Верино зеркало

1

Поднимаясь на пятый этаж, Илья Борисович остановился между площадками, чтобы перевести дыхание. Вдруг, сверху донеслись до него голоса и он расслышал:
- ... да об этом говорит все управление! Удивительно, что ты до сих пор ничего не знала.
- При мне что-то... болтали, но я не поверила.
В одной, из разговаривающих, Илья Борисович угадал Барковскую из ОТиЗ:
- Болтали, говоришь? Да она ходит к нему, как домой!
- А жена в больнице?
- Да. У нее рак. Безнадежна.
- Никогда бы не подумала! Такой интеллигентный, серьезный мужчина!
Барковская насмешливо повторила:
- Серьезный мужчина... Вот увидишь, у Верочки еще ноги не остынут, как он женится на своей цыганке, - уверенно заключила она, а Илья Борисович, ясно себе представил полное ее лицо, с трясущимися от благородного возмущения, накрашенными губами...
В этот момент где-то наверху хлопнули дверью и разговор оборвался. Илья Борисович начал медленно подниматься: «Почему она назвала ее цыганкой?» - ус-мехнулся он, - во внешности Риты, вроде бы, нет ничего «...цыганского».
Около трех лет тому назад, возвращаясь из очередной командировки, он познакомился с ней в самолете. Рита оказалась почти на шестнадцать лет
младше его... Очень красивая, смелая, веселая и общительная. Она ходила в турпоходы, играла на гитаре, занималась аэробикой, а  в концертах самодеятельности исполняла испанские танцы. «А! Вот почему – цыганка»,- понял Илья Борисович. Он вошел в свой кабинет, опустился в кресло, перевернул листок календаря: 16 июня 1985 год.
Головные боли, последнее время, не давали ему покоя ни днем, ни ночью... Боль временами стихала, но словно затаивалась где-то внутри черепа. Затаивалась, чтобы снова сдавить мозг своими тисками. Вот и сейчас, он почувст¬вовал приближение приступа, устало прикрыл глаза: Чертовы бабы! Какое им дело до чужих поступков? Почему им так нравится... сознавать себя выше других? «...у Верочки еще ноги не остынут»,- вспомнил он слова Барковской,- как не остынут?... это, когда она... умрет? Впервые слышу такое выражение, - он открыл стол, вынул упаковку с таблетками анальгина...
То, что Рита его полюбила, и до сих пор казалось ему чудом... Но вместе с ней вошли в его жизнь унизительная ложь, беспощадная ревность и, никогда раньше, не испытанное им, чувство стыда. Они встречались в чьей-то пустой квартире, в гостиничных номерах, в общежитии, когда ее подруга по комнате бывала в отпуске.
А жена ездила по больницам. Последнюю операцию сделали ей в Красноярске. Дочь писала отчаянные письма. А он... думал о Рите!
Но ее любовь, озарившая жизнь чудом и захлестнувшая сердце тугой петлею, постепенно становилась для него... непосильной ношей, за год-полтора, она словно высосала его. На смену чувству обладания неповторимым счастьем, пришло ощущение усталости, а временами становилось, почему-то, даже жаль се¬бя...
- Ты, Ильюша, сам себе палач, - однажды, сказала ему Рита, - зачем пы¬таешь себя? Смотри на вещи проще. Не мы первые, не мы последние. А когда я стану твоей "законной", все само собой образуется.
- А Ольга?
- У нее своя жизнь!
Но он не мог представить своего "объяснения" с дочерью, с какими глазами? А каким презрением наполнятся ее глаза?! Ее большие ясные... очи, всегда смотревшие на него с верой и любовью. Он знал, он очень хорошо знал, как она умеет ненавидеть ложь и предательство. Он сам учил ее этому, сам хотел, чтобы она выросла непримиримой, прямой и честной...
Анальгин Илья Борисович не глотал, держал таблетку во рту, до полного ее растворения. Так, казалось, скорее наступает облегчение... Но тяжесть в голове не проходила, затылок постоянно наполнял свинец...
