Луч

Июльский полдень слепяще солнечен и разогрет до того, что краска на нижнем крылечке слегка липнет к пяткам. Не обуваюсь, хотя знаю, что обожгусь, а трава нисколько не освежит ноги. Слишком люблю ходить босиком. Пробегаю по узкой тропинке на клубничном поле, срываю пару крупных ягод и быстро ем, оглядываясь на крыльцо.

— Да, ба, конечно помыла! — Она недоверчиво щурится и скрывается за ситечком занавески.

Дед даже не замечает, что я хожу вокруг и любопытничаю. Дощечка в его руках дымится. Невидимый огонёк повинуется движению руки, и мне очень интересно, как можно им управлять. Брови деда смешно нахмурены и золотятся на солнце, совсем как медная проволока для бисероплетения. Увлекаюсь подглядыванием настолько, что не сразу замечаю, как он прекращает своё занятие и жестом подзывает меня ближе.

В большой ладони прячется лупа с отломленной ручкой. Бабушка хотела её выбросить, потому что есть целая, но дед спас эту и унёс в гараж. Сказал «пригодится».

— Смотри, это линза, и если подставить её под солнечный луч...

На гладкой доске карандашом начерчены резные листья земляники с поляны у родника, кустик лесного колокольчика и трясогузка — сестричка той, что сейчас прыгает в тени пионов. Любуюсь рисунком. Выпуклое стекло плетёт из света жгучую линию и укладывает поверх карандашной. Выглядит странно. Словно птичка постепенно выглядывает наружу. Мне начинает казаться, что всё приобретает свои настоящие цвета: голубые цветки, серое крылышко, тёмная полоска на птичьей спинке и такая же грудка, кружевные зелёные листья...

Хочу попробовать, но мне страшно испортить красивую работу, я же никогда не рисовала солнцем. Дед берёт мою ладонь в свою.

Вдвоём получается. Хвостик трясогузки послушно раздваивается, но один кончик чуть загибается — у меня дрожат пальцы. Дед улыбается: «Ничего, она просто попала под сильный дождь, и обязательно отряхнётся попозже, когда отдохнёт».

Птичка вьёт гнездо на бабушкиной тумбочке у кровати и приносит с охоты хорошие сны. Я уверена, что ба не зря так улыбается, глядя на рисунок.