Не вызвали...

Пятидесятилетний инженер по охране труда одного из московских учреждений уже третьи сутки плохо спал. Ровно три дня тому назад, где-то часа в три пополудни, когда приятная нега разливается по телу и организм погружается в дремоту, дабы с пользой усвоить съеденное за обедом, на письменном столе затрещал мобильный телефон. Не надевая очков, инженер откинул крышку и подслеповатым взглядом посмотрел на дисплей, высветивший номер и фамилию абонента. Буквы расплывались, но их комбинация в бирюзовом свете жидких кристаллов показалась ему знакомой.
«Алле», - произнес он в ожидании услышать голос приятельницы-художницы. Однако, в трубке послышался мужской баритон, совсем не похожий на ожидаемый приятный женский голос: «Иван Иваныч, дорогой, через три недели в известном тебе месте произойдет торжество по случаю моего пятидесятилетия, прошу быть обязательно».
- Что? Где? – засуетился инженер, вытягиваясь во фрунт, словно в кабинет вошел президент Российской Федерации. Голос принадлежал его хорошему товарищу, ныне большому начальнику, занимающему значительный пост на одном из подмосковных заводов, обнесенном колючей проволокой и потому не так часто фигурирующего в средствах массовой информации.

- В «Пальбе» в семнадцать тридцать. Прошу быть, - повторил голос, и Иван Иваныч напрягся еще сильней. Обычно Иван Юрьич (так звали большого человека с вальяжным голосом) столь официально его никогда не приглашал, вполне разумно полагая, что близкие люди имеют право приходить в любое время, без всяких церемоний.
Иван Иваныч был польщен настолько, что потерял сон. Ему очень хотелось угодить именитому другу, для чего все эти дни он перебирал в голове возможные варианты подарков, отметая одни и придумывая другие, предполагая вкус именинника, его пожелания, вероятные подношения от более состоятельных гостей и опять отбрасывая, как ему казалось, неудачные идеи.  На самом деле, выбор, при его скромном заработке, был невелик. Можно было попробовать выпросить у завхоза своей конторы импортный обеденный стол, давно пылящийся у того на складе и приглянувшийся инженеру еще год назад, либо подарить какую-нибудь картинку из своего далекого прошлого, когда Иван Иваныч еще не пережил кризис среднего возраста и вполне успешно занимался рисованием и живописью. 


При том, что какое-то время назад Иван Юрьевич обзавелся новой квартирой и даже предлагал Иван Иванычу поучаствовать в ее оформлении, обеденный стол на кухню был бы весьма кстати, но с тех пор времени прошло немало, и новоиспеченный собственник вполне мог приобрести этот предмет мебели в магазине сам. В общем, промаявшись еще сутки, Иван Иваныч решил позвонить имениннику, чтобы поинтересоваться его предпочтениями, дабы не попасть впросак с нежеланным подарком.

Как и следовало ожидать, товарищ, обремененный государственной службой, на звонок не ответил, и, немного сконфуженный мыслью, что отвлекает от больших дел серьезного человека, Иван Иваныч набрал номер его супруги.  Галя, или Гала на манер жены испанского художника Сальвадора Дали, выслушав мучающегося сомнениями Ивана Иваныча, предложила отнестись к этому делу философски, то есть без фанатизма, и подарить очередную картинку, которых, кстати сказать, у них было немало.

Однажды, по каким-то делам побывав на работе в огромном кабинете Ивана Юрьевича, инженер был приятно удивлен, увидев на стене за креслом хозяина свою старую пастель «Тысячелистник в тумане». Вспомнив об этом, он подумал нарисовать продолжение, что-нибудь этакое, например «Тысячелистник в тумане 2», и, поблагодарив Галу за совет, немедленно принялся за работу…

Первым делом он залез на антресоли и вытащил с пыльной полки папки и альбомы со своими старыми рисунками. Не открывал он их лет пятнадцать, и теперь, по прошествии времени, с интересом смотрел на свои творения.  Большинство рисунков он раздарил, и они теперь путешествовали по миру, обретя хозяев в разных странах, начиная от ближнего зарубежья и заканчивая американскими штатами, те же, что остались, были, в основном, наброски для больших так и не состоявшихся картин или зарисовки с натуры, и в подарок явно не годились. Перебрав потемневшие листы, инженер тяжело вздохнул, расстроенный полным отсутствием не только желания рисовать, но и идеи, столь необходимой для творческого процесса, и запихнул папки обратно на антресоли.

