27. 18. Пушкин. Философ Вл. Соловьев о проблемной

 Философ Вл. Соловьев о проблемной судьбе поэт-человека А.С. Пушкина

Рок – это путь
От места указанного Творцом
Судьба – это удел, доля, цель, миссия и финал с личным Судным Днем Вечной Ночи
Судьба обыкновенная (vulgaris) – проявиться, родиться, прожить и продолжиться
Судьба гения -  тайна … Гению дано как избраннику Бога пытаться изменить судьбу
Соловьев попытался в нее заглянуть, рассмотреть оставленные кумиром следы на пути к гибели и уходу в Вечность … Он попытался ответить на вопрос «что привело Пушкина к ранней насильственной смерти (гибели), что предопределилось тут судьбой-злодейкой, а что самим поэт-человеком…»
  https://www.liveinternet.ru/users/chaika-ru/post290070017/

Выписки из работы Соловьева «Судьба Пушкина»:

I
Я разумею пока под судьбою тот факт, что ход и исход нашей жизни зависит от чего-то, кроме нас самих, от какой-то превозмогающей необходимости, которой мы волей-неволей должны подчиниться.
Слишком очевидно, что власть человека, хотя бы самого упорного и энергичного, над ходом и исходом его жизни имеет очень тесные пределы. Но вместе с тем легко усмотреть, что власть судьбы над человеком при всей своей несокрушимой извне силе обусловлена, однако, изнутри деятельным и личным соучастием самого человека. В составе той необходимости, которою управляются наши жизненные происшествия, необходимо заключается и наше собственное личное отношение к этой необходимости
II
В житейских разговорах слово судьба сопровождается обыкновенно эпитетами порицательными: "враждебная" судьба, "слепая", "беспощадная", "жестокая" и т. д. Менее резко, но все-таки с некоторым неодобрением говорят о "насмешках" и об "иронии" судьбы. Все эти выражения предполагают, что наша жизнь зависит от какой-то силы, иногда равнодушной, или безразличной, а иногда и прямо неприязненной и злобной. В первом случае понятие судьбы сливается с ходячим понятием о природе, для которой равнодушие служит обычным эпитетом:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Два восприятия и понимания Судьбы: 1) Когда в понятии судьбы подчеркивается это свойство - равнодушие, то под судьбою разумеется собственно не более как закон физического мира.  2) Когда говорится о судьбе как враждебной силе, понятие судьбы сближается с понятием демонического, адского начала в мире, представляется ли оно в виде злого духа религиозных систем или в виде безумной мировой воли, как у Шопенгауэра. Обычно нам приходится иметь дело и с тем, и с другим.
Сила, господствующая в жизни лиц и управляющая ходом событий, конечно, действует с равною необходимостью везде и всегда; все мы одинаково подчинены судьбе. Но есть люди и события, на которых действие судьбы особенно явно и ощутительно; их прямо и называют роковыми или фатальными. Такой выдающейся (с позиции судьбоанализа!) персоной был Пушкин …
 Но от этих ли сил мы зависим окончательно, они ли определяют общий ход нашей жизни и решают ее исход, они ли образуют нашу судьбу?
Возвращаясь мыслью к мучительному предмету – роковой смерти пушкина -  я должен был прийти к печальному утешению:
Жизнь его не враг отъял,
Он своею силой пал,
Жертва гибельного гнева,
своею силой или, лучше сказать, своим отказом от той нравственной силы, которая была ему доступна и пользование которою было ему всячески облегчено. (Я: м.б. «необоримой силой отказа от нравственной силы»?)
Архиважный нюанс судьбоанализа по Соловьеву: «Главная ошибка здесь в том, что гений принимается (часто) только за какое-то чудо природы, и забывается, что дело идет о гениальном человеке. Он по природе своей выше обыкновенных людей,- это бесспорно,- но ведь и обыкновенные люди также по природе выше многих других существ, например животных, и если эта сравнительная высота обязывает всякого обыкновенного человека соблюдать свое человеческое достоинство и тем оправдывать свое природное преимущество перед животными, то высший дар гения тем более обязывает к охранению этого высшего, если хотите сверхчеловеческого, достоинства.»  Здесь намек на проблемный фон анализа: у Пушкина было понимание этого достоинства и этого дара богов и своего избранничества, но ему не хватило душевных сил, духа и воли  для охранительства самого себя любимого, но не оберегаемого…
«Утверждать, что гениальность совсем ни к чему не обязывает, что гению все позволено, что он может без вреда для своего высшего призвания всю жизнь оставаться в болоте низменных страстей, это - грубое идолопоклонство, фетишизм, который ничего не объясняет, и сам объясняется лишь духовною немощью своих проповедников. Нет! если гений есть благородство по преимуществу или высшая степень благородства, то он по преимуществу и в высшей степени обязывает. Noblesse oblige. С точки зрения этой нравственной аксиомы взглянем на жизнь и судьбу Пушкина».
