Соль земли

Рассказ


Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною?
Евангелие от Матфея 5:13



Замечание

Приводимый ниже текст обнаружен на жёстком диске старого компьютера, выброшенного на свалку. Учитывая некоторые особенности текста, имена героев, а также названия учреждений и ряда населённых пунктов изменены.



МАТЕРИНСКИЙ ДОМ

Моё деревенское детство прошло в бедности, но не в бескультурье.  Моя мать была учительницей русского языка и литературы в местной восьмилетке. Отца не было, но я не жаловался на судьбу. Мать была самой красивой и самой умной женщиной в округе, деревенские её уважали, а совхоз помогал с дровами и картошкой. Наш стенной стеллаж был забит с пола до потолка интереснейшими книгами. Более всего меня притягивали книги по истории Древнего мира. Фактически они заменяли для меня традиционные сказки. Помню: сижу в продавленном старом кресле, за окошком бушует метель, а перед глазами кипят кровавые сражения, меняющие ход мировой истории. Меня завораживали имена выдающихся полководцев древности: Саргон Великий в Месопотамии, Тутмос Завоеватель и Рамсес Великий — в Египте, Александр Великий — в Македонии, и, конечно же, божественный Юлий Цезарь — в Риме.
Я обожал Цезаря, и мне хотелось во всём на него равняться. Всякий раз, готовясь к спуску на лыжах по склону, ужасающему своей крутизной и обилием всяких препятствий, я произносил про себя напутствие Цезаря: «Великие дела надо совершать, не раздумывая, чтобы мысль об опасности не ослабляла отвагу и быстроту». Думаю, увлечение Цезарем помогало мне учиться. Так или иначе, но я неизменно был первым учеником и в конце каждого учебного года получал похвальную грамоту.


Мудрая мать старательно выпалывала из моей души ростки повышенной самооценки. «Дима, — говорила она после моего очередного успеха на поприще знаний, — не забывай, ты учишься в сельской школе, где мало учеников, и учителя наши, хотя и люди добрые, далеко не самые образованные. Я не скажу, что ты глупый мальчик, но в городской школе ты бы встретил учеников гораздо успешнее тебя, поэтому приучи себя к мысли, что ты далеко не лучший, и это избавит тебя от многих несчастий». Видимо, мать, внушая мне скромность, опиралась на какой-то свой опыт.

В 13 лет, я, наконец, разглядел парадоксальность своего дома, где книжный стеллаж, вобравший в себя всю мудрость мира, сочетался с убогими бревенчатыми стенами и уборной у забора. В те годы я уже добрался до  довоенного бабушкиного комода, где в одном из ящиков, у его задней стенки, под стопкой белья находилась коробка из-под конфет. В ней хранилось несколько старых фотографий. Мне нравилась одна, где мать — прекрасная девушка с букетом полевых цветов стоит возле речки (я знаю это место) и улыбается тому, кто её фотографирует. Была там и фотография, где она в группе молодых людей стоит на набережной Невы. И наконец, был снимок, где изображение матери обрезано с правого края. Ясно, что там был человек, ставший ей крайне неприятным. Я предположил, что тот изъятый человек, скорее всего, был моим отцом. Любые мои попытки выяснить хоть что-нибудь о нём наталкивалось на суровую отповедь: «Когда-нибудь расскажу». Но тот момент так и не настал.


После окончания восьмого класса мать отправила меня в Ленинград, где жила её двоюродная сестра. Тётя Нина была одинокая женщина пенсионного возраста, большую часть жизни она проработала в каком-то издательстве полиграфистом. Мать подкидывала ей каждый месяц небольшую сумму за мой стол, и тётка была довольна. К тому же я часто исполнял её мелкие поручения. А главное, со мной ей было не так тоскливо. Кормила меня тётя Нина сносно, а по воскресеньям и праздникам баловала котлетами и настоящим борщом.


Знакомство с ленинградской школой, как и предупреждала мать, явилось для меня культурным шоком. Одноклассники казались невероятно умными, одноклассницы — взрослыми молодыми женщинами, а учителя — невероятно строгими и безжалостными. В первый день я хотел было занять свободную парту на последнем ряду, но классная руководительница математичка Светлана Георгиевна указала мне на место за второй партой левого ряда. Сказала: «С последней парты Вы не увидите доску». Этим она подчеркнула мой маленький рост. Рядом, ближе к стенке, сидел очень симпатичный мальчик с тёмными вьющимися волосами.

— Ты откуда приехал? — прошептал он, почти прижавшись к моему правому уху.

— Из Каменки, — простодушно ответил я.

— Не знаю никакой Каменки.

— Это деревня в Псковской области.

— Так ты скобарь? — прыснул курчавый мальчик.

— Наверное. А это плохо быть скобарём?

— Скобарь для нас питерских — это что-то вроде тупой деревенщины.

— Боюсь, так оно и есть. Можешь смеяться.
Но мальчик не засмеялся, а дружелюбно пожал мне руку.

— Меня зовут Геннадием, проще говоря, Генкой. Кстати, мои дедушка с бабушкой тоже были скобарями.

— А я Дмитрий, проще говоря, Димка. Кстати, моя мать родилась в Питере, — буркнул я.

— Ну, и прекрасно, — сказал Генка, и я почувствовал, что приобрёл друга.

Не помню, что творилось в классе, о чём был урок, но разговор с Генкой помню.

К концу первой четверти мой страх перед одноклассниками в основном рассеялся, а успехи в учёбе вознаграждены высокими отметками, благосклонностью учителей и, даже уважением одноклассников. Все предметы по-прежнему давались мне легко, но, как ни странно, были проблемы с письменным изложением образов героинь русской классики. Причиной, как теперь понимаю, было моё замедленное физическое развитие. К счастью, к концу 9-го класса я наконец созрел, и передо мной распахнулся огромный и сладкий мир художественной литературы.



ГЕНКИН ОТЕЦ

Наша дружба с Генкой продолжала крепнуть. После уроков мы нередко бродили по городу, ведя разговоры на разные темы. Когда погода не располагала, Генка приводил меня к себе домой. Его родители были научными работниками: мать — Варвара Петровна — работала в Институте цитологии, а отец — Сергей Яковлевич — был профессором и заведовал кафедрой философии на Истфаке университета. Варвара Петровна — ещё красивая брюнетка — всегда сердечно встречала меня и неизменно кормила наваристым «супчиком». Но если беседы с нею, как правило, касались материальных аспектов жизни, то беседы с Сергеем Яковлевичем были нацелены на решение духовных запросов. Я к тому времени уже два раза прочёл «Войну и мир», и мне было интересно узнать мнение учёного на точку зрения Толстого о роли великих личностей в эпоху наполеоновских войн. Признаюсь, мне нравилось, как Толстой принижал гениальность Наполеона и превозносил мудрость Кутузова, хотя в глубине души я сомневался в справедливости толстовской оценки. Перемещение огромных людских масс с Запада на Восток, а потом в обратном направлении было великой тайной для Толстого, более того, он считал это какой-то задумкой высших сил, что для меня с моим атеистическим мировоззрением было неприемлемым. Зная, род занятий Генкиного отца, я однажды набрался смелости и спросил его, что он думает о теории Толстого.

— Не хотел бы, Дима, я тебя разочаровывать, но взгляды Толстого далеки от истины, — улыбнулся профессор. — Несомненно, они были навеяны историческим романтизмом — модным течением в исторической науки первой четверти XIX века. Впрочем, вопрос о роли личности в истории и до сих пор далёк от разрешения. Я не хотел бы читать на эту тему долгую и нудную лекцию. Могу лишь ограничиться собственной точкой зрения, которую большинство моих коллег по кафедре считают ошибочной. Так рассказывать? — учёный муж бросил на меня озорной взгляд.

— Конечно, расскажите! — воскликнул я.
И он рассказал.

— Давно замечено, что серьёзные сдвиги в жизни общества обычно происходят, когда у руля верховной власти оказывается выдающаяся личность, наделённая целым набором редких дарований. В качестве примера таких гигантов чаще всего приводят Александра Македонского, Юлия Цезаря и Наполеона Бонапарта. Рассмотрим и мы эту великую тройку.

Начнём с Александра Македонского. Первое, что поражало в нём современников, — это необычно высокая скорость принятия ответственных решений. К примеру, он единственный известный в мировой истории полководец, который мог, находясь на передовой, вносить существенные изменения в план сражения. Александр был проницателен и расчётлив.  Прославился способностью решать с виду неразрешимые проблемы. Быстро учился и обожал учиться. Обладал огромной силой личности, что позволило ему в течение семи лет удерживать под контролем свою свежеиспечённую гигантскую Империю. Никто из его последователей не мог это повторить.

Александр возглавил свой Восточный поход 22-летним юношей, а уже в двадцать пять стал властителем необъятной державы. Вроде бы, просто талантливый и удачливый полководец, но в ходе вторжения в иной, не греческий, мир в голове Александра вызревала крайне оригинальная идея: не подавлять культуру покорённых народов, а попытаться сплавить её с греческой. Несмотря на массовые протесты греко-македонского войска и заветы своего учителя Аристотеля, он весьма преуспел в реализации этой идеи. Александр умер, не дожив месяца до своего 33-летия, его империя распалась на несколько крупных царств, но идея синтеза местных культур с греческой продолжала жить и приносить изумительные плоды. На обломках империи Александра расцвела особая культура — эллинизм, который вскоре захватил весь античный мир. Центром эллинизма стала Александрия — город, основанный Александром на средиземноморском побережье Египта. Уже через сто лет Александрия стала крупнейшим городом мира и его культурной столицей.

