что до заморозков возьмут свое. Тени от их голов жутковато плясали над пылающим чревом чугунки, и вся их радость варнацкая больше смахивала на шабаш… Громче обычного басил Мартьян, сопровождаемый сорочьим стрекотом Бухарашки. «У-Ух, ты! – обнесло –то всех натощак!» - кричал он. «Не горомчи! – лей с опупком!» Кто –то пьяно вязался к сидевшему молча Онохе: «Ты, паря, придурковатый от избытка здоровья, или чо?  Тебе, поди, лень умным – то быть? - Да и по каку холеру?»
         Разбуженные окрестные горы с дремучей вековой тайгой неохотно отзывались на звуки этой крохотной стихийной человеческой попойки. И только пришедшие с пастбища коровы  спокойно лежали поодаль, изредка отрыгивая дневную жвачку, по философски относясь ко всему происходящему. Мама с полными подойниками неторопливо прошла мимо этой «всеобщей радости». У отца была трофейная гармонь, и подвыпившая бродежня разрезали на ней «Подгорную»,  сопровождая и украшая вечер невесть кем и когда сочиненными частушками:

         « С бодуна снесло Игната на песчану, на косу,
          До сих пор сидит помятый, роет золото в носу..

          Как –то с Манькою, поране, ехал Ванька сквозь кусты,
          Ох, надрал своей мотане на всю зиму бересты…»
Повязав платок и вихляя задом, тонко подхватывал  Бухарашка:
          « Ох, любимые подруги, я вчерась сошла с лица,
          А у Ваньки –то не руки, прям каки –то шшупальца!..»

          Я от Ваньки после бани еле ноги унесла,
          Он нанес такую рану – до сих пор не заросла!..»