Но раз выбор был сделан, ничего не оставалось, как засучить рукава и браться за дело; время неумолимо отсчитывало часы до грядущего юбилея. Пошарив там же на антресолях, Иван Иваныч разыскал большой рулон ватманской бумаги и увесистую коробку с пастельными мелками. Когда материалы были собраны, очищены от пыли и разложены на кухонном столе, осталась самая малость – придумать сюжет. Битый день он ходил из угла в угол кухни, искоса поглядывая на чистые листы, что-то бормоча, жестикулируя, вдруг замирая, готовый вот-вот схватить порхающую где-то рядом неуловимую бабочку вдохновения, но через мгновение снова начинал мерить шагами расстояние от стола до плиты, вздыхая и качая взлохмаченной головой.  Сказать, что он извелся в конец, - значит не сказать ничего….  По ночам ему снились фотографии из интернета, которые он безуспешно пытался взять за основу: какие-то пейзажи, фотографии церквей, туман в чистом поле, раскрашенный мелом и осыпающийся с бумаги при легком прикосновении….  Просыпаясь, Иван Иваныч пытался вспомнить что-нибудь из своих отроческих впечатлений о деревне, о Тучкове - прекрасном, живописном месте в восьмидесяти километрах от Москвы, где они и познакомились с Иваном Юрьевичем больше сорока лет назад, но образы были пережиты и больше не волновали нынешнего инженера по охране труда, навсегда оставшись просто воспоминаниями о прошедшей юности….

В безрезультатных метаниях прошла почти неделя. Тогда Иван Иваныч решил пойти от обратного; на последние деньги он в магазине для художников купил раму, картон для паспарту - в надежде, что готовое оформление может подсказать хоть какую-то мысль. Продавец замотал раму и картон в прозрачный полиэтилен, и Иван Иваныч отправился домой, бережно прижимая к себе габаритный сверток.

Ветер, скучающий в пустом переулке, лениво подхватывал сорванные с деревьев листья и гонял их по разогретому асфальту. Словно почувствовав новую игрушку, он закружил вокруг одинокой фигуры, норовя вырвать из рук только что приобретенную покупку. Ивану Иванычу пришлось согнуться и, добираясь до метро, как заправскому моряку, лавировать от дома к дому, чтобы разгулявшаяся стихия не разодрала его последнюю надежду, как морской парус во время шторма.   Солнце же сверкало в стеклах витрин, рябило сквозь зеленеющие ветви каштанов, заставляя щуриться и чихать. Казалось, сама природа, тормошит его воображение, подталкивая к нужному настроению. Мимо прошел трактор с поливочной цистерной, намочил асфальт, прибив летнюю пыль, и в воздухе почему-то запахло морем. Иван Иваныч посмотрел на каштаны, вечные спутники приморских бульваров, вспомнил об Италии, в которой побывал несколько лет назад, и сюжет сам собой возник в его голове.
«Конечно, конечно…, - бурбулил он себе под нос, поглядывая на фотографии, привезенные из поездки, выводя на листе бумаги первые линии, - это непременно должна быть Италия… Венеция с ее каналами и классической архитектурой». Набросок явно удавался, и Иван Иваныч даже пририсовал несколько людских фигурок, делая пейзаж более реалистичным. Когда рисунок был готов, выбор между пастелью и акварелью уже не стоял: пересушенному осыпающемуся пигменту он предпочел глубину и прозрачность водной краски, с ее волнующим колоритом, столь характерным для стен древнего города. Тщательно прорабатывая каждую деталь, переполняемый творческим азартом, Иван Иваныч время от времени вскакивал и кричал из кухни, призывая жену в советчики: «Хрюша, отвлекись на минутку, пойди, посмотри!!!» Жена прибегала как на пожар, перепуганная его криками и, поглядев на пятна краски, хаотично разбросанные по рисунку, на перепачкавшегося с ног до головы мужа, досадливо произносила: «Хорошо, хорошо, ты только не кричи как резаный и не торопись». Когда же работа была готова наполовину и приобрела узнаваемые черты, сделав несколько ценных замечаний, она благосклонно закивала головой, выражая явное одобрение.