Он не верил, что сможет быть счастливым с Ритой. Сила ее характера и убежденность в безграничных правах на него... только пугали и угнетали... Но она, почему-то, не желала понять с каким тяжелым грузом прошлого "берет его себе". А он-то знал, что не сумеет... не заставит себя за¬быть... А глаза дочери? Они, всю оставшуюся жизнь, будут смотреть в его душу, как в... выгребную яму...
Илья Борисович провел по лицу рукою, поднял взгляд к электронным часам, над дверью кабинета, и нажал кнопку селектора. Надо было работать,  только работа могла отвлечь от этого...
Но в душе, в подсознании было уже нечто, похожее на... панику. Здравый его рассудок захлестывался непреодолимым страхом навсегда потерять Риту, физическое влечение к которой граничило у него с безумием. И он знал, что не достанет ему сил и мужества порвать с ней, что ее черные колдовские глаза опять сомнут его волю...

2
   
Стояли сухие жаркие дни. В городе, на всех углах пестрели очереди у бочек с квасом. От раскаленных, на солнце, тротуаров пахло гудроном.
Илья Борисович отпустил свою «Волгу» за квартал от больничного городка и пошел дальше по тропинке, через сосновый бор, похожий на зеленый остров среди железобетона, стекла и асфальта. Здесь легче дышалось, казалось прохладнее...
В «онкологии» дежурные сестры знали его в лицо, были с ним сочувственно-предупредительны, почти, как со своими больными.
Сегодня он шел по длинному, белому коридору медленнее обычного. Головная боль, после очередной таблетки анальгина, утихла... затаилась. Он, привычным движением, убрал со лба седую прядь и с улыбкой открыл дверь палаты, хотел поздороваться ”со всеми”, но увидел, что вторая кровать пуста...
- Марию Николаевну выписали с улучшением, - улыбнулась Верочка. Она ле¬жала на спине, вытянув руки поверх простыни.
- Здравствуй, - сказал Илья Борисович, наклонился, коснулся губами ее губ и присел на табурет, рядом с кроватью, - а, ты, выглядишь сегодня... мо¬лодцом.
Она, понимающе и в знак согласия, опустила веки, медленно подняла светлые ее глаза, на бледном, без кровинки, лице, казались пугающе огромными.
- Ты, принес письмо от Оли?
- Нет... Сегодня, еще нет,- улыбка на ее губах сразу же погасла, он осторожно опустил ей на плечо руку, - не беспокойся. У нее сессия.
- Я не беспокоюсь. Видела ее во сне... совсем маленькую. В сарафанчике... Помнишь, был у нее, такой... с полукруглым карманом спереди? Она очень любила в том сарафане вертеться перед моим большим зеркалом, - на лице ее вновь появилась слабая улыбка. Она помолчала, пошевелила на простыне тонкими пальцами, исхудавших рук и переменила тему:
- Илья, мы сегодня одни... Я хочу тебе сказать, - он продолжал улыбаться ей, но внутри его натянулась струна и подбородок дрогнул.
- Ильюша, я скоро умру, - очень спокойно, ровным голосом произнесла она. Он схватил ее руку:
- Да, что ты! Что за глупая... Фантазия!
- Перестань... Не надо, - слабая улыбка все еще оставалась на ее серых губах, - я все знаю... Посмотри, - она, с трудом приподняв его руку, опустила ее себе на низ живота, с левой его стороны... и он невольно вздрогнул, ощутив под ладонью, твердую, выпирающую из паха, горячую округлость, кото¬рая уже не вмещалась под его пальцами.
- Тебе, больно! - вырвалось у него,
- Не об этом, - чуть повела она головою, - я хотела тебе сказать... что люблю тебя, что была счастлива с тобою... много- много дней и, кажется мне, что помню каждый, из них...
Комок подкатил к горлу Ильи Борисовича, и он едва справился с ним, чтобы ответить ей теми же словами, которых она ждала и в которые верила:
- Верочка, прошептал он хрипло, - родная, чтобы не случилось, я с тобой,  я… люблю, - почти выдавил он и стиснул зубы.
- Ну, что ты! Живи долго и счастливо... И, если встретишь... женщину...
В этот момент скрипнула дверь, вошла сестра:
- Извините, - она внимательно посмотрела на больную и обратилась:
- Илья Борисович, минут через... десять, зайдите к Лидии Владимировне.
