de omnibus dubitandum 105. 60

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

Глава 105.60. - ВОН! – ПОДИТЕ ВОН…
 
    - Дядя Идя! - протягивая вперед тонкие розовые руки еще не вполне сформировавшейся девушки, прошептала с истомной нежностью Наденька и зажмурила глаза.
 
    Луч солнца скользнул по рыжей головке, и короткие кудри девушки загорелись под ним червонным золотом. И вся она казалась какою-то сверкающей, золотою, сияя вошедшему Евгению Утевскому счастливой, влюбленно-разнеженной улыбкой.
 
    Он подошел к ней медленно, словно крадущейся походкой, не отводя от нее вопрошающего зоркого взгляда. Она ждала, вся замирая, все еще с закрытыми глазами, с протянутыми вперед дрожащими руками. Утевский, не спеша, приближался, высокий, плотный, мешковатый, с темно-русой ухоженной бородой, лицом английского денди, с тщательно причесанными назад рыжими волосами, в таком же безукоризненном смокинге, с серебряным значком о юридическом образовании в петлице и с ищущим и одновременно холодным взглядом сквозь пенсне, показавшимся особенно значительным вследствие темных кругов, окружающих глаза. Строго сомкнутые губы угрюмо и значительно молчали.
   
    Он подошел к кушетке, мягким ленивым движением опустился на нее подле гибкой полудетской-полудевичьей фигурки и уверенным движением захватил обе руки девушки в свои.
 
    - Итак, Наденька, - произнес он насмешливо, коснувшись губами ее тонких пальчиков, - maman желает, чтобы вы стали достойной супругой этого достойного молодого человека? - Он коротко и сухо рассмеялся.
 
    Наденька вздрогнула от первых же звуков этого странного недоброго смеха, и вдруг волна отчаяния захлестнула ее душу.
 
    - Дядя Идя, не смейте смеяться надо мною! Вы же знаете: я люблю вас, и только вас, - и не буду ничьей женою.
 
    Ее личико мгновенно побледнело. Настоящая страсть созревшей самки зазвенела слезами в ее еще детском голосе... Лицо вмиг потухло и осунулось сразу. И сама она сразу вся потускнела как-то и теперь казалась почти дурнушкой.
 
    Утевский хладнокровным взглядом оценщика смотрел на нее.
 
    - Нет, она положительно некрасива, бедняжка, ей далеко до матери, - мысленно резюмировал он, - у его Лизоньки есть тонкая острота и умение вести игру, у этой малютки сразу сказывается натура... Кусок бифштекса здесь - и чуть заветренный рябчик там, я гурман и предпочитаю последнее.
 
    И лицо его приняло скучающее выражение.
 
    Чисто звериным инстинктом Наденька угадала его мысли... Внезапно потухли печальные огоньки в глубине ее кошачьих глаз. Ее взор ожил и прояснился. Грациозным движением, вернее прыжком, поднялась она с кушетки и прежде, нежели Утевский успел опомниться, закинула ему обе руки на шею и прильнула к нему всем телом.
 
    - Я люблю вас, дядя Идя... Разве вы не видите, как я люблю вас!.. - залепетала она теперь. - Я все знаю... Я знаю, что вы только так, просто, называетесь женихом maman, для того чтобы... ну словом pour conserver les apparances, как говорят французы... Но вы не женитесь, ни за что не женитесь ни на maman, ни на ком другом...

    Ах, дядя Идя! Вы никого не любите в сущности... Вы не умеете любить... Таким уж создала вас природа - жестоким, холодным и прекрасным. И, может быть, вот за эту-то холодность вашу, за жестокость эту самую я так и люблю вас... Полюбила, еще пять лет тому назад, еще когда была совсем ребенком... Тогда бессознательно, теперь сознательно, страстно, безумно...

    Я люблю вас, дядя Идя, больше, чем maman... О, гораздо больше, чем она... У нее есть помимо вас и другие интересы: ее успехи, ее гимназия. У меня - ничего нет. Я живу только вами, я дышу только вами. Поймите же, милый, нельзя безнаказанно шутить с огнем! Что вы делали со мною все эти годы? Вы исподволь, ради забавы, ради пустой прихоти или от скуки разжигали во мне то женское, что должно было бы еще спать во мне, не пробуждаясь годы, десяток лет, быть может...