«Самое главное не перехорошить»,- как заклинание твердил Иван Иванович, откладывая кисти и подолгу разглядывая подходившую к концу работу.
Наконец, небо приобрело, как ему показалось, достаточную глубину, вода в канале - прозрачность, лаковая гондола с пассажиркой в красной юбке поплыла между старых домов и небольшой корабельной верфью, управляемая крохотной фигуркой гондольера в черной шапочке. Осталось только вырезать паспарту, вставить в него рисунок, и работа была окончена. Он уже видел, как вручает имениннику выстраданную в муках творчества картину, рассказывая о пережитых сомнениях и бессонных ночах.  Потом его мысли занял тост, который придется произнести за праздничным столом в честь юбиляра, и то, какие слова он найдет для этого. Стеснения он не испытывал, но хотелось, чтобы слова были такими же душевными, как и его акварель. Художник помыл уже ненужные кисти, снял картину с мольберта и задумался.

Ему вспомнился прохладный августовский вечер на берегу Москвы реки в первый год их знакомства, когда, накупавшись до посинения, они не поделили мокрое полотенце и долго дулись друг на друга.   Потом вспомнил себя, сидящего на парапете балкона на высоте шестого этажа, заливающегося горючими слезами от неразделенной любви, и рядом Ивана Юрьевича, тогда еще просто Ваню, который успокаивает его, готовый в любое мгновение схватить горе-Ромео за шиворот при первой же его попытке свести счеты, как тогда казалось, с уже конченой жизнью.

Следом привиделось заспанное лицо друга, когда Иван Иваныч в очередной раз поссорился с родителями и приехал к тому среди ночи, переполошив весь дом. Это сейчас юношеские обиды кажутся мелкими и нелепыми, а тогда они до утра просидели на кухне с «Солоухинской» и Иван в который раз, как мог, утешал чувствительного товарища.

Тут же он вспомнил про большой долг, так и не отданный другу, но, наверно, давно им прощенный; слова, которые он никогда бы не произнес, будь он немного потрезвее, но однажды произнесенные и обидевшие Ивана Юрьевича до глубины души.  Ивану Ивановичу стало стыдно; поразмышляв еще некоторое время, он решил сказать так: «Дорогой Иван Юрьевич.  Мы знакомы тысячу лет, и я столько раз был перед тобой не прав - прости меня. Живи долго, друг!» Перед этим, конечно, надо было отметить некоторые заслуги товарища в его трудовой деятельности - как-никак, он был удостоен государственной премии, отмечен правительственными наградами, но об этом Иван Иваныч сильно не тревожился, на ежегодных днях рождения, ставших давно традиционными, как Пушкинские чтения или День города, всегда присутствовали сослуживцы именинника, готовые говорить об этом часами.

«Пальба» - ресторан, открытый в специально построенном для него здании, оформленный в виде охотничьего домика или, если хотите, большой корчмы, воспетой еще Гоголем, - как и полагается трактиру, находился на распутье трех дорог на севере столицы. Грубо оштукатуренные стены, густо вымазанные побелкой, украшали разнообразные охотничьи трофеи и оружие. Сведущие посетители не раз удивлялись представленным образцам: здесь были всевозможные ружья, пищали и охотничьи самопалы, способные в определенных условиях не только поразить большую свинью в огороде соседа, но, может быть, и слона на даче какого-нибудь олигарха. Гордостью ресторана по праву считалась не только разнообразная мясная закуска, подаваемая в расписной глиняной посуде, но и несколько сортов самогона, настоянных на всевозможных травах и колдовских добавках, способных с первой рюмки лишить незадачливого дегустатора ума до конца вечера….

