Счастье

 Василий Васильевич Алексеенко имел веские причины высказать при встрече нашему создателю свое крайнее неудовольствие за полученную вместе с бессмертной душой фигуру. Здесь  угадывалась либо чья-то злая шутка, либо небесная халатность. Дело в том, что сверху, до талии, Вася был вполне себе крепким деревенским мужиком. Его мощные плечи легко выдерживали и мешки с цементом и удары увесистой киянки, которой наш бригадир Вольф объяснял Васе свое понимание трудовой дисциплины в столярке. А вот нижней части осужденного Алексеенко могла бы позавидовать любая «кустодиевская» красавица! Идеально прямые, со всеми необходимыми для счастья женщины изгибами и плавными линиями, полные ноги, росли из обширного и притягивающего взгляды мягкого места, которым при ходьбе Василий выписывал идеальные подиумные восьмерки. Поэтому его прозвище «Али-Баба» имело вовсе не восточно-сказочное, а удивленно - вопросительное, среднерусское происхождение.
  Василий страдал. Не говоря уже о постоянных скабрезных шуточках, которые все время неслись ему в след, наибольшее расстройство ему доставляли вполне искренние знаки внимания некоторых, особо озабоченных вопросом сексуальной дискриминации зеков. Вася яростно материл их, оскаливая в негодовании почерневшие от крепкого чая зубы, хватал за грудки и грозил кровавой расправой! Поклонники дрожали в коленках, бормотали что-то типа: «Да брось, Васяга! Шутю ж я!». Но стоило ему повернуться и завилять в барак, как лица воздыхателей расплывались в мечтательных улыбках!
 В мастерской Вася занимал должность подсобника, в простонародье называвшейся  «принеси, подай, пошел на х.., не мешай». Он и не мешал, так как оказался особо талантлив в стряпне. Жарил, парил, солил выменянное у свиноводов за сигареты сало, месил тесто из серой, третьесортной муки, пек пирожки и плюшки. Поэтому в раздатку нашего дурнопахнущего кислятиной и помоями пищеблока, мы не ходили и харчевались на рабочем месте. Это было строго запрещено. Но наши умелые руки и Васины кулинарные чудеса настолько высоко ценились начальством, что даже его свинское величество, первый зам. начальника тюрьмы, а также главный ворюга, майор Кобан, пока мы таскали в его машину какие-нибудь изделия и доски для строящейся дачи, снимал пробу с Васькиных пирожков, довольно причмокивая презрительно змеящимися губами.
 Сидел Васька по 158-й статье, за воровство. В его деревне, также как во многих и многих других, Богом и государством забытых деревеньках, было пьяно и голодно. Зарабатывал Вася на жизнь валкой леса, сходился то с одной то с другой бабенкой, и каждая оставляла ему по дитю. Уж не знаю, не хотел ли он или не мог расстаться со своими отпрысками, но к тридцати пяти годам на Васином попечении было трое сопливых и чумазых ребятишек. Старшая дочь как могла, помогала отцу, поэтому с ней-то  он и ходил «на дело», которое было нехитрое, таскать белье с веревок и алюминиевые фляги с бидонами из бань, да из-под коров. Так и жили они потихоньку. Как-то по весне, любвеобильное Васькино сердце очередной раз дрогнуло, и привел он в дом деревенскую потаскушку. Родилась еще одна девочка, и все бы было у них ничего, да замели Василия с подельницей как говорится «с поличным».  У нас в России часто бывает, что до поры, до времени никому, включая государство и его законных представителей, нет никакого дела до того, как живет многодетная, так сказать проблемная семья. А потом, когда случается несчастье или совершается преступление, все кому не лень начинают драть глотку, обвиняя родителей во всех смертных грехах. Вот и с Василием получилось также.
  «Как можно, свою дочь, да на подсудную затею!? Да где же ваша совесть!?», - эти слова были эпиграфом к каждому заседанию районного суда, и под давлением общественности и новомодной ювенальной практики, вкатили Али-Бабе пять лет общего режима. Дочь отделалась условным сроком, остальных детей растолкали по детским домам, пошумели в прессе еще какое-то время и успокоились. Молодуха с дитем на руках осталась в Васькином доме одна-одинешенька и, так как не отличалась высокими морально-нравственными принципами, скоро впала в загул с развратом. Превратился старенький дом в деревенский вертеп.
  Ругал ее Васька по телефону, ох ругал! Да только разве тут словами поможешь. Одна радость осталась у непутевого родителя – с дочуркой младшей поговорить, да посюсюкать. Девочка была слабая и болезненная, но веселая и бойкая, и Василь Василич расцветал душой и улыбкой после таких разговоров.
 И вот, как то по весне, угощая нас своими фирменными пирожками с салом, Вася гордо закинул ногу на ногу, сложил ладошки «домиком» на колено и гордо заявил:
 - Моя на свиданку в етот месяц собралась. С Лизкой приедет!