    А вы зажгли меня, вы бросили в мою душу зерна чувственности, и они вырастили мою огромную, мою огневую страсть... Вы сами виноваты теперь, если я не могу жить без вас, если я хочу вас... если я каждую минуту готова отбить вас у maman и стать вашей любовницей... Ну да, стать вашей любовницей, отдаться вам, как вещь, которую вы можете сломать и выбросить на другой же день в окошко... Но, в этот миг, сейчас, по крайней мере, вы мой, дядя Идя... Нет, не дядя, а просто Дикс, чудный, желанный мой, дивный!
 
    В начале этой горячей, влюбленной, волнующей речи Наденька казалась несколько робкой и смущенной, но с каждым новым словом, с каждым новым мгновением стыд и робость исчезали куда-то, и перед изумленным Утевским предстала маленькая вакханка с помутившимися от страстного желания глазами, с льнущим к нему раздражающе гибким телом. Теперь ее тонкие, еще так молодо-розовые руки змеями обвивали его шею. Горячее дыхание жгло лицо... Помутневшие глаза опаляли нездоровым огнем...
 
    Не было ничего трезвого и в ее прерывистом шепоте. И Утевский скорее угадал, нежели расслышал слова, повторяемые бессчетно:

    - Я люблю тебя... Идя! Бери меня... Губи меня... Убей меня... Я люблю тебя пламенно... Я умираю без твоей ласки... Слышишь? Зачем ты будил мою чувственность? Зачем с детских лет распалял мою душу? Мне ничего не надо. Я ничего не хочу, не требую взамен. Только ласки. Только любви твоей. Или я хуже maman? Но ведь она старуха передо мной. А я... я...

    Она не договорила... Она, казалось, задохнулась под волной захватившей ее страсти. Маленькая гибкая рука все сильнее и сильнее сжимала шею Евгения, а пряный, острый, как нож, аромат мускуса начинал кружить ему голову. Ученица превзошла, по-видимому, в науке страсти своего учителя. И уже вполне оправдала все его ожидания.

    Действие от тех раздражающих, чувственных поцелуев, которыми он вот уже скоро пять лет, как покрывал эту белую, как жемчуг, шейку и розовое детское личико, сказалось теперь. Он во всей его потрясающей силе отравил знойным ядом похотливой любви этого ребенка, и мог теперь пожинать плоды рук своих.
 
    Но он медлил... Эта девичья страсть не могла не захватить даже такую пресыщенную натуру. Слишком непосредственно и искренно вырвалась она наружу. Но что-то более сильное удерживало его в границах... Может быть, то были обломки еврейских традиций. Может быть, где-то на дне души притаившаяся щепетильность. Владея телом матери, он не хотел опускаться до гнуснейшей из измен - связи с ее ребенком. К тому же Наденька была слишком молода. А в глубине души своей, помимо всего остального и едва ли не главным образом, Утевский все-таки боялся ответственности.

    Мог выйти грандиозный скандал. Он знал свою Лизоньку, суровую и в любви и в ненависти. Последнее особенно сильно противодействовало его желанию, заставляя его думать о последствиях.
 
    Он опомнился первый. Осторожным, но сильным движением оторвал впившиеся в его шею руки и, мягко отстранив от себя трепещущее и тянувшееся к нему тело девушки, произнес своим обычным небрежно-шутливым тоном:
 
    - Ну довольно, Котенок... Подурила и будет. Взгляни лучше на меня повнимательнее: разве можно любить такой обворожительной девушке такого старика! Ну да, я был не прав перед тобою. Я был дурак в то время, когда играл с таким горячим огоньком. Но кто же знал, что у нашего Котика такой бурный темперамент. Что? Не вздумаешь ли ты отрицать этого? Поцелуй же меня, как брата или как старика дядю, моя маленькая рыжая Кошеч...
 
    Он не договорил. Наденька стояла теперь перед ним, вытянувшись во весь свой невысокий рост, странная, напряженная, прямая, как стрелка... И глаза ее метали молнии.
 
    - Вон! - произнесла она с придыханием. - Подите вон, господин Утевский... И знайте, что вы мне гадки за все ваши подлые поступки со мною!
 
    И дождавшись, когда он, отвесив ей насмешливый, преувеличенно низкий поклон, скрылся за дверью, она с размаху кинулась с истерическим криком на кушетку и разрыдалась сухими, тяжелыми рыданьями, рвущими грудь...