Когда Иван Иваныч подошел к площадке перед рестораном, все приглашенные были, в основном, в сборе. От обилия белых рубашек ему показалось, что он попал не на юбилей приятеля, а на фондовую биржу, не хватало только бейджиков. Он с тоской посмотрел на свою майку, потертые джинсы, махнул рукой и подумал: «Не голый - и слава богу». Пробираясь сквозь толпу в поисках именинника, он прикинул, сколько здесь народу, и, по его подсчетам, оказалось человек сто, не меньше. Гости группировались небольшими кучками по принадлежности к организации или отделу, а чтобы им не было скучно в ожидании начала мероприятия, хорошенькие официантки разносили горячительные напитки. Здесь же, под тентами веранды, располагались столы с легкими закусками, среди которых Иван Иваныч разглядел небольшие тостики с черной икрой. Ее он не пробовал лет десять, даже не из-за того, что лов осетровых был запрещен государством, а из-за заоблачной цены. Он пустил слюну и двинулся дальше. Наконец, увидел именинника, стоявшего рядом с огромной деревянной колодой, на которой была закреплена аккуратная наковальня с массивной железякой, и молодой парень в русской рубахе и черном картузе с белой розочкой лихо ударял по ней молотом. Завидев Ивана Иваныча, юбиляр расплылся широкой улыбкой и, шагнув навстречу, заключил его в дружеские объятия. Иван Иваныч ойкнул, ощутив медвежью силу друга, и чуть не выронил картину. Тот, спохватившись, отпустил едва не задохнувшегося приятеля и, легонько хлопнув по спине, указал на молодца с кувалдой:

- Возьми молот и шлепни себе на память полтинник от Ивана….
Здесь надо сделать небольшое отступление, Иван Юрьевич был почти на две головы выше приятеля и имел недюжинную силу: долгое время занимаясь вольной борьбой, он, на потеху друзей, рвал на части толстые московские справочники или скручивал в трубочку сковородки, приводя тем самым шумные компании в неописуемый восторг. Сейчас он занимался научной работой, имел докторскую степень, сильно располнел, но сила все равно ощущалась в его большом, грузном теле.

Пока Иван Иваныч ударял молотом по небольшому штампу, чеканя на медной бляшке юбилейную медальку и поражался фантазии организаторов вечера, именинник еще раз хлопнул его по спине, извинился, что должен встречать гостей, и пошел навстречу вновь прибывшим. А Иван Иваныч, полюбовавшись аккуратной работой граверов, положил медальку в карман и отошел в сторонку, не зная, что делать со своим подарком.

К нему подходили давние знакомые и друзья Иван Юрьевича, с которыми он встречался на каждом дне рождения, жали руку, показывали на завернутую в бумагу картину, интересовались сюжетом и просили «снять бумажку»; он уже было собрался распаковать акварель, как в дверях ресторана показался администратор и пригласил всех внутрь. В холле гостей встречали распорядители, сверялись со списком и предлагали пройти к закрепленным столам. Один из служащих, видя, как Иван Иваныч мыкается, пытаясь впихнуть картину между стулом и деревянной колонной, подпирающей массивные дубовые балки потолка, предложил поставить ее к другим подаркам, которых в одном из углов зала, уже скопилось немало. Он поставил картину к стене, и она тут же затерялась среди больших и маленьких коробок.
Зал наполнился шумом двигающихся стульев.  Гости рассаживались за накрытыми столами, с интересом разглядывая угощение, примеряясь, кто к водке, кто к модному сегодня в столице сорту виски «Чивас Ригл». Ивана, вместе с институтскими и такими же, как он сам, друзьями детства, посадили за стол с почетным номером один. Было приятно осознавать, что, начиная рассылать приглашения, Иван Юрьевич первым делом вспомнил о близких друзьях и разместил их в одном месте. Через несколько минут на импровизированной эстраде появился молодой мужчина в полосатом костюме и, дождавшись, когда гул стихнет, объявил вечер, посвященный пятидесятилетию уважаемого Ивана Юрьевича, открытым.

