Луч света в тумане грез

 
   (33 стр. А4 = 74 стр. А5))

; читать, как -

В каждом уважающем себя театре есть артисты, исполняющие роли без слов. Как и в кино, их называют статистами или массовкой. В больших театрах их выделяют в отдельный ансамбль, называемый красивым и загадочным словом «миманс».

Подразумевается, что артист миманса может не только простоять в углу сцены с алебардой целый акт, но и отрубить этой алебардой голову нужному персонажу или просто выразить мимикой желание сделать это: «Позволь, я отрублю ему голову».
 
В миманс попадают люди разных профессий, но объединенные огромным желанием приобщиться к искусству лицедейства, а заодно ; удовлетворить свое тщеславие. Одним из таких артистов был Андрей Петров темноволосый коренастый мужчина чуть старше тридцати.
 
Роли, которые ему доставались в опере или балете были немногочисленны. Некоторые из них были интересными, другие – нет, но актер, пусть и миманса, должен играть все, что предложат. Откажешься один раз, ; другой,  а дальше тебя могут не пригласить в постановку вообще.
 
Андрей побывал и носителем опахала одесную из страусиных перьев в балете «Баядерка», и заскорузлым крестьянином в опере «Жизнь за царя», и задорным петушком в «Золотом Петушке». Роль Петушка – отнюдь не статична, она чуть ли не главная в опере. Именно Петушок приводит в исполнение приговор народа – смертельно клюет царя в самое темя, чем обеспечивает законную сменяемость власти.
 
Была у Андрея еще одна «главная» роль, которую он ненавидел. На вид обычная роль, роль  Щелкунчика – щипцов для колки орехов, стилизованных под гвардейского офицера. Все бы ничего, можно стоять на полке среди других игрушек, изображая бравым видом готовность к борьбе с полчищем грызунов, но… Когда тебя в один прекрасный момент хватает здоровый мужик и тащит в сон Мари, как бревно подмышкой, причем далеко не свежей, хочется закричать: «Да, пошел ты на хрен! Сам дойду!».

К немалому сожалению Андрея, других актеров похожих на танцора, изображающего живого Щелкунчика-Принца, в мимансе не было. Так что в канун каждого Нового года ему приходилось рядиться в ненавистный костюм Щелкунчика, намазывать щеки румянами и морально готовиться к своему выносу со сцены.
 
Впрочем, чего не сделаешь ради ее Величества Мельпомены. Андрей исполнял эту роль на высоком идейно-художественном уровне, за что получал небольшую премию за выход на сцену буквально за пару часов до боя курантов. Понятно, премия эта уходила на компенсацию моральных издержек в кругу собратьев по мимансу.
 
Одним из них был Денис Меньшов, недавно ступивший на путь к анонимной славе. Молодые люди во многом походили друг на друга: покладистым характером, возрастом и эрудицией, выходящей далеко за пределы театрального искусства. Они отличались лишь темпераментами.
 
Если Андрей мог спокойно выносить многочисленные повторы сцен во время репетиций, Денис выдерживал от силы три-четыре, ; после чего его начинало колбасить. Его распирало желание высказать режиссеру-постановщику все, что он о нем думает. «Что ж ты, падла, придираешься? Корчишь из себя гения! Не можешь толком объяснить, какого рожна тебе надо. Не видишь, у людей психика измочалена, все уже на грани истерики. Хочешь получить бунт на корабле? Выбросить бы тебя за борт, чтобы охладился», ; вот что вертелось у него на языке в такие моменты.
 
Впрочем, репетиции, проводимые для установки осветительных приборов и для написания световой партитуры, во время которых подолгу высвечивают каждую мизансцену и помногу «водят» лучами героев на сцене, все переносили с трудом.

Если на игровых репетициях статисты практически играли роли своих персонажей, и при этом соблюдался регламент, то на «световых» надо было выстаивать в позах героев и действующих лиц часами с утра до позднего вечера. Световая партитура записывалась в память пульта и стиралась по многу раз.

При этом артист чувствовал себя пустым изваянием, истуканом, которого художник по свету пробует осветить то одним цветом, то другим, то с одного боку, то с другого, то поярче, то поглуше. К тому же гений освещения согласует этот процесс с оркестровой фонограммой для наибольшей выразительности и художественности, что неизбежно затягивало процесс.

В это время, от актера миманса ничего не требуется: стой вместо Бориса Годунова или бегай по сцене, как Спартак, и тешь себя мыслью, что этот же луч будет высвечивать на спектакле солиста оперы или премьера балета.
 
Увы, осознание этого радостного факта после нескольких дней изнурительных световых репетиций гасило начальный энтузиазм артистов. Зачастую результат их мучений, который можно было увидеть на премьере спектакля, редко кого из них интересовал. Разве только тех, кому повезло, и они не грелись часами под лампами прожекторов всевозможных конструкций. Им-то и было в охотку поглазеть первыми на свежее представление.

; Ты собираешься смотреть прогон нашего «пирога»? – с приличной долей иронии спросил Андрей приятеля, когда они сидели в раздевалке за два часа до генеральной репетиции модернистской оперы.

; Скорей всего, ; ответил Денис. – И то, только из уважения к творениям этого маньяка Порокина. Ну, и еще поглядел бы лишний раз на новую солистку Элину. Как ее бишь…

; Вознесенина.

; Точно! Ты ее тоже заметил?

; Ну, новое лицо… Довольно яркое.

; Вот именно! – обрадовался совпадению их впечатлений Денис. – Как она играет роль Ани! А какой голос!

– Да, проститутку она хорошо изобразила, – съязвил Андрей.

; Ну, это же только роль! Может, она наоборот невинна.

; К тому же еще только стажировку у нас проходит. Не известно, возьмут ли в труппу, ; сказал Андрей.

– Так ты с ней знаком? И когда успел?

; Когда, когда. В буфете вместе за столом сидели. Слово за слово… Она закончила консерву в Питере, мечтает покорить столицу. Живет, между прочим, на съемной квартире.

; Интересно, сколько выкладывает за съем, ; проговорил Денис. – У меня в квартире по-прежнему пустует комната. Ну, ты ее видел.

; Ишь, о чем размечтался, ; ухмыльнулся Андрей. – Мечтать в данном случае вредно. Чревато напрасными потерями времени и сил, сам знаешь, каких.

; Да ладно, это просто из подсознания что-то всплыло. Давно думаю, что делать с этой комнатой. Уже настроился сдать кому-нибудь из знакомых.

; Почему из знакомых? – спросил Андрей. - С незнакомых больше возьмешь.
 
; Мне вещи из шкафов некуда девать, а своим людям можно доверять. Там же хрустали, фамильные сервизы, столовые приборы, книги… ; припоминал Денис. – Все собиралось годами, копилось на покупки по рублю, по десятке.

; Ну, ну, все такое ценное! – съехидничал приятель. – Скоро сам все выбросишь или в комиссионку сдашь.
 
; Поживем – увидим, ; закрыл тему Денис. ; А ты пойдешь на «Клонов»?

; Нет уж, насмотрелся я на эту бредятину на световых. И шланги таскал туда-сюда, и в корытах медных сидел. Да и музыка этого Восьмеркина совсем не вдохновляет. Я с ребятами отмечу премьеру в пивбаре. Пойдем с нами.

; Извини, но я все же послушаю хотя бы Элину и вообще… Небось, потом фуршет будет, ; предположил Денис.
 
– Ага, жди еще час после спектакля. Пока выступят посвященные, потом непричастные и прочие льстецы… Опять видеть их натянутые улыбки, сальные рожи: скорей бы к столам… Нет уж, иди сам, если хочешь, – хмыкнул Андрей и, попрощавшись, ушел.
 
Денис провозился с рабочей одеждой, развешивая ее на плечики, и вышел из раздевалки, когда Андрей уже спустился к ближней проходной. Догонять коллегу ему не было нужды. Он решил выйти из театра в сторону Сидорова переулка, чтобы перекусить в ближайшем кафетерии. Для этого ему надо было спуститься ниже сцены и пройти под ней привычным путем между опорами, лебедками с редукторами и направляющими платформы, на которой иногда бедная сильфа опускалась со сцены в преисподнюю.
 
Дежурный свет под сценой был так себе: кое-где горели две-три лампы по шестьдесят ватт. Денис увидел, идущую впереди, старую уборщицу Василису Петровну с пустым ведром и шваброй. Чтобы ее обогнать, ему пришлось ускориться и обогнуть станину с электромотором. Тут он чуть не врезался в кудрявую черноволосую шевелюру, в обладателе которой узнал пригнувшегося рослого премьера балета Мандадзе, бегущего навстречу. Легко разойдясь с танцором, через пару секунд Денис услышал позади себя истошный крик:

– Ах, ты сука, ****ь старая, хай ля ты тут с пустым ведром прешься!!! Иди ты в жопу!
 
Обернувшись, Денис увидел, мелькнувшую на лестнице спину премьера, и заметил, как в тусклом свете побледнело лицо остолбеневшей женщины.

Как! Как любимец театра и всемирно известный танцор мог наброситься на нее, старейшего работника, не менее известного, правда, в узком кругу театральной обслуги?! И это тот самый, красавец мужчина, который в интервью на ЦТ рассказывал, что с детства играл только с куклами, а не всякими, там, солдатиками…

Все произошло настолько быстро, что ответить наглецу или хотя бы обругать его вдогонку, не было возможности. Потрясенный увиденным, Денис по инерции двинулся вперед, задумавшись глубоко.

Должно быть, суеверия у артистов такого ранга затмевают разум. Попадись премьеру сейчас Папа Римский или президент с пустым ведром, им досталось бы не меньше. И что же это за вера, которую артисты демонстрируют, крестясь перед выходом на сцену, если она не может конкурировать с суеверием.
 
Спросить их, наподобие героев Достоевского, пытающих друг друга: есть Бог или нет? Ответят многозначительно: «Ну, может, не Бог… Но какая-то высшая разумная сила есть». Что это за сила, никто внятно объяснить не сможет. То есть, надо во что-то верить, как завещали прадеды, вот и верят понемногу. Но как уживаются в сознании обывателя вера в «неведомый разум» и в справедливость Теории Относительности, одному Богу известно.

С другой стороны, звезд можно понять. Поднимаясь всю жизнь к вершинам успеха, ценой неимоверных усилий, потерь, а, порой, и унижений, им приходится забыть о тех, кто остался позади, внизу. Для лидеров они перестают существовать, как это бывает в спорте: догнал, перегнал, вырвался вперед, и нет тебе дела до тех, кто остался позади. Ты – первый, ты – герой, талант, супермен, сверхчеловек. Равных тебе нет, поэтому ты имеешь право пнуть, растоптать всякую букашку, попавшуюся тебе на пути.
 
«А что говорится по этому поводу в Книге книг? – думал Денис, выйдя из-под сцены и остановившись, чтобы дождаться Василису и утешить ее. – Многие писатели разрабатывали эту тему, например, все тот же Федор Михайлович. Его Раскольников долго готовился «преступить», чтобы из «твари дрожащей» превратиться в Александра Македонского.

