У ангелов хриплые голоса 23

Веранда, действительно, оказалась очень светлой — и стены и часть потолка были огромными окнами, которые можно распахнуть и впустить воздух, запах воды и крики чаек — здесь не было океана, но веранда выходила прямо на лагуну, спокойную и просторную. «Ночью отсюда будут видны целые россыпи звёзд, - сказал Хаус, помогая санитару установить аппаратуру и отрегулировать кровать. - Ты сможешь смотреть на них, не вставая с постели».
- Мне нравится, - прошептал Уилсон, после укола ненадолго пришедший в себя, но слабый, как кошка, и, к тому же, чувствующий себя виноватым за припадок. - А ты? Где будешь ты? Ты же... ты не уйдёшь?
- Ну, куда я от тебя уйду? Не выдумывай. Останусь тут.
- А спать? Где ты будешь спать?
- Мне поставят кушетку.
- Жёсткую узкую кушетку? С твоей больной ногой? - оживился Уилсон. - У них что нет другой кровати? Сеньор, - обратился он к санитару. - Э-э... сеньор...ми амиго... су пие... эль но пуэде...
- Забавно слышать твои потуги выдать себя за испанца, - заметил Хаус, когда санитар, не то понявший, не то не понявший, вышел. Он ещё раз потрогал пылающий лоб Уилсона и покачал головой — если температура и снизилась, то только на самую малость. С другой стороны, может быть, это было и неплохо — нежные раковые клетки продолжали потихоньку гибнуть в такой сауне. Лишь бы сам Уилсон выдержал.
- Ты ложись, отдохни, - сказал Хаус.
- Пусть они поставят тебе кровать. Ты замучаешься.
Хаус усмехнулся:
- Был бы ты паинькой, Джимми-бой, я бы и на голых досках выспался. Но такого счастья мне, похоже, не светит.
Не надо было этого говорить — Уилсон сразу потемнел и рассыпался пеплом вечной своей вины:
- Послушай, ты знаешь... ты возвращайся в гостиницу. Переночуй там. Я справлюсь без тебя хотя бы... хотя бы до утра.
- Не выдумывай, - проворчал тоже устыдившийся, но привыкший демонстрировать вину совсем иначе, Хаус. — Ты уже успел истерику закатить, хотя я ещё даже не отвернулся. А что обещал?
Уилсон, словно поперхнулся его словами. Он приоткрыл рот и заморгал беспомощно и растерянно, как будто Хаус его ударил, а он не умеет ответить.
- А... - начал он и остановился, не зная, как сформулировать. Может быть, он хотел сказать, что не контролировал себя из-за температуры и всего этого жёсткого лечения, что он почти потерял сознание, а теперь толком даже вспомнить не может, что и почему говорил — осталось только ощущение ужаса, паники, от которой нет спасения ни в какой силе воли. Но ничего этого он не говорил, только что-то металось и нарастало, нарастало в его глазах, и Хаус почувствовал вдруг, что совсем не хочет знакомиться с тем, что может там вырасти.
- Да истери ты, сколько хочешь, - торопливо и отчаянно проговорил он. - Ной, капризничай, ломайся, жалуйся на всю катушку, совсем не давай мне спать, ори на меня, бей меня, только не умирай. Слышишь, Уилсон? Не умирай!
Эта искренняя почти мольба произвела со взглядом Уилсона своего рода экзорцизм. То, что неотвратимо зрело в нём, вдруг перестало метаться и просто вытекло на скулы Уилсона двумя мутными каплями.

А к ночи снова поднялся ветер — в такое уж время они сюда попали, и по стеклянной крыше веранды скребли узкие зелёные листья высоких растений, которых Хаус не знал — в Нью-Джерси таких не было, а про деревья в Новом Орлеане он уже не помнил. От этих тихих шелестящих звуков было тоскливо и чуть ли ни страшно. От звуков, издаваемых мечущимся в бреду Уилсоном — страшно.
Уилсону казалось, что он вряд ли испытает что-то хуже тех ощущений, которые пережил уже однажды, устроив себе пульс-терапию двойной дозой стандартной химиотерапии на квартире у Хауса. Непрерывные в течении почти двух суток боли, рвота, судороги, понос и галлюцинации измотали его и выкрутили тогда, как мокрое бельё, скомкав не только тело, но и душу. Он ошибался. Оказалось, всё может быть гораздо хуже, и нестерпимая головная боль, неукротимая рвота и потрясающий озноб — просто цветочки, пролог к основной части драмы. Воспалённая кожа горела — до неё нельзя было дотронуться, сердце то останавливалось, то выпрыгивало из груди, глаза как будто кто-то выдавливал пальцами, пристроившись внутри черепа и время от времени переступая там на каблуках-шпильках. Первое время он терпел, потом начал стонать, потом — кричать.
