Роман-буфф Муравейник

   
;

;   

; Прилетел из Барселоны, город... лучший из многих: суета приятная, люди бесшабашные, еда отменная, правда, все дорого - зарабатывают на таких раздолбаях, как я. Так вышло, остановил таксистКУ и три часа ездил по ее любимым местам в прямом и переносном смысле, обошлось тремя сотнями плюс профилактический осмотр - не люблю презервацию. Вот и говорю - дорого. Два месяца проторчал на (в) Украине. Не хочу об этом. Полное говно, просрали, проспали, пожадничали. Сами виноваты и нех-й на Америку кивать. Не Крым надо было хапать, если на то пошло, а Киев. Возможность была, но кто будет слушать... Ладно, тебе это не интересно. Мне уже тоже. Такая же пое-еь с Грузией, с модаванами. Кругом мудаки, страстотерпцы, курослепы. Хули щеки надувать, надо дело делать; америкосы оборжались над нашей политикой адекватного реагирования. Об этом у нас не говорят, не принято. Путин умный парень, но есть и поумнее.   .. Эй, а я трезв? Сегодня выпил бутылку мерзкого ликера, и еще одну. Впервые за год нажрался, хотел нажраться, думаю, можно, кругом никого, моему неприличию нет свидетелей, значит его и не было. Фейербаховский идеализм, слишком изощренный, чтобы его понял сам идеал. Его История Философии самая лучшая...

; Ненавязчивые повторения, секрет уютной жизни, неумолимого однообразия семейного счастья. Семья - вериги, узаконенное скотоложество, где муж козел, а жена коза в лучшем случае. Разучился любить. Не умел, не хотел, сам не пойму. Повторение, все сводится к этому главному слову, мы бежим от него, носимся по клетке, считая, что наконец-то свободны. Повторяемся в детях, ошибках, если только это не одно и тоже.

;   Я люблю одиночество и мучаюсь им   Оно придает видимость значительности, самостоятельности, усиливает либидо и развивает фантазию. Вспоминается заметка Горького об Есенине. Сидел Горький, выпил, как водится, и написал: Коренной русский поэт, и много других слов, которым веришь и потому они правда наполовину. Наполовину правда и то, что пишу я, и славно. И представляется этот смурной, вязко пьющий и вовремя бросающий гений пролетарского пера в маленьком белом замке с плюшевыми обоями и сиротливо оглядывающейся прислугой в полуверсте от Кремля. Одинок он там был. Талант спекся, когда он спозаранку в июле прочитал Андре Жида. Причины глубоки и мне лень об этом... Одиночество подтолкнуло к мысли, что муха не делает ни одного бесполезного взмаха крылом, ибо жизнь ее ' коротка. Сколько философических их трупиков полегло на подоконниках в поисках разгадки иноземной сущности стекла. День их жизни равен году моих экзистенциональных судорог.

; Меня завут Феликс Брайт, Микс Файдер, Тодеуш Кучински, могут назвать именем любого члена экипажа Святой Марии или Пантелеймона Сицилийского. Я не хочу знать своего имени, лишняя обуза в перенаселенном одиночестве. Оттава - город одиноких бунтарей, народу чуть за миллион, а амбиций, картавости, узкоглазой расчетливости, желания помочь и быть во взаимной помощи; полное безразличие ко всему, кроме погоды; студенты наглые и часто умные, любят подраться, но не умеют... Не знают, кому подражать. Кроме музея истории смотреть нечего. Оно и к лучшему. Выпуклости скрывают суть, особенно у женщин.

; Мария, назовем так, женщина с сильным телом, привлекающим мазохистов, муж - Пьеро по виду и сути, но важен брат мужа, коего мечтательные родители везли через неприглядные для них Штаты в спокойную онтарианскую заводь изучать тонкости бесполезной на их родине апофеозной математики и физики. Ржавый остов парома Агнесиус мирно рассыпается на дне одного из Великих озер, вместе с ним утонули нищета и боязнь завтрашнего дня: мальчик оказался вундеркиндом, которого сочли нужным курировать сразу семь или восемь лучших разведок мира, не исключая русскую. ГРУ пошло проторенным путем, но наступило на пятки австралийцам и евреям, потеряла хилую агентуру в Гамильтоне и плюнуло на это предприятие, благо абакумовы и берии канули в лету. Нынешние не им чета. Так вот, амазонка Мария была поглащена интригой многовекторной любви, в том числе и со стороны вундеркинда шурина. Стерва трахала его, зарабатывая спонсорскую опеку и возможность сношаться еще с парой жеребцов. Снимки с хахалями были у всех заинтересованных лиц, но никто не знал, что с фотками делать: сунуть под нос физику и действовать по обстоятельсвам? Ход шаблонно тупой и все ждали кто стартует первым. Конечно же немцы: Штази переквалифицировали в волкодавов, они пропахли трупами и не боялись смерти, у них были очевидные криминальные связи и лисьи норы, - Канада когда-то была в их замысловатых интересах, точнее, ее отфутболил немцам наш КГБ. Зачем тебе это?

; Мария показалась мне слишком фиолетовой: глаза - два закрашенных синяка, серые улиточные губы, аэробическое тело и маленькие увядающие груди. Возраст неопределяем, но меньше 40. Женщина способна на поступок и в шесть лет, особенно креолиновая креолка...

; Бил он ее серьезно, всякое взвизгиванье прерывал гулким тумаком. Самсон выстрелил ему в затылок так, словно передо ним был фанерный скейтборд. Мария и Фантик (вымышлены, вымышленны) перехватили повара... Получается какой-то рэп... Кураторы физика пошли по моей тропе, ловили немцев, венгров, еще хрен знает кого, а физик наслаждался гормональной шипучкой и жил в мире со своими упущенными возможностями. Если я буду рассказывать все...