Время вечера было расписано по минутам. По традиции, ведущий первое слово предоставил директору завода, на котором долгое время трудился юбиляр. Как и предполагал Иван Иваныч, тот рассказал весь путь, пройденный на заводе именинником от простого инженера до главного конструктора, без которого сейчас, как поется в давно забытой песне, солнце бы просто не вставало. Он, конечно, имел в виду продукцию своего завода, но, по соображениям безопасности, опустил упоминание о хвостатых монстрах, способных за несколько минут попасть в любую точку земного шара.  Следом были смежники, представители из Питера и Новосибирска, откуда-то с Дальнего Востока и с южных рубежей нашей необъятной Родины. Говорили они почти одно и то же и, зная страсть именинника к коллекционированию холодного оружия, как один дарили тому разнообразные острые предметы.

После поздравления Иван Юрьевич открывал деревянную коробочку или футляр, осматривая очередной кинжал или кортик. Если подарок ему очень нравился, вынимал его и разглядывал более тщательно, потом поднимал над головой, давая полюбоваться на мастерство оружейников и гостям.  Некоторые экземпляры даже в приглушенном свете зала сверкали переливающимися инкрустированными в лезвия и рукоятки каменьями. По залу прокатывались возгласы восхищения, все чокались и выпивали за здоровье «новорожденного».

- Это что!? Ваньке сегодня на работе японская делегация меч подарила, - сказал сидящий напротив Иван Иваныча Лешка Заикин, институтский друг, а ныне коллега именинника по конструкторскому бюро. -  Вот такой…, черные ножны – полированные; клинок, кованный в несколько слоев; какие-то иероглифы! – И как бы в доказательство к сказанному широко развел руки, определяя размер меча, словно речь шла о рыбе, а не утонченном орудие убийства.
- Катана.
- Что катана? – не понял Лешка.
- Самурайский меч называется катана, – объяснил Иван Иваныч. На что Лешка, опрокинув в рот очередную рюмку водки, ответил:
- Катана или еще как, я не знаю, но сказали, что меч работы какого-то… Минутку. – Лешка полез в задний карман штанов, вытащил смятую бумажку, посмотрел в нее и прочитал по слогам. – Ф-ф-уд-зивара Ка-на-фус, во, блин, не выговоришь, я даже записал, чтобы запомнить… Девятнадцатый век, шпалу пополам перерубает.
- Да не может быть! – воскликнул Иван, начинающий сомневаться в значимости собственного подарка, - такой меч стоит не меньше ста тысяч долларов.
- Очень может быть, - кивнул головой Леха, подцепляя вилкой кусок балыка с блюда, украшенного зеленью и лимоном. – И поверь мне, это не предел. Я у Ваньки видел шпагу, принадлежащую кому-то из королей Испании, то ли шестнадцатого, то ли семнадцатого века. Вот там, скажу я тебе, цена, так цена. Я даже не стал уточнять конкретную цифру.
- А ты-то, что подарил? – поинтересовался Иван Иваныч, у порядком захмелевшего приятеля.
- А мы сбросились всем бюро и часы ему подарили, швейцарские – хронометр ручной работы. Вон, вишь, на руке у него, плоские такие, с кожаным ремешком из крокодила. - И Леха завертел поднятыми кверху руками в такт цыганскому напеву, которым шумная, разноцветная, звенящая гитарами и бубном компания приглашенных цыган начала поздравление именинника.

Минут сорок три молоденьких цыганки под гитары и скрипку разогревали публику песнями и танцами. Полы кроваво-красных юбок мелькали в воздухе, как крылья сказочных птиц, завораживая и притягивая внимание, словно «огневой вихрь» Малявина.  Сильно повеселевшие гости повылезали из-за столов, и кто во что горазд, отплясывали цыганочку, попадая и не попадая в такт грохочущего бубна, громко стуча каблуками и босоножками о каменные плиты пола. Иван Иваныч тоже попытался что-то изобразить, подскакивая, выделывая разные коленца и ударяя ладонями себя по щиколоткам, но разговор о подарках не выходил из головы и он, растревоженный и запыхавшийся, вернулся за стол. После очередного тоста выяснилось, что желающие поздравить юбиляра должны записываться у ведущего, вокруг которого тут же собралась небольшая очередь. Иван Иваныч продиктовал по буквам свою фамилию и вышел на воздух. 