- А на какие шиши то? – оторвал взгляд от газеты «Казенный дом» Вольф. – На одну дорогу тыщи полторы ляжет..
 -Я ж ей отправлял с отоварки то, да и  пособие она получает исправно.
-С того пособия недолго до надгробия,- буркнул старый немец и уткнулся в колонку «Знакомства за решеткой».
- А сколько от роду твоей дочурке? - спросил я, чтобы отвлечь Васю от тревожных мыслей, появившихся во взгляде.
- Четыре нынче было!- просиял он лицом и показал мне растопыренные, корявые пальцы.
-Девчушке подарок, какой-никакой надо бы, Вась.
- А я барабулек ей припас, да банка сгущенки есть! - встрепенулся Василь.
- Эт оно конечно. У тебя фотокарточка ее есть?
-А как же! Щас. – и он полез за пыльную антресоль в кандейке, где у него лежала кухонная утварь да старые газеты.
- Вот! Это в аккурат к новому году снимали! – протянул он мне дешевую фотографию, завернутую в целлофановый пакет.
Со снимка на меня смотрела рыженькая курносая девочка, с испуганной улыбкой и встревоженными глазами. На простенькое платьице  были нашиты обрезки белой тюли по воротничку и рукавчикам, видимо для торжественного и волнительного по деревенским меркам события – фотографирования.
-Ну, вылитая – ты!
-А у меня все дети на меня похожие! – довольно заявил Васька, подливая мне кипяток в кружку и подкладывая пирожок.
 -Старый, - обратился я к Вольфу – Выдели березу с того поддона, что мы со склада стащили.
-А на что тебе?
- Ну, раз на свидание Ваське идти, портретик дочкин на дереве сделаю, да и лак у нас мальца остался.
- Бери, только доску на опилку не переводи особо, крои аккуратно, Пикасо!

Пока мы говорили, Василь замер с зажженной спичкой в пальцах, которую не успел донести до сигаретки и теперь тряс рукой, не сводя с меня благодарного, щенячьего взгляда.
- Седой! Да я…тебе…что хочешь…
- Давай-ка, Вась, рви поддон, щас выберем, где березка побелее, - маленько смутился я.
- Эх! Не той ориентации у нас Седой, Васька! А то бы он взял бы с тебя цену, да пару раз как минимум! - хохотнул старый и тут же захрипел, забулькал грудным, натужным кашлем. Но Али-Баба не обиделся нисколько и бегом рванул к нашему дровянику в углу столярки.

В день своего первого свидания в тюрьме, Василь Василич нервничал наверно не меньше, чем когда-то в молодости, собираясь покорить сердце какой-нибудь деревенской хохотушки, лузгающей семечки, а потом громко охающей на сеновале.
 С вечера бережно обернул в чистую, раздобытую у банщиков, простыню портрет дочки, выгладил в каптерке свой "лепень" со штанами и даже почти отмыл свои руки, сплошь покрытые темными, трудовыми трещинами. На утреннем разводе он стоял навытяжку и благоухал на весь плац единственным разрешенным к употреблению тюремным парфюмом, крэм-одэколоном «Эверест». Запах был предельно брутальным и прошибал даже застарелый насморк.
 По заведенному порядку, утром, часов с десяти, родственников начинали запускать в тюрьму, тщательно проверяя их самих и вещи на предмет отсутствия в них запрещенных предметов и веществ. После этого их препровождали в отдельное крыло третьего этажа административного корпуса, носившее слегка вульгарно-двусмысленное название «Дом свиданий». И только после этой процедуры наступал черед измаявшегося в ожидании встречи зека, для которого это место было олицетворением дома и уюта. Мы оставили Ваську ждать выводного, не забыв надавать ему напутственных рекомендаций по поводу правильного с мужской точки зрения использования отпущенного ему драгоценного времени. «Подолгу не отдыхай, Василий! С дочуркой дежурная посидит, ей все равно после уборки делать нечего, а ты давай, впрок на весь год жену ублажай, понял!?» Ободрительно отколотив ему плечи и спину товарищескими хлопками, вздыхая и по доброму завидуя ему, мы пошли на работу.
 Ближе к обеду у нас со Старым по распорядку дня был заведен «чифир-брейк» под шахматишки. Не успели мы отхлебнуть по глотку и разыграть испанский дебют, как в кандейку с кислой физиономией, как-то бочком, вполз Али-Баба.
- О как! Ты че, в натуре бля буду ага!? - спросил Вольф, протягивая ему кружку. Но Васька отмахнулся от любимого напитка и жалобно взглянул на старого немца.
- Валентиныч! Дай дудку, звякнуть надо!!?
- Да ты пьяный, что ли, Али-Баба?! Средь бела дня!!? Спалимся же!!!
-Дак я только своей звякну! Она обратно куда то запропастилась!
