Пальма

                - 1 -


Собака. Откуда она у нас в семье появилась мне до сих пор не ведомо, а кто   
   и почему дал ей имя Пальма я не разгадал и до дня сегодняшнего.               
   Ясно одно, что о дереве под таким названием никто в селе нашем 
   не слышал и тем более, тем более, никто его не видел даже на картинках.
   Конечно нельзя исключить, что о нем хоть немного, хоть чуть- чуть,
   но знали наши сельские учителя, хотя лично я поручаться за такое, а тем более
   божиться за это, ни в коем случае, и нигде, и никогда не стал бы. 
   
   А не стал бы из-за того и потому, что все они будучи преклонного возраста,    
   придя в класс, порой забывали на какой урок и зачем пришли.
   И случалось подобное не редко.
   Может быть в детстве я и знал о тайне ее появления у нас в семье, может
   быть кто-то и рассказывал мне тогда про это, но память моя, на нынешнее
   время, совершенно ничего не сохранила мне об этой истории.
 
   В деревне, и не только
   в нашей, породистые собаки почти нигде не встречались, ведь они стоили, 
   каких ни каких, пусть даже небольших, но денег. Ну а кто же выкинет
   их, деньги эти, пусть и незначительные, на вольный ветер, лишь только за   
   то, чтобы послушать в тиши их благородное собачье гавканье. Такого богатства,      
   такого имущества которое надо было бы непременно и обязательно
   стеречь специальными сторожевыми собаками ни у кого из деревенского люда   
   не водилось, живность же за которой надо было бы охотиться с собаками, 
   обученными охоте на них, в ближайших наших окрестностях не обитало.
   
   Не находилось и лишенных ума сельчан, переставших бороться за выживание
   семьи своей, сберегая каждый кусок хлеба для нее, но вдруг, ни с того, ни с
   чего, захотевших держать прекрасную породистую собаку, держать лишь только 
   для того, держать лишь только затем, чтобы придя с работы, еле живым домой,      
   сразу же, сразу же, шатаясь от усталости, начать любоваться ею.
   А стало быть и надобность в них,               
   в породистых собаках, у нас, в местах лишенных леса, дикого съедобного
   зверья и любителей собачьей красотой, отсутствовала напрочь.

                - 2 -


   Пальма было сукой худощавой, высокой, с длинными висевшими ушами и короткой,
    светло-коричнево цвета, шерстью. Нрав имела тихий и не злобный. И если
    ее можно было бы как-то, каким-то образом, сравнить с человеком, то глядя   
    на нее, без зазрения совести, можно было бы сразу же усмотреть в ней доброе
    и веселело существо. Да, конечно же, прямо-то и не скажешь, прямо-то и не 
    поймешь, прямо-то и не догадаешься, что она может быть, может быть 
    хоть на чуть-чуть, хоть на маленечко, но была все же существом особенным,
    ибо в ней за версту, за целую версту, были видны благородные черточки 
    знающей себе цену собаки.
   
    Как кормили в деревне собак? Да никак. Кто же им, собакам-то не людским,
    мяса даст, хотя бы раз в месяц-то, хотя бы раз-в год, мяса-то,      
    да никто, да никогда,
   
    ибо люд деревенский
    и сам его почти не ел, живность же свою, которая водилась у них в хозяйстве
    в основном на продажу выращивали,
    нужны были хоть какие-никакие а деньги, ибо пенсии
    и зарплаты были скорее издевательством над получателями оных, нежели
    каким либо подспорьем. Так, что говори не говори а было, в деле питания, 
    совсем не до собак, не до них. И собаки это знали. 
   
    Им, собакам, доставалось то, что оставалось на обеденным
    семейном столе: затвердевший и уже опасный для зубов хлеб, прокисшее молоко,
    не доеденные и уже сильно всем надоевшие постные щи, картошка и прочие 
    похожие продукты. Но все же основным и самым емким по массе, среди продуктом 
    питания, были для собак отруби. Да, да именно отруби, разведенные водой. 
    Так тогда было. Так. Так протекала собачья и человечья жизнь в деревне нашей, 
    но думаю, что точно также, и не хуже и не лучше, текла она и в других,
    расположенных поблизости, селеньях.
   