  ;Сто верст по сопкам, сорок лье по гватемальским болотам. Ты представить себе не можешь, как вкусны личинки жуков и тритоны, которых не успели описать ихнии биологи. И под сумрачным и влажным лиановым навесом представляешь себе прекрасноногую маркизу в перламутровом халате, исторгнутую из танталовых судорог ночного перехода, из мозгового желе, из кошмара паучьих пробежек по потному телу. Странные прихоти  сознания. Хочется промахнуться увесистым мачете и полоснуть по блестящей коричневой спине, маячающей впереди.
   Маркиза сидит на карликовом пуфике, блестя гладкими лядвиями, сосет кальяновый мудштук и смеется, обнажая плотоядные зубы. "Мы учим вас выживать, а жить учитесь сами". Давно это было, в сумасбродные годы обмена ненужным и излишним опытом... В человеке все должно быть прекрасно... Какая чушь. В человеке все должно быть приспособленно к выживанию, а значит коряво и членистоного, с ядовитыми жвалами. Филантропия - маска приспособленца или фиговый листок закоренелого нудиста. Слепая безжалостность творит свободу. Чур меня, я не Макиавелли, меня слишком мало, чтобы творить штампы и научать наивных последователей. Мне достаточно моей бультерьерской норы и пыли Млечного Пути над ней. Я свернулся клубком, соплю нечувствительным носом, а погремушка на конце моего хвоста тускла и неподвижна. Тих, бледен, слеп и ничто не растормашит меня избежать грядущего, ибо оно уже свершилось, я тихо умер где-нибудь под Козельском или в Мехико (какое это имеет значение?), а по свету гуляет моя светотень, плазменый слепок неприкаянной души, тщащейся обряжать себя в неприкаянное тело... Такое вот резюме-реноме. Мне бывает весело и пьяно, грустно и пустынно, но каким-то мозжечковым подсознанием я понимаю всю паутиную зыбкость своих чувств, их сквозчатую прозрачность, но через которую - опять чур меня - ни одна муха не пролетит. Я делаю вид, что думаю, хотя на самом деле оскверняю своим вмешательством это почтенное занятие ученых идиотов; я совершаю поступки, от которых всплескивают фиглярскими руками благородные обыватели и наследственные филистеры; обожаю свою сладостную немощь перед пороком и уверенность в святости убеждений. Я крупинка мира, пыль, объемлющая этот мир. Метеоритная шелуха, пронзающая м
Пустое небо. Иногда так хочется перестать быть призраком и умереть по-настоящему: приглядываюсь к веревке на лестничной перекладине, смотрю в холод колодезной воды, приспосабливаю дуло к виску. Дурная и беспощадная игра с известным концом... Умею я надоесть. Самому себе прежде всего. Жизнь прекрасна и мучительна, а смерть очаровательно коротка - небытие не имеет времени, там все - миг. Беззаботный, счастливейший миг... И как-то я к себе приспособился, оснащенному укоризненными идеями, набитому матюгами, как пасхальный кулич изюмом, вверился себе и сущ с изрядным процентом переломанных костей и забывшими свое происхождение шрамами. Обо мне мало кто знает, а скоро и сам забуду, кто же я такой...

; Чем же двоякодышащий писатель отличается от подспудного варвара, насилующего во дни тяжкого провала сознательности горбатых старушек, с гальваническим трепетом впещряя в их аналы - анатомические и психоделические - свой нетребовательный перл? Не разностью чувств, а лишь умением более подробно и подло описать их. Грубо говоря, дар писательства дается не избранникам, а жертвам: что в иной безгрешной голове остается светлым или темным пятном в жизни, то у художника облекается в такие дезавуирующие эвфемизмы и фокусы, что только диву даешься. Расчленяя свои и чужие душевные порывы и позывы, он невольно становится психоаналитиком, причем плохим, от которого потом тоже нужно долго процедурно лечиться. Говорю о настоящих писателях, которые в трудах и с терновым венцом на челе, о якобы классиках, властелинах душ, породивших и погубивших целые поколения своими псевдопацифическими, псевдоморалистическими, подстрекающими измышлениями. Жертвы порождают жертв.

; Теперь я спокоен, я отдал свою дань очернительству.

;   Иногда мой взгляд свеж, антрепренерски приметчив, как бы отделен от добрейшей прослойки квази-Я. Самая сущность моего эго кристаллизуется, оно не способно ни любить, ни возненавидить, оно скурпулезно отделяет хляби от тверди, зерна от плевел, а меня истинного от призрачного. И настоящий, и умозрительный - не смешиваюсь однородным омлетом, становлюсь чистым разумом в немощном своем понимании этого определения; безжалостный творец, делатель, размышляльщик, лишенный выраженных нервических порывов и не замечающий очевидных вещей, если они не входят в круг сиюминутного интереса. Выполняю работу. Но только иногда и по самопринуждению. В остальном обесцвеченная бытовыми мелочами личность, ищущая хотя бы внешнего покоя. Одиночества... Начало спирали Мебиуса встретилось со своим концом. Призрак вылезает из покаянной тени неприкаянного замка...

; Под Ливерпулем в колючем сливовом садике я за сдержанную цену снял флигилек у ирландско-немецкой четы. Она, в меру обрюзгшая дама, дочь не то гестаповца, не то коммуниста ("Папе одно время приходилось скрываться от новых властей''.), плавная, успокоенная размеренной жизнью и диетами, не сующая никуда свой нос, флегматичная поклонница Битлз. Он - бывший военный, майор, большебрюхий, загорелый, с крашеными усами, сизым носом, сизыми глазами, с щетинистым подбородком. Его лысую голову покрывала армейская пилотка бог знает какой армии. Ходил он в зеленых бриджах, показывая ужасно волосатые голени. Обоим прилично за 60, у них не было ни детей, ни сколько-нибудь близких родственников. Кажется, эти жизненные обстоятельства нисколько их не смущали, они жили вполне мирно, во всяком случае, не мешали друг другу: ему пить свой ежевечерний скотч и дымить трубкой с удивительно ароматным табаком, ей - присматривать за усадьбой, вернее, за двумя приходящими работниками и девушкой (не хочу называть ее служанкой), которая жила в соседнем флигеле, на этот раз окруженном вишневыми деревьями, и которая исполняла неторопливые обязанности кухарки и уборщицы. Ей, Маргарет, - тяжелое имя - стукнуло 22 года, она оставила какой-то скучный и обреченный на вымирание колледж, а теперь, в свободное время, изучала юриспруденцию, по какому-то обреченному же наитию полагая, что штудирование права занятие более веселое, чем какое бы то ни было. Маргарет помещалась в незрелой для ее лет фигурке, которая подразумевала легкость и быстроту, но все то она делала степенно, а подметание дорожки, ведущей к ее домику показалось мне задумчивым вальсом с шуршащей метлой.