Увы, он так и остался дрожащей тварью с поврежденной психикой. Значит, самовнушением и накачкой сознания, то есть, незаслуженно преступать черту вседозволенности и спокойно вершить судьбы людей не получится. Это право надо заработать, купить или выкрасть».

Размышления Дениса прервал звонкий стук, донесшийся из полумрака под сценой. Он встрепенулся и двинулся на этот звук, намереваясь пройти обратно к месту, где он видел старушку. Пройдя сходу между двух стальных опор, подпирающих массивные планшеты сцены, он вдруг понял, что даже слабого дежурного света под сценой уже не было.
 
– Дьявол! – воскликнул он в сердцах, метнулся в одну сторону, в другую – и вдруг почувствовал удар в лоб такой силы, что в глазах у него потемнело, и в разные стороны полетели мелкие звездочки, будто кто-то подкинул вверх горсть бриллиантов. Ноги его подкосились, но вместо того, чтобы, теряя сознание, рухнуть на пол мешком, он сделал еще пару шагов, оступился и полетел вниз, в темную бездну подполья.

Прежде чем он стал что-то соображать, прошло много времени. В полной темноте Денис ощупал лоб и понял, что он покрыт чем-то липким: то ли кровью, то ли сукровицей, но не более того. Пошевелил руками, руки работали исправно, но ноги! Ног он не чувствовал совсем, и при малейшем движении он ощутил адскую боль в пояснице.

«Ни хрена себе, кувырнулся! – подумал он в отчаянии.  – Именно так бывают наказаны доброхоты, мечтающие спасти старушку. Чем я смог бы помочь Василисе, вернись я к ней? Если она потеряла сознание и грохнулась, я не смог бы сделать ей ни искусственное дыхание, тем более изо рта в рот, ни укол адреналина в сердце, наподобие отважных врачей из повести «Коллеги».
 
Впрочем, и в ягодицы старушкам делать уколы я не мастак. К тому же ни адреналина в ампулах, ни стерильного шприца у меня с собой нет. Моя помощь ограничилась бы вызовом «скорой». Теперь «скорая» нужна мне самому. Ну, если не «скорая», то хотя бы служба спасения в горах, на водах или в пещерах».
 
В следующий момент ему стало понятно, что лежит он на чем-то не совсем твердом и не очень мягком. Ощупав поверхность своего ложа, он узнал ткань похожую на бархат, из которой делают занавеси или портьеры на окна. Отвернув это покрывало, он нащупал под ним пружинный матрас покрытый гладкой местами потрескавшейся кожей. Под ней ощущались выпирающие вкривь и вкось пружины, видимо, благодаря которым, пролетев четыре метра, он остался жив.

«Торсионное устройство, демпфирующее удар космической капсулы при посадке на Землю», – всплыла в его голове тема диплома, который когда-то он защищал в институте. Из осветительных приборов у него были лишь часы «Электроника» с подсветкой.

Кроме циферблата, она могла осветить лишь пятно размером с пятак. То есть, уточнить, на чем он лежит, этот светлячок помочь не мог. Тем не менее, Денис догадался, что под ним кожаный диван, «игравший» в каком-то спектакле.

Еще не совсем придя в себя после удара о балку, он почему-то стал вспоминать, где мог видеть своего спасителя. Неужели это, то самое чудо, что построил сценограф Крымдин к «Войне и миру»? Толстой описал в романе свой обожаемый диван так подробно, с такой любовью, что постановщик, видимо, чтобы не заморачиваться, просто съездил в Ясную Поляну и снял с подлинника все размеры для изготовления копии. Каково же таскать его бутафорам!

А может, этот диван из «Пиковой дамы»? Когда-то Денис смотрел эту оперу и в интерьере спальни графини Анны Федотовны видел подобный диван. Но в полумраке сцены было не разобрать, был ли он кожаный.

В одноименном балете дивана точно не было… Мандадзе-Германн пролетал в шпагате над графиней, лежащей на атаманке, а не на громоздком диване, иначе это походило бы на бег с барьерами. Тем более, что Мандадзе перепрыгивал через графиню не один раз. После этих прыжков старушка, естественно, окочурилась безо всякого участия пистолета.

– Как бы мне здесь не загнуться, – проговорил Денис, чтобы ощутить себя ожившим окончательно. Стало понятно, что ему посчастливилось свалиться в склад мебели и декораций. Предстояло как-то выбраться из этого вертепа. Когда-то он уже побывал здесь по просьбе Андрея…

– Старик, можешь уделить мне полчаса своего бесценного времени? – спросил он как-то после дневной репетиции.

– Хочешь пригласить меня на обед в «Арагви»?

– Ага, угощу тебя сардельками в буфете, но позже, – улыбнулся Андрей. – Пришла фура из Бельгии, где наши были на гастролях. Таможенники сейчас ее распломбируют, а нам с тобой надо будет забрать аппаратуру, закупленную Гариком мужем моей сестры и заложить куда-нибудь в склад декораций. Сами они уехали к родным Гарика в Сочи, и сестренка попросила спрятать коробки до ее возвращения.

– Ничего себе! Если не ошибаюсь, он пианист. Что ли сменил амплуа и будет торговать видаками на Горбушке?

– А, то! Сейчас увидишь, сколько там соберется коммерсантов и не только из оркестра.

Друзья вышли в переулок позади театра, куда задним ходом уже заруливала могучая фура с импортными номерами. Как этот, казалось, неуклюжий мощный тягач с ходу заталкивал длинный трехосный фургон задом в узкие ворота, – было непонятно. Иной раз смотришь, как мучительно выполняют параллельную парковку наши автолюбители, и скулы сводит от тоски, глядя на их тупость. Каково же было удивление Дениса, когда он увидел, выглянувшую из окна кабины женщину.
 
– Это как же может быть?! – невольно воскликнул он, повернувшись к другу.
 
– Э! Да что там говорить, – с легкой досадой ответил Андрей. – У них женщины останавливают не коней, а зверей, вроде этого «Фауна».

– И, что, она одна вела машину из-за границы?
 
– Не думаю, – со знанием дела ответил Андрей. – У нее в кабине на спальном месте, небось, дрыхнет сменщик. А вот и будущие коммерсанты.

Денис оглянулся и невольно смутился. Со стороны одного из служебных подъездов театра подходили выдающиеся артисты балета, танцоры кордебалета, реквизиторы с бутафорами и некоторые монтировщики декораций.

Лица звезд балета выглядели настолько буднично, что, окажись они сейчас на соседней улице, никто бы их не признал. Их выдавала только выправка и выворотность стоп. Было понятно, почему гримерши и костюмерши, знавшие будущих прим с юности, называли их в разговорах за кулисами запросто: Наташка, Людка, Катя, Майка.

Для непосвященных, коим считал себя Денис, казалось неестественным в их разговоре обращение на «ты». Хотя, с другой стороны, едва ли было бы естественным их обращение друг к другу на «вы» после ломовой работы на многодневных репетициях и выступлений на сцене…

– Наталья Игоревна, не могли бы Вы позвонить мне после спектакля насчет вечеринки у Михаила Леонидовича?

– Хорошо, Людмила Ивановна, я Вам перезвоню, как только договорюсь с Юрием Николаевичем…

Что ж после нескольких минут замешательства Денис стал спокойно воспринимать речь небожителей.
 
– Мая, твои коробки сверху или сбоку? Они подписаны?

– Миша, подписаны красным «М.М.». Посмотри у левой стенки…

– Людок, ты у нас прописана как «Люся»?
 
– Да. Мои четыре «Хитачи» наверху. Мальчики, кто повыше! Снимите, пожалуйста. И на склад снесите, только на пол не кладите, а то вдруг будет ливень, так затечет.
 
– Вон, смотри наши «Сони» и «Панасоники» с надписью «Гарик», – сказал Андрей Денису, махнув рукой на коробки разных размеров в середине штабеля. – Там три видеомагнитофона и три комплекта аппаратуры хай-фай. По одному экземпляру он взял себе, остальные – друзьям.
 
– А ты себе видак не заказывал?
 
– Да, на фиг он нужен, – бросил Андрей. – Время тратить на всякую муть. Я сейчас пытаюсь освоить Флоренского. Ничего другое не лезет в голову.

– Вот это да! – удивился Денис. – Тебя интересует такая философия?.. Точнее, – теософия?

– И что? – довольно жестко спросил Андрей. – Коробки оттащим к декорациям «Ивана Сусанина». В этом месяце в репертуаре его нет.
 
– Интересно, сколько же это стоит? Наверное, всю зарплату вкладывают, – сказал с ироничным восхищением Денис.

– Зарплату им дадут здесь рублями, а на покупки они тратили суточные. Если, кто-то ничего не покупал, у него можно было занять валюты.

– Суточные? И что же, они там голодали?
 
– Едва ли. Харчи везли с собой, кто как мог.

– То есть? Балетные прятали от таможенников колбасу и консервы в балетки и пачки?
 
– Еще чего. Им костюмеры и бутафоры помогают. В ящики с костюмами, знаешь, сколько можно жратвы запрятать? На любой вопрос таможни можно ответить: это реквизит. А оркестрантам еще легче. Возят все в кофрах и чехлах инструментов. Их даже не досматривают.

– Да, тяжела и неказиста жизнь советского…

– Ну, давай, бери нижние коробки. Я возьму верхние, – прервал Андрей Дениса.
Вытащив из штабеля коробки, они понесли их вглубь подвала, обходя встречных носильщиков и будущих торговцев дефицитной техникой.

Декорации разных спектаклей громоздились, навалившись друг на друга, так, что только опытный глаз мог распознать, из какого спектакля та или иная деталь. Андрей вполне уверенно ориентировался среди баррикад из красочных, слегка помятых и обшарпанных полуколонн, черепичных крыш и стен, заросших плющом.

– Вон, видишь золоченую маковку, – кивнул Андрей в сторону тускло светящейся луковицы. – Это из «Петушка». А сплющенная хрустальная люстра, – из «Евгения Онегина».
 
Они быстро освободились от груза и вышли к фуре. В ее утробе виднелись ящики – хозяйство костюмеров, бутафоров и оркестрантов. Ими занимались рабочие сцены. Некоторые артисты несли заграничные покупки, не на склад, а на стоянку, к своим машинам.

Очередной прилив боли в спине вернул Дениса к реальности. Он посмотрел на часы и ужаснулся. Была полночь. Невольно вспомнились литературные герои всех мастей. Робинзон, Гулливер, опутанный «канатами» лилипутов, реально существовавшие Маресьев и кудесник Гудини, – все смогли выжить, казалось, в безвыходной ситуации.