Хаус был рядом. Прикладывал к вискам лёд, растирал сведённые судорогой пальцы, шутил, язвил, злил, смешил, звал палатного врача — того, светловолосого, похожего на Чейза, когда становилось совсем невыносимо, спорил с ним по поводу каждого назначения и следил за показаниями мониторов.
Уже перед самым своим уходом Кавардес поставил внутривенно какой-то коктейль, и, по всей видимости, как один из компонентов, в него входил неслабый опиат. Уилсон загрузился до сумеречного состояния, затих и только вполголоса общался с галлюцинациями, не открывая глаз. Вполне себе мирный диалог.
- Следите за дыханием и звоните мне, если что, - сказал Кавардес, собираясь домой — дело шло к полуночи, а вернуться он обещал самое позднее в шесть.
- Если что? - Хаус голосом выделил «что». - Я так понимаю, аритмия, скачки давления, судороги, рвота и понос — не имеющие значения мелочи?
- Если начнётся агония, - прямым текстом сказал Кавардес. - Мне будут нужны прижизненные пробы.
Какого чёрта все считают его толстокожим, как динозавр юрского периода? От слова «агония» Хауса самого чуть не вырвало, но он только молча кивнул.
Несколько раз ещё заходила дежурная медсестра, заносила данные в графики, меняла растворы в капельнице, один раз пришёл санитар перестелить запачканную постель, долго ворчал и грубо подсунул под Уилсона жёсткую клеёнку. Уилсон застонал — его воспалённой после термопроцедуры коже стало больно.
- Сука, - одними губами сказал санитару вслед Хаус. В нём нарастало подстёгиваемое усталостью раздражение. Дико хотелось спать. Страшно было даже глаза сомкнуть. Дальше, он знал, будет только хуже.

Внутривквеливание 7 Викодиновый омут. Утопающих хватают за волосы.

Рождественские каникулы пришли и прошли. Все аресты, наложенные на счета утят, сняли, репутацию они подлатали сами, Хаус после суток ареста вышел обновлённым, притихшим и послушным — к вящей радости Кадди, принявшейся нещадно эксплуатировать его медицинский гений, что называется, без стыда и совести. Уилсон съездил домой, в Чикаго, отвёз подарки - в его не ортодоксальной семье праздновали рождество наравне с ханукой - получил сам и, приехав, отправился сразу к Хаусу окончательно зарывать топор войны.
У Хауса был выходной, он валялся на диване с банкой пива на животе и кукурузными хлопьями в пределах свободного доступа под флойдовскую «Стену» и немо разоряющуюуся на экране Опру — похоже, что в записи.
- Ток-шоу без звука — это круто, - заметил Уилсон, плюхаясь в кресло и кидая Хаусу на живот в компанию к пиву упаковку морских снеков.
- Чего припёрся? - хмуро спросил Хаус, не обманув Уилсона ни хмуростью, ни грубой прямотой вопроса.
- Пиво пить, - честно сказал Уилсон. - Есть у тебя?
- В холодильнике, - и когда уже Уилсон на кухне хлопнул дверцей, крикнул из комнаты: - И мне ещё прихвати!
Кроме пива Уилсон прихватил две пары гамбургеров и сунул в микроволновку.
- Не хозяйничай — не дома, - крикнул Хаус.
- Пошёл подальше. Я есть хочу.
- Хочешь — приготовь сам.
- Позже, - пообещал Уилсон.
- Так ты тут что, до вечера планируешь зависнуть?
- Ты против?
- Да мне плевать!
- Ну, и заткнись.
Он вернулся в комнату с тарелкой гамбургеров и четырьмя банками пива, неловко прижимая всё это к животу.
- Ты на рубашку пятно кетчупа посадил, - сказал Хаус.
Уилсон скосил глаза на свою грудь:
- Как жаль, это была хорошая рубашка.
- Застирай сразу — отойдёт.
Уилсон послушно скинул рубашку, вдохнул слабый запах собственного пота и пыли.
- Я с дороги. Душ приму?
- Возьми шмотки в шкафу.
- И ночевать останусь.
- Как хочешь.
- Вообще-то, это я на тебя должен злиться, - помолчав, сказал Уилсон.
- Злись, - разрешил Хаус, отправляя в рот волокно сушёного кальмара.
Уилсон промолчал. Хаус повернул голову и посмотрел на него: он стоял, нерешительно держа рубашку в руках, сам обнажённый по пояс, поёживаясь, потому что кондиционер был выставлен только на двадцать один градус, и Хаусу вдруг почему-то захотелось провести ногтем по коже на его груди, чтобы осталась узкая белая полоса, а потом положить горячие ладони на плечи, вызвав быстрый пробег мурашек по озябшей спине.