; По вечерам, если я оказывался у себя, хозяева неизменно приглашали меня на ужин, в остальное время я питался вне дома. Вид буржуазных столовых приборов и конусом стоящих салфеток, соусников, розеток с приправами, отличной ветчины, поджаренного хлеба и прочей вкусной, не вкусной и вообще непонятной всячины поначалу напрягали меня. Я не любитель ритуалов, а уж церемониальное принятие пищи вообще считаю извращением, даже домашние обеды с пустыми разговорами о насущном немного раздражают. Когда я голоден, то бабуин внутри меня рычит: ''Кончайте болтавню, черт возьми, дайте пожрать''. Вспоминается пионер-лагеревское: Когда я ем я глух и нем. Точка. Но мои германо-ирландцы оказались вовсе не снобами, а вполне себе неряшливыми едоками. Мадам поглащала длинную бутылку домашнего вина, вояка кидал лед в наши с ним стаканы с хорошим виски, он дымил трубкой, я Кэмелом, а леди с улыбкой жевала отварную куропатку, обильно политую чесночным соусом и обсыпаную молодыми листьями базилика. Интересная смесь. Почтенный глава семейства налегал на жареную картошку, приобщая к ней все, до чего могли дотянуться его короткопалые руки. Мой ущербный интеллект внушал: еды много, выпивки в достатке, хорошее семейство.

; ''Мы познакомились на Гибралтаре, - говорил мистер. - Розу увозили от генерала Франко, меня привезли пугать Франко, но этот мерзавец оказался не из пугливых, провлавствовал еще пять лет и умер, уверенный в своей непогрешимости''. "Он до сих пор на него сердится, - поясняла жена, - считает, что генерал помешал моему герою участвовать в более перспективных кампаниях, жалеет, что не дослужился до полковника''. ''Зато дослужился до звания твоего мужа'', - без иронии проговорил майор и налил нам еще по стаканчику. ''Вы, кажется, приехали из Швеции?'' - поинтересовалась леди. ''Он прилетел из Осло, Норвегия, впрочем, тебя поздно учить географии''. ''Да, именно из Норвегии, изучал опыт шельфовой нефтедобычи, немножко лютеранство, чуть династические унии''. ''Что толку в этих униях, если какой-нибудь козел-кайзер возьмет и сожрет любого почти короля вместе с его короной... Только не Британскую...'' ''Вот, мистер Поль (это я), ирландец стал святее папы. Британскую...'' За такими разглагольстваваниями проходил вишнево-сливовый с сивушной отдушкой вечер, в слоистых табачных дымах, с писком загулявшего комара.

; Мои дневные дела, ничуть не сопрягавшиеся с полетом их фантазии, домохозяев не интересовали, или интерес их скрывался за еле заметной чопорностью, да и мало ли чем может заниматься полуумный инженер, изучающий шельфовое бурение и еретические каноны. Меня все устраивало, их, похоже, тоже. Я вносил эклектику в их счастливое прозябание, мои слова служили толчком к отдаленному прошлому, я был свидетелем, спутником, пришедшим погреться у костра милых воспоминаний. Спустя пять или шесть таких вечеринок я уже с долей нетерпения ждал приглашения на ужин и, изрядно под хмельком, возвращаясь, неизменно видел в освещенном окне Маргарет, читающую или пишущую какое-нибудь юридическое словоблудие. Так прошло три недели. Днем я был бабником, профессором агломератных наук; ковбоем, подпалившим собственное ранчо и теперь скрывающийся от страховых агентов, словом, всем, чем заставляла быть паскудная рука провидения, а по вечерам тихо пьянствовал в уютном семействе с неизменным прошлым и коротким будущим. Слишком коротким, как оказалось... На кону стояли такие интересы и такие высокопоставленные головы, что жалости не было места. Милосердия ли просить у тех, кто управляет всем этим, у господ с лакированными ногтями и внушительным урчанием под накрахмаленной сорочкой, у этих гладко выбритых упырей? Три трупа: два в столовой с прострелянными головами и один в вишневом флигеле со сломанной шеей. Они живы, покуда жив я, и потому так много и, возможно, нудно пишу о них. Два старика и девушка. Почтим их память, они безвинны.

Я пишу диссонансные, почти алогичные заметки, не лишая логику титула царицы знаний, но в искусстве она всего лишь фрейлина капризного вдохновения, докучливая суфражистка, знающая свои права, подбирающая и пристраивающая к месту там и сям разбросанные остатки пиршества творца. Она покрыта чириями правил и штампов, от которых бежит всякий, кто мало-мальски ощущает себя художником, а не графомански одаренным бытописателем. Опасайся логических сквозняков... И - не прислушивайся к болтавне прокуренных дилетантов, грубоголосых созерцателей, вкрапливающих в менторское занудство благоухающие брызги самоуничижения...

; ''Я убью тебя! ,, - не драматургически, а с неподдельными нотками безысходности, с соплей, свисавшей и маячавшей на носу у господина во фланелевой, бельевой, клетчатой, дачной, пикниковой рубашке (почему фланель у меня ассоциируется не с женскими халатами?) воскричал приземистый господин недалече от ГЭС Кариба, - это в Юной Африке, - прости съеденую ''ж'', - поводя вокруг себя дьявольски не страшным, коротконосым Браунингом. За его круглыми плечами зеленела взбугрившаяся Замбези; белый, с кучей маломестных яхт, залив; одутловатое, темнее обычного, небо, и все это казалось смешным и нереальным, потому что здесь то не могло ничего произойти. Мне посчастливилось поласкать надоедливого и вонючего африканского пингвина, нахального, как рязанский гусь; умная птица тащила меня к своему выводку: глянь, сколько у меня некормленных выпрасков, кинь пару гульденов в шляпу нуждающимся, - вся эта сухая вьюнковая ***тень выражалась в пустоте слов: Я убью тебя, ай килл ю, уил киллед, ми...ю, это голландское произношение выветривало суть происходящего. Я страшный трус, боюсь быть изувеченным исповедальной дланью капского иеромонарха, которого, помочась, послал в их непричесанный рай на краю безусловно бессмертной Сахары, ибо, - в райских терминах, - нет ничего справедливее и невезучее крокодиловых следов и окаменевшего слоновьего говна среди песка, бесконечного, дюнного, обесчервивленного, смертоносного... Я писал... нет, это в других слогаемых, - как умирал мой друг... Я писал об этом, фавнически отделенный от себя, поросшего волосьем и мудростью, писал, чтобы избавиться от...