Вдохновившись их подвигами, Денис решил приподняться. Но только он попытался повернуться на бок, как все его тело пронзила адская боль. От болевого шока он впал в забытье. Однако его мозг продолжал работать. Ему виделось, как наяву, что…
 
В центральном буфете в застекленных шкафах сверкал, отмытый спиртом хрусталь. Серебряная окантовка вазонов и кубков, начищенная, как в лучшие советские времена, матово светилась и могла травмировать воображение любого антиквара. «Империал» кофеварки блестел, как медный самовар из картины «Чаепитие в Мытищах». Ряды столов, покрытые белоснежными скатертями, красавцы из ресторана отеля «Марриотт» оперативно сервировали изысками поварского искусства от изящных тарталеток с немыслимым наполнением до лотков с горячим, подогреваемых спиртовыми горелками.
 
Напитки были представлены с большим разнообразием. Бутылки с игристыми отечественными и импортными винами конкурировали с шведским Абсолютом и дистиллятами таких марок, как Хэннеси XO, и кавказскими коньяками. Запахи жареного мяса и ароматы холодных закусок наполняли буфет и окружающее пространство.
 
Постепенно помещение заполнялось театральным бомондом, издававшим поначалу легкий шум вечернего морского прибоя, постепенно набиравшим мощь хорошего шторма, который медленно закипал, будто наваристый борщ в невидимом котле, наслаждаясь своими разноцветными ингредиентами и запахами приправ разного качества.
 
Здесь были и представители уличной знати – билетные мафиози, годами подкармливающие кассиров и администрацию, наживающие на спекуляции билетами состояния, и клака, понуждающая зрителей многократно вызывать исполнителей на поклоны, за что получала билеты и контрамарки от опекаемых артистов. Встречались меценаты и городские вельможи, мало что смыслящие в опере, но привычно, с удовольствием играющие роль «свадебных генералов». Свободнее всех чувствовали себя критики и журналисты.

– Ну, что же, Эдуард Кириллыч, – обратился высокий лысоватый господин с глазами навыкате к пожилому коренастому собеседнику в очках, – наконец, это закончилось.
 
– Да, уважаемый, все когда-нибудь кончается. Будем ждать от наших корифеев новых шедевров, – ответил театральный критик.
 
– Нет уж, увольте. Хорошо бы нам отдохнуть от новодела. Известно, природа отдыхает на детях.

– Дорогой мой, боюсь, дети нас в покое не оставят, – засомневался Эдуард Кириллович. – Ждите очередного шедевра. Говорят, Порокин сочиняет либретто новой оперы. Рабочее название «Розовые мышцы».

– Что вы говорите! – удивился лупоглазый. – И музыку, небось, закажет Трубадуриной.

– С него станется, – согласился Эдуард Кириллович.
 
Тут же к ним придвинулся господин с пухлыми формами: что голова, что туловище с конечностями, – все походило на воздушные шары круглой и продолговатой форм.
 
– Как вам понравилось наше, с позволения сказать, произведение? – это был помреж Веня Чернявский. – Не сильно бьет по мозгам?

– Отнюдь, – сказал Эдуард Кириллович. – Постановка оригинальная. Для оперы – просто новаторская. Продолжайте в том же духе.

Их разговор тонул в гомоне от вновь прибывающих гостей и сотрудников театра. Показалась скромная группа из костюмерного цеха: Наташа, бесцветное хрупкое существо, и ее наставница, грузная, пенсионного возраста Ариадна Петровна; художники, коими считали себя маляры и красильщики тканей, из декорационного цеха – бойкая толстозадая Маша, ее ученик Антон и главный художник Ефим Борисович; двое молодых водящих Игорь и Таня; художник по свету Хайрамов и его зам голубого поведения Сергей; две девушки со светового пульта; строгая и неприступная Надежда из звукового цеха; машинист сцены угрюмый Антон Иваныч и трое вполне трезвых монтировщиков декораций; женщины-бутафоры; актеры миманса; полтора десятка хоровых.

Незаметно со стороны служебного входа в толпу собравшихся влился еще один человек. Это был Андрей Петров. После посещения «Ямы», известной пивной, расположенной неподалеку от института марксизма-ленинизма, ему захотелось добавить, но денег на это не хватило, и он решил-таки выпить нахаляву в театре.
 
Все ждали появления дирижера, режиссера и солистов оперы. Первым объявился новоиспеченный режиссер, выпускник театрального ВУЗа Георгий Беляков - полный высокий брюнет со взором, потупленным как у школьника не выучившего урок. Впрочем, его «виноватость» была мимолетной. Подняв свой взгляд на собравшихся, он моментально оценил их достоинство и глаз уже не опускал.
 
Его встретили нестройными аплодисментами, в основном, музыканты и хоровые. Поняв, кому они хлопают, их поддержали и гости из околотеатральных сфер. Кроме упомянутой троицы, говорившей о большой вероятности появления следующего оперного шедевра, зааплодировали коллеги-соперники из известного музыкального театра.

– Внимание, внимание! – раздался голос администратора театра Раевского. – Граждане-товарищи, мы собрались, чтобы отметить несомненный успех нашего дебютанта, а некогда, рабочего сцены Георгия Белякова. Кто работает в театре давно, может вспомнить юношу, таскавшего с коллегами тяжелые декорации по сцене или завязывавшего тесемки мягких декораций на штанкетах. И вот прошло всего пять лет, и этот юноша стал режиссером, подающим большие надежды…

Послышались жидкие аплодисменты.
– Не будем затягивать вступительную часть мероприятия, – продолжил Раевский, – и дадим слово новорожденному.
 
– Спасибо всем, всем участникам постановки, – заливаясь румянцем, начал Беляков.

– Мне трудно назвать каждого из тех, кто помог осуществиться моей мечте. Работа всех цехов была проделана профессионально и быстро, о чем я мог только мечтать. Особая благодарность нашему дирижеру Альберту Коромыслову, помощь его была неоценима. Словом, я счастлив от того, что работал с вами, что наша работа завершилась вполне достойно. Спасибо еще раз всем, кто вложил свои силы и душу в этих несчастных клонов!

– Замечательно! – сказал после аплодисментов администратор. – Замечательно то, что Жора, извините, Георгий Вениаминович, в процессе работы над Клонами, как папа Карло, практически стал одним из отцов спектакля. Вот это событие стоит отметить отдельно. А пока… Кажется, подошел творец, воплотивший замысел композитора. Альберт Михайлович, скажите пару ласковых!

– Друзья, ну, что тут скажешь?! Зрителю виднее, что мы сотворили. Если он пойдет на спектакль, – хорошо. А нет, – бог ему судья. Скажем, что он еще не дорос. Впрочем, моя роль в постановке не главная. Деонис Восьмеркин как автор музыки намного главнее, с него и спрос.

– А, вон как! – встрепенулся Беляков. – Я, в свою очередь, добавлю, что старался максимально придерживаться либретто, и также хочу разделить ответственность с его автором.

– Вы хотите сказать – славу, – радостно воскликнул Раевский. – Естественно, родители поровну делят и радости, и горести тех, кого они произвели на свет. В данном случае их четыре. Ха-ха-ха… Однако, что касается славы, ее должно хватить и на замечательных исполнителей ролей, солистов и певцов хора. Где же наши звезды? Вадим, Женя, Максим и кто там еще? Вы здесь? Что-то не вижу вас.

Солисты, они же новоиспеченные клоны, в это время собирались в одной из мужских гримерок. Они еще не переоделись и, пожалуй, не вышли из сыгранных образов. Полные горячечного сценического пыла и куража они пытались прийти в себя традиционным способом.

– Вошел, и пробка в потолок! – гаркнул, входя в комнату, Горький – же бас Валя Гильдаров.
 
– Алексей Максимович, ты на все готовое или в доле? – спросил Гильдарова Макс Пастеров, он же Антон Чехов.

– Тоша, не волнуйся, у меня с собой было, – пробасил Горький. – Вот, самое свежее из Абрау Дюрсо, – добавил он и вынул из-под хламиды бурлака бутылку с золотистым горлышком.
 
– Девушки! Анна легкого поведения, Женя, Кафка ты наш, няня, Удальцова! – давайте свои стаканы, – скомандовал Чехов. – Жюль, Эрих, а вы чего уединились? Вот же – бутылка «Клико» давно открыта.

– Антон Палыч, ямщик, не гони лошадей, – пропел лирическим тенором Ремарк – Рома Муравьедов. – Понимаешь, мы с Верном разбираем картину, где он с Анной фол ин лав. Как это было в Травиате.
 
– Да перестаньте вы, – сказала Анна-Элина. – По-моему, у меня лав получилась не очень. Давайте оставим эту тему. Антон Палыч, налей им, и поехали!
 
– Нет причины не налить… И сдвинем их разом! – воскликнул Чехов. – Клоны вы мои! Минуточку, а где же наш создатель Христофор?
 
– Приди, мой милый друг, – пропела своим контральто Евгения-Кафка. – По-моему, его утащил в буфет Беляков. Пусть отдувается за всех нас.
 
– И… чокнулись! – провозгласил Горький, и вся компания сдвинула стаканы.
Раздался глухой звон стекла, и шипучее вино потекло из стаканов, вовнутрь выдающихся писателей.

Они закусили тарталетками с красной икрой и фруктами, заранее перехваченными Женей и Элиной у буфетчиков. Несколько минут в комнате стояла гастрономическая тишина, нарушаемая лишь хрустом яблок и тарталеток.
 
– Однако, – нарушил тишину Горький, – Антон Палыч, это как-то слишком нежно получается. Сейчас же пробуем моё Дюрсо.
 
С этими словами Алексей Максимович сдернул фольгу с горлышка своей бутылки, отвинтил проволоку с пробки, и легким движением своего воистину большого большого пальца подтолкнул ее для эффектного с хлопком полета в высокий потолок.

Дамы вскрикнули не то от наигранного испуга, не то по привычке, и все радостно загалдели, выражая восторг от удавшегося трюка.
 
– Подставляем, подставляем стаканчики, – призвал Чехов коллег и слегка отодвинулся от пенной кометы, устремившейся из бутылки. – Аня, няня, Франц! Не отстаем! Это наш общий праздник. Причем, он только начинается.

– Ничего себе! – сказала с легкой укоризной няня. – Для того ли я пестовала детей Христофора, чтобы они так резво поскакали. Неверной дорогой идете, товарищи!

– Няня, выпьем, вот же кружка! – осадил няню Чехов. – Не гаси пламя нашего костра.

– Няня, няня, когда еще нам удастся оттянуться! – обратился к ней Эрих Мария. – Вдруг нас заменят на премьере вторым составом, и наша компашка распадется.
 
– Ладно, – сказала няня. – Это я все по роли. А в натуре я – за! Налейте ж женщине вина!
 
– Вот это по-нашему, – согласился Верн – баритон Антон Гришаев. – Аня, а ты – за? Давай на брудершафт. Хоть ты отлично спела свою партию, но роль проститутки тебе не идет. Я это понял уже на последних репетициях, а сегодня убедился полностью.