- Я на тебя не злюсь, - сказал он. - Ты поступил так, как и должен был поступить. Иди давай — гамбургеры стынут, - а когда Уилсон повернулся, чтобы идти в душ, не удержался, кинул в него маленьким сушёным осьминожиком, стараясь попасть в коричневую родинку между лопаток. Не попал.

А выходной тогда у них получился хорошим — из лучших, хотя и не самым лёгким.  Когда Уилсон вышел из душа — в футболке Хауса и широких пижамных штанах, с мокрыми волосами, флойды уже молчали, а телевизор Хаус переключил на спортивный канал, и там в воде крытого бассейна показательно выступали женщины-синхронистки.
- Опять русские делают наших, - огорчённо сказал Уилсон, устраиваясь в кресле с банкой пива и уже слегка остывшим, но ещё тёплым гамбургером.
- Это оттого, - назидательно сказал Хаус, - что у их женщин есть привычка ходить строем. С детства.
- Тогда почему не израильтянки? Их женщины вообще служат.
- Они только разбирают автоматы. УЗИ, знаешь?
- А русские разбирают АК.
- Это делают русские мужчины. Женщины ходят строем по Красной площади с тамбурмажором.
Уилсон рассмеялся:
- Я бы на это посмотрел.
- Да кто хочешь посмотрел бы. У них плиссированные юбки вот так, - Хаус провёл ребром ладони, показывая. - И все, как на подбор, как будто им бёдра обмеряют сантиметровой лентой, и погрешность только пара сантиметров.
- Без «как будто», - сказал Уилсон. - Это же Россия. Я уверен, что они так и делают.
Между тем синхронистки на экране закончили выступление, и панорама сменилась на бассейн с натянутой сеткой для водного поло.
- О! - оживился Хаус. - Это вам не автоматы разбирать. Тут понимать надо.
Уилсон потянулся за хлопьями, при этом ему пришлось навалиться на Хауса, не то бы не достал, и по обоим пунктам возражений не последовало. Последовал ещё один осьминожек, но не брошенный в спину а щедро поднесённый к губам. Уилсон губами же и вытянул угощение у Хауса из пальцев.
- Ещё пива?
- Сначала отолью от того, что уже внутри, - Хаус тяжело поднялся, и Уилсон вдруг вспомнил, что за всё время, пока он здесь, Хаус ещё ни разу не приложился к заветному пузырьку. Снизил дозу? Или всё-таки закинулся, пока он был в душе?
Очень хотелось спросить, но это значило бы испортить вечер, и, к тому же, не факт, что Хаус ответит. Тем более, что ответит честно. Поэтому он вместо лишних вопросов поднял с полу и подал Хаусу трость. И всё-таки не удержался:
- Ты в порядке?
- Сейчас? - серьёзно спросил Хаус. - Или вообще?
- Сейчас. И вообще.
- Сейчас я в порядке. А вообще... я чуть не угодил в тюрьму, меня сдал копам мой лучший друг, и нога всё равно болит. И я наркоман. И даже если это уже становится проблемой, то всё-таки меньшей, чем детокс и ничем не снимаемая боль форевэ. Так что ничего не изменилось. А поскольку при всей твоей эмпатии проникнуться у тебя всё равно не получится, я просто хочу, чтобы ты заткнулся и больше меня не доставал. Иди лучше приготовь что-нибудь из еды.
Уилсон отправился на кухню с лёгким осадком в душе, но готовить он умел и любил, поэтому довольно скоро дурные мысли выветрились, и он начал насвистывать, сначала довольный тем, что обнаружил среди запасов Хауса нужные ингредиенты, а потом просто в такт своим движениям, смешивая сливки и сыр для соуса. К тому же, в коридоре на маленьком столике остались подарки для Хауса — начинать с них было небезопасно - Хаус вполне способен был и улыбнуться, и обозлиться, и Уилсону хотелось хоть немного просчитать реакцию заблаговременно — до того, как сделать ход.
Между тем, Хаусу наскучило одиночество, и он тоже перебрался на кухню, устроившись на столе и мешая Уилсону всеми силами и средствами — от постоянного перекладывания предметов, чтобы он искал, до сования дегустаторского пальца во всё, во что только его можно засунуть, с последующим облизыванием. Разозлить Уилсона или даже хотя бы ввести в раздражение ему не удавалось, и он мало-помалу успокоился и просто сидел, изредка потирая больное бедро.
Уилсон сунул мясо в духовой шкаф и решил, что время настало.
-Я тебе кое-что привёз, - сказал он. - Ну, рождество — это только нелепые  предрассудки, я понимаю, и с оленями ты не хочешь иметь ничего общего...
- Но-но! - насторожился Хаус.