    Днем Пальма, как обычно, как это было всегда, сидела и скучала около своей, 
    плохо сколоченной, деревянной будки, прикованная к ней 
    длинной цепью и иногда, особенно тогда когда во дворе появлялся
    кто-то из членов нашей семьи, она как самая последняя по рангу в нашей стае,
    для обозначения своего присутствия на страже двора, не громко, с нескрываемой
    неохотой, тихо гавкала. Ночью же отец отпускал ее, как он смеясь говорил,
    немного порезвиться на вольной воле.
   
    И вот однажды, с какого-то момента, началась      
    целая череда ночных преступлений совершаемых Пальмой. Не было той недели,
    когда бы она хоть раз, а то и два не приносила бы себе в будку
    разнообразного пропитания: туши курей, гусей, индюков, потроха коров, овец,
    мослы ног свиней, а то и свежие караваи хлеба. Однажды мне довелось видеть,
    как она сгибаясь своим красивым телом
    несла, под утро, видно только-только, что испеченный, свежий, огромного
    размера каравай хлеба. Он был очень тяжелым и еще горячим. Она протаскивала 
    каравай несколько метров и затем выплевывала на землю из-за его немалого 
    веса и еще не остывшего состояния. А потом, после короткого отдыха, унос   
    хлеба опять возобновлялся. Ближайшие да и дальние наши соседи были
    крайне недовольны таким положением дел и весь свой, с каждым днем,
    все возрастающий гнев направляли на двоих, отца и собаку. Взяв в руки вилы
    или оглоблю, или подобное ударно-колющее орудие они подходили к воротам
    нашего дома и кричали, что убьют собаку-воровку и ее защитника.
   
    Отец, мужик далеко, очень далеко, не из робкого десятка, брал топор и выйдя
    к недовольным, спокойно, очень спокойно говорил, вернее врал, что никогда не
    видел что-либо уворованного Пальмой. Затем он всем, как учитель ученикам 
    разъяснял, что не на собаку надо гавкать, не ее надо обижать своими
   
    оскорбительными упреками, а гавкать надо, громко и надрывисто на себя,
    а добро свое, коль оно имеется, коль оно уж нажито, следует укладывать
   
    в те потайные места, в те невидимые чужими глазами уголки, которые для 
    других , ни для людей, ни для собак, ни для котов, недоступными будут.
    По окончании своей спокойной речи отец сильно повышал голос и уже с криком
    пояснял, что тому кто подойдет к его забору ближе чем на три метра он без
    предупреждения отрубит дурную башку. После ухода недовольных подходил
    к Пальме, тряс ее голову и давясь от наступившего хохота говорил:

    - Молодец!

    Неоднократно как дальние, так и близкие соседи пытались поймать Пальму за
    воровством, зачастую провоцируя ее, подложив на видное место мясную
    продукцию, а в потайное место заточенные вилы. Однако нюх у Пальмы был    
    куда сильнее их хитрости.               

      
         
                - 3 -
               

    Если в городе пацаны враждовали между собой по принципу: улица на улицу 
    и морды били друг другу, как по мелкому поводу так и без всякого повода,
    исключительно по этому правилу, то в деревне,
    где улица, как это сложилось и у нас, зачастую была одна, вражда
    происходила не между улицами, а между группировками. В нашей деревне,
    с древних времен, их было три: конеченские, проживали на конце села,
    центральные, обитали в центре и мордва, это те которые жили на другом
    конце села и среди которых две или самое многое три семьи были
    выходцами из Мордвы. Мы были конеченскими.
    Эта группа состояла из мальчишек в возрасте от десяти и более лет.
   
    Сопливых, ниже обозначенного возраста, в формирование не брали.
    Вероятно для этого были какие-то веские причины, и может быть,
    и скорее всего, и в том числе, ну конечно же
    из-за синяков после драк, которые могли разозлить родителей и тем самым
    нанести большой ущерб мальчишеской шайке.
    Мне было девять с половиной лет, но желание вступить в конеченскую группировку
    было у меня настолько велико, что я был готов за допуск в нее
    выполнить любое желание, любое задание, любую работу.
    Мои неоднократные просьбы о моем принятии туда, мальчишеским сообществом
    также неоднократно отклонялись.