; Бус Ю-10 услужливо догнал меня и медленно катил рядом. ''Какого х-я? '' - по-русски, но про себя проорал твой услужливый герой. Желтозубый механический негр открыл не автоматическую дверь: ''Вы нуждаетесь...'' ''Моя машина...'' Мы поняли друг друга со ржавым скрипом коробки передач и моим длинным ''Сссууука'', неоднозначно переведенным шофером на его сучий язык. ''Моя машина'', мой желтый, излизанный саванной травой кар, всесущая Тойота ждала меня возле школы, досщатого сарая, доживающего свой век около основательного фундамента будущего сарая знаний...

; Оказывается, я предотвратил неосуществимое в этом захолустье убийство. Стал витриной и посмешищем местной Глобол Джорнал Интер-***нтер. Снимков не прилагается. Перед отъездом я поджег (случайно, совершенно случайно) ихнее петушиное издательство и долго любовался на салютующее искрами зарево на расстоянии двух шоссейных миль дороги, ведущей меня к ближайшему серьезному аэропорту. Доехав до глупых новогодних огней какого-то затерянного во вселенной городка - по-русскому - села, - я почувствовал острый приступ голода, когда между курицей и петухом выбираешь собаку, похожую на курицу. Пардон, ну не хотел я этого писать... Уставший, пропахший звездным небом и излишне извилистой - на равнине-то - дорогой, я в блишайшей кафешке сожрал 8-яйцовую яичницу с горой пухлого хлеба и, не сказав причитающегося сенкью и даже, по-моему, не оставив чаевых пухлозадой подавальщице, умчался в темное будущее. Бог не прощает таких очевидных закидонов: гугнивый голос по телефону сообщил, что меня ждут в Каире и еще больше в Сирии. Я выбрал Дамаск, Димишк, недоотуреченный длинноголовый халифат, где у меня была еврейская заначка и пара кавказских шербетчиков, зарезавших не один десяток всякой, себе подобной, сволоты. В эту уже не безоблачную тогда Сирию я добирался опять же через перевалочный Каир, где мне всучили или отдали на присмотр широкоплечему хмырю такого же затейливо-писательского вида, как и я, небритому, с влажными глазами и очевидным паховым напряжением. ''Если хочешь, называй меня Домиником... Если хочешь''. - Он говорил низким баритоном. ''Миккола Паганини, умер в 1840 году'', - представился я и пожал его протянутую, расслабленную руку.

;   В Дамаске на улице какого-то там Хусейна аль Буль-Буль оглы я, старушкой-сказочницей, сидел возле пришторенного окошка и тупо смотрел на иссушенные розы, огражденные от случайной ноги стертыми до корда шинами (почему не трупами с выпирающими ребрами?). Прощаю слабость хозяина дома к примитивному украшательству так как больше его прощать не за что. Знаки препинания расставь сама. Пил остывающий чай и утешал себя мыслью, что через пару дней смоюсь в розовую с белым Ниццу. Дело касалось главы государства, еще точнее, головы этого главы этого государства. Я намедни прочитал со скурпулезной небрежностью написанную докладную, в которой указывались имена, даты, адреса и перепоручительные связи, относящиеся к Левантии и Каиде. Впрочем, я буду всячески уклоняться от описания этой стороны своей жизни, удивительно неинтересной и чрезмерно приукрашенной писателями-многостаночниками. Достаточно внешней, так сказать, прилипающей атрибутики моего бремени. Например, обилия, раскошно кишащего обилия тараканов, на которых в этом доме обращали столько же внимания, сколько мы на рисунок обоев в своей квартире. Эти твари хрустко лопались под ногами и наровили продегустировать мой чай, наглые, бесстрашные, совсем потерявшие совесть насекомые. Убегаю от напрашивающихся местных политических сравнений.

; В белом пиджаке и в новых джинсах появился попустительствующий моей скуке Доминик с заговорщески прижатой к боку кожаной сумкой. Я маловерно понадеялся, что там была не базука, впрочем, я не собирался вникать в его доминиканские дела - не люблю безыдейных убийц. ''Когда начинаем?'' - спросил он своим красивым голосом. ''В четыре утра начинаем, заведи будильник, если сможешь уснуть в этом гадюшнике.'' ''Бывало и хуже''. Бывало. Профессиональная беспечность напарника успокаивала, тем более, не он являлся главным действующим лицом; парень был практически обречен, не понимал этого и мне было его немного жаль, как того наимудрейшего, с развесистыми усами, таракана, брюхо которого он придавил безжалостным каблуком дорогого ботинка. Жертва порождает жертвы, косная логическая цепочка замыкается петлей Мебиуса... Что за дребедень лезет в мою неиндульгированную голову? Лет через 100 ничто, кроме неинтересных архивов и десятка пра-правнуков не будут напоминать обо мне, как и обо всех нас, принужденных совместно жить в это время на обреченной планете, обреченной не в космологическом смысле, но в другом, который я понял и сочувствую нерожденным пока прапотомкам. Не хотелось бы, чтобы у кого-нибудь из них проявилась глумливая извилистость моих нейронных связей. Счастье в простоте, ну, или в здоровой прострате, наконец. Ведь есть же счастливые, боящиеся смерти люди? В Камышине, на Фолклендах, в Самаре, ешкин кот. Ибо зачем я и моя невидимая пупсидеятельность? Хранить И Достигать - хотел я выколоть когда-то на плече, но татушки слишком уязвимая примета для неаполетанского хлыща и колумбийского карикатуриста.