Такова после двойной преамбулы была Постановка задачи философом….
III
Сильная чувственность есть материал гения. С необузданною чувственною натурой у него соединялся ясный и прямой ум. Вся высшая идейная энергия исчерпывалась у него поэтическими образами и звуками, гениальным перерождением жизни в поэзию, а для самой текущей жизни, для житейской практики оставалась только проза, здравый смысл и остроумие с веселым смехом. Такое раздвоение между поэзией, т. е. жизнью творчески просветленною и жизнью действительною или практическою, … поразительно у Пушкина. Далее следует разбор знаменитого творения «Я помню чудное мгновение» (К***) и обывательских отзывов о женщине….названной «Вавилонской блудницей Ан. Керн» (которую он еще с божией помощью и <уеб>, о чем хвастливо сообщил Соболевскому, но философ об этом умолчал…) .
IV
Творения гения созданные под впечатлением озарения и в припадке поэтической мании ( вида безумства по классификации Платона) – иллюзия.  Обман воображения - "нас возвышающий обман", но все-таки обман и ничего более. Травмирующая психику проблема противоречия между идеалом, созданным поэтическим воображением в соусе либидо, и дурною действительностью… Для ее разрешения есть три способа: 1) исход нравственного скептицизма и мизантропии = прямое отрицание идеала вплоть до отречения; 2) донкихотство – рабское подчинение идеалу и комедийное следование за миражом в лопастях ветреной столбовой мельницы жития; 3) практический идеализм – волевое сближение действительности с идеалом и в фактах низшей жизни воплощать откровения высшей…
Проблема нравственного слуха Пушкина: Все возможные исходы из противоречия между поэтическим идеалом и житейскою действительностью остались одинаково чуждыми Пушкину. Он не был, к счастью, ни мизантропом, ни Дон-Кихотом и, к несчастью, не умел или не хотел стать практическим идеалистом, действительным служителем добра и исправителем действительности. Он с полною ясностью отмечал противоречие, но как-то легко с ним мирился … Резкий разлад между творческими и житейскими мотивами казался ему чем-то окончательным и бесповоротным, не оскорблял нравственного слуха, который, очевидно, был менее чутким, нежели слух поэтический.
Теодиция
V
Двуличие Пушкина… и его позиция изгоя и жертвы в социуме, в среде, где правит бал Сатанаил, шутит любовью и руководит Конгрегацией Клеветы
В Пушкине, по его собственному свидетельству, были два различные и не связные между собою существа: вдохновенный жрец Аполлона и ничтожнейший из ничтожных детей мира
Под тридцать лет решительно обозначается у Пушкина "смутное влеченье чего-то жаждущей души",неудовлетворенность игрою темных страстей и ее светлыми отражениями в легких образах и нежных звуках.- "Познал он глас иных желаний, познал он новую печаль". Он понял, что "служенье муз не терпит суеты", что "прекрасное должно быть величаво", т. е. что красота, прежде чем быть приятною, должна быть достойною, что красота есть только ощутительная форма добра и истины.
Искушение необузданных чувственных увлечений оказалось недостаточно сильным, чтобы одолеть его гений, он сумел вовремя положить предел безмерности своих низших инстинктов, ввести в русло свою материальную жизнь. "Познал он глас иных желаний, познал он новую печаль".