– Плохо играла? Странно, – удивилась Элина. – Беляков мне ничего не говорил. Ведь мы, женщины все где-то в чем-то немного прос…

– Не надо! – прервал ее Чехов. – Каждый видит, как он дышит. Я предлагаю тост за наших подруг и партнеров по сцене.

– И, может, по жизни, – добавил Жюль Верн и придвинул Анне стакан, держа его в руке, согнутой в локте. Она приняла предложение и сделала то же самое.
 
Ремарк повторил маневр Верна, понуждая няню выпить на брудершафт с ним. Остальные клоны с энтузиазмом сдвинули стаканы, мужчины крикнули «за дам», и все выпили.
 
После второй - герои оперы исподволь заговорили о пережитом. Отбор на роли, общение с молодым режиссером, генеральная репетиция с публикой, – все всплывало в их памяти и требовало уточнения деталей и повторного переживания.

– Друзья, а помните, как нам читал свое сочинение Порокин, – заговорил после заедания шампанского парой виноградин Ремарк. – Мне все время казалось, что он стеснялся произносить свой текст.
 
– Да, да, – подтвердил Кафка. – Я тоже удивлялась, почему это он все мнется и будто оправдывается. Мол, извините, что я это написал.
 
– А, по-моему, он просто скромный человек, и ему было неудобно загружать нас своей стряпней, – предположила Аня. – Когда он читал текст моей роли, я заметила, что он краснеет. Да, он, наверное, девственник.
 
– Ну, Аня, ты и скажешь! – усомнился Горький. – Хоть он, вроде, интеллигент не в первом поколении, но в сорок лет оставаться девственником, – это даже в дворянских семьях было неприлично. Он просто вожделел тебя, вот и краснел.
 
– В таком случае, он мог бы мне назначить свидание или как-то дать знать, что не равнодушен ко мне.

– Едва ли он стал бы назначать свидание какой-то стажерке, – сказал Чехов. – Я слыхал, у него пассия – известная прима-балерина.

– Не может быть! – удивилась няня. – Она сейчас под покровительством миллионщика. Видели, как он оберегает ее от потенциальных соперников? Нанял охранника, и тот ходит за ней с «калашом» по театру вплоть, прости господи, до уборной. А Порокин всего лишь писатель-сексограф средней руки.
 
– Друзья, не стоит придавать значения злословью, – выступил Жюль Верн, проглотив остаток бутерброда. Волнуясь в ожидании прогона, он весь день ничего не ел и теперь спешил восполнить потерю белков и углеводов. – Автор нашей пьесы выполнял заказ общества, уставшего от соц и кап реализма. Ему не хватало картины будущего, где наука достигнет таких высот, что нам и не снится. А покраснел Порокин еще до того, как стал читать любовную сцену с Верном и Аней. Может, его мучили газы.
 
– Здравая мысль, – поддержал Кафка. – Со мной произошел аналогичный случай в Сараево, когда я читал перед челядью эрцгерцога свой «Замок».

– Ой, а со мной был случай в Италии… – начал, было, Горький, но его осадил Ремарк.

– Ребята, хватит, – сказал он. – У всех наверняка бывали в жизни постыдные случаи, но в этот славный день давайте радоваться успеху. Есть ли у нас еще напитки с веселящим газом или какой-нибудь шнапс?

– Успех или провал, мы узнаем позже, когда пройдет время, – сказал Кафка. – Вот, мои сочинения сначала никто не хотел печатать, но потом-то о них еще как заговорили!
 
– Дорогой Франц, – сказал Чехов. – Это еще что! Ваши, извините, сочинения не совсем удобоваримы. Чтобы писать, как вы, мне надо было бы пить горькую каждый день. Но скольких приличных авторов при жизни не только не печатали, но просто гнобили и предавали забвению. Если бы не следопыты, Слово о полку Игореве – основа нашего всего – не увидело бы света, и мы оставались бы в языческой темноте поныне. Впрочем, когда писалось Слово, в Египте уже существовали библиотеки.
 
– Извините! – возразил Кафка. – Мои вещи перевернули сознание всего просвещенного мира. До меня никто не писал сюр в прозе, как Дали в живописи.
 
– Пока вы не перевернули своего жука на спину, никому это и не надо было делать. Что у вас было на душе, когда вы превратились, точнее, ваш Замза превратился в насекомое?

– Не ваше дело, дружок! – ощетинился Кафка. – Лучше бы последили за моралью своих дам с собачками и без, когда они участвуют в адюльтере, как престарелые джульетты.
 
– Господа классики! – выступила вперед няня. – Довольно вам ворошить прошлое. Опуститесь на землю. Вот я, например, знала, что нам не хватит, и припасла пузырь Абсолюта.
 
– Ура! – раздались голоса. – Гуляем дальше!

– Только смотрите, – остановила ликование няня, – закуски у нас почти не осталось, а пить без нее – довольно низко.
 
– У меня есть мамины бутерброды, – сказал Кафка. – Сейчас принесу.

– Боюсь, этого будет маловато, – заметил Горький. – Надо послать гонца в логово административного врага. Кто смелый?

– Давайте пошлем Ремарка, – предложил Верн. – Он одет приличнее всех, и ему будет легче затеряться в толпе.
 
– Да уж, форма офицера СС весьма прилична. Хорошо, что его знает в лицо только родитель, – поддержал идею Чехов. – Да и он, наверное, уже плохо видит вдаль.
 
– Спасибо за доверие, господа! – произнес Эрих Мария. – Постараюсь оправдать его, но для храбрости мне нужно принять сто капель фронтовых.

– Э-э, так не пойдет, – возразил Горький. – Ему сто грамм, а нам?

– Мальчики, не будем ссориться, – выступила вперед Аня. – Нам хватит и по пятьдесят.
 
– Вот именно, – обрадовался Ремарк. – Я все же рискую жизнью, а вы, – лишь животами.
 
Так общество пришло к консенсусу. Получив порцию допинга, Ремарк вышел из гримерки и направился по закругленному влево коридору, как он полагал, в сторону лестницы. Но, сколько он ни шел, выход на лестницу на его пути не попадался. Уже отчаявшись найти его, он стал открывать все двери подряд. Увы, почти все они вели в гримерные или были заперты. Лишь в одной из них он увидел массажиста балетных Байрамова, оказывавшего профессиональные услуги белобрысому кудрявому человеку, в котором он узнал младшего Урупника. При этом Ремарк смутился и быстро прикрыл дверь.

Наконец, ему повезло. Одна неприметная дверь, будто вырезанная в стене, приоткрылась. Толкнув ее, он сделал шаг и оказался в плохо освещенном коридоре. Поддавшись интуитивному порыву разведчика, Ремарк пошел вперед. Это был узкий коридор со стенами покрашенными охрой и освещенный редкими светильниками технического вида.
 
В одном месте коридор выходил в более широкий проход, со стенами, отделанными ореховыми панелями. По инерции он двинулся по нему влево. Света здесь было больше, идти веселее. Странным было только то, что паркетный пол в одном месте плавно поднялся, как на Горбатом мосту, будто пересекал невидимое препятствие, а потом так же плавно опустился.
 
Вдруг впереди показался просвет, и гонец-разведчик устремился к нему. Но чем ближе он подходил к освещенному пространству, тем быстрее его прыть испарялась. Дойдя до конца прохода, он застыл на месте: перед ним открылась вся в позолоте Царская ложа. Ослепленный небывалой роскошью, он шагнул вперед и вдруг услышал за спиной хлесткое:

– Цурюк! Хэнде хох! Штандартенфюрер, вам сюда нельзя.
 
– Сдаюсь, – сказал дрожащим голосом Муравьедов и поднял руки.

– Как вы сюда попали? – услышал он то же меццо сопрано, но уже с более мягкой интонацией. – Можете опустить руки.

Ремарк опустил руки и оглянулся. Он увидел женщину среднего возраста в форме билетера, но с выправкой строевого офицера.

– Вас ист дас? – выдавил он из себя случайные знания немецкого.
 
– Это я у вас хотела спросить, – ответила женщина. – Как и какого черта вы сюда забрели? Знаете ли вы, что эта ложа – особо охраняемая зона?! Вы будете задержаны до выяснения личности и обстоятельств…

– Помилуйте, товарищ … э-э-э офицер! Я не Штирлиц, а наоборот Эрих Мария Ремарк. Меня клонировал Христо-ик…фор-ик…, – сказал, дважды икнув, Муравьедов. – Какое может быть выяснение? Я только что пел на сцене, и мое имя есть в программке. У вас есть программка?

– Сейчас проедем тут неподалеку и выясним Эрих, Ремарк или Штирлиц вы на самом деле.
 
– Нет, нет, – начал трезветь Ремарк. – Меня ждут мои родные клоны, я не могу их бросить. В конце концов, я выполняю спецзадание, а вы тут что?

– Сейчас узнаете, – сказала билетер и позвала кого-то через микрофон гарнитуры.
Дверь со стороны белого фойе приоткрылась, и в ложу проскользнул человек в штатском с еле заметной на левом ухе гарнитурой.

– Чего изволите, товарищ капитан? – спросил он.

– Я тебе дам, «изволите», – проворчала билетер. – Возьми вот этого фрица и допроси внизу только без шума и пыли. Понял?

– Слушаюсь, товарищ капитан, – сказал штатский и указал Ремарку, куда ему надо идти.

– Позвольте, – возмутился Ремарк. – Давайте я уйду туда, откуда пришел, и вся недолгА. А если вы будете меня допрашивать, я скажу кому надо про вашу халатность, из-за которой любой диверсант мог пройти по секретному коридору в президентскую зону и, не дай бог, заложить под кресло адскую машину.
 
Капитан на минуту онемела от такой наглости и решила, что в угрозе Ремарка есть зерно сермяжной правды. То, что секретная дверь осталась открытой после проверки вип коридора, было ошибкой, и это грозило ей большими неприятностями.

– Я смотрю, вы опытный разведчик, Ремарк, хотя и поете в опере, – проговорила билетер. – Пожалуй, я вас провожу, чтобы вы ничего больше не натворили. Идите вперед по коридору, как шли сюда, а я пойду сзади.

Пока они шли в полумраке секретного коридора, капитан заговорила:
 
– Может, вам помочь выполнить ваше задание? – в ее голосе появились заискивающие ноты.

– Будьте добры, если вас не затруднит, – осмелел Ремарк. – Нам надо тихо зайти в центральный буфет и, будто мы уполномочены высочайшим начальством, набрать разной еды и напитков. Для этого лучше будет, чтобы я вел вас, как арестованную. Согласны?

Офицеру безопасности ничего не оставалось, как подчиниться штурмбанфюреру, и она безропотно согласилась.
 
– Чтобы выглядеть натурально, давайте познакомимся, – предложил Ремарк, когда они с билетером-капитаном спустились на первый этаж. Здесь ароматы фуршета осязались довольно полно. – В миру я Рома Муравьедов.