; По хусеевной улице прогрохотал русского происхождения танк, окруженный сопричастной детворой, счастливой и не боящейся смерти - вот оно!.. На теплоходе, - люблю эти самоубийственно самоуверенные создания с несмываемыми какашками в клозетах, - я долго отмывался от тараканьего помета, возможных клопов и прочего зуда, от которого уже отвыкло мое скорбное тело. Тщательнейшая дезинфекция скудного скарба, предусмотрительно внедренная в тамошнюю, суеверно боящуюся эболу и вшей, пароходную кампанию, окончательно успокоили мои расшатанные нервы, которым было два воробьиных скачка до по-настоящему вульганого срыва. Но я забегаю вперед лошади, ведь случились те 4 утренние часа, почесывание подбородков, пистолетная тяжесть под поясным ремнем, взорванная мечеть и машина, превратившая в пыль и хлам христианское надворье, где погиб грек-сторож, каким-то х-ем занесенный в убогий анклав своей веры (но как все предусмотришь, наступая на расплывающийся тысячью и одним ужасом исламский муравейник, где мне опять предлагали тепличного мальчика и жирную суку с необъятными ляжками).

;      Удивляются невежи или совестливые мудрецы. Давно ничему не удивляюсь. Поэтому меня произвели, сделали одолжение... Мое самолюбие дремлет, чувствуя подвохи, юго-западные в основном, мне неуютно и смешно.

; Да, грек-сторож и ушлый Доминик, прикончивший напоследок сколько-то правоверных в закоулистом дамаскском пригороде и встретивший там быструю, надеюсь, смерть. Угроза от головы главы была отнесена на неопределенно короткое время, через которое потребуются новые добровольцы и, шантажом и обманом, притянутые к разруливанию дворцовых интриг люди.

;    ; Я шлялся по курортным проулкам Ниццы с видом руссо туристо облико морале, разве что на могилку Герцена снова не взглянул. ''Былое и думы'', ''Сорока-воровка'', что там еще нацарапал непокойной рукой этот кровосмесительный русофобский деятель?..

; С одной стороны по-детски прямодушный городишко, с другой бульварный и жульнический, выставляющий на показ свою ухоженность, даже кошки тут по-особенному жирные, балованные, но дорогу переходящие только на зеленый сигнал светофора. На прилегающих к морю улицах пахнет тухловатой селедкой, чуть подальше этот запах забивается цветочными и кулинарными ароматами. Если заткнуть уши, напоминает Ялту в лучшие свои годы, правда, напоминает весьма отдаленно. Наезжего народу, как и полагается, втрое больше, чем автохтонов, попадаются и не обиженные судьбою соотечественники, остававшиеся бы неузнаваемыми, если бы попридержали свои языки. Не хотел, но напишу - поганые языки. Неужели тоже становлюсь русофобом?.. В начале столетия - мой бог, какими понятиями приходится оперировать, - в начале тысячелетия у меня в этих краях, в предгорьях была мимолетняя любовь, не поверишь, с туркменской принцессой (красное словцо, извини), дочкой газового бая-бабая, загадочной, как весь их Туркестан, удивительно начитанной, миловидной и кривоногой, по-всаднически придерживавшей мои бедра во время скороминутных аллюрных скачек. Сладких, персиково-сочных, добавлю... Остановился я в модерновой, новоотстроенной гостинице, предлагавшей некоторые, из рекламных побуждений, скидки, впрочем, если бы не броня, ночевать бы мне на прибрежной лавочке - народ забивал собой все мало-мальски приспособленные для жилья щели. Этакий тараканоподобный курорт... бл-дь, никак не избавлюсь от насекомой тематики, в следующей жизни буду муравьедом... Долгожительствовать тут я не собирался, тем более, что мне бы и не позволили, но три-четыре пустопорожних дня я считал уже обеспеченными, поэтому в по-хорошему сумеречном магазинчике у свеловолосой девушки (бедняжка зябла и молила о скончании рабочих часов) я купил плавки, салатовые сандалии, наилегчайшие бежевые штаны и красную футболку, спереди и сзади украшенную надписью Но па саран. Знай наших, ублюдки. Хотя ублюдков рядом не наблюдалось, кругом были нормальные, беспечные люди, вбирающие в себя солнце, море и атмосферу Лазурного берега... До моря было неприлично далеко, по дороге я успел поужинать в уличном кафе со столиками, стоящими на винторогих ножках, о которые... ладно, мне не интересно писать об этом, а в любом деле главное - вовремя остановиться. А начинать никогда не поздно...

; При всем разнообразии человеческих характеров, боимся и радуемся мы одинаково, только показываем это всяк по-своему. Не верно труса называть трусом - он просто плохой актеришка или новичок, или человек, попавший в непривычную для себя среду. Все мы трусы, и я ловлю себя на ночном страхе от звука пробегающих где-то кошачьих шагов, боюсь плохих предчувствий, ведь они то и дело сбываются. А вот предчувствий чего-то хорошего все меньше и меньше. Возраст и груз неисполненного, утерянные возможности, когда одно слово, сиюминутное настроение навеки относят от намеченной цели. Мы рабы мгновений, сердечного давления и, помнишь, гормонов.

; Спалось мне хреново, несмотря на прохладу, колыхавшую оконную занавесь. Повешенная на стул футболка светилась фосфорическим ''Они не...'', ночные бездельники под окнами гремели бутылками и противно смеялись. В два часа ночи зазвонил телефон, ублюдки водились не здесь, а там, откуда прискакал трезвон сотового. ''...Нам не нужно знать все, поэтому никаких комментариев, только голый расклад, схема, сценарий, и еще им нужны гарантии, правда, не понятно какого рода, суки...'' - наушничал знакомый голос. ''Выбирайся оттуда завтра же, и не психуй, меня тоже разбудили''. Я и не психовал, а сомнамбулически думал, что надо заказать билет на дневной рейс и купить хороший костюм, возможно даже в том светловолосом магазинчике всепогодной одежды. ''В нашем деле нет мелочей'', - написал бы завзятый беллетрист, на самом деле в нашем деле одни только мелочи, цепочка увязанных временем пустяков, из которых получается большая навозная куча дела, где ''нам не нужно знать все''...

;   Мой знак зодиака, - хотя не верю в вавилонско-вифлеемскую циферблатную чушь, отдавая дань уважения наблюдательным пращурам, - предполагает тонкогубую любовь к мелочной пунктуальности, что у меня кооперируется со стяжательством; так вот, мой знак сказал мне, что улепетывать из этой веселой префектуры лучше все же весельно-пропеллерным путем: десница всемилостивейшего в этом бульварном раю так же беспощадна, как и... буду муравьедом...