Итак, Александр обладал, по меньшей мере, тремя выдающимися дарованиями: 1) военным талантом, 2) исключительной силой личности и 3) могучим творческим талантом. Если принять вероятность рождения человека с одним из этих талантов за одну сотую, то вероятность появления субъекта, обладающего сразу тремя талантами, будет равна одной сотой в кубе, то есть одной миллионной (0,01 х 0,01 х 0,01). К примеру, если в некой стране рождается каждый год десять тысяч младенцев, то младенец с задатками Александра будет появляться в среднем один раз за сто лет. Ещё раз оговорюсь, мой подсчёт не претендует на точность, он лишь указывает на крайнюю редкость появления среди нас воистину великих личностей.

Теперь перейдём к Юлию Цезарю, который родился через 250 лет после Александра. Как римский аристократ он получил прекрасное образование — то есть знание греческого языка, философии и риторики. Но не образование сделало Цезаря великим. Его отличала поразительная энергия, позволявшая ему мгновенно реагировать на изменение обстановки. Широко известна его способность успешно заниматься сразу несколькими делами. Плиний Старший утверждал, что Цезарь мог одновременно читать, писать и диктовать разным секретарям до четырёх разных писем. Ещё при жизни он прославился как выдающийся писатель и оратор. Между прочим, Цезарь считается одним из творцов литературного латинского языка. Однако в историю он вошёл как великий полководец, прежде всего потому, что умел побеждать сильного противника, не имея численного перевеса.
На всех государственных должностях Цезарь проявил себя талантливым организатором. Его приказания были ясными и исполнимыми. Сконцентрировав в своих руках верховную власть, он заложил основы новой более прогрессивной формы государственного устройства и превратил Рим в величайшую мировую державу.
 
Итак, Цезарь отличался острым умом, сильной памятью, ораторским и литературным талантом, полководческим талантом и талантом управления людьми. Вероятность рождения человека со всеми перечисленными качествами составит, я думаю, много меньше одной миллионной.


Примерно тот же набор талантов находим мы и у Наполеона. Современники отличали его неукротимую энергию, высокий интеллект, феноменальную память, способность находить выход из безнадёжных ситуаций и невероятную физическую выносливость. Он мог долго обходиться без сна, как правило, спал урывками не более четырёх часов в сутки. Всё делал обдуманно и в то же время очень быстро. Читал со скоростью около 2000 слов в минуту, что в десять раз превосходит скорость чтения обычных людей. Редкая сила личности позволяла ему навязывать свои решения даже одарённым и строптивым собеседникам. Он мог во время сражения, непосредственно не видя поля битвы, чётко представлять позицию каждого воинского подразделения и отдавать их начальникам надлежащие команды.

Ясно, что вероятность рождения столь одарённой личности ничтожна.

Генкин отец, откинулся на кресле и расслабился. Я было решил, что наша беседа закончена, но вскоре учёный снова заговорил.   
А теперь я хотел бы коснуться личности, появление которой, на мой взгляд, выглядит ещё более невероятным. Я имею в виду пророка Мухаммеда. Он родился в 570 году в небогатой арабской семье. К сорока годам ему якобы открылось, что он — безграмотный и безродный — избран единым богом Аллахом, чтобы передать людям священный Коран — новую систему взглядов на мир. Силу Корану, записанного со слов Мухаммеда, придавала, кроме прочего, его высокохудожественная форма. И Пушкин, и Лермонтов восхищались поэтическим даром Мухаммеда.

Вот послушай начало 84-й суры.

Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!
 1. Когда небо раскололось,
 2. и послушалось своего Господа, и обязалось,
 3. и когда земля растянулась
 4. и извергла то, что в ней, и опустела,
 5. и повиновалась своему Господу и обязалась...

Мухаммед осуждал пороки богачей, а своих сторонников — мусульман — объявил братьями. Такие идеи встретили ожесточённое сопротивление мекканской знати. Над жизнью пророка нависла смертельная опасность, поэтому в 622-ом году он бежал в Медину — город, удалённый от Мекки на 500 километров.
В Медине началась политическая деятельность уже далеко не молодого  Мухаммеда. Поразительно, но он создал первую в истории конституцию, предтечу законов шариата, что позволило объединить в братство разноплеменное население Медины.  Однако мекканцы не оставляли мусульман в покое, поэтому Мухаммеду пришлось воевать. Удивительно, но он оказался талантливым дипломатом и неплохим военачальником. Его военные победы заставили арабов поверить в то, что за плечами безграмотного и внешне непримечательного человека, на самом деле, стоит божество.

А дальше было триумфальное шествие по планете ислама, который в наше время разделяет более миллиарда человек.

Итак, в Мухаммеде сошлись: выдающийся поэт, создатель новой религии, тонкий психолог, мудрый государственный деятель и неплохой военачальник. Я даже не стану подсчитывать вероятность совмещения всех этих качеств в одной личности. Если бы Мухаммеда не было, я бы сказал, что такое совмещение просто невероятно.

— Выходит, — вырвалось у меня, — многие важные события, менявшие жизнь миллионов, связаны с появлением людей, с крайне редкой комбинацией генов, отвечающих за высокий интеллект и выдающиеся лидерские качества?

— Молодец Дима! Ты совершенно правильно меня понял! — глаза Сергея Яковлевича заблестели. — Таких людей я называю Солью Земли. Это выражение вошло в нашу культуру из Библии. Христос в Нагорной проповеди так называет своих последователей. Для меня же Соль Земли — это люди, способные сплачивать свой народ и направлять его усилия к достижению всеобщего процветания.   

Я был готов слушать Генкиного отца сколько угодно, но видел, что он утомлён, и разговор надо кончать. И всё-таки я не мог не задать учёному последний вопрос.

— Сергей Яковлевич, среди свойств, присущих великим людям, вы не упомянули силу воли, а моя мама, твердила и продолжает твердить, что главное, что определяет успех человека в жизни, это сила его воли.

— Хороший вопрос, Дима. К сожалению, с волей не всё так просто. Это понятие имеет много значений, но фактически оно сливается с понятием «личность». Поэтому я предпочитаю говорить не о силе воли человека, а о силе его личности.

Из этого разговора я усвоил новую для себя мысль: быстрое и эффективное переустройство общества невозможно, если в нём нет человека-катализатора — одного из тех, кого Генкин отец назвал Солью Земли.

После школы Генка неожиданно для всех (включая и родителей) поступил в Московское театральное училище им Щепкина. Видеться мы стали крайне редко, и вскоре наши интересы и наши пути окончательно разошлись.



МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

Школу я закончил с золотой медалью. Мать и мои немногие друзья были уверены, что я буду поступать на исторический факультет Ленинградского университета, но я выбрал биофак. Мне нужно было разобраться, в какой степени наши способности определяются генами.

Первый год учёбы в ЛГУ я посвятил изучению материальных основ наследственности. Проработал американские учебники генетики, ознакомился с доступной литературой по наследованию умственных способностей и выяснил, что интеллект и прочие когнитивные функции на 50 процентов определяются генами, но остальные 50% — внешней средой. Встал вопрос, нельзя ли взять под контроль эти вторые 50%.
На втором курсе я подружился с моим одногруппником Эдуардом Мотновым — умным и физически очень сильным парнем, хотя, пожалуй, слишком озабоченным низким уровнем своего материального состояния. Его образ мыслей в основном был сформирован ленинградским двором и несколько облагорожен не до конца угасшим духом имперской столицы.

Озорная мысль пришла мне однажды: «А не попробовать ли изменить жизненный путь этого парня. Слепить из него то, чего у него пока и в мыслях нет».
 
Он восхищался моим легкомысленным отношением к бытовым проблемам и был готов часами выслушивать мой небрежный трёп. И вот однажды свободно льющийся поток моих слов будто случайно, будто ненароком, подвёл меня к довольно странному выводу: даже выдающиеся интеллектуальные способности ничего не дают, если они не подкреплены сильной волей. Ведь для ВОЛИ интеллект лишь орудие, такое же, как руки и мышцы. У безвольного человека все его богом данные таланты, как бы велики они ни были, лежат мёртвым грузом. Существует масса высказываний великих людей на тему, что такое гений. И практически все они сводятся к утверждению, что за раскрытием их гениальности лежал огромный труд. Значит, одних способностей мало, нужно ещё их раскрыть и развить. Вот за это и отвечает наша воля.

— Слушай, Димка, — заговорил Эдик, — вот я, например, хочу выбраться из коммуналки, хочу разъезжать на собственном авто, хочу жениться на самой красивой девушке Ленинграда и иметь на каждый ужин вино и жареное мясо, но подумай сам, как я смогу всё это заполучить?

— Да никаких проблем, если у тебя сильная воля. Она нужна, чтобы совершить последовательность трудовых подвигов.

— Каких?