- Хорошо, - он глянул на часы, - хорошо, - кивнул и она вышла. Тогда Вера сказала:
- Я уговорила Лидию Владимировну отпустить меня. Я хочу побыть дома...
Оля приедет на каникулы, - и, вдруг она улыбнулась так радостно и беззабот¬но, словно собиралась домой на большой семейный праздник... Глядя в ее счастливое лицо, Илья Борисович почувствовал, как свинец из затылка начинает разливаться по всей голове... Когда вышел из палаты, перед глазами поплыли уже амебы.
Лидия Владимировна говорила... Но он уловил только: «... вы, сами все понимаете, дорогой Илья Борисович... Сделано все, что в наших силах... жизненно-важные органы поражены метастазами... вы, сами все понимаете», - добрые глаза докторши смотрели на него через пульсирующую сетку, слова долетали сквозь гул в ушах, похожий на тот, что слышится из морской раковины... «вы, сами все понимаете... сами все понимаете...
Понимаете», - эхом повторялось через "шум моря". С ним Илья Борисович и вышел из больницы, и втиснулся в переполненный автобус.
Дома сварил себе кофе, выпил маленькими глотками чашечку и прилег на тахту: «Какой-то сарафанчик был у Оли... с полукруглым карманом...» - он прикрыл глаза, - почему-то не помню? - он поднялся, пошел в комнату дочери, снял с полки книжного шкафа ее альбом.
Фотография когда-то была его большим увлечением, но потом просто не стало хватать времени. Вера... Вера, совсем еще девчонка, почти такая, как сейчас ее Оля... Вера в свадебном платье... Вера в лесу с жарками, Вера в профиль, у окна, беременная... Смеющееся лицо Веры... светло-русые, мягкие волосы Веры... маленькие, нежные руки Веры... Он медленно переворачивал листы альбома... А вот и Оля!
Вера кормит ее грудью, Вера целует ее пяточки, Вера с ее коляской... Оля с большим бантом, ... Оля в сарафане с полукруглым карманом... Он остановился, внимательно рассматривая фото, грустно улыбнулся:
- Все это - было, - закрыл альбом и... вспомнил, что почту еще не вынимал, что Вера ждет письмо от дочери...

3

В конверте, как всегда, было два листочка. Отцу Ольга писала отдельно:
«Папа! Неужели ничего нельзя больше сделать? Я не допускаю мысли, просто боюсь и... прихожу в отчаяние! Может быть, еще не поздно перевести маму в Москву? Ты же можешь добиться, чтобы там ее прооперировали...» Илья Борисович отложил письмо, закурил, но через минуту заставил себя дочитать до конца: «... я решила подать заявление о переводе на заочное отделение, если мамы не станет, буду с тобой, я не могу оставить тебя одного. Николай меня не понимает. Он считает мое решение ни кому не нужным, мы еще не поссорились, но, как видно, к этому все вдет... Эгоизма я не прощаю ни кому...»
Комната погрузилась в полумрак. На электронных часах светилось: 23-00.
В тишине, замок входной двери щелкнул выстрелом, заставил невольно  вздрогнуть... Рита забыла поздороваться, спросила от порога:
- Почему сидишь в темноте?
- В кабинет мне, прошу тебя, больше... не звони, - сказал он неожиданно, но то, что еще утром подумал.
- А что так? - вопрос ее прозвучал насмешливо. Она привычным движением дернула шнурок торшера, - У! Какой у тебя помятый вид! Что, опять мигрень?
Я пришла тебя полечить... Завтра у меня смена, уйду рано утром... Какие новости?
Ты, был в больнице? - она села в кресло, свою сумочку бросила на журнальный столик.
- Вера совсем плоха,- ответил Илья Борисович и признался:
- Я тебя сегодня не ждал.
Она посмотрела в его лицо внимательно и подчеркнуто-вызывающе:
- Может быть, ты желаешь сообщить мне еще что-нибудь... важное?