; Из Ниццы морем в Канны, из Канн самолетом в неизбежное Орли, возмущаясь всученными мне именами, боясь французской жандармерии. Угриными зигзагами я достиг дождем покрытую землю на австро-германской границе. Дорогой костюм позволил мне тормознуть полночное такси. Я назвал адрес, шофер пожал плечами и мы поехали. На месте назначения торчал веселенький, контрастно окрашенный домик с антенной над ним, похожей на черный одуванчик или, если хочешь, на свернувшегося дикобраза. Я расплатился, таксист уехал вслед за светом фар в перелесчатую мглу, над которой в чуть прояснившемся небе виднелись карликовые горы или просто темное пятно моего воображения.

; Вовсе не брутальный, похожий на пройдоху маклера, хер Гюнтер любезно оскалился: битте-дритте, заходьте, гость любезный. Я нарисовал на лице печать благодарственности. Еще какой-то рыжий тип в синей майке даже не взглянул на меня, возможно, я опротивел ему еще до своего приезда. Черт побери, почему мне сейчас вспоминаются эти ничего не значащие картины с хлопаньем холодильной двери, шипением сковороды над газовым огнем и запахом лука? О'кей, господин ...кий лечит нервы воздухом Альп (куда только эти горы не простерли свои щупальца), влиять на него можно глистами и гипнозом; первые имели грузинское происхождение, второе подавалось польскими спонсорами. Напишу, чтобы больше не касаться этого: ...кий был фигурой, в тени которой вьюнково расцветало лицо, настоятельно требовавшее, чтобы его оприходывали по всем правилам закулисного искусства. Служители Мельпомены меня поймут. Все.

; У меня ныла задница от чередовавшихся на пути кресел, сидений и скамеек, и, после необходимой болтовни и перекуса, я облегченно разлегся на добротной двуспальной кровати, уворованной у мыслимой романтической парочки на одну короткую ночь. Мне редко снятся сны, но почти всегда приходят предсонные виденья, произвольно выдавливающиеся из тюбика исповедальной памяти, или как там еще называется смесь реальности и гротескного антуража, действительного и навеянного ложными представлениями о мироздании. Ныряю в теплую воду, просачиваюсь сквозь ил и застреваю до утра в черной глине бессознанья. Но пред этим, касаясь мягкого дна, смотрю на дирижирующую пассажирам перед взлетом стюардессу пакистанской авиалинии, слышу плач карапуза, поворачиваюсь и вижу его с влажными глазами и лицом Доминика...

; ''Былое и думы'' - слишком претенциозно, у меня былое и отвлечения. В отвлечениях и заскоках проявляется наша суть... Итак, хмурое утро, Гюнтер и Синяя Майка сплетничают в садике у декоративной виноградной лозы; я нарисовал кружок с отходящими от него лучами, к лучам пристроил отрезки покороче, рассматривал этот - напоминающий вершащую домик антенну - рисунок, прикидывая, все ли слагаемые учтены. Бл-дь, надо остановиться и отвлечься... Отвлечения и заскоки. Былое и думы... Пил кофе, макая в него одеревеневшее печенье, посмотрел новости (ни х-я нового), краем глаза заметил как моя подпольная немчура укатила на заезжанном Мерсе. Знал куда и зачем и потому не дергался. Через пару часов они вернулись, я дорисовал свой чертеж, схему, графический сценарий с короткими ремарками, но без гарантий какого бы то ни было рода. Суки... Вечером хозяева отвезли меня на железнодорожную станцию, неприлично для этих мест запущенную, где я битый час простоял на сквозняке в ожидании маловагонного состава. Не иначе, проделки Синей Майки. Суки... Узкая земля днестровского мелколесья, дружба олигархов, куча предательских пактов, полторы тыщи русских вояк - все это пока помещалось на сквозняке и в моем одиночестве, равнодушным свидетелем коего был лоснящийся битюг с лохматыми у копыт ногами, пасущийся возле ж/д пути.

;  ; ''Для муравейника, я купила отраву "Муравьед''(!), и гранулы надо засыпать в силос''... Какой х-й силос, какая отрава? Постепенно проистекаю в настоящее. Жена привезла продукты и себя. Мне хватило бы и первой половины. ''Смотри, сейчас самолет врежется в наш веселый месяц'', - отвлекаю я ее от житейского. ''Сверху сейчас Москва оболденно смотрится'', - пытается она поддержать разговор, а я киваю головой - разговор поддержан, семейственность торжествует... Ночные города действительно очень красивы, если смотреть на них из самолета или с нависающих гор. Отдаленные, яркие и безмолвные, они обретают рассыпающуюся изнутри целостность, и становятся похожими друг на друга, если нам неизвестны их названия. Попробуй отличи Бразилиа от Улан-Батора с икаровых высот. И с высот прозаических Монголия и Бразилия в основных человекоидных понятиях... ''Возраст высвобождения... молодые и настырные... опыт пока побеждает... опыт кого? Чингачгуков?..''

; Мое любимое место среди берез в беседке, на скорую руку выстроенную из смолянистых бревен, привезенных, как водится, из Финляндии в наше безлесое (сс) подмодмосковье. Хорошо, из Коми, из Ухты, везите откуда угодно, лишь бы выгодно. Откуда коттеджи и Феррари - из глубин выгоды, из глубин чисел четвертой степени и решения задачи Дирека относительно относительного... Она дрожит от неисполненного супружеского долга и многих абортов, среди которых был близняшковый - смеху то, - от чего-то еще кроваво-женского. Я хочу достать х-й и... ей противен мой член, потом она начинает пожирать мою ширинку тягучим женским... Поднимаемся на второй этаж, где происходит почти шекспировское соитие из трех гласных и бессогласных; я бурно кончаю - накопившееся льется мерещемися ей дочерьми - сходи к Галине, лучший гинеколог...

; Первый мой запомнившийся сон был христианским кошмаром, вийевская чепухня в церквушке происходила наяву, в горячке детской ангины, я - 100 лет спустя - помню каждую секунду... ''Днестр, будет бойня... Спецназ и воздушный коридор... Румыны втянутся... По х-ю, терять нечего... Казус белли'' ... Век назад в Сербии... Родись я век назад, в некую скользкую минуту, кем бы я был? Кем ты была бы? Кажется, излом случился тогда, но он происходит сейчас, ''нет у революции конца'', есть франко-брежневское настоящее, ломаемое, из подворотни вылезшими, мессиями...