На его грубом лице было столько мольбы, что, недовольно кряхтя, Старый встал со своего кожаного кресла и пошел к фуганку, зыркнув на меня глазами, что значило: « Ну-ка! Встань живо на пику!» Пока я, приоткрыв дверь, одним глазом следил за улицей, он засунул свою лапищу в спутанные из проводов кишки строгального станка и выудил оттуда потрепанный, обмотанный скотчем простенький сотовый телефон, который в нашей среде называли фонариком.
- На! Только мухой!
Васька схватил трубку и, прикрывая другой рукой рот, присел на корточки. Через полминуты сдавленного шепота, он вернул Вольфу «дудку» и, виновато улыбаясь, объяснил.
- На электричку, первую, опоздали. Второй едут!
-Опоздали, я б ей опоздал бы…- буркнул Вольф. Он сидел за то, что угомонил не в меру разбушевавшуюся во время семейного застолья тещу кулаком в лоб, от чего та прилегла на пару часов, а когда очнулась, рванула снимать побои и дожала таки дело до суда. Дали Старому условно, но мигера не угомонилась и каждый раз, как Эдик воздавал должное Бахусу, тащила в дом ментов. Менты Старого корили, он их посылал и допосылался до пересмотра приговора. В последний день его условного срока, судья и по совместительству  борец за права российских женщин на селе, заменил Вольфу условный срок на реальный и отправил его за решетку. Теща напилась с такой великой радости и упала с крыльца дома, сломав ногу и заработав сотрясение своих недалеких мозгов.
  Еще раза три прибегал Васька в столярку, звонил, опять убегал, а день между тем заканчивался. Молодуха успела приехать в город, сесть не на тот трамвай, укатить не в тот район, потерять паспорт и деньги. Наверное, много еще чего успела бы «понаделать», если бы не свалилась в стельку пьяной под стол их с Васькой маленькой кухни в деревне, пропив все отложенные на поездку к мужу в тюрьму деньги.
  Не привыкать зеку к пинкам и оскорблениям. Не привыкать к коварству таких же как он, но перекрасившихся в красный цвет, осужденных, которые за душевными разговорами собирают информацию для оперативного отдела. Но предательство родных и любимых это, видимо, то, к чему привыкнуть невозможно.
 Вася не матерился, не обещал страшной участи своей неверной во всех отношениях жене, не ходил из угла в угол. Он как-то посерел и постарел лицом и просто молчал, глядя в пол. Мы со Старым не трогали его разговорами, не утешали и не подбадривали. Что тут скажешь!? Молчали вместе с ним, и это было, как мне показалось, именно то, что ему было нужно в этот момент.
 У Васьки на правом плече была корявая, непонятно когда и кем сделанная татуировка, которую мы в шутку окрестили тараканом. Он часто приставал ко мне с просьбой переделать ее во что-нибудь более приличное для зека. Я всегда отмахивался, объясняя ему, что на тараканов у меня обычно не бывает вдохновения. Поэтому он с удивлением поднял на меня свои потухшие глаза, когда я сказал ему приготовить машинку и заголяться.
- Таракана поправишь? Прям щас?! А мож потом, Седой?!
- Нет, Вася, сейчас! Прощайся со своим насекомым!
Я бил портак и рассказывал, как первый раз пробовал руку на молодой свинке нашего ЖК или попросту свинарника. Слушая историю о скандале, который разгорелся из-за хрюшки в майорских синих погонах на лопатках и с кокардой между ушей, Василь не шелохнулся и даже ни разу не закурил. Смешиваясь с жженкой, самодельной зековской краской, сделанной из копоти, сочилась кровь из глубоких проколов, и мне хотелось, чтобы это кровопускание стало хоть чуточку лечебным и уменьшило душевные Васькины страдания. Василь молчал и только когда я закончил и протер одеколоном свежую, припухшую татуировку, спросил, глядя сверху вниз на извилистый узор.
- А чего это обозначает, Седой?!
- Это, Вася, японский иероглиф и означает он «Счастье». По их японскому поверью, это вроде как должно тебе фарту житейского маленько добавить. Так что теперь твой таракан счастливым будет!
  Через полгода Вася «Али-Баба» освободился по УДО. Возле больших грузовых ворот нашей тюрьмы его встретила делегация во главе с начальником учреждения, который под громкие аплодисменты вручил ошалевшему от всего этого Ваське новый сотовый телефон в коробке как юбилейному условно-досрочнику. Тут же набежали бывшие тюремные дружки, которые не упускали случая отметить выход очередного сидельца за счет его же выходного пособия в размере 700 рублей, но Вася отмахнулся от них и сразу же уехал в  свою деревню.
 Я вспоминаю иногда этого нескладного, но очень доброго мужика. Представляю, как он раз в неделю, по субботам, со всем своим потомством топит баню, а потом хлещет визжащую детвору по худым спинам и попам березовым веником, и мне хочется думать, что ему хоть немного, но счастливее живется на этом свете.