- Тебе понравится, - улыбнулся Уилсон. - Ты же любишь сладкое. Сейчас принесу.
Он сходил в коридор и принёс свои коробки.
- Там ещё кое-что есть, но это потом. Вот сюда взгляни, - и выложил большую и явно тяжёлую картонную коробку, разукрашенную оленями Санты во всех позах, включая не вполне пристойные. Хаус хмыкнул.
- Открой. Это по спецзаказу.
Хаус пожал плечами и нерешительно поднял крышку. И оторопел: коробка была полна конфетных фигурок: из шоколада тёмного, молочного и белого, из мармелада и цукатов, из леденцов и мягкой карамели, пряничных, марципановых — каких угодно. Половина из них была облита тёмной шоколадной глазурью, другая половина — белой, йогуртовой. И каждая изображала немного сутулящегося лохматого человека с тростью в рубашке с расстёгнутым воротом и в кроссовках, о чём убедительно свидетельствовали прорисованные сахаром полоски. Каждая фигурка была величиной примерно в палец, и лежали они поверх огромной, во всю коробку шоколадной не плитки даже — плиты, выполненной белыми и тёмными квадратами.
Хаус смотрел на всё это великолепие, вытаращив глаза. Потом перевёл взгляд на Уилсона:
- Это что, особая форма издевательства?
- Это конфеты, - сказал Уилсон. - Надеюсь, что вкусные. Во всяком случае, кондитер обещал, что они будут вкусными.
- Как ты это сделал? - Хаус коснулся одной из фигурок мизинцем.
- Отлили форму по фотографиям и моему описанию, - не слишком охотно, потому что в голосе Хауса было всё, что угодно, кроме восторга по поводу подарка, объяснил Уилсон. - Дальше — дело техники.
- И зачем?
- У меня извращённое чувство юмора, - сказал он, окончательно угасая — было ясно, что подарок не понравился. - Я подумал, что шашечная партия между твоими тёмным и светлым началами может получиться забавной. Извини, - ему и самому уже казалась нелепой и неоправданно трудоёмкой внезапная и вдохновившая его идея подарить Хаусу эти философские и вкусные шашки. Он поёжился и снова потянулся за разделочной доской.
- Сколько их тут? - спросил Хаус.
- Шестьдесят четыре — два комплекта.
Хаус опять хмыкнул как-то неопределённо и спросил, как заматеревший и бездушный торговец у оптового поставщика с сомнительной репутацией:
- Ещё что-нибудь есть?
- Термобельё. Тёплое. Синее. В розовый горошек. Ты жаловался, что от холода боль сильнее, а синоптики обещали холодную зиму, - упавшим голосом проговорил Уилсон. - Расцветка — так, для смеха, оно же всё равно нижнее. Я хотел пошутить... И пара книг. Уже без шуток. Просто показалось, они могут тебя заинтересовать. По дифференциальной диагностике некоторых зоонозов — коллективная редакция института тропической медицины и Дэниэл Киз — помнишь, мы как-то о нём говорили, и я решил, что...
- То есть полный набор «Рождественского комплекта банального альтруиста»? Или, вернее, банального подлизы? - перебил Хаус.
Уилсон пожал плечами:
- Просто хотелось сделать тебе приятное, - пробормотал он, не поднимая головы. - Ладно, проехали. Сейчас мясо будет готово.
- Э, да у тебя глаза на мокром месте! - обличающе ткнул в него пальцем Хаус.
- Идиот. Я лук режу. Нагнись сюда — и у тебя намокнут.
- И на кой чёрт тебе лук? - озадаченно спросил Хаус. - Мясо же уже жарится.
- Чтобы ты спросил, - Уилсон высыпал нарезанный лук в глубокую тарелку и полез в шкаф за уксусом. - И вообще, иди в комнату, я сейчас.
Хаус, как это ни странно, послушался, но уже с пол-пути к двери вернулся и прихватил коробку с конфетами с собой.
Когда спустя десять-двенадцать минут Уилсон вошёл в комнату, толкая перед собой сервировочный столик, Хаус уже расставил конфетные фигурки в правильном боевом порядке — миниатюрная армия сутулых человечков с тростями на шоколадном шахматном поле.
- Мне всё равно ещё нужна команда, - не поднимая головы, сказал он, когда Уилсон переступил порог. - Даже если меня самого будет очень много, нужны игроки, чтобы отбивать мячик.
- О`кей, - сказал Уилсон. - Сейчас сделаем тебе запасных игроков, - он взял с каминной полки никогда не функционирующего камина Хауса игрушечный автомобильчик, бог знает, как туда затесавшийся и поставил на стол рядом с конфетной армией. Хаус с интересом наблюдал за его действиями. Уилсон оглянулся, призывая вдохновение, и оно не подвело. Там же, на камине, бог знает, откуда взявшаяся, пылилась пластиковая фигурка Луи Армстронга с саксофоном. Уилсон скатал кусочек фольги, оторванный от рулона для запекания, кольцом и надел фигурке на шею:
- Сойдёт. Он ведь и в реале стремится всем доказать, что не хуже тебя.