Илья Борисович выдержал ее взгляд, внутренне напрягся:
- Да! Хочу... Я много думал о нас с тобой, у меня ничего не получается, не верится... в наше счастье. Через... все это мне трудно быть счастливым. Боюсь, что не... смогу. Пойми меня!
Черные глаза Риты стали холодными.
- Только, прошу тебя, не смотри так! - вырвалось у него, - я хочу, чтобы ты, наконец, поняла меня правильно! Я сказал ей сегодня "люблю"!
- Вот и молодец!
- Но, это же, чудовищно! Я устал лгать...
- А, чего же ты от меня хочешь?
Он спрятал глаза:
- Уходи... И, пожалуйста, пока все это не кончится...
Она положила ногу на ногу, усмехнулась:
- Ты похож на больного ребенка... Но я, в общем-то, могу исполнить твой "каприз". Только дважды я уходить не умею и, если уйду сейчас, ты меня не вернешь уже никогда.
Словом "никогда" она будто ударила его наотмашь, он побледнел и бросился к ней, к ее круглым загорелым коленям:
- Я не могу без тебя! - судорожно обхватил их. Она крепко взяла, холодными
ладонями, его голову, заглянула в глаза:
- Дурачок! Самоед! Ни кому не нужны твои… страсти! Люби меня без оглядки, ведь я же знаю, что ты можешь так...
- Устал... Боюсь, что все это меня... сломает. Нервы на пределе.
Она улыбнулась ему ласково:
- Не выдумывай, - привлекла его голову к себе на колени, он спрятал пылающее лицо в складки ее платья... Она увидала на столе конверт:
- От Ольги?
- Да.
- Можно?
- Читай...
- Ну, и? - прочитав, она обратилась к нему взглядом своих черных блестящих глаз.
От них снова повеяло холодком.
- Ничего, - пожал он плечами.
- Что, ты, собираешься ей ответить?
- Она все равно приедет...
- А ты напиши правду.
- С ума сошла!- вырвалось у него.
- Я с ума сошла?- с ударением на ”я” и металлическим звоном в голосе,
спросила Рита, - ты уже три года живешь со мной, я уже два аборта от тебя сделала... А ты все еще боишься моих звонков! Кто же из нас... не нормальный?!
- Но я... женат! Понимаешь, женат!
- Понимаю, - усмехнулась она, - ты женат... Твоя жена тяжело больна... Но я никогда не желала ей ничего плохого, тем более... А, если так сложилось? Понимаю и другое... не требую, чтобы ты развелся с ней немедленно.
Видишь, спокойно жду...
Илья Борисович перебил:
- Ну, что ты говоришь!
- То, что есть, - она оттолкнула его от себя, порывисто поднялась, отошла к окну,
- и могу добавить еще: ты - мой! И сам этого хочешь больше, чем я! А Ольге напиши правду, пусть не ломает свою жизнь...
- Ты жестока, - медленно проговорил он.
- Ну, конечно!- она вдруг рассмеялась и глянула на него совсем уже по-другому, - дурачок, ты... Да через год обо всем этом забудется и всем надоест сплетничать... А мы будем счастливы!
- Может быть, нам лучше уехать?- он с надеждой посмотрел в ее глаза.
- Глупо! У тебе здесь прекрасная работа, должность, квартира и молодая жена... будет, - Рита снова рассмеялась, глянула на часы, - пойдем-ка... в постели лучше договорим...
Илья Борисович поднялся с ковра, выключил торшер. Рита прошла в спальню, остановилась перед большим Вериным зеркалом... Чувствуя в полутьме его жадный взгляд, начала не спеша раздеваться. Он не мог не смотреть. Она сняла с себя все, распустила на плечи и спину роскошные свои, тяжелые волосы, обернулась к нему:
- На, меня!
- Колнунья, - прошептал он, протягивая к ее телу дрожащие руки...

4

Ночью Илья Борисович очнулся от того, что голову вдавило железным обручем. Еще в полусне вырвался у него глухой стон и он, открыв глаза, покрепче стиснул зубы...
Свет уличного фонаря, пробиваясь сквозь тюлевую штору, заливал спальню мягким светом. Высоким изголовьем к противоположной от окна стене, стояла широкая кровать, над ней, от самого потолка, всю стену закрывал темно-бордовый, бухарский ковер ручной работы...
