Дворовые и дворяне 22 глава. Эпилог

СЕВЕРО-КАВКАЗСКАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА. МОСКВА. СУЧКОВО.   *  Прощание  *  Чепигин дома, Стешин в пути  *  "Требуется сторож..."  *  "Готовь, хозяйка, кулебяки..."

Но только через неделю многократных допросов и расспросов, изнурительного писания объяснительных, разъяснительных и прочих бумаг, после "самоотверженного" преодоления всех препонов крючкотворства по оформлению справок об их личностях, Чепигин и Стешин, наконец-то, прибыли на вокзал. И радостно, и грустно. Павлу однако чуточку легче: с ним уезжает вписанный в его справку - Лапко: "Собака дымчато-серой масти, самец, из породы..." и так длее. Ну, а сотник Чепигин, при поддержке военных, добился, чтобы ему в личностную справку внесли запись о его наследственном кинжале.
- С Богом, братка! - обнял он Стешина и, молодец, догадался, дотямил потрепать по мягкому, погустевшему к зиме загривку кобеля, который так внимательно смотрел в глаза уезжавшему Чепигину.

Оповещенная им родня и главное - жена с сыном и дочерьми встречали Тимофея уже вечером следующего дня. Стешин же добрался в Сучково... аж через три месяца.
 
                *      *      *

Всю дорогу до Москвы Павел мучился, как же он приедет домой без денег и без подарков. (От той суммы, что выдали в милиции и к которой добавил Андрей Огрызин, осталась жалкая сотня). Поэтому, прибыв на вокзал, Стешин, вздыхая, походил у пригородных касс и, почти не надеясь на удачу, купил газету объявлений. Долго изучал ее, дивясь изощренной, а чаще - глупой фантазии авторов объявлений, пока не наткнулся на подходящее: "Состоятельному хозяину требуется сторож в загородный дом. Приветствуется - с женой или собакой. Питание, достойная зарплата..."

Позвонил. Встретились. Сговорились. Посторожив здесь почти до марта, отъевшись, отдохнув, Павел запросился в отпуск. Щедро рассчитавшись с ним и заручившись обещанием, что Стешин вернется с Лапком через месяц, хозяин благословил их в путь. Во второй половине того же дня Павел с замиранием сердца, а Лапко с некоторым страхом вступали на стешинский двор. Выскочившая из-за угла Розка с остервенением накинулась было на боязно попятившегося кобеля, но невесть откуда прибывший вместе с ним хозяин Паша так шикнул на собаку-модницу, что та сразу поняла, здесь ей больше не жить.

Услышав шум, на высокое, резное крыльцо вышла Евдокия. И обмерла. Потом ожила. Всплеснула руками и заоёёкала, занюнила на груди у Павла, давя в голосе на свое северное, поморское "о":
-Ой-ё-ёй, ё-ёй!.. Ой, Павлуша, я вся уже тут изнеможилась-то, испечалилась-то...
Радость возвращения испортило известие об Аграфене. Посвежевшее, округлившееся за время сторожевания лицо Павла сразу поникло, опустело. Подарок дочке - модные, дорогие сапоги брякнулись на сундук. Но он вновь засиял, осветился, когда Евдокия  добавила, что получила хорошее письмо от дочери. Просит прощения, работает и учится на подготовительных университетских курсах. Одарив и Евдокию красивой шалью и роскошной кофтой, крупной вязки, Павел развернул огромный промасленный сверток. В нем - большая, пятнисто-сизая лепешка беломорского палтуса и увесистая, веретенообразная туша трески.
-В Москве купил, - посмотрел он смеющимися глазами на счастливую, примерявшую подарки Евдокию. - Готовь, хозяйка, свои фирменные кулебяки!

Вообще, это было время везения для многих наших героев. Запоздало "повезло" покойному Ивану Лукичу и его жене Наталье Сергеевне. Повезло Павлу, Евдокии, Тимофею Чепигину, а также героям из "братьев наших меньших". Даже "аристократу" Паленому повезло (по его выражению - "попёрло"). Среди его братвы по московской  своре прошел слух, будто он, "на перекладных" (то есть - на электричках) добрался аж до самого "аристократического" Питера. Там, пробравшись тайком в трюм старой, помятой волнами посудины, отправился на свою историческую родину. Он от кого-то прознал, будто собаки-псы его породы в давние времена были  свободными волками. Восторженно и пространно рассуждает теперь об этом. Проклинает страну-"Рассею", в которой жил, и даже, походя, клевещет на нее.

