Хацу скаску!

Ясный летний день. Люди наслаждаются отдыхом и красотой парка, любуются рекой, угощаются сахарной ватой, катаются на велосипедах и роликах, загорают на траве. Откуда-то звучит музыка, лёгкая и весёлая. Всем хорошо, все расслаблены.

И вдруг…

— Хацу лашатку! Лашатку! Хацу! Хацу лашатку!

Огненно-рыжий, веснушчатый, голубоглазый, как весь этот день. В беленьком костюмчике и с полуобгрызенной варёной кукурузой. Последняя забыта напрочь, так как в поле зрения попала выгуливаемая юной девочкой лошадь под яркой попоной. Разумеется, этот мелкий не мог её не заметить.

Рядом стою растерянная я — сероволосая и бледнолицая, как самое скучное «нельзя» в мире. На нас оборачиваются, причём на него раздражённо, а на меня с самым суровым осуждением. Мол, что ж вы, мамаша, ребёнка не порадуете. Или что ж вы, мамаша, ребёнка не воспитываете? Тут уж каждый своё вкладывает. Я злюсь в ответ, потому что это не мой ребёнок… Нууу… то есть… мой, конечно, но внутренний. У всех нормальных людей он так внутренним и остаётся, а мой верещит уже на весь парк и, кажется, готов упасть на землю и застучать по ней кулачками. А костюмчик потом от травы отстирывать мне.

— Сколько стоит прокатиться? — спрашиваю я у девочки. Достаю кошелёк и плачу за двоих: не отпускать же «сыночка» одного.

И мы катаемся. Когда залезаешь на лошадь, оказывается, что она гораздо больше, чем казалось с тропинки. Теперь весь мир, вместе с безопасной землёй, остаётся где-то внизу, а прямо под тобой перекатываются мощные мышцы. И мы с мелким смотрим на мир людей сверху, покачиваясь в седле, испуганные и счастливые. Лошадь поворачивает к нам морду: кажется, что она тоже довольна нашей компанией. Мелкий заливается смехом, и мне приходится его придерживать, чтобы не свалился вниз.

Поездка заканчивается быстро: покататься в городском парке на красивой лошадке — дорогое удовольствие и недолгое. Но теперь мы оба топаем по парку довольные и мирно улыбающиеся друг другу. Пожалуй, нам этого хватит дня на два…

— Хацу зонтик! Зонтик!

Нет, не хватит.

По дороге парка идёт девушка, одетая по моде времён Пушкина, в капоре и с кружевным зонтиком. Именно его этот крикливый засранец и приметил.

— Тише! — шиплю я. — Это же неприлично! Это зонтик девушки, а не твой. Обойдёшься.

— Зооонтиииик! — заливается он, отшвыривая в сторону остатки кукурузы. Ещё и намусорил! — Зонтик! Хацу!

Проблему решает сама барышня. Подходит и протягивает ему:

— Хочешь подержать?

Мелкий тут же затыкается и кивает, расплываясь в улыбке.

— Вас сфотографировать? — девушка такая тоненькая, светлая и нежная, словно выплыла со страниц романа. В девятнадцатом веке любили таких прелестных милых дам, никогда даже не задумывавшихся о том, чтобы драться с мальчишками на палках. О, можете поверить, с таким внутренним ребёнком, как у меня, я и дралась, и на плоту сплавлялась, и пиратские сокровища искала, грубо-детским голосом восклицая: «Лопни моя селезёнка!»

Я отдаю ей мобильный, беру мелкого на руки, и мы с ним фотографируемся под кружевной тенью волшебного зонта. А потом ещё добавляем селфи в компании этой неземной барышни.

На сей раз «ребёнок» доволен. Мы тихо и весело доезжаем до дома, в пути читая фэнтези, причём он то заглядывает в книжку, то прижимается к моему боку, обняв обеими ручонками. В конце концов, что бы я ни прочитала, он это тоже узнает. Хотя на рабочих материалах и статьях о войне предпочитает зажать ушки, закрыть глаза и сделать вид, что его здесь нет. Только две мокрые дорожки бегут по щекам.

В пути книжка заканчивается, но на ночь я перечитываю мелкому самые весёлые куски, после чего мы с ним засыпаем. Я — плотно укутавшись в тёплое одеяло, он — в обнимку с медведем, высунув из-под своего одеяльца левую пятку и правый локоть. И никак иначе.

***
Воскресение мы начинаем в самолёте. Мелкий чуть ли не подпрыгивает на сиденье от восторга, он этот полёт у меня несколько лет выпрашивал. Я тихая и напуганная, и по мере того, как на запястье соседа стрелка приближается к четырём тысячам, всё напуганнее.

На нас с рыжим смешные яркие комбинезоны и сетка из ремней. Вроде бы надёжных. Сейчас мы поднимемся на достаточную высоту и… выйдем в небо. Нервно сглатываю. Мелкий пищит: «Небо! Небо! Небо!» Смеющиеся парашютисты ерошат его шевелюру и пытаются подбодрить меня, но я их не слышу.

Сначала выходят более опытные и быстрые прыгуны, потом мальчишка лет двенадцати. А потом приходит моя очередь. Я уже пристёгнута к инструктору, только сердце мечется по самолёту и пытается забиться под лавку. Передо мной открытый люк и — далеко, в голубой дымке четырёх тысяч метров — земля. Мне страаааашно!

— Голову мне на плечо, — командует инструктор. — Ноги подогни.

Исполняю. Так люк не видно, да и уверенный голос успокаивает, чуть-чуть снимает напряжение.

— Маааамааа! — насмехается инструктор, делая шаг вперёд.

— Ииить! — пищу я, тут же затыкаясь от удара воздухом в лицо. Кажется, небо мне тоже не очень радо.