; Ты заскучала, я тоже. Прерву эту главку, она ни о чем... или нет. Минуты, истираемые временем в мельчайшую пыль, рисунком остающиеся на памятном граните; время, материя и сила притяжения создают и разрушают вселенную. Эй, Эйнштейн, при чем тут твоя квадратная скорость света? Но куда мне тягаться с квантовым нобелиантом и бессмертным сионистом. ''Бог не играет со вселенной в кости''. Что он хотел этим сказать?.. что проку от мировых знаний, которые не способен вместить человеческий ум? Но я пользуюсь их плодами... Жена Эйнштейна была сербкой... Марица?

; Развести кроликов, жрать их заячье мясо и спать на шерстяной перине... ибо. Любой человек, в сущности, примитивен, если бы не отклонения от среднестатистической нормальности. Отвлечения. Мы такие разные, такие ненормальные. Прелесть какая. Примитивизм, если он в искусстве, ар брют, он тоже своего рода еба-нутость. Черные квадраты, белые глаза, м-дак играет на балалайке... но, главное, мне нечего сказать, ну, разве что жизнь это игра слов, действий, мимики и жестов, калейдоскоп отраженностей - меняются зеркала, ракурсы, цвет неба, но в сущности ничего не меняется. Игра остается видимой и невидимой сутью жизни; показуха, престиж, деньги, тоже семейное счастье - все, бл-дь, игра, игра. Только сумасшедший не вписывается в этот всемирный театр, ведь он и есть настоящий Наполеон, и его не оставят в покое, его примут в свои руки люди, играющие в психиатров... Сумасшедствие - как его не назови - не есть ли это единственно верная эманация свободного человеческого духа без рамок и корысти... Договорился... Кончились сигареты, кофе есть, но куда-то спряталось, в голове каша, по двору легким шагом пробежал подсолнечный дождь, турецкого вида птица пасется около смородиновых кустов: серая с белым и красным, - не пойму что за пеликан такой. Рыже-пегий кот с ошейником высматривает чтобы сп-здить. Лови пеликанов, раздолбай. Жизнь ручейком течет по Средне-русской равнине меж баптистериев и погостов (от крещения до склепа жизнь проносится нелепо)...

   Есть приятное и глупое занятие - мечтание; мечты, даже если они сбываются, всегда с подвохом, и алмаз оказывается грифелем сломанного карандаша. Но как прожить без иллюзий? Невозможно. Жизнь превратится в серый цепкий кошмар. Обостренная, утонченная, грубая и несбыточная надежда.

;   В Сарагосе одна идеальная синьора, обладательница великолепной задницы, кроткого нрава и недалекого ума, променявшая христианство на манихейство, что не плохо, - так вот, эта синьора очень любила выискивать на моем теле - догадываюсь, что не только на моем - прыщики, зародыши прыщиков, какие-то естественные для любого живого организма покраснения кожи, и сладострастно давила эти безобидные явления своими стальными ногтями. В ее действиях было что-то полушутливое, обезьянье, если бы не адская боль, которую испытывали неосторожные самцы, попадавшие в ее давильное ложе. Через пять минут пыток я хотел уже придушить ее, но она сама бросилась сжимать меня в своих объятьях: для нее такая процедура была любовной прелюдией, возбуждающим прологом в сексуальной новелле, причем в новелле этой она беспрестанно пукала, правда, без запаха. Вроде бы отвратительно, но я встретился с ней во второй раз и в третий... Наверное нам, пресытившимся самцам, временами нужны подобные встряски, невинные отклонения от нормы, впрочем норма в сексе сама по себе девиация.

;    В один из тамошних весенних жарких полдней из реки доставали распухший труп мальчика лет 12-13, полицейские зажимали пальцами носы. Собрались молчаливые зеваки, и мне вспомнился мой одношкольник, которого тоже весной сбил грузовик, и я так же оказался случайным свидетелем, и были зеваки, пахло кровью (конечно же мне это только казалось). Тогда я подумал, что жизнь хрупка и ничего не стоит. Запах крови или гниения, несколько минут-часов недоумения и все. Фамилия того пацана была Котиков. И смерть такая же нелепая, как и фамилия. Не досталась ему пукающая синьора, не произвел он на свет своих котиков. И что? Да ничего. И тот арагонский утопленник - всего лишь несколько строк в этой моей писульке. Куда важнее боль, причиняемая немилосердными когтями недоделанной вампирши...

;     Я циничен и непоследователен. Соглашусь. Назовем это стилем, или неумелыми каракулями дилетанта. Какая разница - жизнь вокруг тоже пахабна и непредсказуема, и врут медийные и серые оракулы - никто ничего не знает и не может знать наперед. Домыслы и приговоренные к ниспроверганию гипотезы в науке, в искусстве, везде. Аксиома рано или поздно станет трупом - юным или же успевшим сгнить еще при жизни... Котиков, тот был глуп, нескладен, никакой, а хоронили его как пионера-героя. Х-йня... Трижды правы и трижды недолговечны те, кто уверовал - жизнь дается только раз (не согласен, но не спорю), ни в бога, ни в черта не верующие, не готовые чахнуть у станка или кульмана во благо будущих поколений... Вроде бы повторяюсь? Вырваться из теологического, обреченного, самопроизводящегося... Смотрел на муравейник - один к одному...

   ; Вне постели испанка и выглядела и являлась сдержанной, в меру благодушной женщиной, статью и крепкими ногами смахивавшую на отставную фламенкистку, подпорченную крашеными волосами и сигаретой в углу рта. Она изящно взмахивала руками и говорила что-то о готике, платереско и прочей ерунде, а я поддакивал ей непереводимыми междометиями и волок в синюю тень домов и деревьев от палящего солнца. И еще она рассказала, будто у нее есть дочь-подросток, живущая у бывшего мужа в этом же городе, и что в возрасте дочери, мастурбируя, она так кричала, что соседи вызывали полицию. Из синей тени я направлял ее в кондиционированную плохладу гостиничного номера, чтобы послушать отголоски былой девичьей страсти...