Хаус понимающе кивнул и тут же спросил:
- А ошейник из фольги символизирует рабство?
Уилсон тяжело вздохнул:
- Ошейник из фольги символизирует галстук, - он сходил в прихожую и, нашарив в кармане оставленного там пиджака ключи от машины, снял брелок, выполненный в виде грудастой длинноволосой русалки.
- А сиськи символизируют Кэмерон? - догадался Хаус. - Кого же ты запланировал на роль Чейза?
Уилсон снова принялся оглядываться, но тут Хаус сообразил первым — это был глазастый и ушастый щенок из тематического «киндер-сюрприза». Три фигурки погрузили в автомобильчик.
- Обоз, - сказал Уилсон — он как раз пытался понять, почему так легко ведётся на все игры и безумства, затеваемые Хаусом.
- А ты где? - вдруг озадачился Хаус.
- Я же не участвую в диагностическом процессе.
- Правильно. Ты в это время ешь мне мозг, - Хаус выбрал одну из конфетных фигурок и протянул ему: - Демонстрируй.
Уилсон даже не сразу понял, что его таким оригинальным способом попросту угощают конфетой. Сообразил только, когда увидел, что фигурка в руке у Хауса из молочного шоколада в белой глазури — самого своего любимого. Он протянул руку и взял. И понял, что не может откусить конфетке голову.
- Ага! - обличающе ткнул в него пальцем Хаус. - Торкнуло? Давай, садись. Сыграем.
И сыграли, откусывая головы «убитым» шашкам. А потом ещё смотрели телевизор и ели ужин — тушёное мясо в сливочном соусе, под очень приличное красное вино из бара Хауса, и Хаус лениво перелистывал подаренные книги, догрызая марципанового себя, а Уилсон убирал посуду. А потом Хаус пересел на табурет у пианино и поднял крышку.
«Блюзовый альбом» - он это так называл. Полтора часа чистого блюза, и Уилсон, не выдержав, начал потихоньку подмурлыкивать, и тогда Хаус тоже вступил глуховатым, но вполне себе приятным соло, сразу отодвинув Уилсона на второй план, но он всё равно не замолчал, и они спели вдвоём «Дикий мёд» и «Я не знаю», а потом любимый Уилсоном «Мэкки-нож».
А потом Хаус снова перебрался на диван, растирая уставшие кисти рук, и опять что-то там было по телевизору, и они допили вино, и Уилсон почувствовал, что засыпает, но уходить с дивана, уходить от Хауса не хотелось, и хотя он и попытался побороть сон и даже что-то вякнул о том, что ему надо бы идти, но — может, ему это и приснилось уже — Хаус шепнул: «оставайся, мне хорошо с тобой», - и привлёк его к себе, давая удобно устроить тяжёлую голову. Уилсон понял, что прощён.
хххххххххх

Уилсон уже привык к этому месту и теперь просто терпеливо ждал. Белесый туман, как обычно, неярко светился, как будто где-то там, в его глубине, безнадёжно затерявшееся солнце всё-таки существует и светит, как полагается, хотя, с другой стороны, по закону жанра, его там могло и не быть. Здесь, на берегу, он продолжал чувствовать боль и тошноту, но светящийся туман как бы притуплял их, делая терпимыми. Ему не хотелось возвращаться.
Проклятая специальность онкология. Не должно быть, чтобы лечение причиняло большие страдания, чем болезнь. Но, может быть, так задумано специально, чтобы неизбежная и близкая смерть не пугала, а казалась желанной?
Мальчишка поднял на него серьёзные ярко-голубые глаза:
- Ты хочешь умереть? Ты серьёзно?
- Откуда ты появился? Я сидел и ждал тебя, и вдруг оказалось, что ты давно тут.
- Я всегда тут. Я жду его.
- Кого? - Уилсон почувствовал, как непрошенный холодок вползает под расстёгнутый ворот тенниски — старой полосатой детской тенниски с дыркой чуть повыше левого соска, как след от попавшей в сердце пули. Там был значок — теперь он вспомнил его: морская раковина, точно такая же, какую подарил ему мальчишка, и которая потом разбилась. Странно, что он сразу не вспомнил — ведь это, действительно, было, и у него, на самом деле, в детстве был такой значок, только привёзла его ему двоюродная сестра из Филадельфии.
- Того, кем я мог бы стать, если бы не умер. Он придёт сюда, когда его путь завершится, как когда-то завершился мой.