                *      *      *

...Полковника Алексея Васильевича Крамольникова не только восстановили на действительной, но и назначили с повышением: командиром все той же, своей, авиадивизии. Из Главного штаба ВВС домой возвращался, как на крыльях. За два последующих дня принял дела и сразу - в родной полк, в котором с утра намечались нормальные учебные полеты. Он понимал: даже после обычного отпуска ни одному летчику, даже асу, самостоятельный полет не разрешат. Сначала изволь пройти "провозку" с инструктором. Поэтому предложение сделать полет с инструктором на "спарке" Крамольников воспринял как должное.

Плавно закрылся фонарь кабины. Вокруг привычный мир приборов. Голубоватый  экран радиолокационного прицела. Холодок и знакомые очертания рукоятки управления. Педали. Нарастающий гром двигателей. Мелко подрагивая на стыках бетонных плит, истребитель набирает взлетную скорость. Отрыв! Было время сырой, знобкой и неустойчивой мартовской оттепели. Внизу - все, как на четком панорамном фотоснимке. Щучье озеро выделялось своей округлой, зеленоватой поверхностью. Опытный дивизионный инструктор "щадит" нового комдива. Пилотажные упражнения - самые простые. Одно, второе, третье...
-Разрешите взять управление? - просит Крамольников.
-Разрешаю! - слышится в шлемофоне.
Бросив истребитель в пике, Крамольников увидел быстро надвигающуюся на него стылую, тускло-зеленую поверхность озера. Мягко взял рукоятку на себя. Огромная перегрузка привычно и приятно вдавила его в кресло. Набрав разбег на крутом воздушном "спуске", самолет по воле летчика  выписывает  почти идеальную "мертвую петлю" и переходит на горизонтальный полет.
-Это в честь Лукича! - говорит Крамольников своему инструктору.
 
А на сырой, оттаявшей земле в это время косматый, кряжистый Егорыч возвращался домой с ночного дежурства. Рядом бежали его помощники - Полкан и Куська. На перекрестке повстречался Павел Стешин, впервые вышедший на улицу с Лапком.
-Здорово, брат Егорыч.
-Здорово. С возвращеньицем! - свирепо прохрипел Егорыч, сквозь густющую, лезшую ему в рот бороду. - Собачки наши не повздорят?
-Будто все по-мирному, - засмеялся Павел, зорко наблюдая, как, поводив друг по другу черными носами, кобели дружно потрусили рядом, чуть впереди Куськи.
-Да и то, - дернул бородой Егорыч, - собачки они если и вздорят, то по делу. Эта вот люди из-за ничего часто грызутся.

Над головами послышался гул самолета. "Собачки", как по команде, остановились, насторожились. А Куська еще и пристально посмотрела в сторону Щучьего озера. Она по-доброму вспомнила легавку Муську, надеясь, что и та сейчас вспоминает ее. И еще Куська подумала: за этой зябкой, неуютной зимой непременно наступит теплое, яркое и благодатное лето. Этому никто не может помешать: ни люди, ни собаки.

                ЭПИЛОГ
Полковник Крамольников стал хлопотать о том, чтобы авиадивизии присвоить имя Героя России Ивана Голубева. С ходатайством, подписанным большинством своих сослуживцев и переписью боевых заслуг генерала, он приехал в Москву. Ему ответили: не торопитесь, мол. В целях  экономии дивизию предполагается сократить до полка. Крамольников им - свои обоснованные доводы. Сказали: "Подумаем!" Думают до сих пор.

На Кавказе, где-то через месяц после побега "пленников", на дороге, ведущей к "хозяйству" покойного эмира, показались бронетранспортеры с федеральными спецназовцами. Путь им показывал местный участковый Искандер (Двурогий). "Воинов Аллаха" захватили почти без выстрелов. Бункер и склады взорвали. Патимат к   тому времени уже уехала с сыном к своим родителям. Зурида, по показаниям бандитов, пошла в шахидки (смертницы). Она взорвала себя, мстя за погибшего мужа Заура. Взрыв получился не совсем удачным. Сначала она, уже готовая к полету в рай, нажала кнопку в толпе на многолюдном  гяурском рынке. Не вышло. Выбравшись из толпы, засеменила к воротам, чувствуя на отдалении своего инструктора-наставника. За высоким, глухим забором он сказал: надо посмотреть, в чем дело? Нагнувшись, она рывком задрала подол чадры, а он снял с ее смуглого живота увесистый пояс. Начал копаться во взрывателе. И тут килограммовый заряд пластида рванул со всею своею дьявольскою мощью. Их разнесло и испарило. Только кусок черной, окровавленной чадры повис на дереве траурным флагом. Вред же, нанесенный "гяурам", исчислялся стоимостью разбитого в щепы забора и поврежденного за ним старого базарного сортира.