— Учитывая политические реалии нашей страны, тебе необходимо заняться общественной работой. Стань активным комсомольцем, как можно быстрее вступи в Партию и начни реальное восхождение к вершинам власти. Став секретарём парткома крупного города, ты сможешь осуществить любую свою фантазию.

— Но для этого надо так много всего сделать, что руки опускаются.

— А ты разбей проблему на части и научись себя награждать, исполняя каждую часть.

— Как это?

— А вот как. Ступай в партком университета и выпроси себе какое-нибудь поручение. Скажем, организовать студенческий отряд по строительству скотного двора в каком-нибудь захолустье Ленобласти. Помнишь, с чего начинал Павка Корчагин?

— Ты имеешь в виду строительство узкоколейки?

— Правильно, хотя сейчас не надо особенно надрываться. От тебя требуются лишь организовать работу пары десятков человек. Кстати, за лето ты смог бы заработать достаточно для покупки мотоцикла или на худой конец кассетного магнитофона. Эти вещи и стали бы твоею первой наградой.

— Боюсь, у меня нет организаторского таланта.

— Если нет, надо развить. К тому же с твоими мускулами, ты мгновенно добьёшься уважения парней, да и девицы падки на красивых и сильных. Так что тебе все карты в руки. А, кстати, дворовые пацаны тебя слушались?

— Попробовали бы не слушаться, — Эдик хищно ощерился: — Но как быть с волей?
— Человек из неблагополучного района, сумевший без протекции поступить во второй по престижности ВУЗ страны, не может не обладать хотя бы зачатками воли. Так что у тебя есть что развивать.

— Убей меня рыжий кот своею пушистой лапой, но я не вижу ошибки в твоём рассуждении.

— Не забывай, — продолжал я вдохновлять Эдика, — ты можешь достигнуть многого, если  разовьёшь сильную волю.


На том мы и расстались, но через пару дней Эдик сказал, что уже две ночи не высыпается, ибо его не отпускает мысль об усилении своей воли.

— Воля, — я постарался сделать значительное лицо — это крайне важная характеристика личности человека. Великий немецкий философ Фридрих Ницше сказал: «… Есть во мне нечто бессмертное, что нельзя запереть в склеп, что способно взорвать даже скалы: это — воля моя. Безмолвно, не изменяясь, сквозь годы проходит она».

Собственно через проявление воли мы и осознаём себя и даже формируем себя. Слабая воля превращает нас в ленивых существ, которые ради достижения материального благополучия идут в услужение к богатым и властным. Иными словами, безвольные умники просто следуют стратегии рыбок прилипал, которые с помощью особой присоски намертво прикрепляются к телу огромных акул. Прилипала не тратит энергии на плавание — акула сама его везёт и обеспечивает объедками со своего стола.

— Но я не хочу быть прилипалой.

— Значит, ты хочешь быть акулой, третьего не дано.

— А что значит быть акулой?

— Быть акулой значит иметь власть над людьми. В капиталистическом мире — это власть денег, а у нас — власть партийных функционеров. Ты почитай Ницше, его основную вещь «Так говорил Заратустра». Там ты найдёшь ницшеанский гимн воле и власти. Взять, к примеру, такое суждение:
«Только там, где есть жизнь, есть и воля: но не воля к жизни — воля к власти!»

— Но властолюбие — это плохо, — неуверенно возразил Эдик. — Лучше направлять свою волю на помощь людям.

— Это фарисейство, Эдик. Такими словами сильные мира сего прикрывают свою властолюбивую сущность. По этому поводу в «Заратустре» есть хорошее изречение: «Вы, проповедники равенства! Бессильное безумие тирана вопит в вас о «равенстве»: ваше сокровенное вожделение тирании драпируется в слова добродетели!»
 
По мнению Ницше, стремление к власти не хорошо и не плохо, это просто неотъемлемое свойство всего живого.

— А какой биологический смысл этого стремления к власти? — спросил Эдик.

— Ответ на этот вопрос даёт, пожалуй, самая парадоксальная мысль Ницше: «… Человеческое общество — это испытание, это долгое искание; ищет же оно того, кто повелевает!»  — Эдик сидел, как пришибленный, и я пояснил: —Люди  ищут того, кто подчинит их своей воле. Помнишь, слова новгородцев, обращённые в 862 году к варягам: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами».

— Этот непатриотичный призыв к чужеземцами я никогда не понимал, — буркнул Эдик.

— Однако на что ни пойдёшь, если нет в округе нужного человечка, — засмеялся я. — А  теперь послушай Ч. Дарвина. — Я открыл свою тетрадку с конспектом «Происхождения видов» и прочёл: «Естественный отбор ежедневно и ежечасно расследует по всему свету мельчайшие изменения, отбрасывая дурные, сохраняя и слагая хорошие, работая неслышно и невидимо <…> над усовершенствованием каждого органического существа».

Эдик молчал, и я продолжил.

— Ницше явно под влиянием Дарвина пришёл к мысли, что  в человеческих популяциях идёт постоянная проверка людей на силу воли с целью отыскать «Сверхчеловека», который по этому качеству был бы на три головы выше их типичных начальников. Иными словами, любое людское общество постоянно ищет Сверхчеловека, чтобы вручить ему верховную власть. К сожалению, этот поиск чудо-людей долог и почти безнадёжен, ибо рождаются они чрезвычайно редко. Я знаю одного историка — отца моего школьного друга — который называл таких исключительных людей «Солью земли». Для меня же, Соль Земли — это россыпь в популяции редких генов, которые, случайно собравшись в одном геноме, дают миру великого организатора масс, Сверхчеловека, на языке Ницше.

— А были ли в истории люди, которых можно было бы признать Сверхчеловеками? — спросил Эдик.

— Такими считают некоторых наиболее известных политических деятелей. Чаще всего упоминают Цезаря, Наполеона и нашего Ульянова-Ленина.

— Как ты думаешь, мог бы из меня получиться настоящий лидер? — Эдик с надеждой взглянул на меня.

— В свете учения К. Маркса, ответ на твой вопрос может дать только практика. Если сумеешь возглавить стройотряд и обеспечить его бойцов высоким заработком, значит, ты лидер.


Мои слова сделали своё дело. Летом сразу после зоологической практики Эдик отправился в заброшенный Лодейнопольский район строить свинарник.
Появился в универе в середине сентября бодрым и поздоровевшим. Даже голос Эдика изменился — стал грубее, и в нём прорезались начальнические нотки. И взгляд его стал более прямым и более жёстким.

— Как планы? — спросил я его на перекуре между лекциями.

— Летом буду строить дом для директора совхоза.

— Что-нибудь заработал?

— Немного, но на мотоцикл, как ты и предвидел, хватило. А без мотоцикла там никак. Руководить бригадой без мотоцикла просто невозможно.

— Как это?

— Да каждый кирпич, каждый самосвал с песком надо выбивать в районе, а до него 20 км.
   
Было ясно, Эдик освоился.

К сожалению, в начале ноября я загремел в больницу и выполз из когтей Неминучей лишь к Новому году. Пришлось брать академотпуск и начинать снова третий курс. Впрочем, я быстро вошёл в новый коллектив, обзавёлся новыми друзьями … и, фактически, забыл про Эдика. Случайно услышал, что на четвёртом курсе он вступил в Партию и женился на дочери какого-то партийного босса.

Однажды я пересёкся с Эдиком в столовой, и мы даже пообедали за одним столом, но разговора не получилось. Мы стали разными. Я шёл своим путём, он — своим.
 


МОИ МЫТАРСТВА

Закончив универ с отличием, я попал в аспирантуру при кафедре физиологии и вскоре вдрызг разругался с шефиней — недалёкой капризной особой. К сожалению, коллектив кафедры проявил солидарность со своей сотрудницей, и я был вынужден искать работу. После трёх месяцев исканий я нашёл её в непрестижном биологическом институте на северной окраине Ленинграда. Пришлось довольствоваться должностью старшего лаборанта с весьма скромной зарплатой. Впрочем, новая работа меня вполне устраивала, ибо освобождала от необходимости доказывать свою творческую состоятельность. Мои отношения с начальством на сей раз сложились ровными. Главное, я получил возможность продолжить своё образования и между делом постигать премудрости обслуживания сложных приборов. Из-за своей сложности они регулярно выходили из строя, и я их чинил, а иногда даже улучшал их конструкцию.

Через два года одна весьма влиятельная дама, у которой вечно ломалась техника, взяла меня в штат своей лаборатории. С этого момента началось моё тихое восхождение. Может показаться странным, но в тот период я менее всего хотел действовать активно, мне куда больше нравилось просто наблюдать за жизнью. Тем не менее, число моих публикаций понемногу росло, и шефиня предложила мне заняться написанием диссертации. На словах я согласился, но на деле продолжил беззаботную жизнь свободного художника.

Я много читал, не ограничивая себя темами, непосредственно связанными с работой. Когда в институтской библиотеке не было интересующей меня литературы, уходил в Публичку. Несмотря на такой рассеянный образ занятий, мой рейтинг в Институте медленно, но неуклонно рос, и наконец девушки стали одаривать меня своим вниманием. Впрочем, убедившись, что я не стремлюсь к созданию материального благополучия будущей семьи, они  прекращали со мной отношения.