- Если бы не умер? - ошеломлённо переспросил Уилсон. - Но... но ты же не умер! Ты стал им!
- Я умер, - возразил мальчик и насупился. - Когда он упал с велосипеда и ударился головой о камень. Потом, когда у него остановилось сердце в реанимационной палате Принстон-Плейнсборо. Когда он покончил с собой, не выдержав боли, и принял весь пузырёк викодина за раз. Когда он сунул нож в розетку, и его убило током. Когда у него остановилось сердце от коктейля из нейротропных препаратов в день гибели Эмбер. Когда у него начался генерализованный парциальный припадок от электростимуляции мозга. Когда он ввёл себе инсулин и спровоцировал кому. Когда он истёк кровью в собственной ванной. Когда он сгорел...
- Но ведь он не умер — его спасали, он выкарабкивался... - испуганно заспорил Уилсон.
- Правильно. Я умер вместо него.
- Но тогда... тогда кто ты, если ты — это не он?
- Тень... представление... ментальный слепок, если тебе так понятнее, - мальчик нашарил в песке плоский камушек и ловко метнул его вскользь воде.
- Ни черта мне непонятно, - жалобно сказал Уилсон.
- Ну и забей. Сейчас всё равно это уже не имеет никакого значения.
- Да ты всё время загадками говоришь!
- Ты забавный. - чуть улыбнулся мальчик. - Я сижу с тобой на грани сна и смерти, говорю о самых сокровенных тайнах бытия, а тебе не нравятся загадки?
 Ладно, как хочешь, давай тогда поболтаем о пустяках. Например, об этой дырочке на футболке. Когда длинный и нахальный Джо Паркинсон сорвал значок с тенниски «четырёхглазого Джимми», булавка расстегнулась и царапнула кожу, а лапка зацепилась за ткань. Ты забыл об этом, а теперь вспомнил. И маленькая царапинка давно затянулась, но в тот самый момент, когда из неё выступила капелька крови, одна из клеток твоего средостения неправильно разделилась, а тканевые киллеры почему-то проворонили её мутацию и не уничтожили запретный пул.
- Вот только не надо читать мне теорию онкопатогенеза, - раздражённо проворчал Уилсон, перекладывая затёкшие ноги — не очень-то было удобно сидеть на твёрдом камне. - Я её учил.
- Учил, но не задумывался. Ты закончил начальную школу и перешёл в среднюю, поступил в мед, влюбился, женился, развёлся, познакомился с твоим другом, снова женился и развёлся, стал начальником отдела, купил новую квартиру, располнел, поседел, ходил на бои грузовиков, пил пиво, играл в покер, посещал могилу Эмбер, строил заговоры, облегчал боль, давал показания в суде, смеялся. злился, спал, а та, повреждённая мутацией, клетка продолжала жить и плодить себе подобных. Это люди умирают — раковые клетки бессмертны.
- Это мы так о пустяках болтаем? - кротко спросил Уилсон.
- Я же не виноват, что ты не можешь думать ни о чём другом.
- Ну, я же вспомнил Джо Паркинсона.
- Если бы я тогда был с тобой знаком, - без хвастовства, спокойно сказал мальчишка, - я бы отметелил этого длинного кретина и заставил бы отдать твой значок.
Уилсон скептически осмотрел загорелые гранёные коленки и узкие плечи под тканью гавайки.
- Ты бы не справился. Он был здоровый и сильный.
Мальчишка тихо рассмеялся:
- Ты забыл? Я ведь тебя старше, мне уже к тому времени стукнуло двенадцать, и какого-то сопливого десятилетку я бы уделал на-раз.
Уилсон улыбнулся. Он постарался представить себе, каким могло бы стать его детство, если бы Грег, тогда двенадцатилетний, оказался рядом с ним. Но тут же справедливость заставила огорчённо вздохнуть:
- Мне было восемь. Ты ни за что не стал бы водиться с такой мелкотой
- С тобой — стал бы. - с огромной убеждённостью сказал мальчишка.
- Это ты сейчас так говоришь, - упёрся Уилсон.
- При чём тут вообще слова? Ты столько лет прожил, а так и не научился понимать им цену. Не важно, что и когда я об этом говорю - просто это так и есть. Мы связаны гораздо крепче, чем может показаться. Иначе ты не мог бы находить здесь меня.
- А кого? - с новым всплеском тревоги спросил Уилсон. - Кого бы я тогда здесь находил?
- Может быть, его, - мальчик посторонился, давая Уилсону увидеть то, чего тот до сих пор не мог видеть за его плечом. На песке, где камни, у воды лицом вниз лежал темноволосый мальчик лет восьми в полосатой детской тенниске. Треснувшие очки с окклюдером валялись рядом с его головой на камнях. Одну худую руку он выбросил вперёд, другую неловко подломил под себя, и по неподвижности этой подломленной руки было совершенно ясно видно, что мальчишка мёртв.