– Надеюсь, это ваше настоящее имя, – сказала билетер-капитан. – А я – Роза Мурадова, капитан ГБ, 35 лет, не замужем, отличник боевой и политической подготовки.
 
– Сейчас эта подготовка вам очень понадобится, – заметил Роман. – Вы подходите к столу, на котором еще есть еда, берете поднос, с оставшимися бутербродами и спокойно кладете на него все, что еще можно съесть. Словом, так же, как это вы проделывали в студенческие годы. А я вас прикрою своей загадочной спиной.
 
Появление билетерши в буфете не было никем отмечено. И гости и виновники торжества занимались разговорами личного характера, тем более, что запасы на столах пополнялись по мере их уничтожения. На брюнета в черной форме тоже мало кто обратил внимания. Многие гости также были в черном, правда, больше – во фраках.

– А теперь уходим, – сквозь сжатые зубы приказал Рома, когда закуска с подноса Розы начала сваливаться. Самой ей удалось зажевать лишь полрасстегая с осетриной. Роман же не пригубил и крошки, зато успел засунуть в боковые карманы френча по бутылке коньяка.

Они ретировались неуклюже пятясь назад, хотя им казалось, что операция прошла вполне прилично. Выйдя в фойе, они восстановили статус кво: офицер Роза передала поднос тенору Роману и повела его наверх, будто под арестом.
 
Тем временем температура, царившая вокруг столов на фуршете, стремилась к апогею. Тосты и здравицы выливались в панегирики один слаще другого. Того и гляди, начнутся объятия с поцелуями, братание музыкантов с хоровыми и миманса с бутафорами.

Увы, стирание цеховых барьеров в театре происходило крайне редко. Даже на общем застолье, где напитки, казалось, полностью отключали сознание, в подсознании людей оставалась «биохимическая» мембрана, которая, как при слиянии двух известных океанов у Аляски, не давала им смешиваться.
 
Лишь тризна рушила все барьеры. На поминках по ушедшей звезде оперы или балета любой сотрудник театра чувствовал себя на равных с другими в проявлении своих скорбных чувств. Эта же солидарность относилась и к поглощению поминальных яств.

Администрация уже выпила по кругу с каждым из именитых гостей на брудершафт. Уже вполне были ожидаемы танцы однополых пар, как в старой Аргентине, где из- за нехватки женщин танго зарождалось именно в мужских парах. Европа же в танцах отличалась изысками: здесь вальс поначалу танцевали втроем…

Очевидно, поэтому молодой помощник Раевского пухлый Миша Сливович, как ему казалось, незаметно гладил поясницу вездесущего Мандадзе, постепенно опуская руку все ниже и ниже. Тому это явно нравилось, но, глянув по сторонам он, нехотя отодвинул руку Миши от своих чресел.

Андрей Петров уже влился в ряды гуляющих и естественным образом встал в очередь на прием к Бахусу. Но все же остатки сознания еще теплились в его затуманенном алкоголем мозгу. В самой дальней ячейке своей гигабайтной памяти он видел образ Дениса, который должен был существовать где-то рядом.

– Ты не видел здесь Меньшова? – едва шевеля языком, спросил он коллегу, с которым выпивал очередную порцию коньяка.
 
– Нет, – последовал лаконичный ответ. На этом пиру действительно никто не мог его видеть. – А он должен быть?
 
– Собирался прийти, но, видно, не захотел, – пробурчал Андрей. «Позвоню при случае ему домой», – подумал он и успокоился. Мысль о стажерке, которую они с Димой вдвоем отметили, звучала отчетливей. Среди гудящей толпы никого из солистов, кроме Христофора он не заметил. К нему-то он и направился.
 
– Скажите, Колумбыч, – Андрей назвал его прозвищем, давно прилипшим к главному герою, – а где, собственно, ваши дети? Где Аня, Чехов, Горький?

– Да я сам недо-у-ме-ваю, куда они все делись, – ответил басом Христофор - Валентин Ленский. – Жду, жду… Не будете ли вы так любезны, подняться в гримерки солистов и позвать их сюда?

Валентин силился вспомнить, где он встречал Андрея, но никак не мог: не то в буфете, не то в кулисах, не то в туалете. То, что этот незнакомец был его дублером на световых репетициях, он даже не догадывался.
 
– Я бы с удовольствием, – проговорил Андрей. – Но боюсь не вернуться с задания. Это ж где-то на этажах, а лифт уже не работает. Может, пойдем вместе?

Христофор, оценивая свои физические возможности, задумался. Он как производитель аналогов литературных классиков, понимал, что должен соединиться с ними. С другой стороны, какие они, к черту, аналоги. В мозгу всплывали какие-то нелепые фразы, вроде: «а вы, друзья, как ни садитесь,..», «ты все пела, – это дело…» и «какой-то дряни нализался». Тем не менее, собрав волю в кулак и выпив полстакана Боржоми, он решился.

– А, пойдем! Мы их найдем! Хоть мы с тобой давно уже не те… – сказал он и, не глядя на Андрея, шагнул в сторону фойе.
 
Андрей прихватил со стола початую бутылку «Столичной» и поплелся за Ленским. Переход на артистическую сторону и подъем по лестницам представлялся спутникам восхождением на Джомолунгму. Известно, что на высоте четырех тысяч метров атмосфера так разряжена, что у восходителей наступает кислородное голодание.

Их начинает покачивать, подташнивать, ими овладевает апатия. Судя по Андрею и Ленскому, чтобы испытать все это, высоко подниматься было необязательно.
Уже, осилив первые три лестничных пролета и оказавшись на втором этаже, они ощутили, что взяли на себя ненужный груз, и достичь заветной цели они едва ль сумеют.

Теряя ориентиры, они все же сообразили, что им надо взяться за руки, чтоб не пропасть поодиночке. Но древний мужской инстинкт им подсказывал, что взяться за руки они не могут. Им надо было хотя бы быть в одной связке, то есть, познакомиться.

– Парня в горы тяни, рискни, – сказал Христофор и, поглядев на Андрея, добавил, – зови меня Валя.

– А я – Андрей. Спасибо за парня, – добавил он мрачно. – Но мне за тридцать.

– Это я так, из какой-то оперы всплыло. Все пытаюсь вспомнить, где я тебя видел.
 
– Не знаю, – сказал Андрей. – Может, в «Петушке»? Я там крыльями машу на колокольне. Или в гробу, когда я был дядей самых честных правил.
 
– А-а! Вот там-то, Онегин, я тебя и видел, в гробу, – обрадовался Христофор. – Значит ты из миманса.
 
– Да, актер неслышимого фронта, – согласился Андрей, удерживаясь на ногах благодаря массивным древним перилам. – Зато мы видимые в отличие от…

От кого из сонма лиц, задействованных в спектакле, он отличался, Андрей вспомнить не смог. Все же это было не так важно, как покорение сверкающей вершины на четвертом этаже. Оно сулило Андрею то самое слияние двух независимых субстанций, которое в обыденной жизни театра было невозможно.

– Ну, что, дядя, – сказал Ленский, – готов к подъему или еще отдохнем?

– Может, пополним наши баки горючим? – пробормотал Андрей и отвел в сторону полу куртки, демонстрируя бутылку.

– Давай-ка повременим. Нам горючее наверху пригодится. Да и силы надо поберечь для последнего броска. Вперед и вверх! – скомандовал Ленский и шагнул к очередному лестничному пролету.

Услышав клич, Андрей встрепенулся и последовал за отцом новых классиков литературы. Восхождение к желанной вершине ему давалось с трудом и походило на процесс, описанный Лениным в работе «Шаг вперед, два шага назад». Он ругал себя за поход в пивбар, за желание «догнать» и за то, что «перегнал» всю очередь к Бахусу. Тем не менее, стиснув зубы и перебирая руками перила, Андрей двигался по лестнице, ведущей не вниз. К тому же теперь он шел в связке с Ленским, полностью надеясь на руки друга.

Преодолевая следующие три пролета, опоясывающие шахту грузового лифта, Христофор вдруг подумал, зачем, собственно, дядя Онегина увязался за ним. Выходило, что сначала он сам попросил его подняться наверх, но для чего? Чтобы вызвать клонов на фуршет? Андрей правильно сказал, что лучше идти за ними вдвоем. Выходит, это ему надо было увидеть нашу компанию, а я согласился быть его провожатым?..

– А, скажи-ка, любезный дядя Онегин, – на ходу отдуваясь, сказал Христофор, – почто тебе надобно увидеть моих, так сказать, детей?

– Ну, запомнилось мне… их пение, голоса больно хороши, – не без труда импровизировал Андрей. – Хочу в нео…фициальной обстановке выразить, понимаешь, свой восторг отдельным писателям.

– Да? И кому же конкретно?

– Это не секрет, – промямлил Андрей и тут же задремал, повиснув на перилах.
 
– Андрей, Онегин! – окликнул его Ленский. – Погоди спать. Двигаем дальше!

– Я не… не сплю, я хочу видеть этого человека. То есть, женщину. Впрочем, она тоже человек, хоть в опере она – с низкой ответ…ствен… но… стью.
 
– А-а! Понравилась Анна, – догадался Христофор.

– Да. А что? Она не может не нравиться. Такие выдающие… ся у нее формы, ну и голос впридачу.

– Да уж, – согласился Христофор. – Она всем нравится. И на что ты надеешься?..
 
– Попытка – не пытка, – философски ответил Андрей и решительно шагнул на очередную ступень.

Пока восходители, превозмогая слабость в теле и в голове, преодолевали стертые миллионами подошв ступени, Ремарк под водительством капитана ГБ прибыл в вертеп классиков прошлого.
 
Офицеру-билетеру Розе еще предстояло досконально осмотреть (прошерстить, прошмонать) «царскую» ложу, запереть и опечатать входы в нее, но ей так захотелось поприсутствовать на богемной вечеринке, что она просто застыла в дверях. На Ремарка с закуской писатели даже не обратили внимания.
 
Споры о разнице между моралью авторов и героев их произведений были в разгаре.
– Вот Пушкин – пример честного и доброго малого, как и его Онегин, – говорил Жюль Верн. – Он может и нотацию прочитать, и на дуэли пострелять. У него с моралью все в порядке.

А взять советских моралистов, вроде Юрия Марковича. Жену свою, поэтэссу, за легкое поведение прогнал. Зато герой его романа, будучи женат на дочери директора автозавода, только и думал, как бы совратить свою золотоволосую тещу. Известно ведь, что автор отображает в произведении или свои тайные желания, или следы пережитого. Это ли не пример двойной морали?

– А что тогда говорить о Некрасове! – воскликнул Чехов. – Вот классика психиатрии: полное раздвоение личности.

Тут заговорили несколько человек сразу, как на шоу центральных каналов телевидения. Остановить гвалт смог только бас Горького.