И всё же, честолюбие у меня было, но носило оно крайне эгоистичный характер. Увы! Меня не интересовало устройство счастья другим. Я желал счастья исключительно себе. Меня страшно интересовала сущность человеческой природы во всём её многообразии. И открывая для себя какую-нибудь новую грань этой природы, я получал небольшую, но вполне ощутимую порцию счастья. Меня поражала парадоксальность людей. К примеру, чего стоила их готовность рисковать жизнью ради достижения крупной денежной суммы. Ещё более удивляло желание многих отдавать все силы и всё свободное время на какую-нибудь ерунду — например, дальше других плюнуть, или победить в скорости поедания сосисок, или проехать на женском велосипеде вокруг света, или коллекционировать что попало и прочее в этом роде. А чего стоят массовые увлечения вещами и прежде всего разноцветными тряпками? Создавалось впечатление, что люди так ведут себя ради того, чтобы окружающие обратили на них внимание. Иными словами, люди в большинстве своём постоянно и самозабвенно работают на публику. А в чём биологический смысл этой работы? Ответ ясен: такое выпендривание даёт человеку известность. А чем выше известность, тем больше у него шансов продвинуться чуть выше по социальной лестнице и обрести чуть больше власти. Выходит, в основе, казалось бы, нелепого выпендрёжа стоит властолюбие. Похоже, прав был Ницше, считавший, что природа человека заставляет его рваться к власти.
 
А чего стоит господствующий в людском обществе культ воли? Даже Артур Шопенгауэр, приложивший руку к созданию этого культа, был обескуражен неуправляемостью и непостижимостью воли. Великий философ пришёл к заключению, что воля — это мистическая и грозная сущность, которая постоянно заставляет человека ставить перед собою какую-нибудь цель, а после её достижения, тут же озадачивает новой, якобы, ещё более важной целью. Поскольку процесс движения к цели требует длительного напряжения сил, а счастливые миги разрыва финишной ленты редки и кратки, то вся жизнь волевого человека превращается в мучительную гонку, разрушающую его здоровье.
 
Надо сказать, в то время я умудрялся жить, не ставя перед собой никаких чётко сформулированных целей, так что со стороны моё поведение мало отличалось от хаотического движения броуновской частицы. Даже любящая меня мать при наших редких встречах говорила: «Димочка, ты разбрасываешься. Все твои ровесники уже женились и продвинулись по службе, а ты, как корабль без руля и ветрил, несёшься по океану жизни без надежды достичь тихой гавани. А ведь у тебя были и, конечно, никуда не делись очень неплохие способности. Но, похоже, нет у тебя воли, нет у тебя того, что народ называет стержнем человека». Я с улыбкой выслушивал сетования матери, понимал её, но ни разу у меня не возникала мысль, что я и на самом деле лишён того пресловутого стержня. Я почему-то был уверен, что с волей у меня всё в порядке.
Но однажды, в очередной раз выслушав укоры матери, я задумался и понял, что она, как и все вокруг, понимает волю как способность человека, сжав зубы, идти «всем ветрам назло» к намеченной цели. Лишь счастливый финал оставался наградой мученику. Получалось, что для большинства людей, включая и самого Шопенгауэра, воля — это, прежде всего, насилие над собой, да и не только над собой. Волевая честолюбивая личность вовлекает в свою орбиту немало спутников, коверкая и калеча им жизнь. К тому же цель, выбранная талантливым человеком, как правило, нестандартна, поэтому движение к ней встречает сопротивление многочисленных оппонентов, которых надо убирать с дороги. И ещё ужаснее, что вожделенная цель, ради которой приносилось столько жертв, может оказаться ошибочной, а то и принципиально недостижимой.
 
Эти размышления привели меня в Публичку. Я искал ответа на вопрос, что делать, когда  вокруг всё сыпется, и нашёл его в стоицизме, в философии, помогающей перенести тяготы жизни в эпоху бурных перемен. Возник стоицизм в Древней Греции после распада империи Александра Македонского. Новая философия позволяла человеку не только справиться со стрессами, но и наполнить жизнь спокойствием и даже радостью. В дохристианском Риме стоицизм стал чем-то вроде религии, охватившей все слои общества – от государственных деятелей до рабов. Наиболее яркими стоиками были: римский сенатор Луций Сенека, вольноотпущенник Эпиктет и даже император Марк Аврелий.
Суть стоицизма проста. В мире вокруг нас нет ни боли, ни страданий, ни страха, все эти отрицательные эмоции – плод работы нашей психики и нашего разума.  Эпиктет говорил: «Людей мучают не вещи, а представления о них». Душевную боль причиняют нам не слова и не человек, который их высказал, а принятая в обществе установка, что некое событие должно причинить нам боль. Следовательно, не надо винить кого-либо в возникновении нашей боли, ибо в нашей власти изменить стандартное отношение к словам и событиям, вынуждающим нас страдать. То есть не события внешнего мира определяют наше счастье или несчастье, а наше мнение по поводу этих событий.
Кроме боли и физических страданий есть целый ряд эмоций, свойственных и неразумным животным, таких как зависть, злоба, ревность, алчность,  похоть и стремление стать вожаком. По мнению стоиков, эти эмоции контрпродуктивны, ибо направляют нашу волю в неверном направлении, лишая нас достижения высшей радости. Эпиктет считал, что "свободный человек распоряжается беспрепятственно лишь самим собою. И потому если ты увидишь, что человек хочет распоряжаться не самим собою, а другими, то знай, что он не свободен: он сделался рабом своего желания властвовать над людьми".
К сожалению, находясь под давлением мнений окружающих, мы часто вступаем в конфликт с другими людьми и прежде всего с властями. Нам кажется, что так мы отстаиваем свою благородную индивидуальность. Однако, убедившись в неспособности что-либо изменить, мы, как правило, впадаем в депрессию и погружаемся в жалкое бездействие.
Разумному человеку при встрече с искушениями животной природы или с какой-то иной невзгодой не нужно сжимать зубы и терпеть. Нужно лишь оценить ситуацию и спокойно, не испытывая ни малейшего стресса, переключить своё внимание на решение какой-нибудь общеполезной проблемы. Проделав в голове это сальто-мортале, натренированный стоик умудряется отыскать даже в аховой ситуации какие-то плюсы и, сосредоточившись на них, постичь тихую радость творческой победы.
Это сальто-мортале стоиков поначалу показалось мне неправдоподобным, но я вспомнил, как на семинаре по истории КПСС меня заставляли читать работы Ленина, а я решительно не хотел этого делать. Зачем мне читать то, что никогда в жизни не пригодится? Так считали все вокруг меня и вместо изучения оригинала переписывали тезисы, непонятно кем когда-то написанные. И тут я подумал, что Генкин отец наверняка причислил бы Ленина к Соли Земли, так что, читая его в оригинале, я смог бы постичь личность человека, сумевшего в известной мере перевернуть мир. Эта мысль мне понравилась, и я с интересом прочёл все рекомендованные работы Ленина. А потом разошёлся и осилил его  "Материализм и эмпириокритицизм", и личность автора предстала передо мной во всём его величии, страстности и странности.   
 

ООО «ИНФОРАТ»

А тем временем в стране обозначились перемены. Яснее всего это демонстрировали пустеющие полки продовольственных магазинов и успокаивающие речи властей, мол, ничего страшного не происходит. Моему институту резко уменьшили финансирование. Сотрудничкам пришлось подтягивать пояса. Многие бросились из страны, но я и не подумал. Семьи не было, мать и так всю жизнь прожила на картошке. Однако снижение зарплаты сначала в два, а потом и в три раза, вынудило забыть о спиртном и полностью отказаться от мяса. Впрочем, простой народ не сломить. Всюду открывались многочисленные фирмы, а тротуары и пустыри на глазах превращались в прилавки мелких торговцев. Не сбежавшие за границу сотрудники моего института фактически перестали работать, ибо искали возможность заработать. Все ожидали сокращения штатов, что, кстати, в первую очередь угрожало мне как человеку относительно молодому и не обременённому семьёй. Ни на что не надеясь, я бродил по улицам великого города и пытался зафиксировать в памяти  удивительнейшее время перемен.

И вот однажды, когда я продирался сквозь толпу на Садовой напротив Апраксина двора, на меня буквально налетел крупный мужчина. Я едва не упал от толчка в плечо, а он, будто ничего не замечая, продолжал с силой прокладывать свой путь. «Ты в своём уме!?» — крикнул я в спину уходящему, ничуть не ожидая быть услышанным. Но он услышал, ибо резко остановился и повернулся ко мне лицом.  Я опешил. Это был Эдик! Мой первый и единственный подопытный.

— Эдик! — вскрикнул я, и, видя его замешательство, добавил: — Не узнаёшь?

— Димка? Ты? — громыхнул он и кинулся ко мне.

Мы обнялись, и я почувствовал, как безмерно велико наше различие. Он — этакий первозданный здоровяк, а я… да что тут и говорить, дуб и тростник не столь различны меж собой (прости, Александр Сергеич, за невольное заимствование).

Он схватил меня за плечи и отодвинул на расстояние наилучшего видения.

— Как же ты изменился! Не подай голоса, в жизнь бы не узнал.