- Что... что с ним? - в ужасе спросил Уилсон, сжимая кулаки так, что ногти больно вонзились в ладони.
- Рак. Вторая с переходом в третью, по локализации неоперабельно, - буднично сообщил Уилсонов собеседник. - Раковина же разбилась...
- Нет! Нет! Не надо!!!
Белесый туман поредел, словно от порыва ветра, Уилсон почувствовал жгучую боль во всём теле и ввинчивающийся в грудину саморез, от которого перехватило дыхание. Он захрипел, силясь позвать на помощь, но чугунным билом ударило в голову, и его вырвало в поспешно подставленный под подбородок лоток.
- Эль вомито уна соло вез кон ля мескла де ля сангре, - сказал над ним полузнакомый голос и добавил знакомое слово: - тромбоситопениа критико.
- Нужно перелить тромбомассу, - сказал Хаус. - Ля трансфузион де сангре. Первая отрицательная. Уно...примера негативо — так что ли?
Туман ещё попрозрачнел, и Уилсон увидел над собой быстро бегущие по тёмному полю серые, чёрные и белые клочья туч. Что-то стучало по стеклу. И тучи размазывались водянистыми плевками. Он не думал о том, что видит над собой прозрачный стеклянный купол потолка веранды — это было несущественным — просто тучи, просто капли...
- Сезон дождей... - пробормотал он. Его не услышали — возможно, он пробормотал про себя. Действительность чуть придвинулась, но пространство вокруг него всё равно странно вело себя — он не мог охватить взглядом сразу всю комнату, словно лежал на дне воронки и в поле его обзора поочерёдно попадали то светло-зелёный коробок инфузомата-дозатора, то чья-то рука в резиновой перчатке, то плафон — иллюминатор на стене — матовый, налитый белым светом, как туман из его грёзы. Потом всё поле зрения заслонило бледное небритое лицо Хауса. Хаус ободряюще шевельнул подбородком и спросил:
- Ну, ты как?
- Ты видишь... - прошелестел без голоса Уилсон. Говорить тоже было больно, как будто его губы перетянуты тонкими режущими нитями. «Просто растрескались», - понял он, слизнув с них металлический солоноватый вкус. Хотелось пить, но чтобы попросить, надо было приложить усилия, к тому же, от воды рвота наверняка возобновилась бы, а это тоже было больно.
Но всё равно его губ и без просьбы коснулось что-то прохладное, наполненное влагой, и он попытался ухватить это губами, чтобы выжать в пересохший рот и глотнуть, смачивая сухое до скрежета горло.
- Хочешь пить, - понял Хаус. - Подожди, я сейчас дам, только не жадничай.
У губ оказалась пластиковая трубочка, Уилсон ухватился за неё, сделал глоток и сразу отпустил — как он и предполагал, тошнота живо поднялась к горлу. Но стало легче, и воронка словно бы чуть расширилась, позволив оглядеться.
Застеклённая веранда была желтовато-оранжевой, как нежная внутренность раковины, его простыни отливали розовым.
- Это рассвет? - спросил он, сделав усилие, как будто это было сейчас ему  важно.
- Это закат, - отозвался Хаус. - Ты здесь больше суток, амиго.
Светловолосый парень повесил на штатив пакет с кровью, проверил, правильно ли стоит игла и вышел из палаты, оставив их вдвоём.
- Что они говорят обо мне? - сделав ещё одно усилие, спросил Уилсон. - Что говорит Ковард?
- Он говорит, что скорее всего ты умрёшь, - с его обычной прямотой, когда дело касается серьёзных вещей, ответил Хаус. - У тебя критическая тромбоцитопения, лейкопения, твой эпителий слущивается в огромном количестве со всех трубок и полостей, ты ободран изнутри и снаружи. На груди формируется лучевая язва... - он сделал паузу и добавил. - Но ты пока жив. И я заставлю тебя жить ещё... Тебе что-то нужно, что я могу сделать?
- Загрузи меня, - прошептал Уилсон. - Не хочу всего этого чувствовать.
- Немного погодя, - пообещал Хаус. - Мы превышаем дозу, и у тебя отказывает дыхательный центр.
«Так и знал, что конфетки не получу»
По мере того, как туман таял, и воронка превращалась в привычный трёхмерный мир, боль во всём теле нарастала. Её средоточие под грудиной, как паук, распустило нити паутины и натягивало то одну, то другую, вызывая спазмы, от которых перехватывало дыхание. Боль каталась по его органам, как игривый щенок, цепляя зубами то там, то здесь. В какой-то момент кинжальной болью полоснуло кишечник, и он хрипло закричал.