Но, становясь отцом семейства, Пушкин по необходимости теснее прежнего связывал себя с жизнью социальною, с тою общественною средою, к которой он принадлежал, и тут его ждало новое, более тонкое и опасное искушение:
 « … вообще слишком даже разделявший поэзию с житейскими отношениями, не захотел отделить законное сознание о своем высшем поэтическом призвании и о том внутреннем преимуществе перед другими, которое давал ему его гений,- не захотел он отделить это законное чувство своего достоинства как великого поэта, от личной мелкой страсти самолюбия и самомнения. Если своим гением Пушкин стоял выше других и был прав, сознавая эту высоту, то в своем самолюбивом раздражении на других он падал с своей высоты, становился против других, то есть на одну доску с ними, а чрез это терял и всякое оправдание для своего раздражения,- оно оказывалось уже только дурною страстью вражды и злобы.
Это чрезмерное до греховного и опасное для жизни самомнение и страстное самолюбие избранника Олимпийских Богов сделало Пушкина жертвой, на которую ополчились все хищники злого по сути бол. света СПб. На свою беду Пушкин сам дал повод для травли себя и жены и сам дал команду открыть по нему огонь грязью молвы и сплетен, вслед за которыми полетела и пуля им самим выбранного и поставленного к барьеру смертоносной дуэли стрелка …
VI
Неисполнение гением своего же Нового Завета = «Достоинство, Достоинство и Достоинство» в служении красоте у алтаря Аполлона под руку с шаловливой музой Эвтерпой
Самолюбие и самомнение есть свойство всех людей, и полное его истребление не только невозможно, но, пожалуй, и нежелательно. Хотя для Пушкина также идеал совершенства предполагал полное умерщвление самолюбия и самомнения:
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
но требовать или ждать от него действительного осуществления такого идеала было бы, конечно, несправедливо. Оставшись в миру, он отказался от практики сверхмирского совершенства, и было бы даже жалко, если бы поэт светлой жизни погнался за совершенством покойников.
Гений Пушкина д.б.быть не ниже «…того, что по праву ожидается и требуется нами от всякого разумного человеческого достоинства»: о страсти самолюбия всегда быть способным с достоинством «сказать как и о всякой другой страсти: я имею ее, а не она меня имеет». К этому, по меньшей мере, обязывал Пушкина его гений, его служение величавой красоте, обязывали, наконец, его собственные слова, когда, с укором обращаясь к своему герою, он говорит, что тот
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и умом.
Этой, наименьшей, обязанности Пушкин не исполнил.

VII
Допустив над своею душою власть самолюбия, Пушкин старался оправдать ее чувством высшего призвания. Это фальшивое оправдание недостойной страсти неизбежно ставило его в неправильное отношение к обществу, вызывало и поддерживало в нем презрение к другим, затем отчуждение от них, наконец, вражду и злобу против них.
Уже в сонете "Поэту" высота самосознания смешивается с высокомерием и требование бесстрастия - с обиженным и обидным выражением отчуждения.
Ты - царь, живи один!
Это взято, кажется, из Байрона: the solitude of kings (Одиночество короля (англ.).- "Манфред"). Он обрек себя на одиночество в момент жизни, когда его ожидала смертельная схватка слабого духом разгоряченного яростью одинокого воина в поле
Не подобало такое высокомерие и солнцу нашей поэзии
В сознании своего гения и в христианской вере поэт имел двойную опору, слишком достаточную, чтобы держаться в жизни на известной высоте, недосягаемой для мелкой вражды, клеветы и сплетни,- на высоте, одинаково далекой от нехристианского презрения к ближним и от недостойного уподобления толпе. Но мы видим, что Пушкин постоянно колеблется между высокомерным пренебрежением к окружающему его обществу и мелочным раздражением против него, выражающимся в язвительных личных выходках и эпиграммах.
В его отношении к неприязненным лицам не было ничего ни гениального, ни христианского, и здесь - настоящий ключ к пониманию катастрофы 1837 года.

VIII
По мнению самого Пушкина, повторяемому большинством критиков и историков литературы, "свет" был к нему враждебен и преследовал его. Та злая судьба, от которой будто бы погиб поэт, воплощается здесь в "обществе", "свете", "толпе",- вообще в той пресловутой среде, роковое предназначение которой только в том, кажется, и состоит, чтобы "заедать" людей. Это миф, рожденный самим Нашим Всем, и при всей своей распространенности это мнение оказывается до крайности (!) неосновательным.
