все письма

Эпика,  эпическое спокойствие в этом городке, если смотреть  на него сверху,
сверху - не городок, а гнезда разных птиц.
Покой, в  окружение скал, под их защитой, какое беспокойство?
  Трудно было подобрать имя  этому месту. А назвали  его балкарцы просто и точно - ущелье ветров. Тырны-Ауз.
Кто живет здесь простояно, либо не замечает ветер, что трудно, либо привыкает к ним, либо устал от него.
Есть и те, кто любит ветер. Я в их числе.
В детстве, юности, старости нужен был он, и который в лицо. И сразу стал дорогим  этот городок из-за практический постоянного, разного ветра в нем.

Четверг. Устойчиво — ничего плохого  в этот день произойти не может.
С детства и навсегда - мама, её молитвы в четверг, они отличались от других, были отданы воспоминаниям  и столько любви, печали и света неслись от них. 
 «Человек, который был  Четвергом»,- есть такой роман у Гилберта Честертона. О многом он, и  многое в вопросе-
-Существует ли что-нибудь, кроме того, что кажется?
Мама бы удивилась,-если ты  сам живешь, ты есть, живое и рядом.
-Четверг сегодня,- перебирала она четки,-вечер дня, отданный памяти.
Те, кого я могла забыть, но не должка была забывать, не сердитесь на меня. У меня каждый день – четверг.
Но вы собрались сегодня, и я говорю вам:
все, кто прошел рядом, кто был близок на миг,
кто знал, как я люблю идти под дождем, и кто знает мою печаль сейчас, когда идет дождь – благодарю вас.
Здесь, на земле, кто-то из вас, наверное, сказал слова пустые, слова жалкие.
Кто-то смотрел под ноги, когда надо было в лицо, и наоборот.
Кто-то плохо видел или видел не то – в который раз я прошу прощения у всевышнего.
И он простит хотя бы за то, что счастливых среди вас не было.
Если бы был счастливый, его бы я не забыла.

Без Вас я не напишу и строчки " восклицал Кафка, обращаясь к своей бедной возлюбленной, которая и строчки его, видимо понять не могла.
И он не мог не знать этого, потому что и сам, думается не всегда понимал, о чем он пишет.
Ему был нужен живой человек, для кого он писал. Поверить в его существование
Не только в частной жизни-все живое в литературе по сути - письма.

Культурные традиции этноса обращаются в экзотические эмблемы, внешние символы, маскарадные принадлежности, если они не присутствуют в индивидуальной и национальной жизни. Чтобы этого не происходило, требуется как прямая преемственность, так и самостоятельный духовный опыт, значительное количество личностей в народе, хранящих и передающих этническую культуру.
Вопрос – как, почему обрывается, забывается эта нить, отодвигается наследство бесценное имеет ответ безрадостный. Исчезает ъ живая преемственность опыта, если ее не преподать, не передать и так, чтобы забыть возможности не было.
Нужен передающий и способный принять.
 Необходим тот, кто усвоить передаваемое, сохранить хотя бы полученное – не уменьшая, не оскверняя его.
 Эти условия необходимы и для полнокровного бытия  народа, культуры и их будущего.
Зыбь, проницаемость, вольные, невольные заимствования, взаимозаряжения, отталкивания, порождающие иное, но привязанное к отрицаемому - неуследимы, неисповедимы,  вне закона  пути в мире искусства.

Не названное, не осмысленное, морально и юридически не наказанное зло будет тянуться, тянуться и порождать зло новое.

Только словами , одними словами и теми же руками - стыд же нужен?
Кто ее знает, кто в силах её сказать , кто в силах ее выдержать?
Эту правду страна должна  была укрыть Замуровать её.
Земля украла, покрыла травой . Те кто не знал, пусть остаются в неведении. Нельзя все это знать и жить, как будто не знаешь.
Чушь, не повторяй мне чушь- когда это знание от повторения уводило?"

Яростный хор из крайностей, которые   действительно неразличимы до их слияния, оглушает. И крайности эти,  исключая допуск на возможность эволюции  в сообществе людей, отбрасывают нас в до языковой  период.
И вокруг, со всех сторон - клекот, визг, бормотание.
 

Упав на том же месте, стукнувшись на тот же булыжник вспоминаешь - было.  И  воспоминание,  напоминание эти именуют  еще опытом.

Перекладываю письма пожелтевшие. Не сжигаю, не выбрасываю. Невозможно. Берегу. Ценность. Только мне принадлежащая, мне понятная. Они и теплая батарея и прикосновение к сердцу и жалость улыбчивая.
К ушедшему и не уходящему жалость улыбчивая.

Отец, однажды бросив взгляд на полки с книгами, сказал:
- Как вы живете среди них? Ведь сколько  крови, слез, обмана невольного или сознательного, мучений разных в них.
 Только они, а вы ребенка среди них кормите.
Была несогласна,  но промолчала тогда.
Сегодня я думаю - откуда он мог знать первичный импульс творчества, знать, что без отчаяния, боли сильной, умения самообманываться, выбрасываться из реальности, горестного прозрения при кратком возвращении в нее,  нет живого слова.
Когда писатель говорит, что ему не пишется, он этим признается - не живется или очень хорошо живется.
 Инстинкт самосохранения перекрыл остальные, руки  подняты, душа пуста, сонна, грелка резиновая всегда под рукой и плохо, если не пишется, а человек пишет, пишет...
Но это совсем, совсем другое.
Это к прекрасному, обжигающему, утешающему, облучающему свету книги,  в котором всегда есть немного и от самосожжения авто