— Да и ты, Эдик, изменился, правда, в лучшую сторону. Вижу, процветаешь, а я, старик, на мели.

— Слушай, Диман, давай заскочим в кабак и вспомним былое. — Увидев, смятение в моих глазах, быстро добавил: — Плачу я! Боже, как же я рад тебя видеть! Идём на Сенную, там есть заведение, где неплохо кормят.

Он потащил меня в бывшую столовую, новая вывеска над входом гласила: «У Роди Раскольникова».

Мы приняли по 150 беленькой, заели роскошной солянкой по-питерски, и Эдик рассказал мне свою историю. Оказалось, он был в восторге от перемен. По его выражению, пришло время реализовать великую формулу Маркса: «Деньги — Товар — Деньги». Эдиковы эмиссары скупали по дешёвке где-то в Юго-Восточной Азии комплектующие для компьютеров, из которых Эдиковы «технари» собирали в Питере «самые продвинутые компы». Прибыль от продажи многократно покрывала расходы, и уже в близкой перспективе Эдику рисовался первый долларовый миллион.

Я, конечно, старательно выражал восторг, что было нетрудно в состоянии эйфории от алкоголя и изысканной пищи. Но вскоре пришлось отвечать на не самые приятные вопросы.

— Ну, рассказывай, — Эдик смерил меня въедливым взглядом, — как ты докатился до жизни такой? Я, честно говоря, вспоминая тебя, думал, что ты уже, по меньшей мере, членкор.

— Да где там! — я тяжело вздохнул и поведал историю своих мытарств.
Эдика аж перекосило. Целый рой эмоций — изумление, жалость и даже презрение — отразился на его мужественном волевом лице. Он участливо расспросил меня о зарплате, о расходах на жильё и о перспективах. Я вынужден был сознаться, что с перспективами полнейший швах, и что мой институт, возможно, скоро закроют. Эдик перевёл взгляд на стойку бара и задумался. Через минуту он ожил, заулыбался и весело выпалил:

— Слушай, Диман, а переходи-ка работать в мою контору ООО «Инфорат». Науки никакой, но материальных проблем у тебя точно не будет.

— Зачем я тебе? Ведь я ни черта не смыслю ни в сборке компьютеров, ни в их продаже.

— А мне от тебя этого и не надо. Мне ты нужен просто как умный и наблюдательный человек. Приходи завтра в десять в мой офис, — и он назвал адрес в двух кварталах от Сенной.   

Без пяти десять я был на месте. «Инфорат» занимал четыре помещения на втором этаже бывшего техникума. В самой большой комнате шла сборка компьютеров, в комнатах поменьше размещались: склад, магазинчик и кабинет босса.

Я постучал в дверь кабинета, «Проходи-проходи», — весело пробасил поджидавший меня Эдик. Он усадил меня за массивный полированный стол, закрыл на ключ дверь, выставил бутылку французского коньяка и приступил к разговору.

— Видишь ли, Диман, продажа оргтехники в настоящий момент — золотое дно. Сейчас абсолютно всем — от полунищих научников до акул бизнеса — нужны персональные компы и принтера. Но идея покупки задёшево и продажи задорого настолько элементарна, что на рынке оргтехники возникла и прямо на глазах усиливается бешеная конкуренция. Как понимаешь, наша страна только вступает в капитализм, и он, как было в своё время в США, принял грубые пиратские формы. Пожалуй, самое малое, на что способны мои конкуренты, — тон голоса Эдика подскочил на октаву, а его небесно-голубые глаза аж позеленели от негодования, — это заслать ко мне мерзких крыс! Соглядатаев, которые, прикинувшись в доску своими, будут сливать своим хозяевам инфу о моих порядках и проблемах!

— А что, собственно, те крысы могут узнать такого тайного. Вот я перед тем, как постучаться к тебе, успел окинуть взором твой цех, где идёт сборка и отладка техники. Да разве не точно так же организован тот же процесс и у конкурентов?

— Дима-Диман! Наивный ты мой! Да, конечно же, все работают однотипно. Только комплектующие разные. Одни новые, другие — изрядно подержанные, одни произведены в Европе, другие — в Азии. Задача крысака — вывести моё предприятие из бизнеса. Есть много способов это сделать: например, можно заменить качественные детали на дрянные. Можно искусно подпортить электронные платы. И наконец, крысак может устроить диверсию типа поджога или потопа, подло подставив моего честного кадра.

— Понял, продолжай.

Эдик вытер пот со лба.

— И вот я решил, что ты мог бы, просто калякая с моими кадрами, отыскать среди них крысу.

— И ты думаешь, я способен на такую тонкую работу?

— Ещё как способен! Я хорошо помню наши трёпы на втором курсе. Тогда ты мне буквально крышу снёс своим знанием психологии. Я убеждён, что лучше тебя крысолова просто быть не может.

— Но ведь для прикрытия я должен исполнять какую-то работу, ничуть не похожую на ловлю грызунов.

— Это верно. Я уже подумал об этом. Как тебе должность главного теоретика моей фирмы?
Я рассмеялся.

— Что я должен делать в столь высокой должности?

— В сборочном цехе — ты же видел наш зал — я организую для тебя специальный отсек, где ты будешь сидеть с умной рожей на лице и что-нибудь тюкать на клавиатуре. А кстати, ты когда-нибудь работал на компе?

— Да, приходилось. В институте, где я пока числюсь, есть PC XT, так называемая Экстишка. Я даже изучал руководство по её эксплуатации и залезал под кожух её системного блока.

— Отлично. А теперь ознакомишься с компьютерами нового поколения — с 286-ыми. Именно их мы сейчас собираем и продаём, — Эдик извлёк из ящика письменного стола руководство к IBM PC/AT 286. — Можешь взять.

— Спасибо.

— Итак, пиши заявление на работу, и я тут же подписываю приказ. Можешь с ним ознакомиться, я подготовил его к твоему приходу.

Я ознакомился и увидел, что мне полагается зарплата в полторы тысячи у.е. в месяц. Сумма заоблачная. На неё я мог бы снять приличную квартиру. Но задача, которую мне предстояло решить, выглядела по меньшей мере странной.

— Так сколько у тебя людей в штате, иными словами, сколько подозреваемых? — спросил я.

— В питерском отделении моей фирмы числится девять кадров. Это четыре технаря, снабженец,  продавец, бухгалтер, уборщица и Дашка — моя секретарша.  Давай я представлю тебя народу.

Через неделю я вполне освоился с коллективом. Так называемые технари оказались обыкновенными простодушными инженерами с их стандартным набором инфантильных интересов, вроде музыкальных центров и игровых приставок. Несколько отличался от них продавец Аркадий, который окончил Герценовский пединститут и несколько лет проработал учителем географии.
Это был видный мужчина — высокий и широкоплечий, с пышной светло-русой шевелюрой и с медальным профилем актёра-трагика. Его красивый низкий голос и богатый лексикон, изобилующий редкими странно звучащими словами, невольно притягивали слушателей, особенно слушательниц. Люди восхищались тем, КАК он говорил, и пропускали мимо ушей, ЧТО он говорил. Скорее всего, Эдик, принимая Аркадия на работу,  вообразил, что такой удивительный человек будет магнитом для покупателей. Но Эдик не учёл, что Аркадий, привыкший к благосклонности публики, попал в психологическую зависимость от неё. Поэтому главной его заботой был внешний вид и изысканная речь. Он шил себе костюмы в модных ателье, обувь покупал в дорогих магазинах, и причёску ему делали искусные мастера.   

Я проследил за беседами Аркадия с покупателями и убедился, что, поражая видом и речью, он даже не пытался им объяснить, почему они должны приобретать дорогущий компьютер или принтер именно здесь, а ни в каком другом месте. Фактически, вместо восхваления товара, Аркадий восхвалял себя. Вероятно, он мог бы преуспеть в продаже тургеневским барышням, но типичными покупателями оргтехники были рационально мыслящие прижимистые мужики, недолюбливающие мужчин-павлинов.

Выходило, что Аркадий — слабое звено в работе фирмы, и его нужно заменить. Но кем? Поразмышляв, я решил, что идеальным продавцом могла бы выступить женщина — молодая, приятная видом, но при этом достаточно сметливая, чтобы покупатель не сомневался в её знании своего товара.



АНГЕЛИНА

Конечно, первым делом я хладнокровно рассмотрел Дашу — длинноногую секретаршу Эдика, но не увидел в ней той желанной продавщицы. И однажды, засидевшись до вечера в своём укромном отсеке, я услышал, что кто-то в зале гремит мебелью и, вскинув голову, увидел симпатичную молодую блондинку. Её слегка раскосые карие глаза поражали своей подвижностью, казалось, они исполняют какой-то танец в стиле фламенко — страстный и первозданный. Довершали приятное впечатление небольшой носик и весёлые ямочки на щёчках. Вскоре я услышал её делано недовольный голос:

— Почему вы не уходите, я должна закончить уборку до семи?   

— Что? Муж заждался?

— Да какой, к чёрту, муж! Был один с виду ничего, а на деле дурак дураком оказался, — и она расхохоталась, показав свои ровные и удивительно белые зубы.