Критик Писарев отрицал Пушкина потому, что тот не был социальным и политическим реформатором. Требование было неосновательно, но факт совершенно верен. Пушкин действительно не был таким реформатором. Обожатели Пушкина, не покидая дурного критического метода - произвольных требований и случайных критериев, рассуждают так: Пушкин - великий человек, а т. к. наш критерий истинного величия дан в философии Ницше и требует от великого человека быть учителем жизнерадостной мудрости язычества и провозвестником нового или обновленного культа героев, то Пушкин и был таким учителем мудрости и таким провозвестником нового культа, за что и пострадал от косной и низменной толпы. Критика Писарева может быть сведена к такому силлогизму: Maj*.: Великий поэт должен быть провозвестником радикальных идей; Min**.: Пушкин не был таким провозвестником; С.: ergo*** Пушкин был никуда не годным пошляком. Суждения новейших пушкиноманов могут быть выражены в силлогизме ницшеанского психопатизма: Maj.: Великий поэт должен быть воплощением ницшеанских идей ; Min.: Пушкин был великий поэт; С.: ergo - Пушкин был воплощением ницшеанских идей. Но в настоящем историческом Пушкине обе эти точки зрения не имеют для себя никакого действительного приложения, и потому обусловленные ими суждения о поэте просто бессмысленны …
Второй миф пушкиноманов: Пушкина терроризировали и долго держали в ссылках под надзором властей. Но  если несколько лет невольного, но привольного житья в Кишиневе, Одессе и собственном Михайловском - есть гонение и бедствие, то как же мы назовем бессрочное изгнание Данте из родины, тюрьму Камоэнса, объявленное сумасшествие Тасса, нищету Шиллера, остракизм Байрона, каторгу Достоевского и т. д.? А от цензуры страдает весь литературный цех.
Третий миф пушкиномании: его заела среда = Уваровы. Булгарины и Бенкендорфы итп. Но почему же "свет" более представлялся тогда Уваровым, чем Карамзиными, Виельгурскими, Вяземскими и т. д.? И кто были представители русской литературы: Жуковский, Гоголь, Баратынский, Плетнев или ...? Едва ли был когда-нибудь в России писатель, окруженный таким блестящим и плотным кругом людей понимающих и сочувствующих.
IX
Беда эпиграмм от носителя Демона гнева и злословия и словесного палача
Как поэт, Пушкин мог быть вполне доволен своим общественным положением: он был всероссийскою знаменитостью еще при жизни. В общественной среде Пушкина были, конечно, как и во всякой другой среде, злостные глупцы и негодяи, для которых превосходство ума и дарования нестерпимо само по себе. Вражда этих людей, возбуждаемая силою Пушкина, могла, однако, держаться и действовать только чрез его слабости. Он сам давал ей пищу и толкал в лагерь своих врагов и таких людей, которые не были злостными глупцами и негодяями.
Главная беда Пушкина были эпиграммы. Между ними есть, правда, высшие образцы этого невысокого, хотя законного рода словесности, есть настоящие золотые блестки добродушной игривости и веселого остроумия; но многие другие ниже поэтического достоинства Пушкина, а некоторые ниже человеческого достоинства вообще и столько же постыдны для автора, сколько оскорбительны для его сюжетов. Когда, например, почтенный ученый, оставивший заметный след в истории своей науки и ничего худого не сделавший, характеризуется так:
Клеветник без дарованья,
Палок ищет он чутьем
И дневного пропитанья
Ежемесячным враньем
Тут приносилось в жертву только личное достоинство человека, что требовал этой жертвы не Музагэт, а демон гнева, и что нельзя было ожидать, чтобы жертва чувствовала при этом благоговение к своему словесному палачу. Таких недостойных личных выходок чуждых поэтического вдохновения, а иногда представлявших злоупотребление поэзией, у Пушкина, к несчастью, было слишком много даже и в последние его годы.
Одна из них создала скрытую причину враждебного действия, приведшего поэта к окончательной катастрофе. Это - известное стихотворение "На выздоровление Лукулла", очень яркое и сильное по форме, но по смыслу представлявшее лишь грубое личное злословие насчет тогдашнего министра народного просвещения Уварова. Обнародование эпиграммы  чрез напечатание в журнале не имеет никакого оправдания. Влиятельному и не очень разборчивому в средствах человеку, как Уваров, легко было стать скрытым руководителем и вдохновителем множества других лиц, оскорбленных поэтом, и устроить против него деятельный заговор злоречия, сплетни и интриги. Цель была - непрерывно раздражать и дразнить его и этим довести до поступков, которые сделали бы его положение в петербургском обществе невозможным.