    ; Чуть раньше, в той же Испании, в горах, подо мной поехала рассыпчатая галька, и я даже не руками, а одним желанием уцепился за сухие корни умерших ксерофитовых кустов и не навернулся в зубастое ущелье. Лежал бы сейчас невостребованным трупом в кантабрийской супеси. И что? Да ничего. Один поворот шеи в не том направлении может стоить царства, а мы то умеем крутить головой...

   ; ''Я перестала гордиться своей национальностью, мы стали второсортным товаром. Слишком горячи, слишком глупы, слишком предсказуемы даже в своей глупости''. ''Ты прекрасна''. ''Возможно. Но это только первое недолгое впечатление. Я, например, влюбчива, не могу быть хорошей женой и матерью, муж меня бросил, дочь, кажется, тоже''. ''И что ты собираешься делать? '' ''Влюбляться''. Совру, если скажу, что она обреченно улыбнулась или в ее глазах появились слезы, - нет, ничего не появилось и тон был самый прозаический. Она знала о себе больше, чем ей казалось. А ведь порой хочется не знать о себе все, вытолкать незаметно кое-что из памяти. Ведь хочется же.

; Становлюсь чересчур замкнутым, прелесть человеческого общения кажется пустой тратой времени: все сказано, все понятно; понятно и то, что я ошибаюсь. Ничего не понимаю, как и в день своего появления на свет. Может быть потом, не на этой планете, не в этой галактике, в другой вселенной... Пишу эту белиберду урывками, ссылаюсь на якобы стиль и непринужденное любительство. Ну, уж как получается. Не Шекспир. И с орфографией перестал дружить - ну ее... И еще - с откровенностью у меня напряг, слова становятся мотивом, мотив действием, так что иногда лучше промолчать, чтобы не получить по затылку собственным языком. Пишу неизвестно что, почти в никуда. С чудесами и мистикой тоже проблемы, это к Воланду; он сегодня вечером превратился в ежика и шарахнулся мне под ноги. Напугал, гаденыш. Я показался тебе слишком серьезным и пессимистичным? Все не так плохо, поверь.

   Испытываю неприязнь к старичкам краеведам, тусующимся ветеранам былых подвигов: ''Эх, Степаныч, забыл ты Дашкевича упомянуть, помнишь...'' Наср-ть мне на Дашкевича, где бы он не подвизался - в Чернобыле, в Афгане или в бане, и не х-й бегать вокруг развалившегося купеческого лабаза. Внуков растите, огород сажайте, пейте водку, ловите карасей для кошки. Родина вас не забудет, если когда-нибудь вспомнит. Тоже мне, герои Плевны. Воши бесчинные. А если со старыми связями и кумавством, заедят, клопы, советами и попреками. Заслуженные здоболы. Это к делу не относится, как и все предыдущее: бесфабульный театр абсурда; пар, шипящий в предохранительном клапане. Продолжение будет столь же бессистемным и безотносительным.

; Писал, что почти ничего не читаю - иду в ногу со временем, живу визуальными образами и текущей мимо ушей болтавней. Скоро грядет время голографического телевидения, встроенного в широкоэкранные очки, а там недалеко и до имплантантов в мозгу с программами всех вузов вместе взятых. Дойдем и до этого, и не успокоимся, - говорит во мне вялый позитивный утопист. Если не перегрызем друг другу глотки, - добавляет реалист. Многополярный мир обещает последнее. Да-с. Нужна еще сотня-другая войн, чтобы перейти к всеобщему нейтралитету и отмене границ. И опять же: какое мне до всего этого дело?.. Дождь, весь вечер дождь, приползший с востока. Покормил приблудного кота с ошейником. Похоже, хозяева уехали и бросили его на произвол кошачьей судьбы, или он сам удрал - коты такие непрактичные.

    Мне по вкусу настоящие азиатки, а не средние или ближние, - более иероглифичные, самурай-тайваньские. Почти врожденное предпочтение, абсолютно бесполезное... Обыкновенно хочу получить удовольствие сразу, а не растягивать его на тянущуюся муку предвкушения: пристрастное желание наркоманов, алкоголиков, детей и прочих неадекватов. Непрактичный кот. Черт, сколько раз эта несдержанность портила мне нервы. Одна из моих слабостей. Из того же ряда инфантильное самоощущение - я ребенок, господи, совсем ребенок, но только если рядом нет детей; тогда я становлюсь критиническим дидактиком, пердуном и вообще бякой. Рядом со мной дети хотят побыстрее стать взрослыми, чтобы дать мне хорошего пенделя. 

; Проснулся, вокруг ни одного приемливого влагалища, чувствую себя Абеляром перед кастрацией; вспоминается йоговская метода - кончать в себя, не касаясь члена... Бред, невозможно. Таки касаюсь...

  ; Воланд  говорил мне, что наша вселенная неорганическая молекула в следующей (из бесчисленного ряда) надвселенной, или подвселенной. Мы микропыль, впаянная в хоас инобытия. Тебе стало легче жить? Вот и я говорю: секс - лучшее средство от ипохондрии, Онаний Протуберамцевич, или как там, тебя мой двойниковый выпраск...

;    Никотиновый наркоман, если говорить об этом. Пробовал анашу, ржал, отрезвел, не понравилась. Пью водку и иную дрянь, но дискретно, с большими пробелами. А кто не пьет? Потребляю кофе, баб люблю и они меня иногда, но это не наркотик, а производственная необходимость, производительная, уточняя. Нахожусь в розыске в нескольких округах РФ и во многих местах дальнего и ближнего. Меня зовут Артамон Александрийский, из 45 младших пророков, гонимый во владычество Октавиана, но спасшего члены свои и церковью не почитаемый...

;     Да, основал теорию микромизации человечества - нью-ньюпессимитизм для понимающих; ну, чем я хуже Камю или Сартра (не ко сну будут помянуты)? Сделал несколько романов, перечитал, сожгу; кучу злодейски бессмысленных - для непонимающих - стихов, не перечитывал и другим не советую. Мне стыдно за себя бывшего и страшно за будущего. Не критикуйте меня, я настолько подвешан, настолько броуновски не постоянен. Я люблю кого-то, а кто-то меня Александрийского, небритого или бритого, иногда умного, сумашедшего. Лаура, Лолита, Петрарка.
Моя жизнь. Кому это надо? Архирейскому монолиту, в котором мы щуем? Нью-нью...

;

; 

;

.

;