Мелкий дождик стучал по натянутым тентам, сбивал пожелтевшие листья с мокрых тополей и кустов сирени, окружающих площадку перед рестораном. Гости, отдыхающие от шумного застолья под их символической защитой, тушили сигареты и торопились внутрь, покидая нагретые места уютных диванчиков. Август заканчивался, уступая место дождливой прохладе осени и быстро наступающим сумеркам. Иван с грустью посмотрел на лужи с плавающими в них окурками, пустую веранду и вернулся за стол.
На сцене какая-то тетка под музыку выполняла разнообразные акробатические движения, одновременно рисуя на холсте что-то, напоминающее кусок любительской колбасы. Она то и дело садилась на шпагат, потом вскакивала и, как безумная, ударяла огромной кистью по загрунтованному черной краской холсту. Минуты через три-четыре, после очередного кульбита, она перевернула холст и, как говорится в газетных статьях, глазам изумленной публики предстало символическое изображение то ли самолета, то ли ракеты…  Иван Иванычу показалось, что это все-таки колбаса, с легкомысленной веревочкой на аппетитной попке, хотя сумасшедшая баба явно пыталась изобразить реактивное пламя.

Потом опять шли поздравления и тосты. Имениннику желали долгих лет, новых идей и прочих радостей жизни, полагающихся в этих случаях. Кто-то даже публично за что-то извинился, на что юбиляр, уже изрядно захмелевший, не вставая с места, поднял вверх сжатые в ладонях руки, что должно было означать: «Порядок, никаких вопросов».

Официантки уносили пустые бутылки, моментально заменяя их на полные. Вино и виски лились рекой. Подали горячее: вместо опустевших тарелок с закусками явились блюда с запеченными осетрами и бараниной во французском соусе с чесноком. На сцене, сменяя друг друга, рубили попсу музыканты, отрабатывая немалые, судя по мокрым от пота лицам, гонорары. Иван Иваныч пил и закусывал как все, уже не удивляясь размаху мероприятия и потраченным на него деньгам. Он с покорностью ожидал приглашения на сцену, заученно твердя придуманное утром поздравление: «Дорогой Иван Юрьевич, мы знаем друг друга много лет…», но отчего-то слова превращались в кашу и вязли во рту. Ему уже не хотелось извиняться - в глубине души он понимал, что знаменитому другу, это не особо-то и нужно. Слов о таланте и организаторских способностях юбиляра было сказано столько, что это слегка походило на культ небольшой личности, а картина, нарисованная с таким трудом, давно померкла на фоне уже врученных подарков….

Ближе к полуночи на сцену вышел ведущий и, остановив музыкантов, обратился к гостям: «А сейчас, дорогие друзья, для торжественного поздравления на сцену приглашается…», и назвал незнакомую Иван Иванычу фамилию. Потом конферансье поинтересовался должностью приглашенного, о чем-то быстро с ним пошептался и уже вслух громко произнес: «По должности обыкновенный олигарх!» Зал оживился и под одобрительные возгласы «просто олигарх…» подошел к юбиляру и вручил ему пухлый конверт форматом с обыкновенный лист писчей бумаги. Иван Юрьевич, улыбаясь, разорвал серую обертку, и глазам гостей предстала небольшая акварель в багетной рамке.

Древний город Венеция… Сотни лет бродят по его переулкам, площадям, мостам и мосточкам художники в поисках вдохновения, удачных перспектив и ракурсов.  Братья Беллини, Карпачо, Джордоне, Тициан и Веронезе, Брюллов, Айвазовскй и Бенуа хаживали по каменным плитам его мостовых, воплощая дивную архитектуру, упиваясь запахом моря…

Маленькая акварелька в руках Ивана Юрьевича оказалась колоритным наброском одного из многочисленных венецианских каналов, с небольшой корабельной верфью в центре композиции. «Просто олигарх», только что вручивший подарок имениннику, небрежно заметил:
- Купил на Сотбисе по случаю твоего дня рождения. Там в левом нижнем углу автограф. Какой-то папа Карло, сказали, что это псевдоним, а настоящую фамилию я запамятовал. Ну да ладно, в сертификате написано, после сам посмотришь. Владей, дорогой…