Рассказывали, незадолго да  смерти, она опять приезжала посмотреть на недостроенный особняк. Смотреть было грустно. Сверху донизу дом окончательно и безнадежно раскололся пополам. Так и стоит, как памятник несбывшимся  мечтам эмира-ваххабита Заура.

Между тем, настоящий, не аллегорический, памятник открылся в знакомом нам Кобелеве. Впрочем, городу к тому времени вернули его прежнее название - Скоблево. В тенистом вишневом саду, на месте бывшей усадьбы, установили бронзовый бюст генерала Скоблева. Было большое собрание народа. Были горячие речи и, разумеется, - салют. Громыхнули петарды, и тут же по темно-синему небу, будто гигантским пучком спичек чиркнули. Вспыхнул и с хлопками рассыпался на тысячи огней огромный, разноцветный букет. Толпа весело и вразнобой прокричала "Ура!"

Улицу Розы Люксембург в деревне Сучкове назвали Березовой, но крайний дом - Стешиных некоторое время оставался под старым адресом. Когда двое мужиков, тыча пальцами вверх, на продолговатую дощечку с надписью, вошли во двор, на них зло, свирепо вдруг набросилась обычно интеллигентная Розка.
-Пшла, пшла, стерьва! - отбивался мужик от взъярившейся суки, но не ей, а ему с напарником пришлось отступать со двора.
-Ничего, хозяин-то приедет - сшибет, - махнула на дощечку Евдокия и, прикладывая к замокревшим глазам уголок платка, всхлипывая по мужу и дочери, пошла в дом.

Пророчество ее сбылось. Правда, приблудная модница-Розка и теперь попробовала было закатить скулеж, даже бросилась грызть лестницу, по которой с молотком взбирался Павел, но Лапко деликатно,   мохнатым боком оттеснил скрытую истеричку. Понурясь, черной тенью она побрела со двора.

Не забыть бы еще сообщить читателю, что открытие памятника и, вообще, все торжества в Кобе..., то есть - в Скоблеве, проходили перед Православной Пасхой. А вечером, на второй день после Светлой седмицы, Наталья Сергеевна принарядилась в светло-серый шерстяной костюм, с кружевной, белоснежной блузкой, надела шляпку с приспущенной слегка вуалью, на ноги - изящные, под цвет костюма, туфли. Затем выбрала из купленного утром и стоящего в вазе букета десяток самых лучших густо-малиновых тюльпанов и окутала их  красивой оберткой.
-Муся, пойдем! - позвала она.
"Это еще куда? - не поняла легавка. - На могилу к Ивану Лукичу, так с утра там были?" А сама уже послушно бежала рядом с хозяйкой.
Наталья Сергеевна же шла на свидание к тому, кого никогда воочию не видела.  О нём ей рассказывали родители, а после их смерти много хорошего говорила взявшая ее на воспитание ворчливая и строгая тетка по матери - княгиня Екатерина Тарутина. Будучи еще девочкой, Наталья Сергеевна доставала из спрятанного в комоде альбома  фотографию, здоровалась и разговаривала с его молчаливым изображением. Сейчас она так волновалась, что, казалось, вот-вот отнимутся, подогнутся ее ноги. Стоило мучительных усилий, чтобы идти, как всегда, легко, свободно и уверенно.

Пересекли малолюдную площадь. Прошли переулок,  с зелеными, аккуратно подрезанными липами, свернули, в цветущий, окутанный, будто белым туманом, сад и оказались перед оградой, за которой, на полированном гранитном постаменте был строгий бронзовый бюст военного, с бородкой, усами и генеральскими эполетами. На граните надпись: "Александр Васильевич Скоблев - русский герой-патриот."  За ограду прошли через кованую, с вензелями калитку. Поклонившись, Наталья Сергеевна подняла белое, взволнованное лицо и тихо, будто вновь почувствовав себя маленькой девочкой, сказала:
- Здравствуй, дедуня. Это я, твоя внучка Наташа.
Перекрестилась и положила на постамент цветы. Муська поняла: для них с хозяйкой еще одним заветным местом в этом городе стало больше.
 
Москва. Март - апрель 2004 г.