    Однажды, не помню в какой день, но точно помню, что в это время
    только что наступило лето и тогда когда я сидел на скамейке у своего 
    дома ко мне подошли четверо парней из нашего конеченского сообщества.

    -Привет Юрей!-поприветствовал меня старший из них, которого в кругу
    конеченских почтительно называли "атаман".

    -Здорово Пашка!- отвечал я, отвечал как тот который не состоял
    в группе, а потому и не имевший права сказать в ответ-Привет атаман!

    -Что делаешь? 
 
    -Сижу на лавке.

    -А где же твоя Пальма?

    -На цепи в будке.

    -Приведи ее к нам
    
    -Зачем?

    -Поиграем с ней.

    -Нет, не могу. Мне отец запрещает чтобы я водил ее к чужим.
   

    -Но ты же хотел вступить в нашу команду?

    -Да хотел.

    -Так примем тебя к нам раньше других, примем. Веди сюда Пальму.

   
    Мое сердце так заколотилось, так затрепетало, что мне показалось,
      что стук его был слышан даже на другом конце села, у мордовских.   
    -Меня примут, примут меня! Я буду в группе, буду раньше, буду раньше,
     раньше даже тех, которым, как и мне еще нет и десяти лет! Буду раньше!
     Ура! Ура! Ура!-Я был в восторге, нет даже не в восторге, а в том
     состоянии, которое из известных мне до этого состояний радости, еще
     никогда, никогда не встречалось. И тогда, когда я получал пятерку
     в школе, а отец давал мне за это, согласно заключенного с ним устного
     договора, десять копеек, который он, договор этот, через год разоренный моими
     пятерками навсегда и окончательно отказался выполнять, и тогда когда меня 
     целовала мать за то что я мыл полы в доме, мыл скорее не из-за ее просьб,
     а из-за того, что я рожденный в августе и будучи по гороскопу Девой,
     ненавидел и грязь и непорядок.
     Я был счастлив. Меня примут!
    
     Впопыхах, спотыкаясь я подбежал к Пальме, которая увидев меня радостно
     завиляла хвостом, кинулась передними лапами мне на колени, а когда
     я наклонившись стал отвязывать ее, довольная проявленному к ней вниманию,
     благодарно заскулила, начав быстро-быстро облизывать мое лицо.
     Отвязав я прямо на цепи вывел ее к мальчишкам.
    
     -А как мы будем играть с Пальмой?-спросил я у Пашки.

     -Мы отведем ее к речке, а там я тебе об игре с ней все и расскажу-
      тихо и загадочно проговорил атаман-Пашка.
 

                - 4 -


     Подошли к речке. Остановились.

     -Видишь вон то деревце?-обратился Пашка ко мне.

     -Вижу.

     -Привяжи к нему Пальму.

     -Зачем?

     -Зачем, зачем, почему, отчего? Ты привяжи ее цепью к деревцу, а потом, 
      а после все и узнаешь. Играть с ней будем, а как играть, то после того,   
      как ты привяжешь ее я и расскажу тебе о правилах игры. Иди, иди
      привязывай-
      -и я пошел и привязал Пальму. Та не понимала зачем ее
      привязывают здесь в незнакомом месте, ибо нигде и никогда как кроме 
      к ее родной будке никто ее еще не приковывал. Других мест она
      никогда не видела, а потому и не признавала. Ей очевидно стало от этого
      обращения совершаемого сейчас с ней и не уютно, и немного боязно.
      Она вопросительно смотрела на меня пытаясь догадаться, а что же
      будет дальше. Что? И не смирившись с таким своим не понятным для нее
      положением, Пальма пытаясь освободится, забегала из стороны в сторону,
      задергала из всех сил своих свою привязь, но стальная цепь была
      сильнее собачьих сил. На много сильнее. Сильнее. На много.

      -Огонь по ней!-закричал Пашка и вынутые из карманов, всех четверых,
      камни полетели навстречу голове, ногам и бокам Пальмы. Она не понимала,
      что, что, что же сейчас происходит? Она скулила, вертелась спасаясь от
      ударов камней, но увернуться от четверых бросающих было не возможно.
      Не возможно было. Никак.
      