Иван Юрьевич поставил картинку на стол, чтобы гости могли рассмотреть тонкую работу художника повнимательней. Кто еще стоял на ногах, подходили, мельком осматривали бликующий под стеклом рисунок, многозначительно кивали и отходили удовлетворенные, словно посетившие Третьяковскую галерею. Подошел и Иван Иваныч. Он надел очки, глянул на картинку и пришел в неописуемый ужас. Работа была тонкой и выполнена безупречно, прозрачности и легкости акварельного наброска было впору завидовать многим маститым художникам. В левом нижнем углу действительно стояла подпись: C. CARLO, выполненная аккуратной прописью. Иван Иваныч узнал руку мастера, с его характерной цветовой насыщенностью, - маленький этюд принадлежал кисти известного австрийского художника конца девятнадцатого века Карла Кауфмана, ставшего знаменитым, благодаря живописным работам, посвященным именно венецианской теме, и создававшего свои произведения под многочисленными псевдонимами. Ужас был и не в этом….

Древний город Венеция….  Но хоженый и перехоженный художниками многократно. По мистическому стечению обстоятельств, вид на маленькую корабельную верфь, облюбованный Иваном Иванычем и с таким трудом вымученный, был изображен знаменитым маэстро больше сотни лет назад. Кто бы мог подумать, что великий город за это время практически не изменится, тщательно сохраняемый своими жителями и государством. Что точно так же, по уходящим в мутные воды канала стапелям, будут спускаться сработанные руками местных корабелов рыбацкие лодки и катера; даже гондолы с туристами на борту будут мало чем отличаться от своих предшественниц столетней давности. Единственным и, пожалуй, главным различием в представленных акварелях был размер -  и степень таланта авторов, следствием чего и стал ужас на лице Ивана Ивановича, немедля вообразившего, как сейчас его работу будут сравнивать с творением гения, и последующие за этим комментарии. Он тихо вернулся на свое место, в бокал для вина налил водки по самый край, незамедлительно выпил и в ожидании, когда ведущий назовет его фамилию, застыл, словно подсудимый во время чтения приговора.

Время давно перевалило за полночь, поздравления пошли по второму кругу, уже был съеден десерт, и от грохочущей музыки разболелась голова, а ведущий все не называл и не называл фамилию Ивана Иваныча. Наконец музыка стихла, конферансье вышел на сцену и, к удивлению, и радости Ивана Ивановича, поблагодарив всех за участие, объявил вечер законченным. Воспользовавшись минутным замешательством, пока гости допивали на посошок, Иван Иваныч разыскал среди подарков свой и, пятясь задом, вышел из ресторана, унося прочь злополучную картину.

К ночи дождь разошелся основательно. Потоки воды текли по тротуарам, вливаясь в поминутно растущие, пузырящиеся лужи. Ветер срывал с деревьев листву и швырял ее в лица запоздавших прохожих, оголяя ветви, секущие ливень, словно сталь кавалерийских шашек.  Казалось осень, как безжалостный завоеватель, решила взять город до утра, обрушив на него бурю - свой последний резерв.  Метро закрылось, денег на такси у Ивана не было, но это его и не смущало. Вымокший, в хлюпающих ботинках, он уверенно шел по шоссе, обгоняемый редкими автомобилями.

Сквозь лобовые стекла водители с сочувствием смотрели на одиноко идущего по дороге мужчину, прикрывающегося от косого ливня предметом, похожим на картину. Рискуя свернуть себе шеи, они провожали его удивленными взглядами, отмечая странную улыбку на его лице. Из сухих теплых салонов им было не услыхать ни шума дождя, барабанящего по размокшей упаковке с текущими из-под нее струйками окрашенной воды, ни его вновь и вновь повторяемой, одной и той же фразы: «Не вызвали, слава Богу, не вызвали…»

Леха Хурма
 
Москва 2013г.