— Как это вас занесло, всю такую требовательную, в уборщицы?
— Потеряла работу, вот и подрабатываю тут, пока не подберу что-нибудь получше.

— Кем вы до этого работали?

— Медсестрой.

— Простой медсестрой?

— Не очень простой. Я была операционной сестрой.

— Ого-го, такая работа требует нервов.

— Да уж, — многозначительно произнесла она и после краткой паузы застрочила: — Насмотрелась я и на кровь, и на смерть. А зарплата за всё это — ноль без палочки. Здесь уборщицей я получаю столько же, и при том никаких переживаний и никакой ответственности.

— А могли бы вы за хорошие деньги работать продавщицей?

— Почему нет? А почему вы спросили? Это у вас шутка такая?

— Это разведка. А теперь я хочу задать вам очень серьёзный вопрос: «Могли бы вы внушить покупателю, что он приобретает у вас якобы по дешёвке якобы очень ценную вещь».

— Если покупатель мужик, то, пожалуй, могла бы. На мой взгляд, уж вы меня извините, но мужики в массе своей наивны до глупости, и охмурить их не проблема. Проблема лишь встретить мужика, который мог бы охмурить меня.

— Как вас зовут?

— Ангелина.

— А по отчеству?

— Васильевна.   

— А меня зовут Дмитрий Алексеич. Ангелина Васильна, а могли бы вы продавать изделия, которые стоят на этих столах? — я окинул жестом сборочный цех.

— Если бы я в этих штуках разбиралась, то почему нет?

— Сколько времени вам нужно, чтобы начать в них разбираться?

— Это, конечно, не анатомия человека и тем более не оперативная хирургия, но кое-что знать надо. Пожалуй, пары недель хватило бы за глаза. Ведь я не должна вникать в строение процессоров, носителей памяти, языков программировании и прочих премудростей?

Честно сказать, я даже не ожидал, что эта разбитная девица могла бы где-то слышать само слово «процессор». «Она умна», — удовлетворённо шепнул внутренний голос, и неожиданно добавил: «И, пожалуй, даже слишком умна».

— Да, да, конечно, — заговорил я после короткой паузы. — Вам нужно лишь нахваливать такие вещи, как объём оперативной памяти, скорость работы процессора, размер экрана монитора и прочая. Кстати, взгляните на список наших товаров, — я протянул ей реестр Эдиковой конторы. — Я могу вам показать эти вещи и рассказать, какие из них в данный момент самые востребованные на рынке.

Она взяла листок и пробежала его глазами.

— Список не так велик, как можно было вообразить.

— Послушайте, Ангелина Васильна…

— Я не привыкла к такому политесу, — оборвала меня девушка. — Прошу называть меня Гелей.
 
— Хорошо, Геля. Так вот, я завёл этот разговор потому, что нам нужен человек для работы с клиентами. Мне кажется, вы могли бы это потянуть.

— Но, Дмитрий Алексеич, — её глаза остановили свой сексапильный танец, — что я с этого поимею?

— Около тысячи у.е. в месяц с премиальными за успехи в сбыте продукции.

— За такие улётные деньги, я и с китайской грамотой бы сладила.

— Отлично! Давайте встретимся завтра в первой половине дня. Я подготовлю для вас литературу по оргтехнике и расскажу, что вам нужно знать и что понимать.
 
— И я должна вам верить? — девушка прошила меня сосредоточенным взглядом исследователя.

— Зачем мне вас разыгрывать? — возмутился я. Она молчала. — Так вы согласны продолжить завтра наш разговор?

— Полный улёт, — прошептала Геля, и в глазах её сверкнула влага.


Через неделю я доложил Эдику свои соображения о повышении эффективности работы его фирмы. Суть их сводилась к тому, чтобы уволить Аркадия, а на его место поставить уборщицу.

— А как с крысами? — спросил Эдик недовольным тоном.

— Если у нас и есть крыса, то это Аркадий. Вольно или невольно, но именно он тормозит работу. Заказов мало, а потенциальные клиенты уходят к нашим конкурентам.

— А что ты нашёл в уборщице? Мы взяли её по объявлению.

— Где оно было размещено?

— На афишной тумбе на Сенной.

— Это хорошо. Значит, Ангелина (так  зовут нашу уборщицу) написала объявление просто в поиске работы. Она не могла метить попасть именно в твою фирму и, стало быть, не может быть потенциальной крысой.

— А эта Ангелина справится с работой продавца?

— Уверен, что справится.

В тот же день Геля была зачислена в штат продавцом, а Аркадий потерял работу.


Через месяц объём продаж вырос в полтора раза, через два месяца — вдвое. Эдик был в восторге. Геля преобразилась. Одежда, обувь, причёска и макияж превратили её просто в киношную красотку. Весь коллектив начинал улыбаться при её появлении, а Эдик натурально влюбился. Вскоре прошёл слух, что она стала его любовницей. Меня эта новость слегка кольнула, дескать, я превратил уборщицу в мастера по маркетингу, а лавры достались Эдику. Мало ему жены, ему ещё и любовницу подавай. Так я впервые зафиксировал у себя чувство ревности. Видимо, в душе я был бы не прочь обладать этой женщиной, но Эдик лишил меня даже мечты о ней.

К сожалению, вскоре я заметил, что Эдик в разговорах со мной сменил прежний дружеский тон на несколько более официальный. Он снова стал требовать найти крысу, и, случалось, так распалялся, что я уже подумывал о поиске другой работы. Впрочем, формально, у меня не было оснований для столь решительного протеста. К тому же, временами ему по-прежнему нравилось напиваться со мной и пускаться в воспоминания о далёких студенческих временах.

Я чувствовал, что перемены в Эдике как-то связаны с возросшим статусом Гели, но не понимал, причём тут я. Правда, бывало, во время рабочей летучки я перехватывал Гелин быстрый, как выстрел, взгляд, который, будто, пытался передать мне что-то важное. А однажды произошло вообще нечто непостижимое — проходя в коридоре мимо меня, она, не изменяя делового выражения лица, буркнула: «Терпение, Дмитрий Алексеич». Я обомлел от изумления, а она с гордым независимым видом процокала на высоких каблуках в направлении к кабинету Эдика.   



БОЛОТО

Утром в пятницу 19 августа (я на всю жизнь запомнил эту дату)  в мой отсек зашла Даша и официальным тоном доложила, что босс просит зайти к нему в кабинет. Я безмолвно повиновался.

— Привет, старик, — бодро заговорил Эдик, — у меня есть к тебе предложение. — Не видя радости на моём лице, он, мило улыбнувшись, добавил: — Да ты не боись, моё предложение носит исключительно дружеский характер.

— Так говори, я жду.

— Видишь ли, Диман, в субботу я собираюсь выбраться в лес по грибы, ты не мог бы составить мне компанию?
 
— Сколько времени займёт это дело?

— Два дня с ночёвкой, вечером в воскресенье вернёмся. Палатка, обмундирование и спальный мешок — за мной.

— Я планировал посидеть в Публичке.

— Да ещё насидишься ты там, а  вот лучше скажи, когда в последний раз ты с неизгаженной природой общался?

— Наверное, в лето перед поступлением в универ.

— Я знаю лес, где грибов хоть косой коси. Столько грибов ты даже в своей псковской глухомани не видал.

Я почувствовал себя задетым. «Разве могло быть где-то больше грибов, чем в нашем Никольском бору», — хотел было я возмутиться, и тут перед моими глазами вспыхнула картина детства. Мы с матерью идём по лесной прогалине, покрытой упругим оленьим мхом, и мать указывает мне на бордовую шапку боровика, будто кем-то положенную на ворсистый голубовато-белый ковёр. Я бегу к боровику, подрезаю его толстую белую ножку и несу гриб матери. Она улыбается и что-то мне говорит, но я уже не помню, что ... Эдик бил меня прямо в сердце — я сдался.

— Подходи завтра в семь утра к дому Невский 77, на углу с Пушкинской.

— Отчего так рано?

— Просто путь далёк, — ответил Эдик и замялся: — И знаешь, чтобы кадры не судачили, что ты, дескать, мой любимчик, никому не говори о нашей поездке.
Я вспомнил о секретарше, повернулся к перегородке, где она обычно сидела, и отметил, что Даши в кабинете нет.

Ровно в семь я был в точке назначенной встречи, буквально через минуту появился видавший виды Москвич с Эдиком за рулём. К моему удивлению, на переднем сидении рядом с боссом сидела Геля в штормовке. Увидев меня, она весело махнула рукой. Я сел на заднее кресло, и Москвич тронулся. Через пару часов быстрой езды по асфальтированному шоссе мы свернули на грунтовую, просёлочную дорогу. Довольно скоро поля и луга кончились, и мы въехали в дремучий хвойный лес. Более-менее цивильная просёлочная дорога сменилась на малозаметную колею, проложенную прямо по лесной просеке. Сразу стало темно и немного тревожно. Подумал, что на такой узенькой дорожке будет непросто разъехаться со встречной машиной. Однако никто нам не встретился, похоже, мы были одни в этой глуши. Примерно через час небыстрой езды деревья слева кончились, и взору открылась довольно унылая картина обширного болота.
Эдик остановил автомобиль и весело объявил: «Приехали! Справа грибы, слева ягоды. Наслаждайтесь природой, господа-товарищи!»