Верино зеркало стояло у двери, рядом с ним пуфик. На нем и на столике перед зеркалом,  Рита, раздеваясь, небрежно побросала свои вещи.
Она лежала на спине, у ковра. Ее темные волосы разметались по всей подушке... Во сне она дышала ровно, грудь едва заметно приподнималась.
Илья Борисович пересилил боль... и когда тиски ее ослабели, повернулся к Рите. Не впервые видел он ее спящей, но сейчас смотрел, как... в последний раз...
Одна-единственная мысль в его воспаленном мозгу становилась все отчетливее. Она уже не раз возникала последние дни, и странно спокойно, без страха и смятения, он принимал ее, не гнал от себя. С этой мыслью в нем словно всё успокаивалось, с ней все решалось и вставало на свои места...
- А мне нравиться мужчины вашего возраста, с сединою на висках, - вспомнил, вдруг, Илья Борисович, как сказала ему Рита в самолете... И как легко показалось ему тогда то, что могли означать ее слова, как сладко сжалось сердце от этого «намека». Мог ли он предположить, как далеко и бесповоротно заведут его эти слова?
Последняя любовь...
В полусвете спальни, ее тонкие брови, над темными выпуклыми веками, припухшие полуоткрытые губы, смуглые плечи и ярко-белая грудь казались ему неповторимо прекрасными. Он на расстоянии чувствовал, как горяча ее кожа, улавливал хмельной аромат здорового, сильного тела и ток его крови, готовый в любое мгновение вернуть всю ее из глубокого сна к его ласкам... Но он не потянулся к ней, чтобы «разбудить поцелуем», а осторожно поднялся с кровати. Она зашевелилась, перевернулась на живот, обняла подушку и разметалась во всю ширину постели. «Отдыхающая девушка»,- вспомнил Илья Борисович, виденную где-то, картину Буше, - голова его вдруг стала ясной и легкой и самая главная мысль вернулась во всей своей простоте. Он криво усмехнулся перед зеркалом: «Нет ничего безобразнее голого мужчины», - подумал, глядя на свои худые ноги, на округлый бледно-белый живот, на волосатую свою грудь, - «конечно, если все это спрятать под  дорогим костюмом, белоснежной сорочкой и галстуком», - он снова усмехнулся и, не обернувшись, вышел из спальни. Взял в гостиной, со столика сигареты, на цыпочках ушел в кухню, присел там, на табурет у окна...
Начинало светать. Судя по высокому чистому небу, и новый день обещал быть безоблачным и жарким.
Илья Борисович закурил и подумал так: «... если меня и не настигнет  инсульт, через... годик - другой, все равно она меня бросит... Нет, наверное, все-таки не бросит, но... найдет себе кого-нибудь помоложе... "на десерт", холодно и бесстрастно, с полной уверенностью, решил он и еще раз усмехнулся, - оказывается, иногда бывает очень полезно во время посмотреть на себя в «большее Верино зеркало»...
За окном загомонили воробьи, расселись на проводах, ожидая появления первых лучей солнца.
Илья Борисович смотрел на воробьев, курил не спеша, с наслаждением: «Они, должно быть, уверены, что провода люди натягивают специально для того, чтобы им было на чем сидеть»,- улыбнулся он радостным пернатым и перевел взгляд на асфальт, разрисованный классиками... Вспомнил, как здесь, вроде еще совсем недавно, прыгала его Ольга.  А... на этой скамейке, она играла со своими ровесницами в фантики...
- Черно с белым не берите, "да" и "нет" не говорите. Вы, поедите на бал? - тихо произнес Илья Борисович и сделал последнюю затяжку:
- Поедем, - кивнул он себе и пошел в ванную.
Там он снял с крючка бельевую веревку, тщательно проверил ее на прочность. Потом, точным и быстрым движением, сделал петлю и одел ее на шею... Слегка затянул... Конец привязал повыше, за перегиб трубы полотенцесушителя. Проверил узел... Немного присел и, убедившись в правильности своего расчета, сразу же, резко упал на колени. Руки его судорожно дернулись к петле, но, тут же, бессильно опустились...