Томаш Ален Копера 1
X   
Падение: злоупотребление своим талантом и унижение своего гения
Дурное дело обиды, для которого Пушкин злоупотреблял своим талантом и унижал свой гений, было так естественно и потому легко для его врагов. Они были тут в своей сфере, исполняли свою роль; для них не было падения, падение было только для Пушкина. Враги Пушкина не имеют оправдания; но тем более его вина в том, что он спустился до их уровня, стал открытым для их низких замыслов. Глухая борьба тянулась два года, и сколько было за это время моментов, когда он мог одним решением воли разорвать всю эту паутину, поднявшись на ту доступную ему высоту, где неуязвимость гения сливалась с незлобием христианина. Светлый ум Пушкина хорошо понимал, чего от него требовали его высшее призвание и христианские убеждения; он знал, что должно делать, но он все более и более отдавался страсти оскорбленного самолюбия с ее ложным стыдом и злобною мстительностью.
Несчастная дуэль произошла не в силу какой-нибудь внешней для Пушкина необходимости, а единственно потому, что он решил покончить с ненавистным врагом.
Но и тут еще не все было потеряно. Во время самой дуэли раненный противником очень опасно, но не безусловно смертельно, Пушкин еще был господином своей участи. Во всяком случае, мнимая честь была удовлетворена опасною раною. Продолжение дуэли могло быть делом только злой страсти - …. недрожащею рукою выстрелил в своего противника и слегка ранил его. Это крайнее душевное напряжение, этот отчаянный порыв страсти окончательно сломил силы Пушкина и действительно решил его земную участь. Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна
XI
Последний взрыв злой страсти, окончательно подорвавший физическое существование поэта, оставил ему, однако, возможность и время для нравственного перерождения. Трехдневный смертельный недуг, разрывая связь его с житейской злобой и суетой, но не лишая его ясности и живости сознания, освободил его нравственные силы и позволил ему внутренним актом воли перерешить для себя жизненный вопрос в истинном смысле. Что перед смертью в нем действительно совершилось духовное возрождение
XII
дуэль Пушкина была не внешнею случайностью, от него не зависевшею, а. прямым следствием той внутренней бури, которая его охватила и которой он отдался сознательно, несмотря ни на какие провиденциальные препятствия и предостережения. Он сознательно принял свою личную страсть за основание своих действий, сознательно решил довести свою вражду до конца, до дна исчерпать свой гнев. Князь Вяземский замечает: "Ему нужен был кровавый исход".
Мы не создаем Пушкина по своему образу и подобию, а берем действительно Пушкина с его действительным характером и с теми убеждениями и взглядами, которые действительно сложились у него к этому времени. Уже в шестой главе "Евгения Онегина" есть ясное указание на то, как далеко был бы поэт от безразличия, если бы ему пришлось убить на дуэли хотя бы ненавистного и презренного врага:
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага...- И т. д.
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.
Добровольно отдавшись злой буре, Пушкин мог и хотел убить человека, но с действительною смертью противника вся эта буря прошла бы мгновенно и осталось бы только сознание о бесповоротно совершившемся злом и безумном деле. … Конец этой добровольной с его стороны, им самим вызванной, дуэли - смертью противника - был бы для Пушкина во всяком случае жизненною катастрофою: для нарушителя нравственного закона нельзя уже было чувствовать себя царем над толпою и для невольника страсти - свободным пророческим глаголом жечь сердца людей. При той высоте духа, которая была ему доступна и которую так явно открыли его последние мгновения, легких и дешевых расчетов с совестью не бывает.
Вот вся судьба Пушкина.
Эту судьбу мы по совести должны признать, во-первых, доброю, потому что она вела человека к наилучшей цели - к духовному возрождению, к высшему и единственно достойному его благу; а во-вторых, мы должны признать ее разумною, потому что этой наилучшей цели она достигла простейшим и легчайшим в данном положении, т. е. наилучшим способом
Темное слово "судьба" лучше нам будет заменить ясным и определенным выражением - провидение божие.


merci beaucoup pour votre attention