- О, боже!
Простыня под ним опять намокла скользким и горячим.
- Почти чистая кровь, - сказал Хаус и погладил его по голове, снова собирая на ладонь выпавшие волосы — сотни выпавших волос. - Повернись на бочок, я поменяю постель.
«Повернись на бочок»? Из уст Хауса? Уилсон яснее ясного понял, что, действительно, умирает. Руки Хауса повернули его бережно, но всё равно и это было больно, и он не то застонал, не то заскулил потихоньку, и скулил всё время, пока Хаус обтирал его губкой и менял постель. Хаус! Хаус!!!
- Почему не санитар? Почему ты? - не выдержал он.
- У их санитаров руки растут из задницы. Горячие мексиканские парни привыкли иметь дело с кактусами, и то ректально.
Шутка была не ахти, но Уилсон постарался улыбнуться.
- Я не обреку тебя на запредельные муки, этого ты не бойся... - вдруг сказал Хаус.
Уилсон с удивлением взглянул в его глаза и разглядел в них жуткую смесь угрюмой решимости и нечеловеческой усталости. Он понял, о чём говорит Хаус, и захотел почему-то взять его за руку, но от слабости не смог. Хаус снова уложил его на спину на чистую простыню, скомкав грязное бельё в ком, бросил под кровать. Уилсон разглядел буроватые потёки, и его снова затошнило.
- Но сейчас ты терпеть можешь, - добавил его друг жёстко. - Так что, будь мужиком, потерпи.
- Ты... отвлекай меня, - закрывая глаза, попросил Уилсон. - Расскажи что-нибудь.
- Хочешь, расскажу тебе историю классического джаза? - усмехнулся Хаус.
- Нет. Расскажи о себе. Мы дружим столько лет, а я о тебе ни черта не знаю...
- Хорошо. О чём тебе рассказать? Когда я учился в школе, мы жили в военном городке на берегу океана. Детей там почти не было, и я любил сидеть один и смотреть на волны — так, как сейчас полюбил сидеть ты...

...У мальчишки темнела зажившая ссадина на коленке и он трогал её краем подбородка, задумчиво глядя в туман.
- У тени и ментального представления не может быть такой материальной ссадины, - уличил Уилсон, забирая мелкие камешки в горсть и медленно, как струйку песочных часов, выпуская. Где ты ссадил колено?
- Играл в лакросс. Споткнулся, упал, сразу вскочил сгоряча, а потом не мог идти. Так больно было, - в глазах на миг отразилась боль воспоминания.
- Но теперь всё прошло? - поспешно спросил Уилсон.
Мальчишка улыбнулся:
- Теперь всё прошло, - и в доказательство вскочил и, вихляя бёдрами, пропел, подражая Элвису Пресли: «Don't stop thinking of me, don't make me feel this way, come on over here and love me, you know what I want you to say».
Уилсон облегчённо засмеялся и бросил в него горсткой камешков.
Мальчишка, озоруя, медленно повалился, как ссыпался, снова на камни, сам загрёб сразу две горсти и тоже высыпал, изображая песочные часы.
- Странная штука время, - сказал он. - Его вообще не существует, и, тем не менее, каждый чувствует, как оно топчется по нему своими лапами. Только здесь времени не бывает, поэтому солнце не светит, и ветер не разгоняет туман.
- Но ветер здесь всё же есть... - заспорил Уилсон: кудри мальчишки над высоким лбом с заметной даже у подростка неглубокой складкой выше переносицы, слегка шевелились.
- Плевать ветру на время. Он просто дует — и всё. Правда, всегда в одну сторону.
- Бриз, - сказал Уилсон. - Когда я был маленьким, папа мне сказал, что такой ветер называется бриз. Я запомнил. Днём он дует с моря на сушу, а ночью — наоборот.
- Нет, покачал головой мальчишка. - Он никогда не дует на сушу, амиго.
- Что? - вздрогнул Уилсон. - Как ты меня назвал?
И снова больно застучало в виске: «Кто ты? Эй, парень, кто ты? Как твоё имя?»
Он не спросил. Он подумал вдруг, что если мальчишка назовёт себя любым именем, он сразу почувствует подлог и обман. С другой стороны, это имя могло оказаться вообще не похожим ни на одно из человеческих имён, а скажем, на дуновение ветра или шелест мелких камней, просыпаемых из ладони.
- У тебя будет новая раковина, - сказал мальчик, не поднимая головы. з- У тебя ещё будет время. У нас будет время до встречи.
- Ты... ты мой сон или галлюцинация? - спросил Уилсон.
Вот теперь мальчишка поднял голову, голубые глаза сверкнули ярче сапфиров:
- Я — твоя жизнь, - сказал он. - И смерть.