– Господа хорошие, будет вам голосить! – произнес он, упирая на О. – Эту тему теоретики от литературы уже вынесли за биографические скобки. Давно постановлено:  как бы ни был порочен автор в жизни, его гениальные творения покрывают любые моральные издержки. Если начнем называть имена…

– Не надо, – сказала няня. – А то наша дискуссия может перейти в потасовку. Все вы молодцы несмотря на то, что вышли из-под пера Порокина. Это как раз говорит о чистоте его души, о высоких стремлениях. К тому же зачатие ваше было стерильным – в ретортах Христофора, а значит непорочно.
 
– Да? А мы об этом как-то не думали, – обрадовалась Аня. – Значит, мы – на самом деле божьи дети, и я чиста перед Богом.

– Да уж, камнем в тебя никто даже не подумает запустить, – поддержал ее Чехов. – Ты наша супер чистая Магдалина!

– Выходит, Христофор вовсе не отец нам, а вроде повивальной бабки, – уточнил Жюль Верн. – А мы значит – двоюродные братья Христа?

– Думаете, если непорочно зачаты, то – Богом? – усомнилась няня.
 
– Но не дьяволом же! – воскликнула Аня. – Кто еще может непорочно зачать человека?

В комнате воцарилось молчание. Пока клоны осмысливали услышанное, Ремарк решил обратить на себя внимание.

– Так-так, – начал он. – Я стараюсь, чуть не попал в какой-то комитет, а вам и дела нет. Смотрите на мой трофей!
 
С этими словами Эрих Мария поставил поднос на ближний стол и вынул из карманов френча бутылки. Увы, народ безмолвствовал. Не сразу классики вернулись с горних высот в душную гримерку и разглядели поднос с шикарным провиантом. Первым на бутылки и угощения отреагировал Горький.

– Братие и сестры, – сказал он нараспев. – Раз пошла такая… жизнь, нам надо принять крещение. Но кто будет крестителем? Нам нужен кто-то чистый, если не святой.

– Так вот же, – обрадовался Ремарк. – Моя провожатая Роза, офицер безопасности, хотя и в форме билетера, отличник боевой и политической подготовки… вполне может.
 
– Я, конечно, могла бы, – задумалась Роза. – Но, кроме заповедей строителя коммунизма, ничего церковного не помню. Надо же говорить специальное заклинание и еще обрызгать вас какой-нибудь жидкостью.

– Скажите что-то хорошее от себя, – предложил Ремарк. – Например, волею данной мне руководством и советом профсоюзов тружеников ГБ объявляю вас крещеными. Во имя отца, сына и генома святого! Сделайте общее крестное знамение в пространство. Каждого в отдельности крестить, я полагаю, не надо.
 
– Обрызгивать нас тоже не надо, – заметил Горький. – Лучше мы эту жидкость воспримем орально.

– Да, но я совсем не святая, – поникла Роза. – Чтобы получить звание мне пришлось дать… быть с шефом…

Роза покраснела и замолкла. Мучительную неловкость, воцарившуюся в комнате, прервала Анна.
 
– Ну, и что же, – сказала она с вызовом. – Нас, женщин, обстоятельства часто толкают на такие поступки, что мы забываем себя, и уже не считаемся собой. Мы в такие моменты – не мы. Это наши мутные подсознательные двойники выполняют грязную работу, а наши души остаются чистыми, значит святыми!

– Правильно, – поддержала ее няня. – Мужики только используют нас, как батарейки. Пока они выделяют анионы с катионами, их пользуют, а как выдыхаются, – подбирают себе новые.

– Не надо обобщать, – вступил в спор Чехов. – Мы всегда любим только одну женщину, как Дон Кихот – Дульсинею. Только вы под нее ловко маскируетесь, и мы не сразу распознаем подлог… Нам всегда кажется, – вот она, мечта поэта, а посмотришь поближе – пустышка, звонкая погремушка. Не муза!

– Ну, ладно вам спорить, – вмешался Горький. – Что было первым, яйцо или курица нам сейчас неважно. Главное решить, быть иль не быть капитану ГБ крестителем?

– Во что собираетесь креститься? – раздался знакомый бас Христофора за дверью.
 
Все повернулись на голос и увидели едва стоящего на ногах Колумбыча. Он тяжело дышал и держался за косяк, чтобы унять дрожь в ногах. Позади него маячила фигура такого же уставшего мужчины.
 
– Наконец-то появился глава нашего семейства! – возгласил Горький, затем раздалось нестройное «ура!». – Проходи, дорогой, присядь с дороги.
 
Христофор уже почти отдышался, но вместо того, чтобы пройти в комнату, обернулся назад и, взяв под руку нового товарища, продвинул его в комнату.
 
– Прошу любить и жаловать, – проговорил он. – Член ансамбля молчаливых ролей – дядя Онегина, надеюсь, по отцовской линии. Хотя он не в шутку занемог и преставился, все равно – Онегин. Благодаря тому, что мы с ним были в связке одной, нам удалось взять четыре этажа этого бастиона искусства.

Андрей тоже плохо стоял на ногах, поэтому, коротко извинившись, устремился к ближайшему стулу и плюхнулся на него. Компания проследила его демарш, но вида не подала, – все были настроены на продолжение банкета.
 
– Ладно, отдыхайте, – сказал Горький. – А мы продолжим.

– Да, да, – раздались голоса, – давайте нальем! Закуска ждет съедения.
 
– Минуточку, – остановил собрание Ремарк. – Сначала покрестимся, а потом уж, помолясь, нальем. Роза, начинай!

Роза помялась, закатила глаза, как пионерка на приеме в комсомол, и затараторила:
 
– Волею, данной мне генералом и председателем профсоюзов работников госбезопасности, объявляю вас крещеными в секретные сотрудники. Во имя отца, сына и генома святого, аминь!
 
Кто-то крикнул «аминь», но многие взбунтовались.
 
– Какие такие секретные сотрудники? Мы так не договаривались! На фиг такое крещение! Долой царскую охранку и сексотов!  – раздались голоса.
 
– Как же так! – возмутилась Роза. – Разрешили мне сказать что-то от себя. Это же святая гражданская обязанность – смотреть по сторонам, наблюдать, чем живет народ, и докладывать старшему брату.
 
– Не будем креститься в сексоты, – подал голос Кафка. – Чем мараться о соглядатайство, лучше быть нехристями. А, чтобы оживить Процесс, предлагаю офицеру Розе покинуть наше собрание. Кто – за?

Все молча подняли руки. Роза внимательно посмотрела на каждого из присутствующих и, сказав вполголоса «Ну-ну», вышла из комнаты. Тут же все ожили, и процесс слияния душ продолжился с новой силой. В стаканы было налито позолоченное солнцем горючее, и тосты «за» и «во имя» зазвучали с подобающим изяществом.
 
Вновь прибывшие, пропустив пару тостов, оклемались и могли участвовать в общем разговоре. Христофор извинился за невольное отсутствие, но в свою очередь посетовал на нежелание клонов посетить фуршет.
 
– Не лепо вам было, братцы, игнорировать общество, – сказал он. – Хотя бы во имя карьеры надо было засветиться перед начальством, да и горячего поели бы.
 
– Ничего, нам хватит и горячительного, – заметил Верн. – Начальство и так все решило, а реверансы делать нам не пристало. Мы как-никак родственники Христа!
 
– Что вы такое говорите! – воскликнул Колумбыч. – Откуда вы это взяли?

– Откуда, откуда, – сказала няня. – Подумали и решили, раз мы зачаты непорочно, значит, дети Бога, двоюродные родственника Христа…

– Здорово, – задумался Христофор. – Кто бы мог подумать?.. Интересно, Порокин, когда писал либретто, знал, на что он руку поднимал? Во времена инквизиции его быстро бы на костер потащили.

– Слава Богу, у нас теперь есть только старший брат… – сказал Верн.

– Тоже мне, брат, – сказала Аня. – Это та же сестра-инквизиция, только обходится без шума и дыма.

– Друзья, давайте не будем о грустном, – предложил Кафка. – Процесс должен идти, шоу маст гоу он! Надеюсь, нас не распнут за идеи, которые мы несем в массы.
 
– Какие идеи, Франц? – спросил задумчивый Чехов. – О том, что жизнь была прекрасна, что, с другой стороны, – напрасна? Что мы никогда не будем счастливы?

– Нет, нет! – воскликнул Верн. – Разве такие идеи мы развиваем в своих книгах? Я, например, пишу о светлом будущем человечества в технологическом мире. Эта сказочная эра когда-нибудь наступит. Человек будет свободен от рутины повседневных производственно-бытовых дел и станет творцом всего прекрасного.
 
– Ну, Жюль, ты, как всегда, витаешь в небесах, – вставил свое слово Горький. – Если сознание человека, в котором заложен инстинкт собственника, останется на нынешнем уровне, никакие технологии не освободят его от врожденных пороков. Гомо сапиенс должен эволюционировать до изменения его психологии. Этого не учитывал ни один организатор революций. Поднять голодные массы на бунт можно, но дальше дележки добычи и утоления голода они не пойдут, хоть гони их нагайкой. Впрочем, революционеры даже не слышали о психологии масс…

– Минуточку, – вступил в разговор Ремарк, – при исчезновении у человека инстинкта собственника, у него совсем пропадет стимул к труду, к любой деятельности. Мы давно наблюдаем неистребимую человеческую лень и иждивенческое настроение: пусть нам дадут те, у кого есть лишнее. А без стимула наступит всеобщая апатия и пофигизм.
 
– Кстати, – воскликнул Кафка, – поколение не имеющее собственности давно существует. Стоит ли перечислять тысячи эмигрантов, живущих в гостиницах на пансионе, принципиальных бродяг, вроде хиппи, занятых поденщиной и попрошайничеством. И живут себе припеваючи.

– Все равно, ни одна социальная система не будет успешной, пока на следующую ступень эволюции не выйдет новый гомо эректус, а вид гомо хам не исчезнет полностью, – настаивал Верн. – Новый вид будет ни на что не похож, и описать его мы не можем. Это будет человек, живущий не хлебом единым, а радость дающий.
 
– Хорошо говорите, – вдруг сказал Андрей. – Эволюция человека шла тысячи лет, и когда будет очередная мудация?
 
– Мутация, – не услышав издевки, поправил его Верн, – Ее могут ускорить генетики хирургическим способом. Вырежут из генома гомо сапиенс, что нужно, выведут популяцию ново сапиенс в пробирках и размножат в инкубаторах. Успехи генетиков уже потрясают воображение. Они смогут оставить человеку потребность к бескорыстному труду, к альтруизму и к творчеству. Понятие «моя хата с краю» исчезнет из обихода.
 
– Это что за жизнь наступит? – ухмыльнулся Горький. – Какая-то антиантиутопия, идиллия, рай на Земле. Ни тебе ни войн, ни катаклизмов, ни бурь? Народ от тоски начнет загибаться! Откуда возьмутся эмоции – двигатель творческого процесса? О чем говорит Информационная теория эмоций? Переживания и, как следствие, инсайт возникают только тогда, когда полученный результат расходится с ожидаемым. Если ты знаешь, что, работая над созданием кирпича, получишь в результате кирпич, это никаких эмоций у тебя не вызовет, но повлечет за собой апатию и равнодушие.