Уже заполночь начиналось второе отделение «концерта», в котором преобладал «народный фольклер» ,  их пляски и другие аттракционы. В таких случаях  мама заранее уводила детей со двора. Мы гуськом удалялись в дом, смиренно делая вид, что ничего не понимаем. Когда кудлатая, хмельная и забубенная братва, напоровшись до отвала картошки с цибулей, которая произрастала в нашей округе в изобилии, наконец засыпала, - это были незабываемые ночи…Их тела, разбросанные беспорядочно по полу, застланному кошениной, ужасали каким –то предсмертным храпом. Бормочущие и стонущие, нередко издавали звуки и из других источников… На что мама, задергивая занавеску в проеме пятистенка, не без досады говорила отцу: «Вот на радостях –то разнесло охломонов, -  в дому хоть топор вешай!..» Услышав  эту фразу, мое воображение живо представляло, как над спящими мужиками вместе с перегаром и другими экзотическими ароматами висит здоровенный топор..
           На все про все у братвы оставалось не более месяца. Забайкальская зима не замешкается в пути, известит о своем приходе хрустальным перезвоном заберегов, да и скует в одночасье землю намертво, покрыв колючим снегом все наши благие намерения , мечты и надежды до весны.. На кордоне воцарилась тишина, к радости моих родителей, которые вплотную были заняты подготовкой хозяйства к предстоящим холодам. Ватага вся собралась в тугой клубок,  будто  пружина. Они вскакивали до свету, по выражению мамы: «Когда еще черти на кулачках не бились» и бесшумно исчезали в потемках. Как будто, эта злосчастная жила, пролежавшая тысячелетия на своей глубине, могла куда –то сбежать.. Изредка варили чефир, перекусив прямо на шурфах всухомятку. И только на перекурах с детским азартом резались в карты в которых даму от вольта от частого пользования и затертости, как современных трансгендеров, и бес не различит.. Уже под сумерки это лохматое «стихийное бедствие» возвращалось молча, изредка перебрасываясь невесомыми фразами. Едва перевалив порог, не разуваясь, мужики падали от усталости и тут же мертвецки засыпали. Судя по возрастающему темпу работ и напряжению, по тому, каким весомым содержанием день ото дня наполнялись кожаные кисеты старателей, и как часто владельцы их втихомолку поглаживали, можно было понять, что набежала дикая копейка на фартовых, и дело приближается к счастливому финалу.
          И все – таки эти люди никак не вмещались в рамки моих детских представлений. Они все еще казались мне не от мира сего, загадочными, владеющими тайнами природы, сродни чародеям или колдунам. А спустя неделю, всю эту шебутную  компанию будто ветром сдуло. Причину их таинственного исчезновения позднее объяснил отец. Ушли старатели лесом в Читу, чтобы не привлекать к себе особого внимания. Подобные опасения были не напрасны. Перед самой Атамановкой , где дорога сужалась над обрывом, торчала из горы огромная каменная глыба, которую по внешнему сходству старожилы называли «Шаман». Худую славу носило это место, и потому припозднившиеся путники торопили своих коней, поспешая миновать «Шаман» засветло. Ходили слухи , что ночами темными под «Шаман» улетали повозки вместе с подгулявшими фартовыми седоками на вечное поселение… А их нагрудные кисеты с золотишком оказывались в цепких руках уже других «старателей». Но наша тертая братва, зная все тайные тропы, благополучно добралась до Читы. Обменяв у плутоватых скупщиков золото, с неслыханными доныне деньжищами уже устремились по лавкам и магазинам, с желанием для начала поправить свой убогий прикид. Кто –то из них успевал прикупить пару лошадей с упряжью и повозкой . Затариться мануфактурой, сахаром и мукой, подумав и о семье, купив валенки и полушубки, мешок краковской колбасы , пряники…И когда они появлялись на пороге ресторана в фетровых шляпах, бостоновых пиджаках с иголочки, широченных брюках «клеш» и ослепительно белых косоворотках, в хромовых сапогах на поющих рыпах, с улыбками , за которыми хищно светились золотые фиксы, вставленные накануне у подпольного еврея- зубника, то, видя все это великолепие, вставали не только бендюжники…Вся эта немыслимая роскошь вместе с оттопыренными от пачек денег карманами, от которой уже не было спасу и которая, разжигая в них вечный огонь куража, несла авантюристов во все тяжкие, не позволяя ни остановиться, ни перевести дух. Просто до озноба!- надо было почувствовать себя богатыми людьми и хоть на мгновение побыть в этом состоянии, возвыситься над всей остальной шушарой. Дескать, пусть посмотрят на  нас фартовых и обзавидуются. Наши герои светились, как навозные мухи, привлекая внимание прожорливых воробьев. Опьяненные собой и успехом не ведали, что еще у перекупщиков попадали в поле зрения более искуссных дельцов, которые незримо приглядывали за необузданной братвой. .В питейных заведениях наши герои оказывались в плотном окружении хорошо организованных «элегантных друзей», почуявших халяву официантов и просто сторонних прихлебателей. Присаживаясь за столики и разделяя их радость, новые друзья выражали им всеобщее восхищение, заказывали музыку и под общие аплодисменты в их честь высокопарно провозглашали тосты .И вся их «красивая жизнь» продолжалась до того, как опустится занавес разыгранной бесами комедии… У каждого из них чудно складывалась своя , неповторимая история, которая могла бы послужить сюжетом для отдельного рассказа, да только результат был всегда один. Кого -то уже на следующий день  находили на улице побитого и обобранного до нитки. Иных друзья – доброжелатели  уводили темными закоулками в тайные бордели.. Богатый человек мог себе позволить красиво отдохнуть. Спустя несколько дней, «отдохнувшего» не вежливо выталкивали на автобусной остановке кинотеатра «Забайкалец», не стесненного лишней одеждой и облегченными карманами… На обратном пути ватага уже с горя спускала все до нитки: и лошадей, и повозку со скарбом,  вместе с обещаниями, кратковременным авторитетом и достоинством. Изрядно потрепанные и присмиревшие они вновь переступали порог нашего дома. «Плели кружева» с неистребимой фантазией, придумывая по ходу небылицы, и рядом не стоявшие с реальными событиями. Родители знали, что никто из них сберечь копейку на черный день ни физических , ни  моральных сил не имел. И потому не задавали лишних вопросов. Виноватые – то шибко не любят правды. После их самого удачного лета, невероятного фарта!  Возле этой же самой чугунки холодным вечером, зубами откупоривая последнюю бутылку «белоголовки», докуривая последнюю папиросу из дорогой пачки «Казбек» , перед последним ночлегом, они понуро снимали сапоги, разматывая бархатные портянки, последнее свидетельство их грандиозного куража! и конфузились перед мамой, вспоминая о долгах которые за «великими делами» так и не смогли вернуть.
         В угасающем свете чугунки казалось не тени, а их ангелы – хранители с изломанными крыльями бьются за спасение этих беспутных  заблудших душ. тщетно пытаясь освободить их из плена этой бесовской страсти. Пока первые петухи не известят человеческому миру, что Господь дарит людям еще один день, и что каждый из нас волен, как им распорядиться.

                Послесловие

        А когда возвращались они на Ильинку, в свои присевшие от времени и еще более похилившиеся завалюшки, возвращались уже не гуртом, а каким –то разрозненным ковыляющим сбродом, пряча глаза от людей, то из каждой прорехи глядела на них, не мигая, перекатная приисковая голь…