Я вышел из машины, в нос ударил характерный знакомый с детства запах багульника. Спустился к болоту — передо мной расстилался разноцветный ковёр, сотканный из ярко-зелёного мха, бело-розовых проплешин лишайника и тёмно-зелёных кустиков багульника и голубики; лишь кое-где торчали чахлые берёзки, практически лишённые листвы. Прошёлся по зыбкому моховому покрову, старательно обходя окна — небольшие участки открытой болотной воды. Эти окна — форменные чёрные дыры астрофизиков — ступишь в такое, и тебя навеки поглотит бездонная чёрная топь. От резкого запаха багульника — чарующего и дурманящего — покруживалась голова.

— Не отлынивай от работы! — донёсся до меня окрик Эдика, занятого установкой палатки.

— Вы умеете ставить палатку? — спросила Геля.

— Увы, Ангелина Васильевна, даже не пробовал.

— Геленька, помоги товарищу, — хохотнул Эдик.

Кончилось тем, что Геля указывала мне, что надо делать, а я исполнял. Это положение вещей забавляло девушку, и она беспрестанно хохотала, играя своими глазками и ямочками на щёчках.

Покончив с палатками, мы отправились на ознакомительную прогулку в лес, росший с правой стороны дороги. Слова Эдика сбывались, здесь действительно было много грибов, пожалуй, даже больше, чем в памятном мне Никольском бору. С полиэтиленовыми мешками, полными отборных, без малейших червоточин боровиков, мы вернулись на базу и приступили к организации костра. Геля сварганила роскошную грибную похлёбку, Эдик выставил бутылку армянского коньяка. Мы уселись на походные стульчики, выпили за успех фирмы и замолчали, погрузившись в эйфорию, вызванную сочетанным действием коньяка и белых грибов. Потом Эдик провозгласил тост за меня, за мой  вклад в успех его бизнеса, и что-то одобрительное в мой адрес добавила Геля. Эдик почему-то сразу посуровел. Потом я предложил выпить за Гелю — красавицу и умницу, — без которой наша фирма влачила бы жалкое существование. Эдик выпил, но помрачнел ещё больше.
Потом тост провозгласила Геля. Она стала сильно расхваливать Эдика и высказала сожаление, что не встретила такого мужчину раньше и столько лет бездарно растратила на «неинтересных слабаков». Эдик повеселел, с удовольствием выпил и пустился нести чушь о своих планах по созданию будущей финансовой империи, где императрицей будет Геля, а я — первым министром. Эдик продолжал фантазировать, а меня почему-то не отпускала мысль, что ещё совсем недавно эта без пяти минут императрица обслуживала хирургов в халатах, забрызганных кровью.

Когда коньяк кончился, а костёр практически догорел, я, попрощавшись с любовниками, отправился в свою палатку, залез в спальный мешок и вскоре заснул.

Через какое-то время я проснулся и не сразу осознал, где нахожусь. Поразили непривычная чернота ночи и абсолютная тишина, и вдруг эту тишину прорезал знакомый хриплый голос Эдика: «Тот человек изменил мою жизнь … он сделал меня иным. Он открыл мне, что среди нас есть люди, которые могут всё».

— Что значит всё? — зазвучал взволнованный голос Гели.

— Всё, что придёт им в башку, ведь они, сказал он, «Соль земли».

— Чё-то не врубаюсь.

— Он сказал, что не интеллект правит миром, а нечто, горящее внутри нас. И то нечто использует наш интеллект в своих интересах точно так, как мы используем свои руки и ноги.

— Что же это, что стоит выше интеллекта? — громко прошептала Геля.

— То нечто, горящее в нас, есть наша ВОЛЯ. В мире, видишь ли, идёт жестокая борьба не на живот, а на смерть всех со всеми, но побеждают не те, кто физически сильнее, или умнее, а те, у кого воля сильнее.

— Мне кажется, большинство людей не согласятся с этой точкой зрения, — заметила Геля.

— Они не согласятся с нею не потому, что она неверна, а потому, что она их не устраивает и страшит. Понимаешь, этих многочисленных безвольных слабаков страшат волевые люди. Тот человек объяснил мне, что понятию «воля» в физике соответствует понятие «сила». Но никто из физиков до сих пор толком не выяснил, что же лежит в основе той загадочной причины всех причин. Вот что говорил мне тот человек.

— Уж не имеешь ли ты в виду того, кто в данный момент спокойно дрыхнет в этой палатке?

— Иногда, Геленька, ты пугаешь меня своей проницательностью.

— Когда же Дмитрий Алексеич успел перевернуть тебе жизнь? — съязвила Геля.

— О, это долгая история. Однако пошли спать. Уже и угли потухли.

Они ушли, и всё стихло. Но я долго не мог заснуть. Вспомнил, как когда-то излагал Эдику основы ницшеанства. Как нараспев зачитывал трескучие, странно звучащие и почему-то ужасно притягательные фразы из «Заратустры», и как горело в голубых Эдиковых глазах неудовлетворённое властолюбие.

Проснулся бодрым и выспавшимся. Часы показывали начало седьмого. Вылез из палатки — над болотом клубился белый туман, за далёким лесом на той стороне болота вставало косматое солнце. Первозданность пейзажа наводила на мысли о вечности мира и о бренности человечества. Но начавшееся размышление было прервано возгласом Гели, донёсшимся из палатки любовников:

— Зайчик-Эдуарчик, вставай! Уже седьмой час пошёл, а у нас дел по горло!

— Каких таких дел? — недовольно пробурчал Эдик.

— Не ожидала, что мой Эдуард не прочь поразлагаться. Учти, дорогой, без двух корзин белых я отсюда не уеду!

«Эдик для неё уже до Эдуарда вырос», — буркнула моя ревность.
 
Через пару минут из палатки выполз Эдик. Его мрачное лицо говорило о необходимости принятия спасительной дозы алкоголя. Не говоря ни слова, он стал собирать костёр из сучьев и хвороста, заготовленных накануне. Вскоре костёр разгорелся. Какое-то время мы молча сидели на походных стульчиках и смотрели на огонь. Но деятельная натура Эдика противилась чистому созерцанию, он прокашлялся и пробурчал:

— Знаешь, старик, мне необходимо дерябнуть. Ты не против составить компанию?

— Почему нет, мы же отдыхаем, — безучастно согласился я.

Эдик достал из нагрудного кармана штормовки небольшой плоский флакон коньяка, и мы хорошо к нему приложились. Когда флакон опустел, Эдик отшвырнул его в сторону болота и стал нести какую-то бредятину. Я не без опаски отметил, что он сильно возбуждён.

— Знаешь, Диман, что я чувствую сейчас, сидя с тобой на краю этого гиблого места?

— И что же?

— Любовь и ненависть в одном пакете! — рявкнул он, глядя мне прямо в глаза.

Сомнений не было, он не шутил. Я напрягся.

— Поясни.

— Ты учил меня, что человек, обладающий волей, может стать, кем захочет. Твои способности самоочевидны, даже в таком совершенно новом для тебя деле, как мой бизнес, ты сумел почти мгновенно повысить доход фирмы минимум на 75%. Почему же я застал тебя в положении полуголодного зачуханного бедолаги?

— У меня, Эдик, нет воли в твоём смысле. Ты понимаешь волю, как насупленные брови сверхчеловека, идущего напролом к сияющим вершинам собственного величия. Заметь, твой герой большую часть жизни проводит в борьбе, стоя по гениталии в нечистотах. Лишь славный финал рисуется ему наградой за бесконечные мучения.

— Чёрт побери! Но если у тебя нет мечты о будущем благополучии, то откуда ты черпаешь силы, чтобы жить?

— Я повторяю: для тебя воля — это насилие над собой. Чтобы добиться своей цели, ты делаешь то, чего твоя природа делать не хочет.

— А для тебя?

— А для меня… Ты, конечно, не поверишь, это твоё право…

— Говори! — рявкнул Эдик.

— Для меня воля — не насилие, а жгучий интерес, который я могу направить на что угодно и буду доволен.

— Я тебе не верю, ты издеваешься надо мной. Какой, к чёрту, интерес мог у тебя возникнуть после моей просьбы поднять доход моей фирмы?

— Можешь не верить, это твоё право, но после твоей просьбы  внутренний голос шепнул мне: «Смотри, какая интересная проблема тебе попалась. Представляешь, сколько радости принесёт тебе процесс её решения!» — увидев сжимающиеся кулаки Эдика, я остановился…

— Продолжай! — снова рявкнул Эдик.

— А потом я увидел твою уборщицу, которую ты до меня почему-то отказывался видеть. И сразу понял, что этот человек, эта женщина-фонтан, способна на многое.

— Ну и каково тебе было видеть, как я увёл её прямо из-под твоего носа?      
— Тебе, Эдик, только кажется, что она твоя. Ты, Эдик, для неё лишь пробный шаг в новую жизнь. Скоро она поймёт, что мир не исчерпывается тобою. Ты уверен, что она будет счастлива в положении бесправной любовницы?

— А может, я брошу ради неё семью?

— Не бросишь, Эдик. Ведь ты, наверняка, мечтаешь о политической карьере.

— Развод, ничуть мне не помешает?