– А, если получишь Венеру Милосскую, можешь спятить от радости, – ввернул Кафка.

– Интересно, – подумала вслух Анна, – а способность любить этому существу оставят?
 
– Вот именно! Что там будет с либидо? – поддержал Анну Андрей, и вперил взгляд в содержимое её максимального декольте.
 
– Я, как, в некотором роде, ученый, – сказал Христофор, – могу предположить, что физиологию людей в будущем можно будет так же регулировать. Для увеличения популяции ново сапиенс либидо будут усиливать, а для уменьшения – ослаблять. Так что пока, пользуйтесь своей сексуальностью на всю катушку.

– Слава геному! – воскликнул Андрей. – А что думают по этому поводу Ваши дети?
 
– А мы уже пользуемся, – сказал Жюль и приобнял Анну.
 
Андрея этот жест немного отрезвил. Он вскочил, было, со своего стула, но тут же, как парализованный, шлепнулся обратно. Увы, его весьма смутные надежды таяли, как сосульки на апрельском солнце.

«Вот так, Дима, – обратился он мысленно к приятелю, – надеешься, надеешься, а она, вдруг, бац – другому отдана». Все же, получив такой чувствительный пинок, уйти с посиделок Андрей не решился. Надо было убедиться в серьезности возможного альянса. Тем более, что он никак не мог сообразить, произойдет он между клонами или между солистами оперы. Понять это было мудрено, ведь сам он был принят в компанию как призрак дяди Онегина!

Самым противным для него было то, что вожделенная Анна не отстранилась от этого наглого Верна. «Почему женщина так легко обманываться рада? Выходит: ей немного подпоешь, потом немножечко нальешь и делай с ней, что хошь?» – эта мысль застряла у Онегина в мозгу, как ржавый электрод, забытый Натальей Бехтеревой.

– Так, так, – сказал Христофор, потирая руки. – Что это у нас тут намечается? Я и не заметил, дети, как вы быстро повзрослели. Хотите построить ячейку?
 
– Да, хотелось бы, а что? Есть возражения? – спросил Верн. – Мы с Анной за время репетиций сблизились настолько, что стали, практически одним целым.

– Есть возражения, – неожиданно выпалил Андрей. – БОльшая часть театральной общественности возражает!

– Кто это? Какая общественность? – повернулся к нему всем крупным телом Жюль Верн. – В театре уже нет никакой общественности. Или Онегин честных правил хочет заставить себя уважать? Откуда вы вообще взялись?

– Ну, я представляю потусторонний мир, поскольку после тяжелой и продолжительной болезни, благодаря помощи племянника, благополучно преставился, – выдал Андрей. – А со мной – целые поколения ревнителей чистоты и непорочности. В нашей среде такие скороспелые ячейки осуждались и запрещались.
 
– Знаете что, Онегин, – выступил Ремарк, – по-моему, вы немного перебрали. Не пойти ли вам сейчас к вашей потусторонней общественности? Мы живем в такое время, что …

– Минуточку! – протянул Онегин. – Позвольте мне тогда напоследок выразить свое восхищение, если не сказать больше, по поводу пения Анны. Я слышал здесь, в театре, множество голосов. Но её меццо-сопрано затмило, то есть, заглушило все, что я слышал раньше. Анна, примите мое искреннее сожаление о том, что больше вас никогда не услышу. Я уйду из вашего мира навсегда. Прощайте!
 
Андрей встал и ринулся в сторону двери, но Христофор его остановил. Хотя возраст обоих был вполне сопоставим, Христофор выглядел солиднее, да и голос его звучал внушительнее.
 
– Куда?! Куда вы удаляетесь, Онегин! – пропел он. – За время нашего восхождения, я к вам привык. Тем более, что вы меня наставили на путь возвращения к своим отпрыскам. Я готов вас усыновить, если вы не возражаете.
 
– Увы, на эту роль я не гожусь. Зачем вам немой бастард? Пускай, погибну безвозвратно, – сказал Андрей, от бессилья махнул рукой и вышел из комнаты.

Замешательство в компании длилось недолго. Едва странный диалог выветрился из умов клонов, как их энтузиазм заиграл с прежней силой. Насладиться удовольствием от полноценного общения не мешало даже всесильное время. Незаметно оно перевалило за полночь, и тот из милого семейства, кто не успевал попасть в метрополитен до его закрытия, рисковал потратить кровные трудовые на такси.
 
Впрочем, ни у кого не было ни сил, ни желания выйти из состояния эйфории. На ассамблее воцарилась благостная атмосфера родства душ. Споры и незначительные противоречия истлели, как постулаты марксизма-ленинизма в Перестройку. В результате, компания всецело погрузилась в трясину матримониальной темы.

Тем временем Андрей, опустошенный и униженный пытался придумать план мести участникам и свидетелям своего позора. Однако его мысли путались, не давая возможности сосредоточиться на деталях реализации плана.
 
Оказавшись на первом этаже вблизи буфета, он заметил отдельных участников фуршета, удалявшихся в направлении служебного подъезда. Это значило, что в буфете уже нечем было поживиться, и пора было подумать о ночлеге. Не имея денег на такси, Андрей решил найти в театре укромный уголок, чтобы прикорнуть в нем до начала работы метро.

В поисках такого места он проходил мимо комнаты охраны, еще недавно носившей устрашающее название ВОХР, сиречь – вооруженная охрана. В подтверждение своей вооруженности в ее сейфе она хранила не ТТ или ПМ, но проверенный и потертый в боях револьвер системы Наган выпуска 1897года, обладавший таким жестким спуском, что охранник, целивший в голову плохишу, мог попасть ему в живот, а то и ниже.

Впрочем, это помещение содержало более важный инструмент – телефоном, который благодаря длинному шнуру выставлялся по просьбе особо нуждавшихся в окошко, предназначенное для выдачи ключей.
 
Вид этого черного, как ворон, эбонитового аппарата, «сидящего» на белом подоконнике, поразил Андрея настолько, что он решил схватить его за «горло»-трубку и набрать на его круглой «груди» какой-нибудь номер. То ли возникла резкая потребность поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, то ли подспудная тревога за пропавшего приятеля бередили его сознание. Так он набрал домашний номер Дениса.

Выждав десяток длинных гудков вызова, Андрей в недоумении положил трубку на место. Пройдя несколько шагов в сторону раздевалки миманса, он остановился в задумчивости.
 
«Если Денис не пошел на фуршет, значит должен был быть дома. В любом случае он ответил бы на звонок, – рассудил он. – Но, раз он не ответил, значит домой не попал. И где же он может быть? И у клонов его точно не было».

Андрей развернулся и подошел к телефону. В окошке для выдачи ключей появилось лицо пенсионера из ВОХР. Это был дежурный, следивший за тем, чтобы служебный подъезд был закрыт на крючок, и выходившие из театра гости не могли вернуться, если вспоминали, что забыли опорожниться. Оправданием такого изуверства служила нелепая присказка: «умерла, так умерла».
 
– Чего тебе неймется, мил человек? – спросил он Андрея,  позевывая. – Кого хочешь поднять на ноги в столь поздний час?

Андрей знал этого разговорчивого часового. Михаил Сергеевич был отставным инженером-оборонщиком. Некогда он занимался разработкой управляемых мин калибра 120 мм. Кажется, начальство поставило его на пост еще в полдень, но забыло сменить.
 
Остальная часть смены, очевидно, ушла на обход многочисленных помещений для закрытия форточек, отключения забытого электрооборудования и запирания дверей на случай визита привидений.

– Да так, звоню приятелю из миманса. Он новенький, зовут Денис, – пояснил Андрей.

– Собирался после прогона прийти на фуршет, но не пришел, и дома его нет. Расстались с ним за пару часов до спектакля.

– Ну, и что тут такого? Передумал человек. Чего на этом банкете хорошего? Всяко-разное начальство, которое и так надоело, да еще и распускается. Может, он понял, что это не для него или девушка позвала.

– Едва ли. Он собирался здесь подыскать, – замялся Андрей.

– Ну, не знаю, – сказал Сергеич, – звони еще, может, заснул он.
 
Андрей набрал номер Дениса еще раз, но ответа не последовало.
 
– Должен был быть дома. Ему завтра рано вставать на утреннюю репетицию. Мне-то во вторую смену, – пояснил Андрей. – Пойду в нашу раздевалку. Может, он оставил там какой-нибудь знак.

– Смотри, наша служба сейчас пройдет по верху, а потом – все комнаты до низу. Как бы тебя не заперли, если где-то соснешь.

– Спасибо, Сергеич! У меня есть свой ключ от раздевалки, – сказал Андрей и направился к служебной лестнице.

Ритуал ночного обхода помещений театра соблюдался со времен объявления его особо охраняемым объектом. Мало ли существует злоумышленников, мечтающих устранить кого-либо из высоких особ и заложить куда-нибудь бомбу. Поэтому одной паре дежурных надлежало зайти в каждую из многих десятков комнат в зрительской части театра, удостовериться в их «чистоте», запереть и следовать дальше.

Другой паре предстояло путешествие по «интимной» закулисной  половине. Посещение гримерных и раздевалок балетных и оперных звезд было намного приятнее. Оно давало волнительное хоть и мнимое приобщение к величию и славе их обитателей.

Так, в полночь двое служивых шли по верхнему коридору закулисной части. Бывший штурман полярной авиации молодцеватый Юрий Алексеевич нес связку ключей весом с килограмм, открывал и закрывал двери. Его согбенной напарницей была Татьяна Андреевна в прошлом инженер-электронщик, некогда работавшая в шарашке с известным всему миру диссидентом.
 
Пройдя десяток комнат на четвертом этаже, они спустились на третий, где в одной из гримерок столкнулись с загулявшей компанией.

– Здрасте вам! – глянув в приоткрытую дверь, воскликнул Юрий Алексеевич. – Граждане, вы в курсе, сколько сейчас времени? Что вы себе позволяете?

– Это же неприлично, – добавила Татьяна Андреевна, глядя на всех немного снизу вверх.

Новоявленные классики литературы и их сородичи не сразу поняли, кто и зачем вторгся в их эмпиреи. Они только-только решили спеть акапелла свои партии из последней сцены, в которой эксперимент клонирования классиков оказался на грани провала.
 
По сценарию вождь, курировавший проект, направленный изначально на воспитание высоконравственных граждан, вдруг почуял усиление вражеского окружения и решил направить финансы на более важную цель: клонировать Штирлицев, Исаевых и Абелей для слежки за своими врагами. Однако Христофор на свой риск, оставаясь верным благородному замыслу, клонировал выдающихся писателей.
 