Ветер лупит меня по щекам и мешает дышать, а земля приближается таааак быыыыстрооо! Где-то внизу под оранжевым крылом парашюта счастливо взвизгивает мелкий. Разве я не должна быть счастлива, когда мой внутренний ребёнок так доволен? Вскоре мы тоже оказываемся под куполом, и скорость резко снижается.

Под нами — лес, и река, и деревеньки. Под нами целый мир, а мы летим по небу. Мы. Летим. По. Небу. Я осознаю этот факт и начинаю смеяться — от счастья и от того, что самое страшное уже пройдено, теперь мы уже под крылом, и инструктор показывает мне, как самой поворачивать направо и налево, чтобы посмотреть всё вокруг. Смеюсь и смеюсь, и мир вокруг такой яркий! Голубое небо, зелёный лес, голубая река, красные черепицы крыш.

Когда мы приземляемся и выходим с посадочного поля, ко мне подбегает мелкий и крепко целует в щёку.

— Пасиба! — говорит он, сияя голубыми глазёнками. И я целую в ответ, отвечая благодарностью на благодарность.

***
Рабочий день в компании мелкого — отдельная трагедия. Мы, конечно, договорились, что если он будет хулиганить в офисе, я ему вообще ничего не буду покупать. Не смогу по очевидным причинам. Но это не мешает ему, сидя в уголке с музыкой в наушниках, время от времени бурчать: «Хацу гулять!.. Хацу книску!.. Хацу цоколатку!» Шоколадка — задача простая, и батончик из стоящего у нас автомата затыкает этого непоседу на некоторое время.

Но лишь на некоторое. Потом приходит время обеда…

Я пыталась ходить обедать в другое время, но тогда мелкий устраивал форменные истерики, не сообразуясь ни с какими угрозами лишить сладкого, фильмов и даже обожаемых головоломок. В общем, на обед мы ходим в то же время, что и Он. Он очень милый. Он знает, что «мой ребёнок» при виде него начинает верещать: «Хацу скаску! Хацускаскухацускаскухацускаску!» — и каждый раз рассказывает нам что-нибудь новое. Настоящая Шахерезада! Некоторые из этих историй я никогда не слышала и не читала, а ведь мне регулярно доводится читать детские книжки рыжему.

Только Он не знает, что мелкий имеет в виду совсем другую сказку. Ту, на которую у меня не хватает пороху. Да и что прикажете делать? Подойти к нему и между прочим, пока разогревается обед в микроволновке, выпалить: «Я тебя люблю»? Неловко. Глупо. Страшно. Скорее всё-таки страшно.

Сегодня мой «принц» особенно прекрасен: тёмно-синий костюм с лазурным галстуком подчёркивает тёмные волосы и ярко-синие глаза, улыбка весёлая и приветливая. Мелкий просто зашёлся от крика. Прыгал на месте, дёргал меня за руку, сверкал на меня глазёнками. Услышав знакомую «песню», Он рассмеялся и тут же подошёл к нам, на ходу протягивая конфету и начиная сказку. А рыжий продолжает верещать, ничего не слушая!

Я стою, хлопаю глазами, а самой сквозь землю хочется провалиться. Неловко-то как! Не выдержала — схватила мелкого и рванула к выходу. Даже попрощаться забыла. Да и поздороваться тоже. Решила, что на сей раз мне хватит. Больше никаких столовых и сказок на обед, будем ходить в ближнее кафе: не так уж и дорого, вкусно и никаких дополнительных истерик в качестве специй. Твёрдо так решила, насовсем.

***
До конца дня мелкий молчал. И дома молчал. И спать лёг без мишки. А наутро у него температура поднялась до ста градусов. Это у людей ответ на вопрос жизни и всего такого — сорок два, у внутреннего ребёнка всё куда страшнее.

Мечется под одеялом, в поту, глазки закатил, жалко его, несчастного, хоть плачь! И горчичники не помогают.

Позвонила на работу и попросила отгул на день, опасаясь оставлять мелкого одного дома. Вдруг ему станет хуже, тем более что он боится одиночества, да и чудищ под кроватью никто не отменял. Выудила из запасов банку малинового варенья, достала книжку с любимыми сказками, налила горячего молока. Потихонечку кормлю его, кормлю себя, читаю.

Чувствую: узел внутри расслабляется, уже не так болит. Прав малыш, устали мы с ним, в отпуск пора, а то и самой заболеть недолго. Он сердито сопит и в полубреду бормочет: «Хацу скаску…» Вздыхаю и перечитываю его любимую, про храброго портняжку.

Хотя знаю, что мелкий имеет в виду совсем другую сказку.

***
К утру температура спадает. До двадцати. Мелкий бледен, тих и несчастен. Он послушно идёт со мной на работу, послушно рисует в углу на оборотке и послушно жуёт шоколадку, которую я покупаю по привычке, хоть и не слышу сегодня такого требования. Рыжий так тих и послушен, что мне становится даже более жутко, чем накануне. А что, если он таким останется навсегда? И что — никаких лошадок, и страшных аттракционов, и сплавов на рафте, и прочих прекрасных глупостей?

Мне так страшно, как не было никогда в жизни.

Когда приходит время обеда, мелкий тихо и вежливо сообщает, что не голоден. Всё-таки веду его вниз. У дверей столовой он останавливается, я — нет. Подхожу к микроволновке, где Он греет свой обед, и, не слушая вопросы о том, всё ли в порядке с «ребёнком», говорю:

— Я люблю тебя.

Неловко. Глупо. Ужасно страшно. Но где-то за дверью рыжее голубоглазое солнышко вдруг оживает и влетает в столовую с криком: «Улаааа! Скаска! Скаска!»