      Из ее носа, головы и ног текла кровь. В те одну или две секунды
      когда не летели камни Пальма старалась посмотреть на меня, на хозяина,
      придавшего ее и приговорившего к такому истязанию.   
      Я тоже ничего, ничего не понимал. Ничего. Зачем так, зачем,
      разве это игра? Слезы залили мне все лицо и от этого было не видно
      мне ни где Пальма, ни где четверо бросающих в нее камни.
      И совсем не помню как я подбежал к Пальме, как отстегнул цепь от дерева,
      и совсем не чувствовал я как камни Пашки и его ребят полетели и в меня,
      полетели так же как и летели они в
      Пальму, по спине, ногам, голове и очень удивился я когда мы, 
      пробежав одним махом две версты, оказались
      с Пальмой на родном, на нашим с ней родном дворе. 
      



                - 5 -



      После этого случая Пальма стала другой. Совсем другой. И если раньше,
      когда я подходил к ней, она радостно бросалась ко мне, а когда я не мог
      увернуться, давая ей корм, то она мгновенно облизывала мне лицо,
      заставляя убегать от нее. Я от нее, она за мной.
      То после стало все наоборот, я иду к ней, она бежит от меня.
      Пальма не верит мне, Пальма думает, что я иду к ней, иду за тем чтобы
      снова взять ее, оттащить за цепь от будки и прицепить
      к какому-нибудь незнакомому ей дереву, а потом отбежать от нее, чтобы
      как и раньше, чтобы снова и снова, полетели, полетели и полетели в нее
      камни, заставляя скулить ее от невыносимой боли, которая внезапно 
      появлялась на ее теле, то на голове, то на ногах, то по бокам,
      то там, то там, то там.
    
      Но шло и шло время, время которое, как говорят в народе лечит и тело,
      а самое главное и душу. Раны у Пальмы давно зажили, вылечилась и собачья 
      душа. Пальма стала почти такой-же как и прежде. Почти улыбалась,
      почти радостно гавкала.

      Не помню в какой день это случилось, но соседские пацаны известили
      меня о том, что в конце недели там-то и там, тогда-то и тогда,
      меня и еще несколько пацанов которым исполнилось уже десять лет, будут
      принимать в группу конеченских. Быть надо обязательно, принимать будет
      сам атаман, то есть Пашка.

      С Пашкой после случая, когда была избита Пальма я нигде и не когда
      не встречался. Не хотел. Не мог. Ненавидел. Но за это уже не малое 
      время, то от того, то от другого я достоверно узнал, что Пашка избивал
      Пальму, имея задание убить, по поручению такого-то, такого-то
      мужика.
      
      На собрании Пашка сказал, что доверяет нам, прочитал устав,
      как он сообщил конеченской группы, еще раз обратил внимание
      на то, что главное в нем это обязательное выполнение указаний
      руководителей группы и жесткая дисциплина. Затем немного помолчав
      он пояснил, что сейчас когда назовут того или того фамилию, надо будет
      произнести согласен он или нет с уставом, а затем, в случае согласия,
      расписаться в специальном журнале, журнале клятв.

      Когда Пашка назвал мою фамилию я вышел из не стройного
      строя, подошел к нему на расстояние около шести метров, на то
      расстояние с которого он кидал камни в Пальму, вынул из кармана
      большой камень и кинул его в лицо атамана.
      Пашка-атаман упал на колени, обхватил руками лицо, между его пальцев
      текла кровь. Все молчали, никто не кинулся защищать атамана, отчасти
      и потому, что знали почему и зачем я так поступил.

      Пашка не понимал, что происходит, он выл от боли, изо рта и из носа
      у него текла кровь, из глаз потоком лились слезы.
      Стоящему на коленях Пашке, уходя с процесса приема в группу, я громко
      сказал.
      - И запомни сволочь, если ты подойдешь к моему дому ближе чем на
      пятьдесят метров-отец для своих врагов называл три метра- я, поверь, 
      не задумываясь убью тебя.

      Прошло время, а я до сих пор не могу забыть, обращенный ко мне и 
      молящий о помощи, взгляд Пальмы привязанной мною к дереву
      и оставленной на избиение. Не могу забыть и не могу простить себя
      за это. Не могу. Ни как не могу. Ни как.