Первым должен был петь Христофор «куда, куда, куда вы удалились?..» на всем знакомый мотив. Увы, он только опустил свою диафрагму, вдохнул побольше воздуха и поднял мягкое небо, чтобы взять «си» первой октавы, как вдруг ему перебили весь кайф.

Вместо нежного анданте, квази-адажио его связки издали мерзкий диссонирующий звук, похожий на «хурряк», что некоторые могли расслышать, как совершенно непристойное ругательство.
 
– Извините, – откашлявшись, сказал он. – Я только взял дыхание, а вы тут… У нас, видите ли, творческий момент.

– И он может тянуться до утра, – подсказал Юрий Алексеевич. – Мы вам поможем избежать этих мучений. Даем вам десять минут на сборы.
 
– Юра, мы что, будем сюда возвращаться? – спросила его напарница.
 
– Ну, не ждать же, пока господа актеры доедят и допьют, что не успели. Татьяна Семеновна, если вам тяжело, я зайду один, – ответил Юрий Алексеевич, направляясь к выходу.
 
– Позвольте, нам еще надо снять грим и переодеться, – напомнил ему Христофор.

– Хорошо, – двадцать минут, – ответил дежурный и вышел вслед за напарницей.
Творческая атмосфера, царившая в мире клонов, быстро померкла. Образы, поглотившие актеров, таяли на глазах.

– Ну, что, братья, наигрались? – риторически заметила Евгения-Кафка.
 
– Да, и Кафке твоему пришел кафец, – резюмировал Ленский, – как, впрочем, всему моему семейству.
 
– Не надо торопиться, Колумбыч, – скидывая хламиду бурлака, сказал Гильдаров. – Будем надеяться, нас оставят в этом составе, и мы еще покажем настоящих классиков. А пока, надо сматываться.
 
– Да, девушки, идите к себе, – поторопил певиц Ремарк. – Встретимся на лестничной площадке.

Когда женщины вышли, мужчины начали спешно смывать грим и переодеваться. Доедать и допивать то, что оставалось в бутылках, считалось у бенефициаров плохим тоном, как и при прощании с усопшим на кладбище. Подразумевалось, остатки трапезы – это подношение ночным духам театра, роль которых с успехом выполняла служба охраны.
 
– А все-таки жаль, что у нас с вами нету извозчиков… – пропел Макс-Чехов и добавил: – У кого есть мысли, как попасть домой?

– Кто как, а я пойду пешком, – сказал Жюль-Гришаев. – Сначала провожу Элину.

– Кому на север, идем со мной, – предложил Ленский.

– Лучше поехали со мной на запад, –  хохотнул Эрих-Муравьедов.

Постепенно солисты сгруппировались, чтобы ловить такси или частника. В центре города можно было найти машину даже в полночь.

В это же время по зрительской половине театра двигалась другая пара дежурных. Посещение репетиционных залов над ярусами, канцелярии и зрительских лож с туалетами, увы, не давало бывшему скрипачу Анатолию Харитоновичу и мастеру отделочных работ на пенсии Надеже Павловне сколько-нибудь положительных эмоций.
 
В прокуренной канцелярии можно было столкнуться нос к носу с усами огромного заморского таракана, с открытыми настежь окнами с видом на памятник основоположнику марксизма-ленинизма, с душными после репетиций танцоров классами.
 
Единственное, что могло доставить обходчикам редкое утешение, – были забытые зрителями мелкие сувениры, вроде зажигалок, личных биноклей и уж совсем уникальных, – оброненных под сидения родных деревянных, а то и заграничных дензнаков. Ничего похожего на взрывные устройства, несмотря на все усилия, они не находили.

По завершении обхода и опечатывания подъездов служба собиралась в своей раздевалке в подвале, чтобы перекусить. В то время, когда все во главе с начальником смены Борисом Семеновичем уже достали свои домашние заготовки, Юрий Алексеевич только подходил к крутой лестнице, ведущей в подвал.

– Граждане, – позвал он, – кто поближе, можете подняться и помочь мне, а то обе руки заняты.

– Ничего себе! – сказал, солидный не только по статусу, но и по габаритам, бывший пилот Ил-62 Борис Семенович. – Михал Сергеич, ты у нас, самый молодой. Пособи Юре.

Михаил Сергеевич не первый год, как вышел на пенсию, но действительно выглядел бодрее тех, кто сидел за столом. Он без лишних слов поднялся наверх и взял один из пакетов у коллеги.

Когда они спустились вниз и стали выставлять на стол содержимое пакетов, стало ясно, что их вечеря будет круче тайной. Все, что оставили солисты оперы в своей гримерке, предстояло освоить стражам храма искусств. Кроме пирогов и нарезки разных видов, здесь были и куски торта, и недопитые бутылки с напитками разной крепости.

К трапезе приступили немедля. Каждый выбрал напиток по вкусу, и все рюмки были оперативно наполнены. Первым тостом было предложено отметить успех солистов оперы и в большей мере – их умеренность в возлияниях.
 
– Как написано в известной книге, – начал говорить Борис Семенович, – бог в лице добрых солистов послал нам на обед бутылку зубровки, домашние грибки и прочие закуски… с некоторыми поправками. Так выпьем за то, чтобы он чаще вспоминал о нас и дарил подобные застолья.
 
– Да здравствует! – провозгласил Юрий Алексеевич, и все дружно выпили.
Закусив на скорую руку, Борис Семенович предоставил слово своему заму, которым считался Юрий. Давно привыкнув к этой роли, тот не вставая с легкостью произнес тост:
 
– Надеюсь, мы идем правильным курсом, раз нам светит всем знакомая звезда. Наливай!
 
– Ну, штурман, ты и загнул, – восторженно протянул бывший скрипач. – Где ты в подвале увидел звезду? Нам же бог послал…

– Харитоныч, не придирайся, – одернула его Надежда. – Лучше налейте мне половинку.
 
– Вот именно, – сказал штурман. – У нашей службы свои звезды! Надеюсь, после третьей, Харитоныч, ты согласишься.
 
– Вообще-то, я давно с этим согласен, только привык и не замечаю. Но стоит только освежить взгляд… Наливай!
 
– Ну, что, друзья, – сказал Борис Семенович после закусывания. – Несмотря на лишнюю нагрузку в виде фуршета, а, может, и благодаря ему можем считать, что мы отработали вполне удачно. Нам повезло, что ночной смены не будет. А раз открывать подъезд монтировщикам не придется, то…

– То желающие могут пойти почивать прямо сейчас? – спросил Михаил Сергеевич.
 
– Нет, – возразил Харитоныч. – Пока есть горючее, полет должен продолжаться. Не так ли, штурман?

– А у нас и дозаправка есть, – вдруг «вспомнил» Борис Семенович, доставая из-за шкафа бутылку «Кизлярки». – Это – от администрации. Мы ли не соучастники творческого процесса?

– Мальчики, – заявила Татьяна Андреевна, – вы можете лететь, куда хотите, а у меня электроника отказала, пойду на вынужденную посадку. Помните, моя ложа вторая.
 
Ветеран шараги и ВОХРа с решительным видом встала из-за стола и, взяв в своем шкафу спальные принадлежности, удалилась наверх по забронированному адресу.

– Что ж, Надежда, ты наша надежда, если войдем в штопор, – сказал штурман, и мужчины его поддержали: – За Надежду!
 
– Спасибо, – ответила женщина, выпила со всеми и, шумно выдохнув, добавила: – Опять возлагаете на хрупкие плечи непомерный груз. Знаю, как вас поднимать утром. Я-то на этом заканчиваю и надеюсь на ваше сознание. Борис Семенович, остаетесь за старшего. У меня третья ложа.

– Наденька, как-то рано оставляешь борт, – ответил тот. – Мы только набираем высоту, а ты уже за парашют.

– Ничего, пусть отдохнет, – сказал Михаил Сергеевич. – длинная смена была. Она еще и в обход ходила.
 
– Кстати, – вдруг вспомнил Юрий Алексеевич, – шел из гримерки солистов и под сценой заметил открытый люк в мебельный цех. Охломоны мебельщики, видать, после репетиции не закрыли.
 
– Одно время электрики делали там дежурное освещение, – подсказала Надежда, забирая постель из шкафа. – Василиса сказала, что она в темноте об опору ведром стукнула так, что едва не помяла его.

– Да ладно, – удивился Юрий Алексеевич. – Куда она так летела?

– Не куда, а от кого. Говорит, ее наш оглашенный премьер матом так обложил за ее пустое ведро, что она шарахнулась в темноту от испуга.

– Ай, да Мандадзе! – восхитился Михаил Сергеевич. – Большую птицу видно и под сценой. Придется однако люк закрывать нам.

– Михал Сергеич, – сказал эксскрипач, – завтра утром пойдут монтировщики и закроют.
 
– А если не закроют? – спросил начальник. – Так же на других понадеются. А мебельщики вообще приходят к началу репетиций… Придется кому-то из нас сходить.
 
– Ну, не знаю, кто бы это мог быть, –  протянул Михаил Сергеевич. – Чтобы это понять, надо накатить еще.
 
– Может быть, хватит? - озаботилась Надежда. – А то пойдете закрывать, да и свалитесь в этот люк.
 
– Нет-нет, – возразил Харитоныч. – Если мне для храбрости добавить, я буду готов ката…пу… пультивироваться.
 
– Да ладно, – пресек дебаты Юрий Алексеевич. – Давайте по маленькой, и я закрою.
 
– Да, – согласился Михаил Сергеевич, – я тоже схожу, а то одному поднять крышку будет сейчас трудновато.
 
Никто не возражал. Выпив «Кизлярки» и закусив домашними заготовками, двое мужчин стали подниматься из подвала.
 
– Возьмите фонарь в столе, – подсказал им вдогонку шеф. – На всякий случай.

– А что, Борис Семенович, – сказал Харитоныч, – не выпить ли нам за успех наших десантников? А потом я поставлю чайничек к их приходу.

– Это можно, – согласился начальник. – Я-то из дому еще кое-что принес. А у тебя есть?

– Обижаете, Семеныч! Закон десанта – запасной парашют всегда с собой.

– Какой ты десантник, Харитоныч! Впрочем, все мы в этой жизни должны быть на них похожи. Сам-то я с парашютом прыгал только в учебке, и давно ж это было!

– Ладно, верю, – перебил его музыкант. – На-ли-ва-ем и…

В это время наверху раздались шаги, и послышался голос штурмана:

– Ну, что, служба?! У нас полный звездец, аварийная посадка! Всем на выход!
 
– Что? Зачем?! – возмутился начальник. – Какая авария?

– Авария! – повторил Юрий Алексеевич. – У человека парашют не раскрылся. Почитай, труп! Упал на самое дно.

– Какой человек, что за фигня, – проворчал начальник, но стал, хоть и не без труда, подниматься из-за стола.

За ним нехотя встал Харитоныч, и они, кряхтя и ворча, пошли наверх к коллегам.

… Луч света ударил в глаза Дениса Меньшова и вывел его из забытья, в котором он пребывал, как в тумане.