— Ещё как помешает! Ты достаточно умён, чтобы это понять. Конечно, став активным членом какой-нибудь Думы, ты мог бы рискнуть разводом, но сейчас тебе надо выбирать одно из двух: или испорченная репутация, или политическая карьера.

— Знаешь, Диман, ты меня расстроил, — глаза Эдика были холодны, губы кривились желчной улыбкой. — Ты говоришь со мной нагло, будто мы ровня. Но, дорогой Дима-Диман, мы далеко не равные, и не потому, что я твой босс, а просто потому, что я элементарно сильнее тебя.

— И что?
Эдик встал, сжал кулаки и подошёл ко мне почти вплотную. Я тоже встал.

— А вот что! — рявкнул Эдик и занял боевую стойку.
Молниеносный бросок кулака — и я потерял сознание.



ФИНАЛ

Не знаю, как долго длилось моё беспамятство, но, открыв глаза, я увидел над собой сосредоточенное лицо Гели.

— Слава богу, очнулся.

— А где Эдик? Почему он напал на меня?

— Да тут он, — голос Гели стал сух, — рядом с Вами лежит. Не вышло у него Вас добить.

— Что с ним?

— Да мёртвый он, — как-то просто, без эмоционального надрыва, произнесла Геля.

Эдик лежал на спине без признаков жизни. У меня ужасно трещала голова, я не мог даже глядеть, не то чтобы встать.

— Кто это его? Неужели я?

— Господь с Вами, Дмитрий Алексеич. Вы и комара не смогли бы убить, а у Эдуарда был первый разряд по боксу. Я слышала конец вашего разговора и по тону Эдуарда поняла, что он замышляет что-то страшное. Схватила топорик для рубки сучьев и бросилась к вам, но не успела… Эдуард нокаутировал Вас. Но когда он нагнулся, прощупать пульс на Вашей сонной артерии, я ударила его по затылку обухом топорика … Боялась, что, если не оглушу, то он и со мною расправится. Ударила, что было силы … вот и перестаралась.

От этих слов у меня случилось что-то вроде обморока. Когда снова пришёл в себя, трупа Эдика не было.

— Где он? — спросил я.

— Уволокла в кусты на краю болота. Боялась, вдруг кто-нибудь на нас набредёт. Вижу, Вы уже можете соображать. Что будем делать?

— Первым делом дайте мне выпить.

— Да и мне не помешает.
Геля сбегала к машине и вернулась с початой бутылкой коньяка. Мы выпили, и она начала рассуждать.

— Судя по всему, Эдуард заранее запланировал покончить с Вами. Я даже не знала, что Вы будете в нашей компании. И главное, он выбрал для пикника глухое заболоченное место вдали от населённых пунктов.

— Похоже на правду, ведь он сделал всё, чтобы никому даже в голову не пришло связать моё исчезновение с ним, или с вами.

— Вот именно. Но фактически, Эдуард обеспечил алиби нам. Никто не знает, куда он уехал, и никто не знает, с кем. Если мы затопим его в этом болоте, то труп найдут не раньше, чем через месяц, а то и через год, а скорее, вообще никогда. Эдуард — мужик ушлый. Знали бы Вы, каким способом заработал он свой исходный капитал.

Ещё накануне во время моей ознакомительной прогулки по болоту, я отметил одно гибельное окно, подходившее близко к дороге. Мы засунули тело Эдика в багажник, Геля, умеющая водить, направила разогнанный Москвич к бездонной трясине и выскочила из машины. Когда исчезли последние пузыри на чёрной болотной воде, мы с облегчением вздохнули и зашагали по лесной дороге назад к шоссе на Ленинград, недавно переименованный в Петербург.

Шли мы часа четыре, за которые Геля поведала мне историю своих отношений с Эдиком. Вначале она думала, что я устроил её на хорошую работу потому, что «положил на неё глаз». Но так как я не проявлял ожидаемой активности, она поддалась на настойчивые ухаживания Эдика. Близкие отношения развязали Эдику язык. И, желая показаться перед любимой женщиной крутым мачо, он рассказывал ей довольно подробно, как со своими братками — бывшими бойцами его стройотряда — «убирал» конкурентов при делёжке зон «крышевания» и как «выбивал бабло» из богатых должников. Другой темой Эдиковых задушевных постельных бесед были его планы на будущее. Он мечтал, накопив пару «лимонов бабла», бросить жену с восьмилетним «балбесом» и «умотать» с Гелей «за бугор».
 
— Но почему он напал на меня? — повторил я свой главный вопрос.

— Сначала он относится к Вам неплохо и даже почтительно, но по мере того, как возрастал доход Инфората, он вместо чувства благодарности стал испытывать к Вам жгучую зависть. Просто он не мог (особенно при мне) похваляться, что успех фирмы — исключительно его заслуга. И что ужаснее, параллельно с завистью у него стала расти ревность к Вам. Его изводила мысль, что Вы мне нравитесь.

— А на самом деле?

— Оказалось, я обожаю интеллектуальных идиотов, — она бросила на меня любящий взгляд. — Короче, ревность и зависть отравляли Эдуарду жизнь, вот он и решил Вас убрать, то есть убить, а Ваш труп утопить в болоте.

— Странно, зачем убивать, когда можно просто уволить?

— Для него стало непереносимым само ваше существование.

— Я этого не понимаю.

— Мне кажется, Вы переоцениваете людей. Я знала судмедэксперта, который говорил с цифрами в руках, что за каждым восьмым убийством стоит ревность. А тут ещё и зависть и непереносимость мысли, что где-то рядом живёт человек, мешающий свободно дышать.

— И всё-таки я продолжаю не понимать, зачем Эдику нужно было меня убивать.
Геля вспыхнула и разразилась тирадой.

— Есть пословица: «Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом». Суть её в том, что каждый мужик стремится к верховной власти, и любой другой мужик для него потенциальный соперник. В юношеском возрасте мужики ещё не помышляют о власти, и потому часто дружат друг с другом. Вот так и Вы в студенчестве дружили с Эдуардом и рассказывали ему, что все люди стремятся к власти, и что в этом стремлении нет ничего позорного. Этими разговорами Вы разбудили в душе Эдуарда до того дремавшее властолюбие. Потом вы надолго расстались, а когда встретились, Эдуард обнаружил, что Ваши запросы к жизни колоссально занижены и потому Вы не можете быть ему соперником. Фактически, он взял Вас в свой коллектив, чтобы получать удовольствие от того, что Вы, весь из себя такой умный и такой всезнающий, ему подвластны. Однако, увидев, как быстро растёт Ваш авторитет, Эдуард забеспокоился, ведь Ваш авторитет ослаблял его власть над коллективом. И тут по его самолюбию был нанесён ещё один страшный удар: он по-собачьи учуял, что я к Вам неровно дышу. Это двойное унижение оказалось для него непереносимым. А уволить Вас он не мог просто потому, что не мог бы объяснить ни мне, ни коллективу, зачем он выгнал курицу, приносившую золотые яйца. Только Ваше физическое устранение решало все его проблемы.

Я не мог отказать Геле в ясности и убедительности её суждений, и всё-таки кое-что в этой истории оставалось для меня загадкой. С одной стороны я, вроде как, был обязан Геле жизнью, а с другой — всё происходившее во время моего беспамятства, я знал лишь с её слов. Особенно меня смущало, что Эдик собирался убивать меня фактически на глазах Гели. То ли он тронулся умом от ярости, то ли она была в курсе его плана. Естественно, во время долгой дороги через лес я попросил Гелю рассеять эти мои сомнения, и она клялась, что ничего не знала и ни о чём не догадывалась. Знала лишь, что когда-то Эдик был хорошим боксёром в полутяжёлом весе. Он часто об этом говорил и даже хвастался, что на его счету несколько нокаутов.
 
По мнению Гели, у Эдика был план  убить меня первым же ударом, а потом сказать ей, что я сам спровоцировал ссору, переросшую в мордобой, что он был пьян и не вполне соображал, что делал. По-существу, этот план почти сработал. Эдик напал на меня, когда Геля была  в палатке и не видела начало ссоры. Только услышав крики, она выскочила наружу и поняла, ЧТО происходит. По счастью, я был лишь нокаутирован, но не убит, и эта заминка позволила Геле нанести свой смертельный удар.

— Но почему он втянул вас в это страшное дело? — спросил я.

— Честно говоря, сама не знаю, — спокойно ответила она.

— Но, Геля, этот факт против вас.

— Побойтесь Бога, Дмитрий Алексеич! Не будь меня, Вы бы сейчас покоились в болотной жиже.
 
Добрались до Петербурга уже вечером. Решили идти по своим домам отдельно и вообще не встречаться, пока всё не уляжется. Придумали  правдоподобные легенды о том, как каждый из нас провёл выходные. Геля была уверена, что на нас подозрение не падёт, хотя бы потому, что у Эдика было полно дружков, мечтавших свести с ним счёты.
 
И действительно, дальше дежурной беседы со следователем дело не пошло. Тела Эдика не нашли, что в лихие 90-е было делом совершенно обычным. Инфорат закрыли, а я, в тайне от Гели, нашёл работу учителя в одной из школ Фрунзенского района.
Больше Гелю я не видел.